На Острове Моей Мечты — живут красиво и красиво умирают. Там есть и алкаши и подлецы, неряхи, скаредники, там есть деньги, точь-в-точь как на воюющих шести материках. Но там наивны и элементарны моря, деревья, небо и земля, а также жизнь под этим небом, благодаря тому, что там можно найти всё мыслимое серым веществом, но кроме одного!! — заполонившего в смердящи метастазы материки, другие острова.
На Острове Моей Мечты — свободно, гордо предали забвенью одну большую разновидность лжи, владычащую серым веществом (не потому отторгли, что мудры, а потому что так сложилась жизнь). За ту большую разновидность лжи на прочих островах сжигают или топят. А тех, кто в жертву ей себя приносит, зовут не извращенцами, как им пристало,— но, сладостною воспылав слезою, казненных мучениками нарекают! — о, всесильна на прочих островах та разновидность лжи. А прелесть казни (жертвоприношенья) в том, что обманутые праведны всегда, а обманувших оправдает смерть.
На Острове ж Моей Мечты — презрели истолкованную страстно на сотни раз в изврате завиральном — великую, священную Гуманность, которая с корней, давным-давно покрыла (блестящей и красивой чешуей) и подлость, трусость человеческой души, и прочие антигуманные извертки, из коих плоть от плоти и сама (коль подлость, трусость судятся лишь там, где пересуд о благородстве и отваге). На Острове Моей Мечты нет гуманистов, о, там нет святых! На Острове Моей Мечты и жизнь и смерть честней и настоящей! А в остальном всё, право, так же, как везде.
Потеряны в тумане фактов пути к Богатству или Славе, к Любви, к Покою или к Смерти. И люди бродят по шести материкам, проникнув даже в Арктику к пингвинам[1.1], и ориентируясь на Бога и на Знак. Истерзаны дорогами в тумане, страдают от того, что верят в ложь. Другого выбора им правда не дано, как ни верти, что ни возьми — чем больше вертишь, тем и лживей.
Вот и на Острове Моей Мечты страдают тоже (все во что-то верят). Но там живут и умирают, как поют, а встречи и разлуки, равно солнце, всходящее и заходящее столь безмятежно. Ведь для сравненья если взять двух идиотов, и в путь пустить их (хоть бы и слепой), но одному в придачу к легкой сумке дать лишних килограммов десять (замочков, ключиков, макулатуры), то ясно, что второму идиоту идти намного
На Острове Моей Мечты одно событие сменяется другим, как по цепочке, без инаких смыслов (в которых тотчас угадался б льстивый призрак). Там нет ни гуманистов, ни святых.
Всё это фигня. Остров — государство на удивление ординарное, так как за рамки историко-географических факторов — в том Истина — не шагнувшее, а всеобщее благо суть высокий жизненный уровень (на мировой шкале Остров ниже золотой середины по положительным показателям не зарегистрирован, за исключением арсенала и армии). Развитая пирамидальная экономика результирует в демократическое болото вот уже на протяжении сорока лет. Островитяне благодушно дискутируют о служебных делах, о спорте, о проблемах общемировой и семейной жизни, "инфра-бизнеса", образования в эпоху НТР и т.д. Стремление к деньгам самим по себе для островитян — признак глупости или дурной натуры (неограниченная прибыль блокируется на Острове прогрессивным налогом, государственная политика сочетает в мудром браке предпринимательство и социальные фонды). Для корыстного нелегального сверхдоллара, вернее, сверхютона на Острове издавна создан Отдел Безопасности (подчиненный Государственному Институту Права), однако работы так мало, что этот орган отвечает и за социальное развитие (часть департаментов подчинена Государственному Институту Экономики). В быту гвардейцы общественного порядка ничем не отличаются от бобби-полисменов и участковых мельтончиков. Короче, всюду на Земле одинаково, иногда даже грустно становится. Но не тому, кто живет на Острове. Сами островитяне жизнерадостны, им грустить некогда. Прагматическое отношение к мировому наследию замочков-ключиков не умаляет уважения ко всё более отчетливому аристократизму джеков ("джеками" называют консерваторов, составляющих в основном правительственный Коллегиат), а также не реабилитирует "инфра-бизнесмена",— который, как сурово и метко выразился в одном из свежих номеров журнал "Ваш Спутник",— "имеет все характеристики подонка". Он вышел из низов (в то время низы еще наблюдались), нагл и не гнушается махинаций за спиной финансовых служб. "Инфра-бизнесмен" в своей неграмотности полагает двигателем прогресса дикие законы раннего капитализма. Тогда как любому островитянину очевидно, что прогрессу перво-наперво служит наука. Для, так сказать, вырывательства на передовые рубежи необходимо и достаточно космотехническое образование, к чему направлено сегодня воспитание островитянчат (но не так жестко, как в "новых индустриальных" странах Дальнего Востока — островитяне ведь не фанатики). И то, что редкий воинствующий предприниматель пытается избежать взаимовыгодного слияния с государственным сектором экономики, объясняется его глупостью и дурной натурой. Иметь сто миллиардов никому не возбраняется (еще бы возбранялось, мы б вас чаками — тррр-щщщщ), но защиту от ошибок природы гарантируют социальные фонды, и правительство не просчиталось, впрягая магнатов бизнеса в гос.экономику. Эффективность защиты подтверждается оптимистическим тонусом демократического пирамидального муравейника (или болота, как угодно), а также неизменным успехом на выборах джеков-консерваторов. Впрочем, политика — скучная тема, занятней поспорить и обсудить, скажем, футбольный матч или достоинства компьютеров фирмы "ДИО".
Лиса фыркнет на виноград и скажет, что государств кислее Острова она еще не встречала. Но островитяне вовсе так не считают и прекрасно знают, на чем лиса себе лапки обцарапала. Свободное время они общаются в парках с ультрасовременными аттракционами, на стадионах, кортах, на лоне природы и в ресторанах, посвящают себя всевозможным хобби, читают хорошие издания и смотрят хорошие фильмы на фоне ритмичной музыки. И любовная интрижка им много интереснее лисьей позы,— что взять с злосчастного чудака, фыркающего на вопрос "сколько он стоит". Островитяне, весьма деликатные, о нем как не ведают, шутки, смех и их радости не для него.
Она едва не оборвала пуговицу, мотанула конец шарфа и сдернула со скамьи раздевалки спортивную сумку. С манежа вышла слегка не в себе: тренер наорал. Дурак, пусть сам теперь и пашет, и потеет, и по беговой дорожке пилит. Лариса шмыгнула и сбавила шаг, свернув к дальней остановке длинной дорогой. Прийти в себя не успела, ей вдруг стало неловко. "Так ощущаешь чей-то взгляд,"— вспомнилось минуты через полторы. Она резко оборотилась, всё так. Незнакомец, следуя за ней всего метрах в двух, не отвел глаз. Лариса досадливо прибавила шагу. Секунд через сорок вкопалась к парню прямо лицом, задумчиво шмыгнула в варежку и проронила: "Как баран на новые ворота",— с акцентом на "барана". И развернулась, отбившая охоту глазеть ей в спину. Прихвостень Ларису еще больше расстроил, и к остановке она подошла уже в твердом намерении бросить легкую.
На остановку баран, очень даже недурной морды лица, вышел для приличия с другого конца, обойдя по газону кустики. Лариса решительно пропихалась в автобус, снова всхлипнув, на этот раз просто от расстройства нервов. Еще несколько пассажиров пихнулось внутрь автобуса, в том числе баран морды лица. Заметив, что Лариса за ним следит, он ей кивнул. Автобус поехал. Она посмотрела в окно, соображая, всё ли на ней правильно надето, вспомнила раздевалку, манеж, орущего тренера, в отчаянии пробралась к двери и выпрыгнула на следующей остановке. Парень вышел из автобуса первым и, галантно пропустив ее вперед себя, двинулся следом. Лариса растерянно, обиженно затискала шерстинку варежки. Но зло забросила сумку за плечо и направилась пешком до следующей остановки. Чего ему надо-то? Девчонка общительная, она наиболее интересных парней ближайших трех микрорайонов знает хотя бы в лицо. Этого видит впервые, он наверняка не местный. Фу, стрем, с Левого или с Ельцовки. (После ссоры с тренером шпионаж на близкой дистанции ее взбесил.)
У кафетерия она замедлила шаги и завернула, развеяться за мороженым, погреться в теплом помещении и, греясь за мороженым, дать своему хвосту, так и быть, последний шанс спросить, а как же ее все-таки зовут. Она устала, и ей неловко, даже слегка страшно. Выгрузив мелочь, сэкономленную на школьных обедах, она заняла столик. Напротив нее тоже сели. Будь она не в расстройстве нервов, то сморозила бы что-нибудь по поводу и без повода но ехидно. А сейчас молча поглощала порцию. Хвост тоже питался. Она закусила губу, резко оттолкнула вазон и, глядя прямо в юношу, дала старт:
— Валяйте.
Парень улыбнулся, отвел с глаз челку и завалял:
— Чудесное место вы выбрали! Если не вы, я бы не заметил.
— Интересно.— Она хорошенько его рассматривала. Юношески верные черты лица не бросаются в глаза, пожалуй, как раз из-за классической правильности, банальной донельзя. Он без шапки, виски коротко сострижены, но пресный лоб зашторен челкой. "Пижон. Пижон и бабник".
— Интересно, да. Место как место.
— Но его невозможно не заметить, если здесь сидите вы.— Голос на редкость приятный: высокий, мягкий, богатый интонациями. Проговаривает быстро, размеренно, тихо, но, ей-богу, как-то не так.
Она брякнула:
— Дешево.
— Мгм. Не бесхлопотный объект.
— Чего?..
Тут ей стало просто смешно. А она всегда смеется, когда хочется. Парень поднес ко рту ложечку и, соответственно, заглотил мороженое. Отсмеявшись, Лариса хотела идти, но коржик и кофе задержали ее. Коржик прикусывала она под тот же серьезный голос:
— У вас развито чувство собственного юмора. Это нежелательное в людях качество.
— Да ну?! Отчего же! — она неумолимо откусила еще кусочек коржика.
— Таких людей трудно подчинить своей личности.
Ужасно, он параноик. Лариса глотнула из чашки, сокрушенно кивнув:
— Вы считаете себя личностью?
— Вы себя нет?
— А вдруг я самодовольна.
— Всё по аналогии,— и после короткой паузы,— А как вас зовут?
Она улыбнулась и ободряюще кивнула еще раз:
— Лариса,— и еще раз улыбнулась.— А вас?
— Романтичное имя: парящая белая чайка. Вы умеете летать?
— А вас как зовут? — улыбнулась она еще шире.
Он чуть поморщился:
— А я умею.— И проронил,— Называйте меня Федором.
— Это интересно.— Лариса отложила коржик прямо на стол.— Федор, вы ведете себя как дурак.
Он вскинул голову во странном взгляде. Кафетерий качнуло в зыбком пару, шпарящем и прозрачном внутри зимнего воздуха. И он внятно произнес:
— Мое имя Фред. Фредерик Хапперс.
Точно, параноик... А чужеродная дикция — это акцент. Борьбу с противоречиями в школе не проходят (там проходят борьбу противоположностей), но Лариса своим умом дошла, что перед ней туземный параноик.
— Вы что, иностранец?
Его взгляд отсутствующе обвел салон и, воткнувшись в нее, вслух ответил:
— Если хотите.
Лариса почесала бровь. Вдруг представился тренер верхом на тигре, колдыхающий к большой банке с надписью "Приз". Тяжело сдавило виски. Лариса напряглась выпутаться из нелепицы в голове... или перед глазами?.. Досада, даже страх заслонил ее любопытство и перекрылся с усталостью.
— Как это?
— То есть я сам не знаю. Видите ли, я свободно владею несколькими языками, имею два подданства, но оба фальшивые. А четкие воспоминания не более, чем трехлетней давности.
Гибкий голос валял по мозгам, его глаза наличествовали перед Ларисой, отчего острое чувство реальности смикшировалось с будто ложностью ощущений. Ей захотелось к себе домой, где нет Федоров, а есть горячий чай и теплый халатик. Но лоб под челкою здесь, как шорох ног посетителей, как обкусанный коржик на фанере стола. И ей надо что-то делать. Что бы сделать?
Она встала.
— Я вас сильно испугал? — покаялся параноик.
— С чего вы взяли? — вырвалось у нее. Она как-то суетно заправила волосы под шапку.— Просто мне надо идти, Фёдор, Фредор... о, боже, до свидания...
Лариса дала деру. Спину холодил бредовый взгляд.
У гардероба она выдохнула. Сложила на барьер пальто, сумку, раздражаясь неспортивному уходу. Ну, если он ее испугал, то она забоялась. Выходит, ему — условная банка с надписью "Приз". Опровергаем росчерком пера так, чтобы в глаза не бросалось, сам пусть решает, чья банка.— Она спросила у гардеробщицы ручку и вернулась в салон. Он всё еще был за столиком и рассматривал свои пальцы. Обернулся на подходившую без удивления. Без слов взял протянутую салфетку с адресом и подписью: "Будет трудно, придете". Лариса торопилась к выходу, удовлетворенная вроде своим поведением.
Тренировки, школа, уроки, уборка...— в этом кругу все семь пятниц в неделю, а сунуться за пределы окружности некогда. Да, ее жизнь слишком насыщенна, чтобы чувствовать себя счастливой. Так и годы пройдут, оглянуться не успеешь. А неотложные дела диктуют строго: близится конец четверти, учком воюет за оценки, и не только свои, но и всего класса... Короче, тренер и шпион с акцентом Ларису добили. Напрасное беспокойство переросло в утомленность, которая кончилась депрессняком. Тоже, нашла чудо света — шпион с акцентом.
Мама сначала голову Ларисе щупала, потом стала таблетками надоедать. Лариса тайком сбегала в поликлинику, и врач поставила диагноз после расспросов (хорошистка, спортсменка, активистка): всё о"кей, в твоем возрасте бывает.— Это точно. Братва, я тащусь, она не сегодня-завтра формулу любви выводить кинется.
Мало-помалу Лариса прониклась диагнозом. Настроение улучшилось, результаты на тренировках пошли вверх. Тренер готовил Ларису к республиканским, помирившись с нею на том, что срывов больше не будет.
Усталая, но довольная, Лариса возвращалась с манежа. Размахивая сумкой, зашла в подъезд. Беспричинная радость, которая, казалось, уже никогда не вернется к Ларисе, окрасила грязно-синие стены подъезда в лазоревый с тучками. Лариса шагнула в лифт. Сейчас проехаться, открыть дверь, скинуть шубу и растянуться по дивану на пару минут. Черт, а потом реферат к биологии готовить, политинформацию и — в хлебный с молочным.
Характерный толчок, лифт зевнул, выпуская славное, доброкачественное создание. Создание выпорхнуло на площадку и замерло в растерянности, граничащей с страхом. Пиздец котенку.
Оперевшись о стену и подставив колено, что-то торопливо писал этот самый, Фред. Ну конечно, она ведь сама дала ему свой адрес. Он глянул на лифт мельком, но тут же снова вскинул голову. Не бесхлопотный объект имел место. Фредерик Хапперс сложил на ходу не нужную теперь записку в карман, встал напротив и завалял пластичным, подчиняющим голосом:
— Добрый вечер, Лариса.
— Здравствуй, Ф... ну ладно, Фред.
Они немного помолчали.
Он участливо, не сказать торжественно следил за ней.
— Ну что, зайдем чаю попьем? — защитилась от глаз Лариса.
— Ты одна?
— Да. А это важно?
— Для меня да.
Лариса окинула его внезапно хмуро, однако он продолжал:
— Но не будем создавать сложности, если для тебя это тоже важно, то я лучше уйду.
И Фред подался на обход Ларисы.
— Так ты мне хоть записку оставь.
Он обернулся. Лариса была смущена. Фред ответил ей примерно тем же, и она пригласила:
— Заходи.
Скинув шубу, указала на дверь:
— Вот моя комната, сейчас я чай поставлю.
На кухне, пока возилась с чайником, решила, что он безопасный, вдобавок на морду лица ничего так, по росту подходит, и вообще, интересно же, что дальше будет. В свою комнату прошла уверенно.
Фред стоял лицом к окну, приперевшись пальцами в подоконник. На шаги он не оглянулся, а лишь непринужденно заявил:
— Лариса, вы мне нравитесь.
Она не то чтобы красива, но то дерзка, то мила, бывает милой в дерзости, по собственному усмотрению. Лариса села на диван, ничуть не удивившись.
— Вы, сударь, шутите?
— Да.
Он сел напротив. и она увидела, что он не улыбается. Лариса вспомнила о реферате и потерла висок, недовольная собеседником.
— Ну хватит дурака валять. Фред так Фред, иностранец так иностранец, на этом и успокоимся. А ты школу уже кончил?
Он улыбнулся. Под окном громыхнуло шоссе.
— А ты вообще в Новосибирске учишься или живешь?
Он улыбался. Она уже жалела, что впустила его в дом.
— Мсье Хапперс, вы пришли что-то мне сказать или играть на нервах?
— Мне хотелось увидеть вас, и не боле,— ответил он.
Ей поплохело. Сердце слышно забилось, Лариса теснее вжалась в диван.
На Острове Моей Мечты проспекты ночью не пустуют. Центральные районы изумляют приезжего волной огней и звуков. А тех, кто хочет побродить в ночи простой и тихой, полной размышлений, ждут улицы жилых кварталов и авеню официальных центров, стихающие к ночи до утра,— с заходом солнца редкие гуляки пустынных улиц могут не бояться: насильники среди островитян не водятся, с чего бы им там взяться. На Острове Моей Мечты забыли уж как в третьем поколении о тюрьмах, рэкете и криминале. Пустуют камеры, всем хватит мест под солнцем. Преступники встречаются, но очень редко, они уроды, не островитяне. Порядочность, любимая работа — и изобильем одарит страна.
На Острове Моей Мечты прогресс оставил след на производстве и наследил в заводах, институтах. Прогресс прошелся благостной стопою по магазинам, школам и домам, а также по больницам и по тюрьмам. Мы не заметили, как повернули вспять, и продолжаем наш прогресс вперед спиною, стремясь к тому, к чему обращены лицом.
На Острове Моей Мечты подобное услышав заявленье не уделят ему особого вниманья, домыслив наспех, если не забудут: "Назад в пампасы, экология зовет!". На Острове пренебрегают речью красивой или умной, но напрасной. Особенно погружен в деловитость, граничащую чуть ли не с цинизмом, обруганный официозом "инфра-бизнес" (за чашкой чая, скажем, на террасе согражданами часто обсуждаем). Поэт-аристократ, материковски сшитый, от "инфра-бизнесмена", аллергена, воротится, кой-как сдержав гримасу.
Прогресс на Острове весьма заметен. И развернуться вширь и во всю мощь, как думается "инфра-бизнесменам" (они о том в своих изданьях сообщают), ему мешает только косный джек, заевшийся у власти белоручка, а также обезьян и эпигон.
Расстановка сил стабильная, ведущая в традиционной оппозиции к прогрессу. Баланс консерваторам составляют либералы и хиленькие социал-демократы. На Острове не любят длинных словосочетаний, поэтому социал-демократов называют эсдеками, за либералами же закрепилось прозвище "уайзни" (по имени одного исторически скандального либерала Пола Уайзнинга). В Коллегиате правительства и эсдеки и уайзни составляют переменное меньшинство, да туда им, право же, и дорога. Целенаправленная политика джеков полностью себя оправдывает на протяжение уже сорока лет: страна тихо, мирно притопала к социализму. Прогнозирование и регулирование экономики тем более верны, что магнаты бизнеса и гос.сектор согласно темпам века прут тандемом. Профессиональные политики имеют все основания безбедно руководить еще эн лет до почетного выхода на пенсию — преемники на смену им приготовляются. Свободомнящие себя, не в строчку мнительные газеты "Демократическая полоса", "Клуб "Остров"", "Новости экономики" вменяют со своих страниц тандему тенденцию к прокоммунистическому тоталитаризму, и наступит тогда, де, упадок. И все рады почитать, что политика джеков себя исчерпала, когда страна процветает и бьет козырем вышэйшего образования техническую рать зарубежных конкурентов. Торговые связи особенно прочны с бывшими колониями Острова, а на внутреннем рынке к японским и штатовским товарам относятся терпимо, но затариваться предпочитают продукцией Острова (не из патриотизма, а чисто по ценам). Остров не амбициозен, его никто и не обламывает. Остров, что называется, весь в себе, вечный двигатель. Толика недовольства со стороны "инфра-бизнеса" и полуторапартийной оппозиции создает все условия для стяжания благ прогресса. Толику составляют: отдельные неудачники-воинствующие предприниматели — угнетенные, видите ли, нищие — и уайзни — но те с ленцой, отдавая только дань традиции, порядочный политик-профи ради своей карьеры не будет мараться о бизнес с родословной кратенькой и двусмысленной, а только сошлется на него при случае. "Инфра-бизнес" в связях не разборчив, но официального голоса не имеет. Прыткий дальше некуда предприниматель (чуть больше средней руки, везде успевший, но страшный жмот)
Фред не двинулся с места, давая время сообразить, что всё в порядке.
Лариса хлопнула по подлокотнику, найдя в себе досады не без труда.
— Послушай, хватит. Если тебе есть что сказать, то говори, если нет, то...— она поперхнулась и зло откашлялась.
Фред откинул челку, демонстрируя насмешливые брови.
— Говорить нелегко. Ты подписала под адресом прийти когда будет трудно, а мне рассказывать о своих сложностях неприятно.
Лариса пожала плечом и, всходя на забытый было пьедестал, безразлично так урезонила:
— Играть на нервах, конечно, приятнее.— И развернулась к Фреду всем туловищем.— Я никому ничего не скажу, но не потому что в экстазе от твоей таинственности, а потому что она действует мне на нервы.
И Фред, не меняясь в лице, вдруг показал ей язык. На четверть секунды, не примерещилось ли. И Фред чуть устало заговорил.
— Хорошо. Наберись терпения. Я начну издалека. Ты вправе мне не верить, я слишком хорошо для иностранца знаю разговорный русский язык, аргумент в самом деле убедительный. Допустим, я советикус, не имеет смысла разубеждать. Но и ты не спорь, что я в данный момент сижу перед тобой и что я человек. С людьми случаются акцидентальные странности, мне, например, приходилось тонуть в молоке.— Фред разложил пальцы правой ладони на левой, отвлеченно разглядывая их.— А еще мне нравится идти по стопам случайного прохожего, я так разгоняю неважное настроение. Никогда не знакомлюсь подобным образом, но для тебя, разумеется, сделал исключение. Нас ничего не связывает, и я трепанул, прости, я поделился с тобой тем, чего не сказал бы советскому другу. Так всё и забылось бы, но, имея твой адрес, я захотел снова увидеть тебя.
Он перевел печальные глаза к окну. Ларисе смутно почудилось, что он показывает ей язык через светло-русый затылок. Озаренная его грустью, она не успела засечь мгновенного чувства. Его голос плавно выговаривал:
— Но дело не в том, чего я захотел.— Он следил густые зимние сумерки за стеклом.— У меня есть два очень близких приятеля. Нам, как и всякому, не надо было рождаться, никто на нас не рассчитывал, деля место под солнцем. И приходится теперь рассчитывать собственной головой, что, без сомнения, развивает личность. Таким образом недолго и до виселицы, прости, вышки. Мы втроем прекрасно это понимаем, но жить иначе еще не научились — так уж нас жизнь учила. Да, "уж" здесь можно.— Фред встряхнул головой, прогоняя внезапную задумчивость.— Одним словом, род наших занятий преследуется законом.
Он скорбно оглянулся на Ларису. Ее хрупкие пальцы терли по подлокотнику. Он завалял вторую серию.
— Один из нас день назад совершил ошибку. Серьезный просчет, из-за которого боссы сдадут кого-то из нас, чтобы остаться в выигрыше. И мы вынуждены будем принять вину на себя. Это логическое следствие того, что нам пришлось взяться под плеткой за непосильное... заболтался, старый дурак...— он не заломил руки, но непокорно улыбнулся.— Элементарно, потому что хочется есть...— он приумолк, улыбаясь уже озадаченно.— Одним словом. Одним словом, тому, кого обвинят, еще можно будет защититься, но только с твоей помощью.
Ты как всегда вовремя, Кинотрюк, мы вторую серию досматриваем. Гляньте, Дроник, она ведь в кайфе. А спорим, задзыт?
Лариса не сводила серых глаз с умолкшего.
— Я ничего не понимаю.
— Я объясню. Нас спасет твое свидетельство.
— Какое? На суде?..
— Нет. Перед одним человеком.
— Чем вы занимаетесь, что за человек?
— Пойми, большего я не добавлю. Мне нельзя.
— Пойдем пить чай,— вконец растерялась она.
— Нет так нет, ответь сразу.
Ларису накренило вправо, влево, вперед, назад, вознесло спиралью и отвесно сбросило вниз. Наконец снова посадило на диван, она воскликнула:
— Зачем ты мне тогда вообще что-то рассказывал?!
Спущенные веки скрыли карий азарт.
— Ты вправе знать, что рискуешь благополучием, если решишь мне помочь.
Кисть с подлокотника переметнулась на коленку и даже заметалась в кудрявой Ларисиной голове от виска к виску. Он дурачит ее, но скованное его лицо предупреждает,— еще хоть слово сомнения, и он уйдет. Его молчание запрещает всякий вопрос, он молча уйдет неизвестно куда, но ясно, что себе на погибель. О, себе на погибель. Лариса облегченно выдохнула:
— Я тебе помогу.— Так-то. Хорошо, Дроник, что не поспорили.
И движение его головы выдало, каким ожиданием он был стянут в эти секунды. Фредерик Хапперс благодарно ей усмехнулся:
— Я знал, что ты очень хорошая.— Открыто взглянул в нее.— Устал. Что если об остальном договоримся завтра?
Она посветлела, но по щеке потрепать удержалась:
— Давай завтра. Идем пить чай.
Фред шагнул с дивана.
— Прости, пожалуйста, но мне лучше уйти. Не хотелось бы встречаться с твоими домашними. Лариса глянула на часы.
— Они будут нескоро,— тоже встала и осторожно потянула за рукав к кухне. Чайник весь изошелся паром. Странное дело, Ларису запрет на вопросы не тяготил, ее одолело сознание загадочной сопричастности. Что ж здесь странного, фу-фу, Француз, оставь покурить. Лариса с тренировки была голодна, об этом сейчас и городила сплошную чушь. Фреду не пришлось напоминать, дескать, будь как дома, по кухне он передвигался буквально как в собственной. Доброжелательно внимая Ларисе, он разливал чай, искал ложки, она тем временем загрузила стол (там, сахар, варенье, всякое такое, а от супа Фред отказался).
Они разместились за столом, Фред деловито приступил к варенью. Салфетки и блюдечки игнорированы, однако от него эманирует эдакая нестираемая, что ли, воспитанность. Лариса, накладывая на хлеб колбасу, подсказала: — Может, тебе розетку для варенья дать?
— Спасибо, мне удобно,— кивнул Фред.
— Да, ягоды в дырочках позастревают,— с легкостью выдала ахинею Лариса. Фред посмотрел на нее, но, скользнув по электрочайнику, снисходительно улыбнулся. Лариса подходила к концу со своим лепетаньем:
— И я совсем было расстроилась, но Магний, это тренер, успокоил. Говорит, это нормально, к январю буду в отличной форме. А ты легкой не занимаешься? У тебя фигура подходящая.
Фред вежливо переключился с варенья на вопрос.
— У многих фигура подходящая, лично меня спорт не трогает...
— Как ты хорошо русский знаешь,— нежданно вставила она.
Их глаза встретились, и в его, вообще, блеклых чертах сквозил смех.
— Лариса, вы ведь не верите, что я иностранец.
— Если хотите. Но акцент?
— Вполне допустимо что я прибалтиец.— Фред отложил ложечку.— Погода, кстати, замечательная, мне нравится крупный снег. А вам?
— И мне нравится,— бессильно отступила Лариса.
— Предлагаю завтра встретиться на свежем воздухе? Я вам расскажу лучшую сказку, какую знаю, если будет идти такой же снег.
— Очарование зимы...— Лариса завороженно прислушалась, и дописала:
— Но я терпеть не могу свидания.
— А что вы любите? — склонил голову Фред.
— Когда за мной заходят.
Фред с сожалением пожевал корочку.
— Что же вас так смутило?
— Возможность засады,— разоткровенничался Фред. Она отвернулась, чтоб не обидеть. Фред, неспешно хлебая, изрек:
— Сделаем так. Ориентируйтесь по компасу на юго-запад, сядьте в позу лотоса и мысленно пребудьте, когда пробьет пять новосибирского времени, к брегам Евфрата. Там у меня есть знакомый крокодил, он спасет от милиции.
Лариса утихла, размышляя.
— Н-нет, слишком сложно.
Обсудив еще вариантов пять встречи, они остановились на том, что Фред зайдет. Затем он по-простому улыбнулся ей и умотал.
Голова пуста и гудит, как медный котел. Ей слышно, как он катится, этот котел, громыхая по круче об валуны, но даже прыгающая эта почва уклоняется вбок и вверх, котел медленно перекручиваясь летит. Прощальный луч с орошенных и плодородных плато мерцает на вычищенном боку, бледнея, безнадежно бледнея... мгла, мгла, влажь, тьма... дремучая, беззубая... и неземное беззвучие давит на уши деснами невыносимее визга и лязга; знакомься, пытка безвременьем и тишиной.
Но глухой стук физического тела о мертвое дерево — котел упал. Доски косо сколочены и обмягчены тухлым тряпьем. Тусклая желтизна и чья-то сиплая одышка — Какое счастье, тишина земная. В глазах рябит. Потом приходит понимание: рябь не в глазах, чертит перед глазами,— это прутья. На липкой ржавчине царапины,— то след зубов,— и слюнка злобной тщеты тягуче тает по черному железу. Какой глупец грыз эти прутья, кому мешает таких линий ровный строй?.. "Странно,— думает котел,— след от зубов давний, а слюна еще не высохла". За решеткой серая, шершавая стена, от промозглой серости и отражается свет лампы. И тонет в родимой, земной темноте, которая шлепает лиловыми губами тут, за решеткой, роняя пену. А сиплая одышка подкралась сбоку и вжилась внутрь. Какая честь, мое дыхание — первопричина земной тишины. Кусок стены, обмазанный жидким светом, составляет мой окружающий мир, потому что пустые, засаленные лучи падают только туда. И котел сидит, как в кино, где вместо экрана эта стена за черным железом, исполосовывающим глаз, надоедливым, навязчивым, назойливым. Стены тискаются с темнотой, и органическая стесненность дает знать о них. Где же память твоя о вольном воздухе плоскогорий, чугунное созданье, куда ж ты скатилось и что видишь в бессмысленно статичном кино... Котел пялится в стену за решеткой, бессмысленный и невозмутимый. На нем арестантский костюм, совсем не по фигуре,— сам виноват, выбирать надо впору.— И пустые мятые рукава продолжают обвисшие плечи. И неряшливые штанины безжизненно свисают с нар, покачиваясь в такт, такт, такт, тагд, дагд, дагд...то чьи-то каблуки по каменному полу. Дагд, дагд, ближе, с каждым шагом, ближе, дагд. Между стеной и решеткой на экран выходит военный. "Он загородил мне экран, теперь мне не на что смотреть,"— размышляет котел, ледяная ярость закипает в нем. Костюм не слушается, обвисая, тогда котел скатывается с нар и, путаясь в штанах и рукавах, прикатывается к прутьям сам. И начинает их кусать и грызть, и слюна сочится по железу, и зубовный скрип и стук зубами о металл, а вплотную к глазам брючины и отдраенные ботинки. Через усилие он отрывается от освященного золота, перекатывается затылком в тепленькую лужицу на полу камеры, задирается как можно повыше, зеленая форма поворачивается и начинает нагибаться медленно, улыбчиво, ядовито. Под зевающим красно околышем будто очень знакомые глаза. И если он вспомнит, чьи же это глаза, он спасен. Они ближе, ближе, бездоннее, бездонней... а-а-а, лукавее, дурнее... Если он сейчас... сейчас-сейчас... о боже! Ближе, ближе, смерть моя...
— Это Фред!!
Радужки дрогнули в знак согласия. Дагд... Всё просторнее и светлее. Дагд... Легче, много легче. Дагд... Как много свежести и чистоты. Такт. Воздух легок и изумительно сух.
Лариса вздрогнула. Сердце колотит. Ладони, тронувшие потный лоб, сами холодны. До пяти часов есть еще сто двадцать секунд. Думай!
Черта с два она сможет думать, повязанная бредятиной, раскаянием, в общем, собой, какая имеется на данный момент: подхватила грипп, а как раз сегодня подскочила температура и наслоилась на самый обычный страх; Штиблетка, дура, приготовила к полит.информации статью о женских тюрьмах, как уж тут не уловить знак судьбы. Но как и выпутаться из ее злых сетей, обвившие Ларису импульсы (разбирай теперь, где начало, где конец от какого) канули внезапно в наипростецкую тупость. Тупость — клевая подруга. Можно настрогать сто чурок просто так. Или дом поджечь со скуки.— Неадекватный выброс энергии, сваливающий ответственность с индивидуума на врачей. Считай, готова. Хорошо, что не поспорили, Дроник, а то не разберешь, кто выиграл.
Стрелка стала на пяти. Раздалось гудение подъезжающего лифта, мерные шаги, лаконичный звонок.
— Добрый день, Лариса.
— Привет, Фред. Проходи.
Она опустила глаза. Он пристально изучал ее. Секунд через пять резюмировал по ее внешнему виду:
— Я подлец, Лариса, злодей и монстр.
Не дав ей опомниться, монстр вышел.
Ларису вроде как пронесло,— а только хлынули слезы из глаз. От схлопнутой двери она вернулась в зал, ее приветствовала мебель: торшер, стенка, телевизор, а также родина и чувство долга. О, тут не может быть ошибки!!
Брезгливо отшатнувшись от своего малодушия, гриппозная комсомолка бросилась в прихожую, наспех натянула сапоги, схватила шубу и, заткнув дверь на тряпку, выбежала к лифту. Толчок, разъятые створки, темно-синие стены и мрачная дверь из подъезда распахнулась со скрипом. В лицо морозно пахнул ветерок. Пальцы скомкали ворот шубы. Вперед, любви навстречу (к автобусной остановке, он должен быть там). На ветру холодит горячие, мокрые щеки, и бесят своей ненужностью шапки, пальто, среди которых не мелькнет давным-давно знакомая куртка.
Но вдруг орехового цвета пальто с чернобуркой предстало через слезы из глаз. Как, откуда, почему так рано?.. Валентина Николаевна идет с работы, и от маминого пальто веет домом.
Лариса стала, витые волосы слабо ерошит вечереющим воздухом. Мама приблизилась.
— Ты чего здесь в таком виде?
Вечером зайдут Надя с Таней, и можно болтать, смеяться над пустяками, когда за окном пуржит. Вжжж-вжжж.
— С подругой поссорилась. Задержать хотела...
Лариса чихнула.
— С Надей, что ли? Пошли домой-то.
— Да нет, девчонка с манежа, ты ее не знаешь...— Лариса закашлялась, натянула еще шубу, а слезы так и застыли вопросом: что же сейчас произошло? Разлука с любимым, на меньшее не соглашайся.
— Нашла трагедию, к следующей тренировке помиритесь. Простыла, что ли?
— Наверно,— выдавила Лариса. Ты не сачкуй, тебе еще формулу любви выводить.
— Ну вот. Что за реферат получила?
— Пять. А ты чего так рано?
Лариса всхлипнула, с трудом крепясь.
— А что, плохо, что ли? Сейчас чай горячий попьешь, грипп ходит. Перед сном банки поставим?
— Как хочешь.
Дома Лариса разрыдалась, тем более мучительно, что никто не должен был слышать, как она плачет.
На Острове Моей Мечты непопулярны горе, равно счастье. Когда безоблачен и ярок небосклон, насмешку вызывают пароксизмы. Насмешка вызвана не сытым очерственьем. а отношением весьма незамутненным островитян к душевной непогоде (о коей столько писано стихов). Но мелодрамы там однако же ломают, невольно или пожелав вдруг приколоться. Трагикомедии, конечно, не шикарны, не так роскошны, как на материках (— но своевольному островитянину по вкусу, он уважает выдержанность в чувствах и быстрый, четкий разговор по сути). Зато там много приколистов по натуре, особенно заметно это в деле, когда пересекутся интересы. Но невдомек тогда беднягам-шутникам, что они шутят, а не действуют всерьез.
Тащась от смелости своих идей, проник в Новосибирск Уоллес Тённинг. Он хохотал до слез над этой шуткой и распивал с приятелем горячий пунш.
Женился Уоллес Тёнинг поздно, в свадебное путешествие отправился с супругой по Средиземноморью. Его сопровождали телохранитель (в околотках Сицилии всякое может случиться) и переводчик (внештатный, но подрабатывавший у Тённинга уже года два). На корабле по пути к Кипру переводчик, вообще говоря, необщительный молодой человек, вдруг сконтактировал с видным, приятным мужчиной из советской тур.группы. Как выяснилось позже, переводчик неровно дышит на советских друзей и после свадебного путешествия имелся в виду у Теннинга, помимо прочей подработки, и в этом плане (хотя неясно, зачем фирме электронных игр советолог, это на какой такой рост растаращивает маленькую фирму). Потенциал "Топика", вообще, не позволял самостоятельно сотрудничать с коварными дебрями СССР, так как бизнес Теннинга рос быстро, но до известной границы, за которой пасынок преобразуется в светского патриарха. Теннинг же, чисто по упрямству, отказался наращивать ютон гос.сектора, а не свой собственный, и вот, отдыхал на Средиземноморье с молодой женой. Классический образец "инфра-бизнесмена", начинал Уоллес Теннинг впотьмах. Но знакомый юрист помог отмыть и капитал и, что называется, фэйс, на это многого не потребовалось: Теннинг лоялен с законом, подумаешь, пара махинаций да скромный штат кондотьеров, который не виден, не слышен и конкурентам редко заметен. Была в биографии Уоллеса полоса взаимовыручки с одной чуть ли не бандой молодых ученых, желавших придать науке другой смысл, чем полезность. Кондотьеры Теннига оказывали банде житейские услуги, та в свою очередь помогла поставить на обе ноги дело Теннинга. Затем их дороги разошлись, он стал размышлять о своем будущем. Заимев видное положение, он, конечно, пытался прорваться дальше, но в результате предпочел высшему обществу собственный план, так как ему интересен бизнес, а не престиж, рауты и регламентированный успех. В бывшие колонии Острова Теннинга переселяться ломало, при этом его звало прорваться туда, где его никто не тормознет,— у него уже получалось такое. Мафия? мафия... да, она вечна, но на Острове Моей Мечты бесперспективна. На всех златоискателей ее и в Италии не хватит, нужны большие, свежие замыслы. Во время свадебного круиза Уоллес думал решиться и выбрать между семейной жизнью (ну, ни за что) и собственным планом (малопривлекательный вариант выезда из милого Дагана — столицы Острова — в дикие эмираты). И вот надо ж такому случиться, по пути к Кипру Теннинг познакомился с советским другом,— тот сам подошел на следующий день после бесед с переводчиком, как раз когда Теннинг склонялся на сторону эмиратов. Служащий переводил синхронно и адекватно, к тому же выяснилось, что новый знакомый сам неплохо шпрехает инглиш. И с этого момента попутчики были неразлучны, переводчика замотали, он про себя не раз каялся, что свел их.
Новосибирские перспективы, щелкнув, раскрылись, ради них Теннинг теперь был готов поворошить и кое-какие старые связи. Друг-советикус по прозвищу Роджер и Уоллес Теннинг схватывали на лету мысли друг друга, им обоим хотелось одного: простой трудовой жизни. Мораль из сказки преждевременна, но такова: нефиг сверху гнобить то что само растет, а то вырастет... (но к опухолям нужна другая мораль).
Таким-то образом проник в Новосибирск директор и владелец фирмы "Топик". Проник он, разумеется, не сам, а посредством своих надежных пешек. Хлебнули лиха они прежде чем прижились. Новосибирск подобен свалке при болоте, где шастают лишь кошки да собаки, да где всей нечисти средь бела дня приют. А гомо сапиенс там не меняются годами в неласковой манере осуждать всё то что несъедобно и опасно, и ханжески крестятся от нечистой, какая в Н-ске человечьего обличья. Меня по молодости приводил в восторг новосибирский самобытный агрегат. Но рука об руку с великой Перестройкой меня настигло разочарованье: коль без понтов реакцию следить, Новосибирск не лучше прочих дурней, глотает Перестройку и орет, и то спасибо, что неслышно в хоре. Но свалка при болоте завлекла прелюбопытным, гнусным, тихим видом новатора не без амбиций с забугра, случайно завлекла (мог быть не Н-ск, а в целом, ничего б могло не быть).
Для Сапиенс характерно иметь замыслы и претворять их в жизнь, меняя облик окружающей среды. В том свойство интеллекта, какой имеют даже птички, строящие гнездышки, но они мудры в умеренности интеллекта (в отличие от нескольких миллиардов еще кое-кого). Роджер просчитал соблазн транзита нелегальных товаров с Востока на Запад и обратно,— на первом этапе, увы, в Н-ске без ввоза наркотиков и оружия не обойтись, ходовой товар, ну да Роджер толковый малый. От такой спекуляции в большом голодном городе легко затем перейти к предприятиям позаметнее, а в перспективе, когда Перестройка
И меньше чем через полгода "Топик" откомандировал в неблизкий Н-ск пятерых пешек, одного из которых злопамятные коллеги прибили еще в пути. Остальные четверо скрепя сердце обосновались в пионерском кэмпусе, но не под стать первопроходцам сутками зевали и пинали балду, пока Роджер обустраивал последние закидушки. Затем они взялись за дело (по инструкции, иначе не умеют, но трое из четверых нехилого разряда кадры), и им даже вкатило миссионерство в сибирских масштабах,—соответственно на Острове растут их счета. Род занятий у бравой четверки — профессиональные гончие (убийцы — старо и ограниченно, и как-то неприлично). Специалистов цивильного профиля Даган вышлет в эту тьмутаракань, если запахнет верным успехом, а пока хватит этих. Двое вдобавок ко всему — радиолюбители (островитяне обожают разного рода хобби), один — неплохой художник, один — знает русский язык в совершенстве (его хобби — Советы, в поход к Н-ску вызвался сам, молодо-зелено). Трое из Даганских миссионеров — в причащении асы (а с неосвященной гордыней — категорично, да кто в своей жизни не бил тараканов), один — приглашающий к соучастию языком (руки и ноги для самообороны, но при этом, еще было в Дагане, две его беседы с законопослушными согражданами заканчивались самоубийством; для простой категоричности асов слабо — он неопытен, как следствие, не догматичен). Вот такого рода чешуя. Ну да продолжим. Задача пионеров на поле чудес сводилась к тому, чтобы стеречь правильный ход событий, расчет курса — забота Роджера.
Таможню миновали почти прямым рейсом через технические отсеки самолетов. Но ниточка-эстафета от человека к человеку сеть синдиката напоминает только при буйной фантазии. Такое убожество не может не раздражать, надо дальше, выше, быстрее, обгоняя инфляцию. Тем более, жизнь показала, что обдуманные действия ненаказуемы. Впрочем, во дни Перестройки и без наказаний хлопот по горло, так что даже горло надсадить можно, столько много хлопот. Уоллес Теннинг приятственно хмыкал. Роджер в азарте потирал руки, а не складывал их, пялясь в телесериал
Но однажды утром у Теннинга испортился аппетит. Он не позавтракав ушел с головой в работу, чтобы отвлечься. Ему передали, что из его личных ребят в Советах осталось только трое.
Трое доверенных тем временем были еще в пути. Им вослед полетело распоряжение выслать радиолюбителей немедленно. Стукачить руссист не пойдет, скорее всего, он скрылся на сторону и шалит. И его надо срочно найти, он очень обаятельный и делает свои дела безупречно. Но каналья как в воду канул (Союз — большая страна), затарившись хозяйским кокаином сверх имеющихся рублей.
Грипп затянулся. Легкую бросила, будто не заметила. Тренер лично наведывался домой к Шрейдерам, Лариса по его просьбе худо-бедно продержалась до соревнований, взяла пятое место, чтоб отвязались, и скорчилась в углу своего тупичка. Бездумная механичность способствовала отличной учебе в девятом классе среднеобразовательной школы. За полмесяца о Ларисе пересудачили, через месяц привыкли. Взрослые стали внимательнее и добрее, Валентина Николаевна терялась в догадках, расспрашивала: но на нет и суда нет.
Заразительная в веселье, легкая в грусти, которая так радовалась удачам и так горько переживала обиды, короче, девчонка по принципу "я выйду замуж и буду счастлива", получив осложнение после гриппа, неодухотворенно копировала себя физиологически. Свободного времени вдосталь, можно час, полтора часа стыть на своем диване.
Но диван стоит, а жизнь ведь идет. Лариса переоборудовала тупичок в двуногий несгораемый сейф. Тогда смогла одна в кино ходить, гулять, рисовать под музыку. Затем возобновила переговоры с товарищами, на расстоянии. До дружбы допустила только Надю, одноклассницу, не забывавшую о ней во время гриппа. И рано или поздно Лариса вернулась бы на свою окружность, если не одно маленькое открытие, но не сейфа: Ларисе, оказывается, вполне хватает себя. Авторитет ее выстроился по-новому, притягивая к себе иное окружение, которое знало — эта девчонка на всё способна, так как ей на всё плевать... Да что ж ты так громко ржешь, Флит... а где Француз? давай сюда, здесь синема интересная. В остальном обычная Шрейдер Лариса, ведь вряд ли она догадывалась, что презирает себя до сих пор, с момента ухода одного чудака. Лариса забыла о нем, как поставила тупичок на колеса и сменила вагон своих спутников (мальчики и девочки с брезгливыми по жизни минами, не более омраченные, но менее ребячливые, чем прежний вагон).
Обретая былую подвижность, от унылой оскомины она так и не избавилась, что отметило ее самобытностью среди прочих, молодых для унылости. Лето встретила в скепсисе, под броней которого, эмоции, право же, чехардили. К осени Лариса подавала надежды стать менее сейфоподобной, а то сколько можно единственное событие переваривать. Всё о"кей, в твоем возрасте бывает. Переваривай, если варится, а что впрок, то и в срок. А на десерт тебе, если повезет, ягодки с поля чудес. Так что растите, цветочки, растите, вдруг повезет.
На каникулах она устроилась нянечкой в детский сад, отказавшись от спортлагеря "Боровое". Левые калории забулькали в крови, романтика побродяжничества звала в дорогу, а правильное воспитание подсказало, что это означает призвание к туризму. С сухим пайком, палаткой, в компании друзей на Обь,— размечталась Шрейдер. Впрочем, "призвание" не так уж вдруг, полгода назад Лариса порывалась куда-нибудь сбежать с цепеневшего часами дивана. Таких порывов не пожелать и врагу. (Где тонко, там рвется, нечаянно оборвавшему нечего пожелать, как нечего пожелать и тому, кто рвет сам.) Но диван стоит, жизнь идет. Растите, цветочки, растите, вдруг повезет. Впрочем, призвание к туризму не так уж вдруг, продолжим.
Сегодня она решила наведаться в "Чемпион". Знакомый парень вчера сказал, что выбросили польские палатки. Должен был зайти, но опаздывал, Лариса с деньгами (отец добавил к ее июньской зарплате) отправилась в город одна. Правильно сделала, сама покупку дотащит, при условии, что до магазина дойдет и палатки еще не распродали. И я думаю, всё это не так уж вдруг. Выходя из автобуса, снова чертыхнулась, что надела брюки — жара. В вагоне метро прислонилась к двери, выправляя волосы из-под ремешка сумки, повернула голову вправо.
Ну как? Ничего. Надеюсь, на этот раз не обломится.
Ее рука безвольно соскользнула по ремешку. Ей в глаза смотрит Фред. Вперед, любви навстречу. Мелкодрожащие кляксы обступили его лицо, из-за чего оно кажется особенно чистым. Девчонка зажмурилась, не зная, плачет ли. Фред отвернулся. Да вы что, друзья... Электричка тормознула, Лариса выскочила в дверь — да ты куда! — стремглав через платформу в обратную электричку и, пробившись к темным окнам, бесшумно глотала слезы. Сволочь ты, Лариса, однако продолжим (держу пари, друзья, вы не в расстройстве).
Огнеупорный сейф слезливо расползся, он не думал, что его будут мочить. Вот оказия, и цветочки осыпались. Безумно жаль. Непогода, неурожай, маленькая катастрофа. Несмотря на все условия к процветанию. Ха, я в отпаде, предлоги могут быть и случайными, но вот это, чуваки, уже не любовь. Увы, ей нужно время, чтобы это понять.
Лариса выползла из метро на конечной, подвернувшийся трамвай доставил ее к черту на кулички. В трамвае с ней пытались познакомиться двое весельчаков, Лариса их отшила довольно грубо. В "Союзпечати" купила спичек копеек на двадцать, так просто, от тупости, и сунула себя в кино. С середины сеанса ушла и побрела какой-то улицей. В тени деревьев уже таинственно шептались сумерки. "Ща мы тебя,"— шептали они. Лариса пришарахала в глухой дворик, шлепнулась на ящик и пережгла все спички. Сначала по одной, потом коробками. В конце концов она добилась цели: ей стало скучно и захотелось домой. Адью, палатки и походы, что за детская затея, она и дома прекрасно отдохнет.
Ящик загремел к забору, запнутый тренированной ногой. Лариса наугад отправилась по незнакомому району. Ей повезло, что мама в Морозово отдыхает — черт его знает, во сколько Лариса сегодня домой вернется. Частника в этом захолустье брать страшно, надо скорее выбраться в центр. "Ща мы тебя,"— сработала интуиция.
Прохожий объяснил, как выйти на остановку к метро. Лариса заторопилась. Там, за овощной будкой, вправо, трамвайная остановка — и она спасена.
— Эй, куда торопишься, солнышко? — поддразнил ее кто-то, соскакивая с лавочки к тротуару. У будки еще один коротает время за папиросой. Эти двое ехали с ней в трамвае, но тогда они были трезвые.
— Да ладно, Серый! — окликнули от будки.
— Что значит ладно, я хочу пообщаться! — дыхнул перегаром Серый, не давая пройти Ларисе. Она оглянулась: две женщины идут, мужчина у машины, какая-то бабка. Приятель Серого подходил, широко улыбаясь:
— Девушка, идите, не бойтесь, он шутит.
Лариса испуганно улыбнулась.
— Вадь, да ты чего такой бестактный,— отстранил приятеля Серый, кладя тяжелые ладони ей на плечи. Она сбила обе руки, отступив, под ленивое Вадино:
— Да ничего, не трожь девчонку. А ты иди скорее, чего встала.
Лариса не успела, Серый, придержав, косолапо выставил подножку и крикнул за плечо:
— Вадя, сгинь, я не мешал тебе Юльку раскручивать!
Вадя постучал по виску и отошел с вялым: "Я незнакомых не раскручиваю". Лариса пробовала толкнуть в грудь, Серый гордо улыбнулся, не качнувшись, она хотела сбить руки с плеч, но он резко накренил ее и поставил. Губы склабились не похотливо, но издевательски.
— Чего качаешься, ноги не держат? Вадь, смотри, зашугалась, как шкодливая кошка. Ща мы тебя, ой, какая сильная!
Спина взмокла, Лариса рванулась, изогнувшись, изо всех сил:
— Пусти, свинья...
Он перехватил за локти:
— Кто это свинья?
— Брось ее, парень. Она моя.
— А эт-то что за заяц? — Серый, засияв, отпустил Ларису. Она проследила его взгляд и отступила на газон. Под босоножками зашелестела трава. По телеку сейчас идет интересный фильм, и на внутренней улице тихо. Шаг за шагом подходит Фред. В голове вдруг отчетливо отпечаталось: "любовь = секс + коммунизм",— и замелькало дальше. Фред приблизился, поднял сумку (Серый не шелохнулся). И заявил Ларисе:
— Привет. Пойдем?
— Эй, ты куда? Ты мудрый, заяц, поздоровался и увел? — Серый удивленно заржал.
— Тебе давно не вешали? — осведомился Фред, засыхая в суставах.
— Ты, что ли, навешаешь, хорек?
Серый придирался с видимым удовольствием.
— Если сочту необходимым.
Серому ответ не вкатил.
— Каа-кой умный, сочту, хуючту. Вадь, иди сюда, здеся сессию передают.
А Вадя давно уже рядом.
— Который, этот, что ли? Слышь, ему шерсть со лба сбрить и кирпичом гос.знак припечатать, как у этого.
Они заржали:
— Президент со знаком качества, бля-буду!..
Фред промолчал, но передал на сторону сумку. Серый тем временем закруглялся:
— Катись со своей девахой, пупсик, а то схлопочешь себе, горбачев недоношенный. Пупсик,— и он великодушно поддел пальцем под подбородок. Фред великодушия не принял. Серый обрадовался и хотел стукнуть. Фред среагировал и, подскочив, насадил его почки себе на колено. Толкнул на Вадю, но Вадя уже бил. Фред отпрыгнул для широкого жеста и лягнул в грудь. Вадя свалился на Серого, они весело повскакали, им и не больно вовсе. Фред уложил их еще по разу, ощутимо больнее, и предупредил:
— Довольно. Я ведь вас пришью. Лариса, идем.
Они перешли на другую сторону улицы через газон под традиционное обещание еще найти и разобраться. Лариса, вообще, дура, что с Фредом пошла, Вадя и Серый ей больше идут.
— Я тебя своей бабой назвал, чтобы им понятней было.
— Ты за мной следил?
— Да.— (И вынес много любопытных наблюдений.)
Лариса невыразимо счастливо засмеялась:
— Нехорошо шпионить, Фред!
— Я знаю. Лучше бы над тобой сейчас издевались.
— А если не они, ты бы не подошел?
— Мое благородство не знает предела.
Лариса мимолетом осунулась.
— Из-за твоего благородства я полгода была как убитая.
— Полгода как убитая? Странно.
— Мне было стыдно за себя. Да этого не объяснить. А у тебя всё хорошо?
— Да, неплохо.
— Всё утряслось?
— Мгм.
Подошел двенадцатый. У Фреда не было абонементов, Лариса пробила. Фред касался ее коленом постольку, поскольку они сидели рядом. Ларисе хотелось попросить у него прощения, Фред тоже молчал. Она залилась смехом, отвернувшись к окну. А ведь за полгода можно стать врагом своему благополучию на всю жизнь. Она повернулась и попросила, ничуть не стесняясь:
— Не уходи больше, Фред.
— Вообще не уходить?
— Ты понимаешь, о чем я.
— Видишь ли, Лариса, за мной много долгов, я, будем говорить, на розыске, а денег нет. Кстати, зачем ты жгла спички?
— Да это совсем некстати.— Лариса помялась, но спросить ни о чем не решилась. Чуть втянула голову в плечи.— Фред, я могу одолжить тебе, у меня есть совершенно ненужные сто пятьдесят рублей.
Фред напряженно задержался с ответом, и сказал:
— Купи на них спички. Ведь вы привязаны ко мне, мадемуазель, не более, чем к Д"Артаньяну.
Лариса глубоко вздохнула и отвернулась к окну. Ее осторожно развернули, и она торопливо утерла щеки.
— Дупло вы, мсье, обыкновенное. Не надо меня дальше провожать.
Лариса встала, чтобы выйти; а Фред не прибирал колени:
— Правота всегда за обыкновенным, но это можно проверить.
— Да ну? И как? — усмехнулась, всхлипнув, Лариса. Автобус качнуло на повороте.
— Ты уйдешь со мной?
Ее подкосило. В ушах зашумела кровь, бойся жидкости, Лариса, особенно романтической.
— Куда?
— Не суть.
Он наблюдал в бессонной внимательности, не лишенной долбоебизма.
— А что суть?
— Уйти со мной,— отечески навел Фред. Она склонила голову спасаясь от шума в ушах и даже брякнула:
— Ладно.
Увы. Ее руку пожала его ладонь. Мягкий голос смеялся:
— Лариса, ты первая, кого я встретил вернувшись в Новосибирск, видимо, обстоятельства складываются в нашу пользу. Лариса, ты такая молодец, какими редко бывают телки...— он хлопнул себя по лбу, захлопывая глаза,— ой, прости, девушки. Я даже не думал о телках, честное слово.— Он покосился.
Лариса кивнула, теребя абонементики, осознавая, что согласилась куда-то с кем-то сбежать из дома.
— Да-да, сударь, продолжайте.
— Честное слово, не думал. Мне в ближайшее время предстоит основательно разобраться в своих делах. Может, в Новосибирске остаться будет лучше нам обоим. А может быть, нет, тогда мы тебя зашлем в Австралию, гоп-гоп, кенгуру пасти.
Лариса в недоумении подняла глаза. Фред слабо помахивал воображаемым кнутом, гоня кенгуру. Поймав ее взгляд, он спохватился. Откинул челку и очень серьезно объяснил:
— Извини, чрезмерно устал сегодня, ничего не соображаю.
Лариса испуганно молчала.
— Одним словом, загадывать на будущее — занятие неблагодарное. Сейчас я провожаю тебя домой, а завтра будет день и будет пища. Следовательно, обстоятельства складываются в нашу пользу ежедневно с восходом солнца.
Конечная двенадцатого у Оперного. Лариса выловила такси без труда.
На Острове Моей Мечты детей воспитывают мудро. Детей вообще воспитывают мудро, иного старшим поколеньям не дано. Островитяне же особенно мудры, они от детских глаз себя не прячут. И дети там взрослеют органично. (Бывает редкий случай — сирота, но для сирот имеются дома и школы или бездетные супружеские пары.) Отсутствуют напряги с родоками, зачем конфликтовать, когда и так всё ясно, ведь предки там не мудрствуют лукаво подмоченным, абстрактным идеалом, а учат, что благополучье и здоровье должны быть во главе других забот.
На Острове Моей Мечты нет социальных перехлестов поколений, не обгоняется, не отстает мораль. Отцы и дети крайне редко попрекают друг друга настоящим или прошлым. Из года в год растет семьи наследство, лишь недостойный претендент убавлен в доле, что справедливо и обид не вызывает. И будущее ладно спорится в руках, а предпочтительней — в мозгах островитян.
Никола Лагд — один из лидеров партии консерваторов. Начинал карьеру адвокатом, затем работал в Институте Права, успехов в жизни добился исключительно за счет своей честности и прилежания, не всегда своего. Этим весь Никола Лагд и исчерпывается, но зато у него есть сын, настолько безалаберный и грубый, что, похоже, в свою жизнь промотает нервы родным и за себя и за папашу, а заодно промотает и нажитую десятилетиями импозантность дома Лагдов. Есть своя прелесть в закономерном, да что там, в невольном энтузиазме паршивцев, щедро прожигающих благочестивый эгоизм тонкорунного стада. До времени Никола Лагд попустительствовал (он очень занят), но надо и меру знать. В конце концов отец прикрыл лавочку, называемую "карманными расходами сына", не желая растить лоботряса, и надоумил его заняться чем-нибудь стоящим, да подороже, слава богу, уже четырнадцать лет. Сын немедля пустил в оборот то, что имел при себе в любую минуту,— физическая сила и крутой нрав,— сэкономил деньги домочадцам (да дело не в деньгах, а в фамильной репутации), и обтарахтел мотоциклом весь Даган. Он бы на каникулах обтарахтел и весь Остров, но чуть не погорел на одной истории.— Пиная балду бесплатно (да лучше бы втридорога не пинал, а только ему что в лоб, что по лбу), Рэмус связался с хулиганами, которые, образно выражаясь, на него плохо влияли. Отец пробовал тому воспрепятствовать, взял хорошего семейного врача-психоневролога,— заверившего, что сын прекрасно справляется с любыми тестами, и обслуживавшего с тех пор не сына, а мать с отцом. А в личных педагогических беседах лицом к лицу отец заметил, что Рэмус сам уже твердо усвоил алгоритмы счастья и доблести, что он не инфантилен, а напротив, и более того, не по возрасту самосознателен. И Никола Лагд, раздражившись, предоставил сыну свободу действий при кодексе-минимуме. А только однажды Рэмус чтобы выручить знакомого хулигана сфабриковал от имени отца ходатайство. Лиха беда именно тем, что одна в дом не приходит, а всякое начало предполагает собой конец. Инспектор, получив ходатайство, весьма удивился и дозвонился до Лагда-отца. Тот звякнул домой, а когда приехал из должности, Рэмуса не обнаружил. В прадеда пошел неуемный сынок, только тот в гору пер, а у этого и мозги набекрень. Обнаружил Лагд Рэмуса на следующий день по звонку, но уже другого инспектора. Позор, позор.
Одной "уличной" ночи для ухоженного паршивца хватило, чтобы его задержали за употребление наркотиков и драку (а кто бы не подрался, если сначала угостили по-доброму, а потом вдруг предложили в жопу ебаться. Благо, у Рэмуса с собой печатка была — подарок товарища). Известное имя задержанного подростка впечатлило гвардейцев (о, позор), обязательные и взрослые, они вызвали Лагда за сыном. Лагд в тайном ужасе выцепил свое создание из шоблы иммигрантской гопоты (их тоже, разумеется, задержали, и Рэмус пробовал с ними драться еще в участке без кастета, но их вовремя разняли, и он, пошумев, почил наркотическим сном). Сердце кровью обливается, Лагд увез сына домой. Дома Рэмус вымылся, переоделся, встал перед отцом и рассказал, что да, папа угадал, ходатайство написано им, а дома не ночевал потому что не хотел данной беседы. Глядя на спокойно булопочащее чадо, едва ли не исчадие, Никола Лагд уже без долгих напряг врубился, что его давняя тревога за сына себя оправдывает. Ребенок растет слишком активным, даже каким-то реактивным, способствующим регрессу. Сейчас, когда Лагд ступил на стезю профессионального политика, ему нужен пробёнок, еще бесхлопотнее — ебёнок, но ни в коем случае не ребёнок.
Спустя полгода Никола Лагд был в разводе и вновь женат, мать с сыном, пристойно обеспеченные, продолжили жизнь самостоятельно. Неожиданно резко повела себя первая супруга лишь однажды, еще при разводе, когда Лагд предложил сменить сыну фамилию. В этом сын был горячо солидарен с отцом, но и тот и другой отступили перед внезапными слезами госпожи Марти, уже не Лагд, и сумасбродным, отчаянным обещанием, что тогда-то уж она гарантирует широчайшую рекламу первой фамилии сына. Пришлось смириться, что выбирая между любимым мужем и любимым сыном госпожа Марти выбрала сына с фамилией любимого мужа. Не без чудачеств даже островитяне. Несколько лет спустя Рэмус поступил в колледж, имеющий авторитет на мат.кафедрах, это так, но всё же технический, а не привилегированный гуманитарный, в котором с некоторых пор получает образование большинство детей джеков и который расположен близ Дагана в городке-спутнике. Но так или иначе Рэмус мотать фамильную репутацию перестал и отныне мотал на ус. Взрослеет сынок.
У Теннинга, кстати, сейчас отличное настроение. Его далекий друг Роджер (по имени Роман Ильич, а по фамилии Степанов, а если по профессии, то инженер) безупречно сечет обстановку. Он сконструировал себе зарубежный фэйс и перебросил кранты к неформальным, но форменным идиотам, выдавая себя за иностранца. Его скрытыми стараниями сошлось несколько маразматов, те еще по одному истероиду привели, создалось гнездо неформалов, в котором можно воздух шевелить до опупения, как в старые добрые предреволюционные (предзастойные, можно, предсталинистские), благо, и мы теперь гласные. Спрашивается, зачем? Роджер знает зачем. Форменное гнездо, презрев гимн коммунистов, внимает, будем говорить, Степанову, Степанов заливается, вытянув вперед руку, а другой пожимает еще одну руку, откуда-то из-за кулис (сам Роджер прячется в суфлерской будке). У него на уме не путч и не шебуршание в воздухе, а скрещение неформалов и криминала,— он соблазнит гнездо помощью зарубежья, а криминал хорошей долей и верной крышей. И обстоятельства играют на руку Роджеру, пусть там Хапперс распинается, что на руку Ларисе. Связать гнезда с криминалом — дело техники. Валюту перекинул Теннинг; у него на Острове свои заботы, но об Н-ске не забывает. Роджер облюбовал в гнездах некоего Халдина, шизу-патриота, приблизил его (Роджера лично знают очень немногие, он словно Гудвин из Изумрудного города), сунул Халдину стопку валюты и с потолка прочитал заказ на какие-то материалы из секретных отделов ИЯФа. Халдин растерялся: и хочется канал на Запад, и колется тоже, заказ слишком сложный,— но в этот момент многорукий Роджер подвел сбоку новосибирский криминал (секта Мофона). Халдин, и без того шиза, двинулся от счастья, вцепился в лихих ребят и затряс их, рассовывая по карманам рубли (пока не доллары). О, ребята постарались. Из ИЯФа ушли копии кое-каких материалов, по недомыслию руководства еще не рассекреченные, но, право слово, никому не нужные. Халдин приволок макулатуру к Роджеру. И тот понял, что взошла его звезда! Кражей в ИЯФе, серьезно отдающей шпионажем, он теперь удержит под пятой как гнезда, так и секту Мофона. Самого его не прибьют, потому что, во-первых, он Гудвин, во-вторых, иностранец, а в-третьих, кадры Теннинга высокой квалификации. Он расцвел, добавил к задатку еще четыре с лишним куска (правда, большей частью в рублях, но по новым ценам) и шепнул под пятку Халдину,— Король умер, да здравствует КПСС, пардон, оговорился, но поправлять не сметь. Отныне в гнездах будешь моей волшебной маской.— Ох, черт, Халдин обиделся. Выкарабкался из-под пятки и убежал с ИЯФовской макулатурой безвозмездно, то есть не взяв ни копейки от Роджера, согласный бороться лишь за правое дело. Былинный и героический, он жаждал преобразований, а Роджер вдруг запел совсем другие песни, под звон монет и не о Родине. Надейся после этого на иностранцев, лисиц.
Теннинг, не шиз и не лис, отдыхал за сигарой, но и эту редкую минуту блаженства испортили,— принесли сообщение об опасной игре в Н-ске; Роджера пытаются шантажировать. Теннинг снова расстроился, но вслух лишь коротко заметил, что Роджер справится. В Союзе ставки растут, но, дьявол их возьми, последние нервы просадишь. Пешки Теннинга должны срочно выловить Халдина и убрать.
Такси отъехало. Фред подмигнул Ларисе, как только оно отъехало:
— Всего хорошего, я к тебе зайду.
— Постой, Фред!
Он шагнул обратно:
— Что случилось?
— Ничего особенного, мне страшно, что ты уходишь. Я понимаю, тебя ждет Лувр, но все-таки зайдем ко мне, попьем чаю.— Она вспомнила, что сегодня дома одна.— Хотя нет, давай лучше погуляем. Хотя да, если хочешь, то иди,— она вздохнула и уставилась в ноги.
Фред не двинулся. Задумчиво поделился:
— Здесь очень странные девушки.
— У тебя уже набралось материала для общего вывода? — она не подняла головы. Он коснулся губами кудрявого виска: — Не бесхлопотный объект,— и вдруг засмеялся ей на ухо.
— Вы так остроумны,— Лариса вслушалась в его шепот.
— Сама напросилась,— и он дунул ей в ухо. Лариса прикусила губы и, внезапно для обоих, треснула его сумкой по затылку. Он отступил, качнувшись,— Еб твою мать...— и со стоном,— О, что я сказал...— бросился к остановке, то есть в буквальном смысле, во все лопатки.
Лариса провожала глазами, начиная подозревать, что у него не все дома. Она покраснела и опустилась на скамью. А у нее, интересно, все дома? В том и суть, что вообще пусто: ни с того ни с сего сумкой огреть. Краска в лице погустела, Лариса цепенела бездумно, в подтверждение, что дома никого. По старой привычке забылась в пустоте.
— Ты, морда козлячья!! — вякнул невдалеке прохожий.
"Это про кого?" — усмехнулась про себя Лариса, поднимая пустую голову.
Ужасно... От угла дома, выбрасывая ходули, набычив голову, интенсивно работая загребалками, бешено галопит Хапперс. Это ужасно...
Багрянец спал со щек, Лариса поднялась и безвольно ступила два шага, влекомая властным долбоебизмом. Хапперс пронесся мимо.
Лариса кинулась за ним, в диком страхе, словно в дыму, отдавшись нелепости. Но Фред, чуть ли не скрипя копытами, вдруг тормознул. Тягуче, изумленно развернулся на девушку:
— Лариса?.. Ты еще не ушла?.. Отчего ты здесь?
— Я т-тебя ждала, Фред...— она зажала рот рукой, не сводя глаз, сухих, но плачущих навзрыд: издевательство минуты в том, что любой другой ответ прозвучал бы сейчас не разумнее.
Он отбросил челку, румянец и бисер пота разнообразили бескровность лица. Фред двинул бровью и подошел. Вытолкнул через одышку:
— Спокойно, Лариса, держись... это бывает...
Лариса уткнулась ему в плечо, рыдая:
— Что с тобой, Фред!!
Он ласково усмехнулся придерживая, скажем так, не менее издеваемый:
— Лариса... ты есть... такова жизнь... я не больной.— Он дунул на лоб и заговорил, как всегда, ровно.— Элементарно, мне нравится общаться с тобой. А вокруг дома я обежал чтобы, допустим, его запомнить и успеть на автобус.
Лариса зарыдала беззвучней и безутешней.
— Чего же ты испугалась,— он, падла, бережно рассмеялся,— я ведь не знал, что ты меня увидишь. Ну, допустим, во мне спит жеребец, иногда он просыпается и скачет вдаль.— Лариса стиснула гигроскопичную рубашку крепче. Он бормотал легким кудрям сквозь смех.— Лариса, я иногда так шучу над собой, предлагаю не обращать внимания...— он ткнулся ей в затылок, унимая веселье. Плечи Ларисы дрожали, она тоже смеялась, не отнимая лица.
— Я... я думала... сумкой грохнула, мозги повредила...
Он не переводя дух чистосердечно загнулся. Поддерживая друг друга, они доплелись до скамьи. Успокоиться оказалось довольно трудной задачей, но требующей разрешения. Они успокоились, отдышались еще молча, рассматривая Ларисиных соседей по подъезду. Но Фред встал, дал руку и вытянул Ларису со скамьи. Они снова тихо прыснули.
— Тсс-с,— Фред приложил палец к губам.— Я зайду к тебе в ближайшие два дня. Когда ты дома одна?
— Я работаю до пяти. Завтра до позднего вечера никого не будет.
— Ясно. Всего!
И он отправился к остановке, совершенно отдельный.
Лариса подняла со скамьи сумку и вошла в подъезд.
Стук колес бьет по слуху, но само тело не слышит колыхания поезда, потерянное и разгоряченное. Распаренный воздух липнет к щекам. Постель сбита, растрепана, лежать неудобно, но встать и поправить лень. На краю полки киснет сдобная женщина в ноченушке. Она урчит, сипит, булькает, старательно, совсем невпопад открывая и закрывая рот. Приходится встать перебарывая лень и поднять женщину за шкирку. Не то внутренний, не то реальный голос переплетается с перестуком колес: "Твое чавканье меня притомило. Ищи смысл в кошмарных снах, осознавай и веди к звездам, флаг тебе в руки, а от меня, слышишь, отзынь же..." — дзынь-дже, дзынь-дже... Женщина, подвешенная к руке, уже спит, покачиваясь в такт поезду. Надо бы ее пристроить в тенек, вот сюда. Хорошо, радостно за нее, ее сон сладок, живителен. Купе начинает удаляться. Теперь в поле зрения весь вагон, перспектива ширится. Теперь виден поезд, он мчит сквозь сумрачные поля. Теперь можно видеть, в голове поезда не тепловоз, а скачущий галопом катафалк с бараньими рогами.
Йе, вернемся к нашим, так сказать, баранам. Когда Лариса открыла глаза, то первое, что увидела, это множество солнечных зайчиков на шифонере, на стенном ковре и дорожке, в светлой воде аквариума. "Как же так, у нас ведь окна на запад?" Она зевнула, оттерла сонные веки, солнечные зайчики растворились, невидимой гурьбой окружая Ларису.
Отключив непригодившийся будильник, Лариса вскочила, попрыгала на диване (благо, масса позволяет) и спрыгнула к двери.
Гоп-ля! С работы домой Лариса вернулась, едва перевалило за пять. Прибрала квартиру, сварила ужин, полистала журнал и поняла, что мама приедет раньше, чем Фред. Наверно, он и впрямь прибалтиец, студент театрального училища. Наверняка артист. А почему тогда..? ой, хватит, можно свихнуться.
Валентина Николаевна дочь и дом застала в чистоте и порядке. Лариса подробно отчиталась за чаем, что и с кем из друзей (каких мама знает) произошло за последние дни, мама с дочкой дружно зевнули и пошлепались спать.
Гоп-ля! На следующий вечер Лариса ложилась в постель суетно прячась от собственных слез. Ей снова казалось, что Фред ее не разыгрывает, что он иностранец и работает здесь на кого-то под страхом смерти.
Гоп-стоп. Прошла неделя. Достаточный срок для рассмотрения ля-ля и фа-фа.
Лариса сидела на пороге лоджия и жмурилась вечернему солнцу. Недели ей по горло хватило, чтобы нарешаться: Фреда убили или она ему не нужна. Лариса жмурилась солнцу, и веки дрожали не в напряжении, а от предзакатных лучей. Валентина Николаевна позвала Ларису есть. Лариса поплелась на родимый зов. Всё пока идет как надо.
После ужина зашли друзья, Лариса провела их в комнату, заняла любимый угол дивана, уперевшись ногами в стул напротив. Ее резковатая молчаливость в данной компании никого не удивила.
У Новика в субботу день рождения. Выпивку достали, а хаты нет, обидно. Да, хата — самая болящая проблема в нашем возрасте,— понимающе кивала Лариса; но перекрыла себя же усмешкой:
— Ха! Чего уж проще. Общаговских не боитесь?
— Лариса, о чем ты говоришь,— поморщился Леха, давно, между прочим, глаз на нее положивший.
— Об общаге,— дернула плечом Лариса.— Хорошо бы там всегда свою комнату иметь, никаких проблем в будущем.
— Хорошо бы еще особняк во Франции,— зачарованно поддакнул Новиков. Лариса не глянула на него:
— Дупло. Правобережным сам бог велел в технарской общаге за хозяйством следить. Если мы одну комнату застолбим, технарские простят. Я знаю парня из шлюзовской мафии, он в общаге даже прописан, коменда его за родного приняла. Но он нам не компания, самим надо столбить.
— Лариса, столби, если это так просто,— предложил Новиков.
— Ну вам хата нужна?
— Обязательно.
— Если в разгар веселья вдруг разбираться в коридоре подойдут...
— То будет еще веселее, Лариса,
— Когда и как заселяться будем,— засмеялись Андрей и Надя.
— Сегодня вечером самым простым методом...
Лариса переждала ржачку и шумные планы захвата и договорила.
— Андрей с Надей сейчас идут в кино... стойте, не ржите! покупают билеты на десять, на восемь... да, уже не успели. Леха, Новик и я подойдем перед сеансом с двумя сельскими девочками. Придется, Новик, они в двухместке живут. Я на пляже недавно познакомилась, у них хорошие фигуры. Лех, они симпатичные... да слушайте! Мы в общагу зайдем, я у них раза два бывала, я спрошу ненароком, в кино не хотите? Так получилось, билет лишний есть. А вы, короче, их как увидите, так и падайте... да не, Лех, они действительно приятные на морду лица, только сельские. Еще рады будут, что у них в комнате гудели.
— А пьют они много? — вкрался Новиков.
— Говорю же, вы их не заметите. И фильм сегодня неплохой, каратэшник. Ну, скидывайтесь на кино,— насмешливо подытожила она.
Чего заскучал, Француз? И я говорю, однообразна жизнь.
— Лариса, ты гений,— Андрей полез в карман за мелочью. Леха заволновался:
— Не, друзья, стойте. Вдруг эта сельская девочка изнасиловать меня захочет...
Ответили сразу двое:
— Не вижу трудностей.
— Скинь с хвоста, это недолго.
— Я не хочу ни на ком жениться! — Леха паниковал. Новик похлопал по плечу друга, отдавая рублевку Наде:
— Фантазия у тебя, парень, дальнобойная. Чего разорался, нам только день рождения отметить.
— А вдруг она меня потом по адресу разыщет!
Ребята смеялись.
— А ты все стены своим адресом испиши,— дала совет Надя, замять "Лехину панику" не способен никто кроме Ларисы и Нади — и вдвоем с Андреем они ушли за билетами. И всё пока идет как надо.
Оля с Леной захотели посмотреть каратэшник, пункт за пунктом осуществляется. Однако у входа в кинотеатр выяснилось, что Андрей не досчитал одного билета. Лариса махнула рукой и вручила Лехе билет и Олю.
От кинотеатра плелась к дому девчонка, лень не скрыла тренированности мышц в ней, как, собственно говоря, и сиротливости. И всё идет как надо, Лариса завернула в свой подъезд. И выйдя из лифта на своем этаже направилась к своей квартире. Однако потолок не обвалился, пол не рухнул, бомба не упала. Всё идет как надо, с верхнего пролета ее окликнул Фред.
На Острове Моей Мечты... А впрочем, нафиг этот Остров.
Гармония — печальное явление. Гармония всегда рождает страх. В болезненном предчувствии утраты она отчаянно стремится к забытью — и в светлом, сумасшедшем смехе гибнет, повинная в беспечности шизовой... Пустой корабль, занесенный снегом, из будущего канет в безвременье. Не дав ответа, где ж была ошибка, а может быть, и не было ее... Пустой корабль, занесенный снегом, оттает только в говорливых водах чтобы по рейсам развозить людей... Тоскливой памяти не ведает машина, ты с корабля уйдешь в февраль один... Теперь, только теперь ты искупил вину. Но всю ли? — так на тебе прокатится весь мир.
И нафига ж тут сдался Остров, когда погибнет гармоничный человек, соприкоснуться с зарубежьем не успев.
Халдин погиб. Сподвижником был истым, он издевался над собой и земляками, но больше над собой — увы, печальна участь гармонии между деяньем и мечтой. И в дерзости хохочущей забывшись, Халдин погиб.
Макулатуру Роджер спрятал. И с Теннингом сообразуясь в своих пассах, продолжил фокусы на свой, не халдинский манер. Но до того он Халдина убрал, тот очевидно лишний иллюзионист.
У руссиста бумажка за бумажкой растаяли кокаиновые деньги, и он, недолго размышляя, вернулся в Н-ск. Можно было и не возвращаться, кокаин, слава богу, даст и связи и положение среди кого надо. Но руссист околачивался не среди кого надо, блатным буграм предпочел свирель и трассу, то есть шандарахался в свое удовольствие по всему Союзу, пока деньги и энтузиазм не иссякли. И он срулил лыжи к Н-ску, так как другого выбора не было. Идти с повинной к боссам было страшно, ну да он устал и на всё согласен. По сравнению с другими сотрудниками фирмы "Топик" руссист чрезвычайно зависим: "Топик" буквально вызволил его из Дома Спасения. И с момента, как он смылся, потребовалось всего полгода для уяснения, что если жить, то лучше под крылом родной фирмы, заменяющей ему и семью и социум. Руссист разыскал в Н-ске коллег, безропотно сдал купленный для прогулки паспорт. Недоразумение с упокойным художником он объяснил тем, что не рассчитал силу, когда швырял на батарею, а затем не успел выключить ток, когда замкнул батарею с неисправным кипятильником, случайно включенным (дело было в частном доме, а там много хламья). С неуклюжим руссистом долго, обстоятельно, серьезно беседовали лучшие педагоги, засланные с Острова зимой на смену радиолюбителям, осиротевшим в оны дни. Неуклюжему руссисту было очень неприятно, хотелось сопротивляться, но жить, вроде, тоже хотелось, а чтобы выжить, нельзя сопротивляться своим. В том мудрость бытия, и немудр тот, для кого свой — целый мир, это заставляет выживать в мир иной. Последнее замечание втиснуто здесь неизвестно зачем. Под оказанным давлением руссист покаялся, что засек художника с ворованным у шефа кокаином, они вместе употребили, а потом уже трудно было сдержать эмоции при споре о любимой девушке,— тут руссист пояснил, что завел себе наконец-то девушку, а художник хотел снять ее без оглядки на друга.— А Роджеру еще шепнул, что не мог не прибить гада-художника за клевету, будто курковал тот хозяйский товар для Роджера и с его указки. Роджера возмутила художеская дискредитация, он решил простить пацана, тем более художник давно забыт, бумаги приноровились покупать, а не рисовать. Теннингу Роджер сослался на несмышленый возраст руссиста (сопливых девятнадцать, ан нет, уже двадцать), и намеревался пристегнуть к ноге, но Теннинг свистнул малыша на Остров. Будет в Н-ске рабочую дисциплину разлагать, ему лучше дома под отеческим глазом усердствовать. Однако Роджеру приспичило оставить несмышленыша при себе, он не желал продолжений истории про художника и кокаин. И в конце концов руссиста бы покоцали, чтобы ликвидировать вопрос и заодно острастить прочих пешек, но тот вдруг выслужился перед шефами.
Блудный советолог воротился в драматический для Роджера и Теннинга момент: Халдин грозно размахивал макулатурой, нафиг никому не нужной, но на которую ставились и криминал и неформалы. Халдин требовал от иностранщины убраться из гнезд. У Роджера болела голова, в минуту отдыха от дум о Халдине он раздраженно разглядывал руссиста и, видя свой залет на одну скамью с патриотом, в сердцах обещал руссисту билет до Дагана, если тот действительно уж так смел и умел да и опустит Халдина. По сравнению с шелестом макулатуры шорох кокаина звучал для Роджера сладкой музыкой.
Блудный советолог, довольный, что его не убили, а даже готовы простить, умудренный до гробовой доски (которой он, кстати, всё меньше боится) приступил к поискам. Свежим, непредвзятым взглядом вычислен Халдин был быстро, довольно лишь тщательно внюхаться в комок местной мафии и гнезд и пойти по следу двух энергичных патриотов, двусмысленно играющих и на гнезда и на секту Мофона, а в результате ни на кого. Те уж выведут на искомого, что, собственно, и произошло.
Дальнейшая судьба героя сокрыта мраком. Но шефы двинули вперед, к прогрессу. Лихорадка миновала, Роджер, лисья лапа, подмел хвостом, и бизнес вновь расправил плечи. Роджер присмотрелся к руссисту, поболтал с ним о том, о сем, обо всем договорился и согласно кивнул, то есть стал готовить дорогу до Дагана, так как руссиста тут засветили, кроме того он догадлив, молчалив и незаинтересован. Да и жаль его: талантливый и требует воспитания, для здешних ответственных дел он еще молод.
Проворные шаги съел без эха бетон, и Лариса очутилась в руках, укрывающих от сомнений.
Фред молча и довольно тупо придерживал ее, дав ей время сообразить, что можно было бы встретить его и без восторгов, секунд пять спустя осторожно потянул Ларису вверх на площадку и вглубь. Лариса отодвинулась от него, припираясь к стене, детально разглядела длинный шарф, обвертывающий высоко над шеей далеко не зимой, и, неспешно разматывая его (нефиг блатоваться), поздоровалась:
— Кстати, где вы такой ароматный дезодорант достали?
Прибалтиец терпеливо дождался, пока с лица спадет последний виток и улыбнулся насквозь обметанными губами:
— Да, кстати, погода наискверная, единственное спасение — шарф.
Он любовался ее удивлением, что ж спорить, искренне и мило осенившим переносицу и прозрачный лоб. Ее глаза не отрывались от него, позабывшего в наблюдении за ней о себе.
— Фред, что это? Тебя били?
Его подбородок пересекал рубец, не из тех, что заживают за неделю. Судя по тому, как запеклось по краю, ударили вскользь неразутой ногой. Если не присматриваться к светотени вокруг губ и бровей, следов драки более нет. Очень примерное лицо, которое ответило не в пример софистически:
— Честное слово, Лариса, я честный.
— Верю.— Она бессильно прислонилась виском к немытой стене, менее однозначно на его доклад не ответишь. Надсадно загудел лифт, подвозя соседей. Избрав одну из двух аксиом, она детерминировала поле знаний: — Значит, ты не врал, это правда.
Фред вдруг воодушевился:
— Видишь ли, Лариса, насколько я правдив, зависит не только от меня, но и от того, кто обманывается. Любой, всякий осмысленный звук из уст наших — безусловная ложь, только вера способна слова сделать правдой. А если ты мне веришь, то мои слова не ложь. С предпосылкой, что в них верю я сам.— Губы двигались немного деревянно. В заключение тирады Фред ткнулся плечом в ту же немытую стену: — Кошкой воняет, пойдем на улицу?
— Сейчас.
И Лариса присела на корточки, не в силах устоять перед однозначными фактами, догматически хлынувшими на нее, едва она поверила. (Она облекала в знания опыт.)
— Ты так долго не являлся чтобы лицо зажило?
Фред присел рядом.
— Можно бы сходить к косметологу, но мало времени. А что если мы все-таки прогуляемся?
— При чем здесь кошки?
— При том что и дезодорант — ощущения.
— Не гладь меня.
— Испугалась?
Он встал. Лариса задрала лицо, поглощенная собой, и спросила Фреда, себя уже контролирующего, а значит, невыразительного, как пупок.
— Что с тобой было? Кто ты такой?
— Я не такой, какой был.— Он вновь обматывался шарфом, интересным поверх футболки.— А было со мной то, что сделало меня таким. Назовем это дедукцией и индукцией, ведущими от правила к факту и, се не менее спорно, от факта к правилу. Как по окружности, где бегает пони. Но не буду утомлять тебя сугубо личными кругами. А как ты относишься к платонической любви?
Лариса глядела в пол. Дослушав Фреда, тихонько встала:
— Интересно...
— А я отрицательно. Люди боятся назвать кошку кошкой. Кстати, погода наизамечательная, отчего бы не пройтись?
Лариса сосредоточенно кивнула:
— Можно.
Они спустились к лифту. В лифте Фред торопливо из-под шарфа проговорил:
— Прости, Лариса, я дрянь, конечно.
— Отчего же,— рассеянно отозвалась Лариса. Он осунулся, крайне недовольный собой, и далее они молчали. Тени под глазами Фреда оживили пластиковое, блеклое лицо, так что хотелось сказать: "Дюлячили бы тебя каждый день, чундабрек". Разумеется, Ларисе ничего подобного в голову не взбрело, это Дроник, дурак, прикалывается. Ну, короче, сваливаем, конец фильма.
Перейдя дорогу, Лариса вела Фреда к воде, на волнорез (типа дамбы), не нарушая молчания, ощущая поступь по гравию, зло и смутно, кажется, начиная врубаться в свое открытие о любви, не без помощи Фредовой тирады. За разводным мостиком, вдали от магистрали, начиналась плотина. Семейный пляж к вечеру обезлюдел, Лариса притащила Фреда на песок, метрах в двадцати от бетонной дамбы. Они устроились, кто как, Фред тихо запел:
— Мерзость-гадость, гадость-мерзость...
Они сидели, как обштопанные, у воды, говорить совершенно не о чем. Дальнейшие действия разворачивались в соответствии с формулой, но уже не с девушкой, которая оказалась задействована. Фред встал и потянулся, выгибаясь, вечерняя вода одобрительно булькнула рыбешкой (наверно, глистопером, в Обском водохранилище лещи глистастые). Хапперс присел на колени перед Ларисой, доверительно делясь:
— Я на днях уезжаю из Союза... мне не разрешено здесь жить... гадость-мерзость...— Пальцы, запущенные в песок, прочерчивали пологие зигзаги. Он говорил не подряд, перемежая напевным бормотанием "мерзость-гадость, гадость..." — ...мерзость... Я умею зарабатывать большие деньги... Но деньги для советикус не главное... Что еще? Да, можно рискнуть и попытаться уехать вместе... гадость-мерзость...
— Куда?
— Можно уехать и одному. Можно даже без рук и без ног жить... для меня женщины не проблема, для тебя, полагаю, тоже... мерзость-гадость...
— Куда уехать? Зачем уезжать?
— На Остров Мечты, я там живу. Можно не ехать, но и рисковать нечем.
Лариса мелко помотала головой, пялясь в ноги, по щиколотку уже зарытые Фредом.
— Фред, чем ты занимаешься? как здесь оказался и как вернешься домой? Я про эту страну почти ничего не знаю, одна у родителей, не кончила школу... да что я несу... Короче, часто кажется, что ты пудришь мне мозги. И кто тебя бил, за что? Ты понимаешь, что тебя могли убить?
— А тебе какое дело? — полюбопытствовал Фред.
Лариса уставше бормотнула:
— Глупый вопрос.— Он молчал.— Мы все в ответе друг за друга.
— Вот не знал.— Фред фыркнул.— Здешние дети очаровательны, но временами заметно, что они советские.
Лариса, вспыхнув, смерила его сверху донизу.
— Еще хоть слово типа "советикус", и...
— И я тебя пластану, чтобы не наезжала.— Фред с каменным лицом высыпал на себя сверху горсть песка.— Лариса, не слушай, что я говорю, я недостаточно знаю русский, чтобы выражать свои мысли правильно. Я тебя никогда не буду бить, честное коммунистическое.
Он не дал ей вставить ни слова, Лариса изумленно следила за ним. Изумление, щелкнув, перемкнуло в особого рода тугодумие и замерло.
Они сидели друг против друга на большом берегу как в тюремной камере. Фред стряхивал со светлых волос песчинки, и пряди мягко опадали при каждом взмахе. Наконец, взъерошенный, обратился:
— Если бы я мог, то ответил на твои вопросы. Мне игла язык не развязывает, а тебе бы я рассказал, даже при том, что ты костлявая, как шприц... О-о...— он шлепнулся в песок. Прозаичные типа спелого крыжовника глаза лупились в темнеющее небо. Он выправил подбородок из-под шарфа, и голос зазвучал яснее.— Лариса, ты не думай, что я над тобой смеюсь, мне очень стыдно, это всё из-за русского. На родном языке себя намного успешнее контролирую. Сейчас объясню, что смогу. Я работаю в фирме, налаживающей связи с СССР, у боссов на хорошем счету, но однажды, а именно в конце прошлого года, оплохел, то есть оплошал. На время пришлось смыться, недавно вернулся. Меня отпиз... меня, Лариса, спросили, почему я так долго отсутствовал. Но кости не ломали, и предполагаю, я им нужен. Ты обещала уехать со мной, мне кажется, это было бы лучше для нас обоих.— Тут Фред вдохнул побольше воздуху, задержал в легких и гладко покатил такую вот звукоречь.— Вот смотри, Лариса, язык — это протяженное явление жизни, с помощью которого мы объясняемся и объясняем, он история разума. Разумные исследования языка показывают, что своими средствами он не исследуется, а только пухнет в объеме, и что наиболее разумным будет изучать его, прослеживая исторически, от темного прошлого к настоящему, и снова в прошлое, уже умным взглядом. Такой подход не включает в поле зрения будущее, оно прибывает в настоящее из безумного, сколько бы умными не стали наши глаза засчет прошлого, которое, кстати, становится разумным только когда его изучают, коль скоро наши знания — это обобщенная память, а как замечено, чем короче память, тем глупее глаза, а у кого глупее глаза, у того обычно малоумнее прошлое. Но мы перешли на личности, будемте изъясняться вообще. И, по ближайшей аналогии с языком, разумно побеседуем, вообще, о жизни.— Хапперс глубоко выдохнул и с улыбкой посмотрел на Ларису.— Глядя на историю языка, жизнь — явление случайное и нелепое, часто смешное, пытаться засечь в ней законы — ложь априори, составлять из опыта знания посредством правил — ложь апостериори, итак, важная логическая перемычка: блюсти законы — всеобщий идиотизм. Что касается родителей и тебя лично, то, к примеру, крокозябла насмерть любит своих детей, но убавляем ей витаминов в рационе, она сходит с ума и съедает своих крокозябликов. Теперь проводим аналогию с людьми на период катаклизмов, когда им уже ничего не стыдно. Я понятно объясняю? Скажи, если нет. Итак. Говоря обобщенно, что крокозябла ни ест, иначе, чем что она сама есть, ей житься не будет. Если может быть перемена извне, меняющая нас самих так, что мы изменим отношение к себе, другими словами, к жизни, то отрубите мне орган, какой считаете главным. Я пожертвую им, чтобы узнать, во что вы вкладываете высший смысл при наличии анатомически целостного идиотизма. Великие страдальцы оттого и страдали, что сами были мерзавцами, сиречь, строили лепрозорий цивилизации. Отдавать великомученику мир для изменений и успокоения — втуне. Великомученик будет терзаться еще ужаснее, именно потому, что сам мерзавец. И я отказываюсь понимать твою мертвую хватку за жизнь, поверь, я очень хорошо знаю ей цену, могу разочаровать: страшная дешевка. Смена образа жизни предполагает три варианта: идеалистический, материалистический и тот, что будет на самом деле. Ни один из них, Лариса, опасения не внушает. Ну как?
Фред ждал общего отзыва на скормленные сейчас ей спагетти, чтобы по отзыву вычислить, где у этой девочки кончается способность их поглощать и начинается голодная смерть. Лариса ответила:
— Ты, конечно, чепуху сейчас порешь, иначе бы тюрьмы и нищеты не боялся.
— Параллель закосящая, бытие не суть гордость,— одобрительно довесил ей Фред.— И тюрьмы я не боюсь, честное слово.
Лариса молчала, накручивая прядь с виска. Затем выдавила:
— В тебе многое просто убито.
— Кем, чем? — Фред распутался из шарфа весь и прикрыл глаза, приготовленный таким вступлением убаюкаться.
— Я не знаю, но средой, наверно, обществом.
— Мгм, за идиота меня держите?
— А ведь ты эгоист, каких я еще не встречала.
— Святые — кретины.
— Фред, это просто цинизм.
— Фанатики — кретины,— мурлыкал Фред.
— Да как ты можешь после этого...
— Те, кто не могут, паче кретины.
Она свела брови:
— А ты сам можешь больше, чем всех охаивать?
— Нет, я только скромный кретин,— достойно парировал он. Распахнул свои крыжовники и вскочил,— сахаристая улыбка под черной бровью заставила его вскинуться. Но только вряд ли он видел сейчас эту улыбку, впрочем, я не отвечаю за чеширских котов.
Лариса вздрогнула:
— Ты куда?
— Я буду здесь.
И он отправился гулять вдоль кромки, беспокойный и радостный, и далеко не мудрый. Лариса смотрела, как он безалаберно бродит, оглядываясь на воду, вправо, влево, в джинсах и в футболке, побрел к дамбе, шарф остался валяться рядом в изрытом песке, а он уже ступил на бетонный скат и безмятежно шагал всё дальше, к концу волнореза. Издалека он видится совсем незнакомым, как оно есть в действительности, но его отдаленье сказало, что и впрямь риска нет. Кругом протяженная неизвестность, сквозь которую только тускнеют огоньки завтрашних дней, да на два шага окрест освещает фонарик заповедей, есть вот мнение, что кретинский. А ехать с Фредом — уверенность хоть в одном, что не будет следующего полугода тяжелой спячки. Молодо-зелено, а в трын-траве россыпь крыжовника. И зачем я не менестрель.
Долговязый пацан вдалеке постоял над водой и свободно, спокойно развернулся обратно. Лариса подобрала шарф и решила прогуляться навстречу. Они шли, не глядя друг на друга, пока случайно не встретились, так уж хаотично устроен мир.
— Лариса? Какая удача. Сколько лет, сколько зим, я и не мечтал вас встретить!
— Ах, сударь, вы забыли шарф, верная примета встречи.
Они отступили друг от друга и улыбались с пионерского расстояния. Лариса протянула шарф. Фред обмотался, и они двинулись к пляжу, косо ступая по крутой плотине.
— Вы знаете, замечательное совпадение, я не далее как минуту назад вспоминал вас. Верная примета, что жить вам до самого гроба.
— Вам тоже, сударь, не сомневайтесь.
— Как жаль, не находите? Гробы — чертовски неудобные помещения.
— Другого, к сожалению, не дано.
— А мне нравятся, например, крематории.
— Нет, мне не особенно. Как-то снился дымоход в виде бараньего рога. Это было ужасно.
— Согласен с вами. Но запах мертвечины еще ужаснее трупного дыма, и говорят, что негигиеничен. Как же нам быть, Лариса?
Она призналась:
— Я боюсь потерять то что нашла.
Фред не поддался на
— Страх присущ счастью. Не верь несчастным, которые чего-то боятся, они счастливы.
— Тогда, сударь, чего боитесь вы сами?
— Сударыня, покойникам не свойственно бояться.
— Елки-палки...— Лариса даже откинула челку, хоть и не длинную, как у Фреда.— Оставим трансцендентальные беседы. Надо как-то поступить. Мобилизуй фантазию.
— Она у меня очень скудная и не идет дальше одного варианта.
— Какого? а то у меня вообще никаких вариантов.
— Ждать, что ответишь ты.
— Действительно, скудная фантазия.
Они засмеялись. Чужеродная дикция у плеча возразила:
— А фантазер рискует поперхнуться большим плодом воображения.
Лариса коротко усмехнулась и посоветовала:
— А ты не мечтай за столом.
— Как бы то ни было, раскатывать губу вредно, будем говорить, неприятно. Приходится думать даже и за других...
— ...а те, кто не могут — кретины, я не забыла, Фред.
— Я счастлив, сударыня,— спасовал он.
— И чего же вы тогда боитесь? — поймала на слове она.
— Оставимте трансцендентальные беседы.
— Перестаньте отвечать вторсырьем.
— Бегущая по волнам, Алый парус, ДДТ, Гражданская Оборона,— особо не думая перечислил он ее основной рацион.— У тебя естественные волосы или кудри?
— У меня естественные кудри.
— Значит, не бигуди.
Они вернулись на песок, сели у обглоданной волнами коряги. И Фред обратил на нее мигом остывшие глаза, хладнокровно сминая весь вечер:
— Ты боишься со мной связаться, Лариса, элементарно.
Она обескуражено сникла. И справедливо заметила:
— Порой ты мне кажешься бесчеловечным. Тогда я не могу тебе верить.
Удар. Прометнулся, но по коряге, корневище мягко ткнулось в песок. Фред постоял, дергая коленом, и снова шлепнулся. Лариса отважно справлялась с слезами. К чему иллюзии, на месте коряги могла оказаться она. Да ну?! И чего бы он тогда взметывался? То есть вы хотите сказать, что нервозность в нем сыграна? Не... так тоже не хочу сказать... Да ничего я не хочу сказать! — он оттянул с лица шарф и тихо, внятно заговорил за плечо:
— Пусть мы имеем популяцию двуногих лошадей. Тогда у них должны быть крокодильи зубы, к тому вынуждает борьба за существование, ибо освобожденная от ходьбы в процессе эволюции пара конечностей позволяет взбираться на загривки друг другу. Я понятно объясняю? Не отрастившая крокодильих зубов, скажем, пони, которая, кстати, бегает по окружности, сдохнет в вонючем скотном дворе, забитая, будем говорить, прогрессом, выстроенном на дедукции и индукции по причине нечаянности, я хотел сказать, эволюционной случайности. Прогнившим челюстям достаются объедки, смотрим дальше, зубки попорчены сладеньким шоколадом, которым с детства ублажали двуногую клячу, исходя из соображений, что скармливание шоколада не является антигуманным, так как шоколад не страдает. Кретины — живые, мертвые — не говорят, комбинат общепита уподобляет историю пастиле. Я продолжаю. Твердый орешек из девственных лесов взрослеющей пони не по зубам, и по той же причине нечистого рта, но отнюдь не по гигиене души, кляча не держит язык за зубами, напоминаю, прогнившими, и орет между побоями: "Будьте такими все, и мы доживем до рая!" А знаешь ли, мечтать о рае способен не каждый кретин: благодать земной памяти не отшибет, скука одолеет инда безбожная. И лошади с крокодильими зубами, предержащие комбинат общепита, правы в предержании ореола чуть ниже желудка. Очень приятно тебе самую пошлятину объяснять.
— А кентавры?..— шепнула Лариса на последнем издыхании насмешливо.
— Отнесем их к мифологическим существам.
Классно, Фред. Я тащусь. Да, Фредерик этот спич за три месяца до выступления приготовлял на бумажке, но не с целью выступить, а осваивая идиомы русского.
— А по твоей логике ты весь насквозь лживый — из-за неверия в людей.
— Сенсоры, они не лгут. Кроме того, не отвечай вторсырьем.
Лариса еле отозвалась:
— Сам-то... У тебя хватает гордости на то чтобы рисовать пошлую картину и ровнять себя с пошлятиной?..
— У меня хватает смелости на непосредственное восприятие,— неторопливо отрезал Фред.
Он прилег на локоть, и через некоторое время водил щепкой по рубашке Ларисы. Лариса повела плечом, щепка полетела вбок, раздался счет:
— Один, два... пять, шесть, семь... десять; все на месте.
Она оглянулась. Фред разглядывал свои пальцы.
— Пересчитай свои, это лучше, чем на будущее загадывать. Пользы столько же, а вреда нет. Без учета потери времени, какая имеется в обоих случаях.
Лариса встала, стряхивая песок. Но вспомнила далекую фигуру на краю волнореза и снова опустилась рядом с ним.
— Жизнь — дешевка, говоришь? А вот я страшно боялась, что тебя убьют.
Фред разъяснил не ленясь:
— Страх присущ счастью. Счастливому жизнь дорога. Ему одному из прочих миллиардов.
— А кто боится за другого? — глубоко вздохнула она.
— Еще не лучше. Налагает свой страх грузом ответственности на того, за кого боится, помимо прочего, боится за себя. Страхом жить не поможешь.
— Ясно. Я не хочу кого-то обязывать своим страхом.— Лариса твердо встала, стараясь не смотреть в сторону пустой плотины.— У меня были прекрасные полгода без счастья, несчастья и прочей абстракции, буду дерзать и дальше...
Она, не ступив прочь ни шагу, развернулась к нему, внимающему не поднимаясь с локтя.
— Да ты сам понимаешь, насколько всё исказил? Полгода трусости оказались самой отвагой, совесть оказалась кариесом, человек — двуногой клячей!..
Он удивленно и легко рассмеялся. И, вставая, тихо ответил:
— Лариса, не принимай близко к сердцу мой ералаш. Совесть, человек, et cetera есть общие категории, предназначенные именно для чешуевых бесед. Извини, я не думал, точнее, не подумал...— он оживился.— Смотри, Лариса, об-думанность умо-рительна тем, что на-думанна, на-, об-, добавляем ум, получаем наобум! Нао-бум-бум-бум...
Он весь сиял. Лариса ощутила четкую головную боль и прикрыла глаза терпеливо. Фред смешался:
— А как ты относишься к платонической любви?
Она высоко вскинула брови, не размыкая век. В голове сверлит.
— Ужасно...— шепнула она черным пятнам в глазах.
— И я тоже...— Плечи перехватили крепкие руки.— Лариса, сядь, слышишь!.. Да согни же колени, черт бы тебя побрал... О, мудак, если б я знал... блядь, какая ты нежная...
Не то тихо говорили, не то уши заложило, но через некоторое время Лариса осознала, что не она оглохла, а он молчит, присевший рядом и придерживающий ее. Лариса поворотилась, Фред осторожно упрекнул:
— Спортом занимаешься, а такая слабая.
— Я давно ничем не занимаюсь.— В голове кольнуло, Лариса чуть поморщилась.— Пойду я.
И встала. Фред бешено вскочил:
— Со мной?!
И именно в этот момент ей стало ясно, что другого выхода попросту не имеется.
— Да.
Что называлось, а вдруг повезет.
В единичных случаях путь избирается проемом в стене, но не человеком. Шагнуть вон или остаться на месте одинаково смело, вместе с тем в обоих случаях малодушно. И антиутопия Хапперса, и религиозность Шрейдер могут выступить в равной мере и как "за" и как "против". И оттого-то на Острове Моей Мечты не апеллируют к общим гум.категориям — вот уж что однозначно трусливо и, видно, Хапперс в это врубается.
Представим себе забитую извилинами емкость. Рассмотрим двух человек, пожизненно запертых в этой емкости. Пусть первый человек занят разработкой правил движения по извилинам и прокладкой новых шоссе, а второй — исследованием их географии и пределов приспособляемости в различных зонах емкости. В свободное от работы время они развлекаются прогулками по извилинам, так как больше нечего делать.— Сведем таким образом личную жизнь к брождению внутри данной емкости. Пусть во время одной из прогулок первый и второй столкнулись, и аварию разбирает суд, приходящий в емкость извне. Как подследственные будут давать суду показания? Первый, работник в области строгих правил, личную жизнь также ориентирует на дорожные знаки — и не имеет моральной возможности что-то скрыть от суда. Второй, жертва переразвитых чувств ориентации, не имеет возможности быть честным перед собой — он излагает суду ситуацию исходя из строения извилин, а не из общественных правил движения.
Стой, не надо так обстоятельно. Надо вот так:
в области гуманитарных наук люди работают с словом;
наука — оппонент веры, слово без веры — блядь;
умственная деятельность человека влияет на его мышление в целом.
Но да и восхитимся той легкостью, с которой всегда найдет себе оправдание "инженер человеческих душ".
Дорогой до дома Лариса молчала, а Фред, коротко изложив, что с собой нельзя брать и к какому сроку нельзя не быть собранной, рассказывал ей самую лучшую сказку, какую знал, про призрак-бронетранспортер в кружевном королевстве любви.
Непосредственно и разгильдяйски, как дети, бесстрашные путешественники собирались в дорогу. Ветер абсурда, разгоняя туман, указывал путь на Остров Моей Мечты.
Фред явился у подъезда Ларисы спозаранку на следующий день после сентенции-интенсива. Проводил ее до детского сада, показал веранду, на которой ночевал, расхваливая чудесный свежий воздух, и предложил дежурство пропустить. Лариса промолчала отрицательно. Навстречу любви она более не рвалась, зато Фред, судя по всему, был глубоко удовлетворен ее задавленностью.
Вечером, в то время как Новиков и Леха забивали хату для дня рождения, Надя уговаривала Валентину Николаевну не волноваться за Ларису с пятницы на субботу. Мама Ларисы на субботу-воскресенье собиралась с подругой, которая не в отпуске, за грибами. Таким образом, обстоятельства стеклись волшебной заводью, откуда Фред и Лариса собирались отплыть на Остров. Но не говори "Гоп!" пока не перепрыгнешь, если не умеешь плавать.
Над тем, что с собой взять, Лариса долго не размышляла, так как ее привели к уравнению, что комплементарная среда сама притянется к необходимому минимуму в любой, всякой местности. Необходимый минимум: джинсы, летняя куртка со штанами, джемпер, спортивная майка, рубашка, две пары носков, две смены белья, косметичка, маникюрный набор, игла с ниткой, зажим для волос, кроссовки и, разумеется, сама Лариса. Да, чуть не забыла, Фред сказал фотки на паспорт. Одежду в дипломат, остальное в оперативный пакет. На память ничего не возьмет: если станет выбирать, изменит выдержка, и Лариса раскидает к чертям этот собачий багаж. Ша! без нервов.
Около девяти вечера Лариса сдвинула ногой стул, села за письменный стол и приткнулась подбородком в сложенные руки, пересчитывая рыбок в аквариуме. Рыбки плевать хотели на пустые глаза за стеклом и ловко шныряли от плоскости к плоскости. Лариса выпрямилась и наугад стянула со стола номер "Комсомолки", свежий, нечитаный, уй, такой трогательный. Усердно вникая в строки интересной статьи про наркоманов, Лариса не по теме въезжала, насколько дебильно словечко "везет". Усердно сминая интересную статью, она кидала газету в аквариум,— пусть и у рыбок будет свой Остров Мечты. Дебильные рыбки шарахнулись вглубь от островка другой жизни, в которой он признан дебильным... Лариса поняла, что выезжает, и на дверной звонок кинулась почти радостно. Сдает комсомолка — уже и по-марксистски не прется.
Пришла Наташа... фа-фа, все рады. Надо же, а ведь хорошая девчонка. Чего-то в ней не хватает? Нос кривоватый, и руки лощеные...
— А? Да это я рыбок прикармливаю... Нет, что ты, им иногда полезен целлулоид... ля-фа.
Бытие наше нормировано, но думать вольно как заблагорассудится, Лариса думает, ей негаданно повезло, что она соприкоснулась с жизнью, пахнущей смертью, и не желает теперь убивать время изощренными способами, составляющими бытие. Зелен виноград, Лариса, типа твоих завистливых рассуждений. Созреешь, поймешь, Наташа выше твоей романтики — не говорит "Гоп!", а на берегу гордо трудится в страду и с чистой совестью отдыхает. И, все рады, к услугам отдыхающих курортные яхты, катера, корабли, гоп-гоп. Буль-буль, пройдет время, тебе станет видно, оглядываться на то, топ-топ, куда, ка-ка-ка, срет, Наташа не снизойдет, топ-топ. (Си–ми!!![6.1] йе, это не ребус, а разрушение ре-ре-ре-диез... речи.)
— Ага, пока. Эту неделю не заходи, мы с матерью в Морозово отдыхаем. Привет всем!
Дверь за Наташей затворилась. Как будто погасили свет. Лариса усмехнулась и, прежде чем войти в свою комнату, медленно прошлась по кухне и залу. На пороге комнаты споткнулась, заглянула еще в туалет, в ванную, откуда уж прямым ходом к аквариуму. Выудив набухшую газету, роняя капли, швырнула в форточку: и зачем рыбкам остров? Всё так, но и газоны засорять ни к чему.
А через десять минут вернулась от приятельницы мама, вдвоем с дочерью попили чай у телевизора и улеглись спать.
Лариса перевернула подушку сухим боком, воровато всхлипнула в лунную тишину и печально констатировала, что дни, не изменившись, стали другими, откуда ясно, что изменилась она сама. Комнатная темнота словила усмешку и всхлип. То не жгучие слезы страстей, а обострившееся предчувствие. Бывают такие случаи, она превращается в зомби.
На Острове Моей Мечты ни родины, ни патриотов нету. На эмигрантов смотрят безразлично, хотя и раздражаются порою, что те так бестолковы и не к месту (приезжие страдают ностальгией, землячества сбирают и общины, нервируют своим угрюмым видом). Но эмигранты разные бывают. Есть беззаботные, счастливые созданья, для коих родина — красивый дом и стол, и кои не загружены хламьем. Такие эмигранты энергичны, не отличишь от коренных островитян и так как родину имеют при себе, то не теряются на Острове Мечты, и так как нету там сакральных патриотов, то эмигранты те есть островитиняне. Но мало, к сожалению, островинян.
Второй тип эмигрантов есть придурки. И они лезут мерзкою волной по зову тех, кто сорок лет назад приплыл на Остров (большей частью из колоний, но в целом — жуть, весь третий мир приплыл), чтобы стонать, пороги обивать, выпрашивать роскошные дома (ведь тот, кто сам не даст, тот и канючит, как будто с бездарем должны носиться даром),— и пополнять ряды придурков урожденных, самих островитян-дегенератов. Тут, всяко, надо поболтать и о проблемах.
И эмигрантов там стараются не замечать, прохладно награждая невниманьем. Однако, трудно обойти вниманьем детину вставшего из-за угла и отбирающего грубо деньги. И также трудно не заметить гадов, орущих, что не всем дай бог живется и требующих социального вниманья. И уж никак не могут отмахнуться родители, чьи дети наркоманы. И бездари спускаются на дно, приумножая список преступлений (драк, воровства, угонов, ограблений),— ну что ж теперь скрывать,— а то бывает, от ностальгии-разочарований берутся за иглу и за колеса. И прочее, и прочее, не так уж много, поскольку уровень прожиточный высок, а нравы прогрессивны и быстры (рабочие районы — мир иной, туземцев больше, чем островитян). Раскрыты фишки перед гостем, выбирай. Да не ворочай нос, мол, не очко. А то вали отсюда хоть куда, вот карты в ноги, ноги в руки да тусуй. (Тут как захочешь, так и понимай.)
Озлобленные на препоны эмигранты допрашиваются даром состраданья. И социум общественную грязь исправно отметает на помойку (островитяне сами чистоплотны, средь них самих преступность как искусство, врожденноприколистские заебы — не ностальгия и не криминал). На Острове должны быть благодарны отбросам социальным потому что те не дают затосковать в однообразье, подкидывая мелкие проблемы (однообразие — глобальная проблема, почтим того, кто, заскучавшись, развлекал: тому тюрьма в благоустройстве, крэйз с комфортом, а депортация со сводкой для ТВ).
Испокон веков нет никого веселее в меру сытых молодых людей. Оттого, наверно, они и взяли в свои руки инициативу, можно сказать, метлой метущую ностальгитиков с центральных улиц, баров и дискотек (не буквально метущую, без применения физической силы). Степенным предкам подобное развлечение не по возрасту и не по душе: во времена их молодости иностранные рабочие сослужили хорошую службу рычага для промышленного подъема. Технократия островитян обязана иммигрантам своим детством, и взрослые чтят трудовые мозоли, коими выложена дорога к их высшему образованию. Дегенераты-островитяне предков тоже не колыхают, и без того всё меньше времени жизнью насладиться. А молодежь с большой охотой искореняет социальное зло, грохая досуг на благородное дело, конкретней, на изживание дегенератов, которых сразу можно опознать среди сограждан по печальной морде лица. Взрослые, даже на Острове, не всегда понимают самое лучшее в детях, нередко в гвардейский участок вместе с ностальгитиками залетают и юные островитяне, причем им достается не меньше, чем бедным, несчастным бездарям, среди которых попадаются и те, чье место рождения — Остров. В участке гвардейцы объявляют социальным злом и тех и других, звонят в школы, штрафуют родителей, читают воспитательные лекции (а это самое невыносимое наказание для юных островитян,— но, увы, такова служба, о былой молодости гвардейцев не спрашивают, к тому же в былые дни иностранцы мозолили глаза значительно меньше). И с одной стороны, мальчишеские драки дальше рабочих кварталов и школьных дворов не идут, но с другой стороны, аборигены в возрасте до двадцати пяти всё же далеко не так доброжелательны к туземцам, как те, кому за сорок. И в целом складывается картина терпимой отчужденности или же безразличия к иммигрантам и дегенератам, можно обобщить, к инородному дурачью.
Отличие пробят и ебят из сплошь порядочных семей — они не умеют драться (потасовками ребят на задних дворах государственных школ пренебрегаем за их малостью,— на авеню и проспектах не дерутся, а соответствующе "относятся"). Многие из них спортивные клубы игнорируют на том наивном основании, что:
а) функция "сила есть — ума не надо" имеет обратную "знание — сила"; б) сами они умные
Постичь сумеречные нюансы махлы, кстати, ребенок из порядочной семьи на Острове может не только в благородной борьбе, но и в долбоебической, гуляя налево, ошиваясь вне дома, решив вдруг, что он один, как перст.
Раз, раз-раз... Девятнадцатое, ноль седьмое, восемьдесят шестого, пятница, девятнадцать-двадцать семь новосибирского времени. Ату.
Корефаны телки Фреда с Острова Мечты ее застали нездоровой и праздновали без нее.
Телка Фреда с Острова Мечты растерянно присела на край дивана, растерзанная в клочья чувством собственного достоинства и самопожертвенностью. Но:
Фред с Острова Мечты, с которым она встретилась во вселенском хаосе по сказочному везению, отсекает незримым скальпелем воображаемые продукты мозга, мешающие ее смеху, не суть важно, как она будет смеяться тогда. И:
Остров Мечты может статься ей скоро родиной, равно может и статься, что там лучше, где нас нет. ...О, черт, от добра добра не ищут,— и снова она выставлена за дверь, по жизни при шутовских слезах. Надоела до зеленых чертиков; и самое жалкое, если она останется именно в итоге.
Итого осталась Мечта.
Мечта, осмеянная на Острове, с которого родом Хапперс, который в Союзе познакомился с нею (она сама — подразумевается), и без него имеющей много знакомых,— это избыточный продукт мозга, направляющий мышление на проекты и не ведущий к разумным действиям только самых таких дураков, которые режутся в свои игры со скальпелем. И ее, в смысле, мечты, обломы и претворенные непредвиденные эффекты в течение всей жизни учат человека быть начеку как с побочными действиями разумности, так и с невидными сторонами мышления (при нехирургическом оперировании которого (которого оперирует то, которым и с которым оперирует то, которое оперирует посредством самого себя) можно и обезуметь).
Раз, раз-раз... Идти от начала к концу, равно от конца к началу — вывод один: скальпель — это не игрушка (другие выводы — даже не подразумеваются).
Лариса вжалась в диван, силясь обороть сумятицу в голове, доканавшую за два дня тем мучительнее, чем острее Лариса сознает, что она теряет волю и ясность ума. В комнату заглянула Валентина Николаевна, Лариса передала ей градусник,— температура нормальная. Валентина Николаевна сбила ртуть, принесла дочери чаю на травах и сказала стелить постель. Лариса успокоила маму предположением, что легкое недомогание вызвано перепадом давления, тем более синоптики обещают в ближайшие дни осадки, а осадки, как известно... Испугавшись, что сумятица из головы полезет вслух, Лариса немедля заткнула себя чаем, едва успев пожелать маме собрать назавтра побольше грибов, которые, между прочим, растут после осадков, а не до них. Осыпались с мычанием цветочки, рога еще шизуют на лугу.
Когда Лариса проснулась, мамы уже не было, за грибами, известно, надо ездить спозаранку. Лариса долго сидела в постели, но в голову достучало, что пора начинать день, Фред может явиться когда угодно, он знает, что Лариса в выходные одна. Умывшись и прибрав квартиру, Лариса едва ли не поплыла в кайфе, настолько оказалась неодушевленной.
Ату. В дверь позвонили. Лариса выползла с лоджия в зал и доплелась до прихожей. В раму раскрытой двери во весь рост вписался цивильный оболтус со свежим шрамом на подбородке.
— Добрый день, Лариса.
— Здорово, Фред, проходи.
Лариса отступила к трюмо, машинально прочесав волнистые пряди. Фред ступил за порог, защелкнул за собой, разулся и уставился на Ларису до того безмятежно, что, очевидно, нужно как-то отреагировать. Лариса прикрыла кончиками пальцев дрожание нижней губы и развернулась к залу:
— Идем на лоджий, там сейчас так свежо.
Пропустив Фреда, она села на высокий порог. Он примостился рядом,— лоджий застелен линолеумом,— вытянув ноги. — Дело парит на все сто, я уломал начальство отпустить со мной еще одно место,— разве что не пропел Фред. Лариса щурилась на летнее небо.
— Интересно. Место — это я?
В небе пролетел далекий голубь, а может быть, и чайка с Обского моря.
— Не нравится "место", можно "человек". Но "место" конкретней. У тебя кожа так нежно поголубела, особенно под глазами. Ты не думай, что я соблазняю, я с тобой по наитию, а не по расчету общаюсь. Предполагаю, тебя обрадует эта подробность. Жаль, я поздно узнал, что красивый, я бы сейчас себя по-другому вел.
— Как? — равнодушно спросила Лариса. Ей показалось утомительным удивляться его зигзагам.
— Элементарно, как флаг — торчал бы, стоял бы: уверенность в своей привлекательности, когда стойкая, то поднимается ореолом, и люди влекутся под уверенных сами, стремясь утвердиться под сей ореол,— выдал Фред без заминки порцию ровного, теплого голоса.— Увы, не умею неподвижно торчать.
— Ты понимаешь, что сейчас обидел меня? — Лариса смотрела в утреннюю синеву.
— Ну я же не тупица,— мягко усмехнулся Фред, тихонько запел: "Ты тоже не тупица..." — и вдруг вскочил. Лариса невольно встала. Фред прохаживался вдоль перил и бормотал:
— Привожу наглядный пример. Меня все принимают за крокозяблика, это льстит, но оставляет в недоумении, я очень редко пытаюсь выставить себя лучше, чем есть. Всякая попытка осмыслить свое поведение меняет его. И в момент, когда начинаешь осваивать новую, измененную модель поведения, оно, разумеется, меняется сызнова, ибо освоение в этом случае и есть осознание. Лично меня подобные проблемы не трогают, постоянное и тупое недоумение не порождает других моделей, назовем это агностицическим удивлением. Однако пример с самопознанием прост и нагляден для понимания такого явления как блуждающий минус, где качественно мощный, но верткий минус движется в туман, а количественно мощный, но неуклюжий плюс тянется за минусом, как за маяком, прошу заметить, не за путеводным, а за слепым, самоподвижным маяком. Минус изменений тащит за собой плюс познаний, если угодно, назовите это триадой тезиса, антитезиса и синтеза, или же соотношением эволюции и революции, или же переходом количества в качество, мне же позвольте в дальнейшем оперировать понятиями удобными для меня и без ссылок на общеизвестные интерпретации, ограничивающие долбоебизм. Итак, критерий образует множество, симпатичней сказать, тянет массу, и движение засекается сознанием, елико работоспособен мозг. Теперь прошу особого внимания так как мы подходим к важной логической перемычке, говнистой, как веревочный мостик, ибо на логику мне насрать, едва она соприкоснется с жизнью. Но тем не менее, заручить ход мысли логикой необходимо для окружающих, более умных и не желающих постоянно недоумевать, поэтому прошу внимания, мы подходим к важной логической перемычке. Итак, блуждающий минус создает движение в детерминированном, скажем, причинами поле, окруженном туманом акцидентальных, допустим, следствий, и сознание усваивает движение при одном, и только одном условии, что мозг работоспособен, сиречь, человек жив. Усваивать можно так или иначе, ориентируясь на школу чувств или разума, на шкалу материальных ценностей или духовных, на скалу или на море — вариантов бесконечное множество; оставим в стороне доказательство того, что множество отображений мира бесконечно, дабы не впрягаться в критику математики. В зависимости от способа усвоения — то есть от усвоенных на бессознательном еще уровне аксиом — индивидуум ведет себя так или иначе при одном, и только одном условии, что способен усваивать, то есть что жив. Следовательно, вне зависимости от мировоззрения, включая крайнюю самопожертвенность, изначальная задача каждого индивидуума — выжить. Всё прочее, включая сакральное — хуйня, спадающая с глаз в момент смерти, который, замечу, можно в какой-то мере отодвинуть, если вовремя вспомнить, что начало всякого действия — выживание. Утверждающие, что живут ради идеала, или не могущие сопротивляться смерти являются не мучениками а, скажем так, утюгами, коих вольно врубать и вырубать по собственному усмотрению. Не поленюсь напомнить, что человеческая жизнь дешевка, и именно по этой причине. Единственный способ существования метаболического цикла — сохраниться в цикле, не будем сейчас градуировать по энергетической ценности самосохранение и связанные с ним эксцессы добровольного самозаклания в целях продолжения рода. Выделю лишь предположение, что базис жизни в смерти, и только в смерти. Прочие кружева, то есть бытие окружающих индивидуумов, сознание отображает неадекватно реальным масштабам — ибо всё условное реально лишь при общей договоренности — и реагирует либо творит соответственно первопричине себя самого как живого прообраза мира вкупе с образом мира. Сказанное не является нонсенсом при допущении, что существует некая единая абсолютная реальность, и недоступная, сугубо личная реальность каждого отдельного индивидуума есть лишь жалкое отображение абсолютной реальности в его сознании. Назовем нонсенсом безнадежно малую вероятность, коей можно и должно пренебречь, допустим, взлетание со дна оврага вниз. И при наличии у индивидуума сносных условий для сохранения в цикле и всяческих отображений ждать отказа от сносных условий — нонсенс. Сознание распределяет ци в соответствии с жизненной необходимостью, откуда, самоподвижность — нонсенс.
Фред остановился на полушаге от стены к стене, обернулся к застывшей в двери Ларисе и ласково заметил:
— Кстати, я могу сейчас тебя убить.
На затененном четком лице, за которым раскиданы горизонт, труба завода и скромный парк, не дрогнувшие ни на микрон черты преломились, обращая веселый и откровенно ждущий чьего-то унижения взор.
Петля всему, приятная неожиданность. Очертя голову рвать себя в клочья для такого интересного финала,— Лариса просто рассмеялась. Пусть убивает, ему ведь хуже, и, надо же, ей верится, что он способен убить.
Фред улыбнулся, встал к ней спиной. Он долго смотрел вниз, свесив локти с перил. Лариса ощутила глухонемую мощь безнадежности, настолько тяжелую, что дарующую легкость смирения. Прозрачная свежая волна обдала ее. Лариса смеется всё тише и безудержней, ее радость просторна, как море, не окованное берегами, перехлестнувшее все острова. Похоже, в этот миг она разучилась мечтать.
Фред, развернувшийся на смех, едва ли не тревожно наблюдал ее ответ, но его кисть спокойно лежала на периле. Очевидно он был удивлен столь неожиданной реакцией на смерть. Коротко предложил другой вариант:
— Мне уйти?
— Отчего же? — склонила голову Лариса. Смех затерялся в словах.— С удовольствием послушаю тебя еще, что бы ты ни плел. Знаешь ведь, перед смертью не надышишься.
Фред нащупал за спиной перила, серо бормотнул:
— Малолетка, а какая вредная,— чуть подпрыгнул, подтянулся и иронически, а то как же, уселся.
— Фред!! — Лариса, соскочив с порога, рванула его вглубь,—...это же седьмой этаж, дурак...
Сдернутый с перил Фред успел не шлепнуться у ног спасителя, но хмуро повел чуть не вывихнутым плечом. Лариса выпустила локоть. А небо-то какое легкопенное...
Он серьезно ответствовал, не отрывая глаз:
— Не суть важно. Я — пария, Лариса, я воспарю.
Она тихо взялась за голову еще резкой, крючковатой рукой:
— Елки-палки, да он просто псих.
Он не шелохнулся, только губы проговорили:
— Объясняю. Мозг — очень жирное вещество. Толстому трудно летать, а парии толстыми не бывают. Кстати, анекдот: "Жила-была девочка. Так ей и надо." Вчера рассказали, мне очень понравился.
Недвижность Фреда намагнитила поле, Ларису секунда за секундой сковало вновь. Она искренне закусила губы. Фред потыкал указательным, не зажил ли еще подбородок, и, ускользнувшим жестом разрядив силовое поле, шагнул с лоджии в зал:
— Ну, пойду я, Лариса. Тебе на самом деле лучше жить дома, мое благородство не знает предела. Всего.
На Острове Моей Мечты прекрасно знают цену звукоречи. Такого ряда: Благородство, Малодушье, Любовь, Страданье, Ненависть и Корысть, Добро и Зло, откуда Преисподня, Бог, Святость, Дьявол, Грех et cetera.
Без обязательств развлекаясь словом, островитяне тем не менее щепетильны в буквальных терминах и дребедени общежитья (договоренности, приличие, известья). У них остро чутье, где болтовня, где дело (что в некоторых государствах — феномен). На Острове Моей Мечты естественно и просто, просеяв информацию, ее вкрапят.
Социальный статус художника или гуманитария прибит насмешливым цимусом и котируется не выше водителя такси. Сами беседы о мировой культуре между двумя специалистами не серьезнее спора двух авгуров на людном форуме... Ох, черт, сейчас начнутся Капитолии-Колизеи. Короче говоря, Рэмус, меньше всего склонный к комедиантству в труде, завербовался в рать технократов и обнаружил себя как незаурядных способностей студент-кибернетик. Подростковые выезды на мотоциклах, а затем и студенческая кают-говорильня стушевались в лучах всё ярче занимавшегося прометеева огня. Первый курс Лагд-младший окончил прямо-таки с похвальным листом и премией.
В каникулы Рэмус, не отгорев, взялся за самообразование, в частности, увлекся классической математикой. В одно июльское воскресенье, развалившись за пультом персоналки со стаканом охлажденного чая в руке, он — мыслил, так как очень не любил исправлять уже написанное. Черновое чириканье в башке оборвал телефонный звонок. Рэмус ткнул стакан с чаем в стол, дотянулся до трубки и два раза ответил звонившему "Не хочу" и "Нет времени". После чего вернулся глазами к дисплею и глотнул еще чаю. Самоуверенным, ехидным жестом закурил сигаретку, рисовка перед дисплеем простительна при том что Рэмус забывает о скромности когда очень занят, поэтому его, надо думать, и отметили как незаурядного студента. Он снова погружался в раздумья. Но было жарко, звонок сбил с толку, примерчик не решался, и Рэмус погрузился не в те раздумья, в какие намеревался. Внезапная досада на июльское пекло пробудила в Лагде-младшем философа. Раздраженно, а и впрочем уже насмешливо, Рэмус констатировал: образование есть популярный мираж в иллюзорном мире. Технократы и гуманисты поют на два голоса, но одну заумную песенку. Гуманисты задают мотивчик, определяя, ну, совершенно произвольно, нет, по произволу случая, нет, да, они определяют Нравы и Безнравственность, так сказать, Добро и Зло, а технократы развивают тему, переводя обществу речи гуманистов на эсперанто растущего благополучия. Ипостаси Добра эгоцентричны и непредсказуемы: люди создают для себя и ради себя человечество — это наглядно — пробиваясь в свободе выбора наугад к экспроприации вселенной. А что людской эгоизм — Зло, даже на Острове слыхали. Наука позволяет Духу быть массовым благодаря сытости и, так сказать, одетости. Извечная Истина в том, чтобы объяснять Нравы и Безнравственность через сытную Добродетель, это эффективнее, нежели на злой, голодный желудок. Вражда между двумя певунами до дна исчерпывается единственным различием, тем что шизики-гуманисты захлопывают уши на поначалу фальшиво вторящий хор, тогда как технократы терпеливо, не отходя от общественной морали, подпитывают хор оборудованием, всё более сглаживающим фальшь. После чего Рэмус не поленился дотянуться до магнитофона и, врубив любимых Битлз, на корню затащился от собственной шутки. Ткнул пальцем в выключатель персоналки и, обкурив клубом дыма погасший экран, повел к выводу. Велеречивые страдальчески затыкают уши и справедливо имеют от хора кукиш, их оппоненты имеют намного больше, обращая произвол Добра и Зла в общедоступный капитал, а подпевающая аудитория пробавляется тихой музыкой и приличной едой, одинаково имея с Безнравственности и Нравов. Но если выйти из концертного зала с обоюдонравственными запевалами, надеясь на неоглушённый собственный слух, то можно поиметь гораздо больше, чем дихотомики, хоть бы они и называли одних честными, а других подсудимыми. Из вышесказанного значится, что свет науки греет не симпатичнее, чем священный огонь, как бы это сказать, Гуманизма, что ли. Да,— Рэмус вырубил маг,— и какого черта он, бедолага, так увлекся месивом образования, одному богу и известно. Рэмус набрал на телефоне номер приятеля, и вдвоем они пересмотрели планы на вечер.
Но что ни говори, хорошая учеба — залог престижной и денежной работы, а положение и репутация — гарант здоровья и долголетия. И, разумеется, Рэмус не настолько идиот, чтобы думы за выключенной персоналкой стали для него коренным переломом. Однако, он и не заартачился перед собой, будто стать великим ученым ему хотелось бы и будто он расположен учиться, а не отдыхать. Примерчик на следующий день он дорешал просто из спортивного интереса и вредности (повезло ему с интересами,— а Колетта за дифференциалами засыпает). Немного смутившись своей сообразительности — решение неожиданно красивое (вот удача), Рэмус посидел в раздумии и, вдруг вспылив, объяснил тупо мерцающему дисплею, что ему быть талантливым математиком неохота, так сказать, не судьба. Жребии всегда и всюду уготованы, человек только выбирает тот или этот, выбор же, да, да, сознательный, но может зависеть и от неучтенной погрешности, ну и жара сегодня, большая предопределенность вытекает из малого случая. И сколько после того человек ни ломается, стараясь избежать этого или допроситься другого жребия, создавая суматошную бурную жизнь, а в результате умрет сделав то, что от него требуется... Чем, чем требуется?.. Вы хотели спросить, многоуважаемый экран, кем? Тем, кто сильнее, это ведь ясно. А кто сильнее? Разумеется, тот, кто в выборе более свободен. А кто более свободен? Идиот. Вот Рэмус например, как истый островитянин, которому не требуются запевалы и хор. Но вернемся к нашим баранам,— и Рэмус вырубил компьютер.
Фред шагнул мимо Ларисы, живой и настоящий, но лишний в обычной сотни тысяч раз квартире. Лариса улыбнулась, вышло нечто вроде гримасы. Улыбку приветствовал большой дом — оплот цельной постороннести, в которой некуда приткнуться. Ну, ведь уже решила, чего ж ломаешься! А плотик Фреда тем временем уже тыкается в порог, оснащаясь модными сандалиями на босу ногу. Лариса прикрыла глаза и спрыгнула в воду следом за Хапперсом с опостылого ей оплота.
— Фред!
Оклик глухо повис над заводью, с таким же успехом можно звать в плесневелую бочку.
Фред опробовал плотик, не гнутый, не тесаный, обручами не стянутый, и вообще, на бочку не похожий. Рука твердо взялась за замок, Фред обернулся для того, чтобы подмигнуть перед отчаливанием. А Лариса отчаянно гребла по жидкому зеркалу заводи к уже плывшему плотику.
— Да стой же, в конце концов!
Фред расстроено улыбнулся и провернул замок. Лариса выкарабкалась на плотик, вся дрожа в стекающих каплях, и вцепилась в жесткие плечи:
— Т-ты же видишь, мне некуда деться.— Она сглотнула не поднимая глаз и договорила.— Я б больше не могу быть собой. Он отстранился и настороженно выпустил замок:
— Собой, сударыня, в каком смысле?
Лариса бессильно присела на трюмо, сложив ноги поперек входа.
— В прямом, сударь.
— Прямых смыслов не менее, чем подспудных. Объясните.
— Л-ладно. Из меня б-будто вытекла кровь. Я и счастье стали не нужны друг другу. Я стала лишняя везде. И в собственной жизни тоже. И не нужна теперь сама себе. И больше не могу жить, как жила.
Он потух, обпичканный скукой.
— Не будемте сетовать на судьбу, я плохой собеседник в таких разговорах. Разрешите покинуть вас?
Он с галантным кивком упер ей в ноги край двери. Лариса зажмурилась и встала на самый край. Преданность — необратима.
— Иди! — и спрыгнула с плота.
Плотик запрыгал по воде от толчка, Фред, не сбалансировав, слетел следом.
— Дура! Я ведь тону!
— Дурак! Я тоже...
Лариса держала голову высоко над водой, но лицо залило слезами. Фред, поддержав Ларису неожиданно сильной рукой, еще попытался уцепиться за плот, но тот отнесло концентрической волной и прикрыло всё густеющей пеленой, скрадывающей очертания плота в профиль острова, а какие-то метры в далекую даль. Фред чертыхнулся:
— Ты мне все фишки подмочила. Вплавь не устанешь? — Он брюзгливо глядел на нее.
— Я неплохо держусь на воде. И потом, если мне выпала фишка утопленницы, то я с честью поголубею еще больше, чем за сегодня,— шутила она наперекор слезам. Ей до первопричины бытия осталось меньше суток, да кто же знал, что всё так получится.
— Мгм. И ты мне веришь?
— Да.
— Собирай вещи.
— Прямо сейчас?
— Именно сейчас.
— У меня всё готово.
Лариса через усилие сдвинулась с места. И, враг народа, вынесла из своей комнаты дипломат и пакет.
— Фотографии не забыла?
— Всё тут. Но...
Фред порывисто оглянулся от входа.
— Я тебя очень прошу, выпьем на дорогу чаю.
Фред, секунду помедлив, признался:
— Да, я с утра ничего не ел.
Снова запирая дверь, не более, чем на час, он разулся и прошел за Ларисой в кухню.
Они изнуренно зашевелили стульями, чайником, чашками. Кто бы их сейчас спросил, где граница между бытием и сознанием, Фред отослал бы спросившего в неприличное место.
Врубив чайник, она опустилась на стул и устало предупредила:
— Вот, сейчас закипит.
И есть в этом какой-то злой рок.
Фред отложил нож, смел крошки и предложил:
— Хочешь, я тебя умою?
— Я сама умоюсь.
Из ванной Лариса вышла в рубашке и джинсах. И увидела, как Фред ковыряется в верхней полочке гарнитура, среди рецептов.
— Что ты ищешь?
— Деньги и сметану.
Лариса в тоске оглянулась на слитый с горизонтом берег, ответила в шебуршащую листочками спину:
— Деньги у меня есть, около ста рублей. Сметана в холодильнике лежит, в банке.
Фред замер, отвлекаясь в услышанное, и развернулся от гарнитура:
— Вот смотри, Лариса, сметана — это не всегда съедобно. Когда она лежит в банке, соответственно, в холодильнике, свернувшись калачиком, ее можно поддеть ложечкой и намазать на хлеб, а сверху накрапать вареньем. Мне очень нравятся такие бутерброды. Но если сметана свернулась калачиком, скажем, в конуре — это уже собака, которую в банку черта с два запихаешь — несовместимо. Однако! Допустим, она свернулась калачиком в унитазе, и тогда она снова сметана, только не на языке, а из жопы...
— Фред! — Лариса болезненно выцветала.
— Да?
— Что за грубости?!
— А как еще правильнее?
— Клоака.
Он помолчал, сопоставляя, и, такой загадочный, не торопясь покраснел. Лариса слабо ахнула:
— Фред, ты смущен? Как тебе это удалось?
— Молчи, бессовестная, откуда я знаю.
— Ха, все рады.— Лариса потихоньку оживала.— Интересно, чем же клоака хуже жопы?
Фред невразумительно мешал ответ с мычанием.
— Я, видите ли, без сомнения, клоаку...
— Да-да?
— Одним словом, жопа, сиречь, клоака...
— Продолжайте, не останавливайтесь, я успеваю следить за мыслью.
— Я больше не буду.
Лариса удовлетворенно засмеялась и полезла в холодильник за сметаной. Фред вернулся к полюбившемуся гарнитуру. Лариса отлила в пиалу:
— Сметана жидкая, на хлеб мазать не рекомендую.
— Да брось ты ее,— Фред устраивался на стуле с кулинарной книгой в руках.— Я ведь потому сказал, что какой-то сметанный рецепт увидел. На самом деле, сметанные бутерброды — верх гурманства и содрогают мою аскетическую душу. Вот лучше слушай, Лариса.— Не знающий усталости Фред гипнотически выставил перед собой "Книгу о вкусной и здоровой пище".— Однажды я сочинил стихотворение, оно мне очень понравилось, и я перевел его на все языки, какие знаю.
— А какие ты знаешь?
— Вермишелевые и с костями, глухонемыми пренебрегаем. Я очень переживал, что моего стихотворения не достойна никакая страница. И, представь, в советс... прости, в этой уютной кухне вдруг обнаруживаю книгу, эпиграфом к которой приличествует мое стихотворение. Дурацкий гастрономический сборник предстанет скрижалью мудрости в глазах людей, обязательное условье, культурных, если напечатать на первой странице мое стихотворение.
Лариса, не перебивая, придвинула к Фреду чашку чая.
— Спасибо. Итак: Открыв эту книгу
будь осторожен,
ибо это повесть
страшных времен.
Не потеряйся читая!
Будь осторожен!
Читая смотри.
Это море знамен.
Это море символов,
Ты в нем утонешь.
Не открывай этой книги!!
Лариса, кусавшая губы где-то с середины декламации, закатилась. Фред тоже тихо смеялся, взглядывая на нее как-то сразу поумневшими глазами.
— Лариса, ты одна способна понимать мое изобретение,— просеялись слова через неслышное ржанье.
— Ф-фред, пей чай... п-пожалуйста...
Он поставил вихляющей рукой на место кулинарную книгу, взгляд упал на пиалу со сметаной, и он откинул в трясучке голову. Лариса, более-менее утихшая, пролепетала:
— И что же вы ржете, как поевший конь?..
Фред закусил губу, вылупил крыжовники, и они шлепнулись на пол в хохоте, сдается, что слегка беспричинном.
На столе остывал нетронутый чай, сметана кисло улыбалась потолку, солнце еще не перешло на эту сторону дома, и кухню ровно освещало дневное небо. Лариса, оторжавшись, взобралась на стул, а Фред прислонился спиной к ее коленкам, уперев ноги в печку напротив. Париям, надо думать, удобней сидеть на полу, дабы не взлететь еще ниже.
— Тебе чай на пол спустить?
Фред отставил руку и запрокинул голову, чтобы видеть ее лицо, длинная челка спала на сторону.
— Лариса, ты ошибка природы или венец?..
В дверь позвонили. Парня омыло хмуростью, он вскочил. Лариса переглянулась с ним. За дверью наверняка — фантастические Леха с Новиком или их варианты, не менее ирреальные. Фред приказал:
— Не открывай. Я здесь замету, иди сочиняй записку, тебя не должны искать минимум четверо суток.
Вскоре молодой человек с дипломатом в руке на краю шоссе словил частника, усадил подошедшую девушку с пакетом и сел сам.
В прихожей на трюмо осталась записка, искренне не желающая стукачить девушку:
"Мама, привет! Я взяла в садике отгул и уехала с Наташей в тур.поход на Алтай (путевка бесплатная, отец Наташи достал, нельзя же было упустить такой случай). Приеду в пятницу утром, постараюсь купить алтайский сыр. Из гаманка взяла двадцать рублей к своим деньгам — вдруг повезет на дефицит. За нас с Наташей не беспокойся, и на поезд опаздывать, как в Саратове, я не буду. Извини, что не помогла перебрать грибы. Целую. Лариса."
Двадцать рублей из гаманка и свои деньги были спрятаны по последнему капризу в отделение шифонера.
На Острове Моей Мечты живут красиво и красиво умирают. И даже взять соленый огурец,— такой буреющий, и скользкий, и помятый, но тонкими кружочками его порезать, и разложить затем прилежно на тарелке, после чего еще желтком посыпать, то эстетический проснется аппетит.
Островитянин редко замечает такие мелочи, он с детства к ним приучен. Его внимание обращено к прогрессу (не к мелочам, как, например, в СССР), за что прогресс островитянина благодарит, тут, к слову, взять соленый огурец.
Материковские аристократы скажут, что смысл культуры заключается не в огурцах. На что островитянин щелкнет ухом, рассеянно доест, вертя в уме примерчик, откланяется и сбежит за терминал.
Но об искусстве и об высшем этикете радеют светлые умы у власти, создав близ Дагана пятнадцать лет назад студ.городок, стригущийся под Оксфорд,— с упором на прононс материка, то есть с акцентом на искусный кайф без небрежительного островного тона. И дети джеков дрессируются лишь там (Никола Лагд туда готовит дочерей, махнув на старшего, с сынком не повезло, хотя и он сейчас как будто двинул в гору: с отцом почти уж год как подружился, бывает часто у него в гостях, и папа за отличную учебу недавно подарил сынку автомобиль. Да, Рэмус перерос мотоциклеты).
Никола Лагд — защитник просвещенья, он очень прогрессивный консерватор, он твердо знает о своем предназначенье: как можно дольше продержаться на посту. Лагд не допустит (будет не пускать), чтоб консерваторов теснил вдруг "инфра-бизнес", науськивающий оппозицию создать единый блок. Возвышенный восторг студ.городка не должен попирать плебей своекорыстный!
Но "инфра-бизнесмен" не столь изыскан и в выражениях порой весьма несдержан. Он мерзостно орет о кризисе грядущем и, брызгая слюной на кипы прессы, пеняет, мол, резерв страны исчерпан. Мол, нефиг тут кататься сыру в масле, де, жиру старого осталося немного, и надо бы турнуть козлов из сада, наставивших рогаток бизнесмену (сиротке-пасынку-акселерату) и вкладывающих урожай в гос.сектор, а проще говоря, себе в карман. Козлы на Острове пекутся, мол, о том, чтоб по протекции посты передавать.
Однако Никола Лагд далеко не так наивен, как хотелось бы воинствующему предпринимателю, в том числе Уоллесу Теннингу. И джековский правящий кабинет и суперконцерны вполне догадываются, что лет через семь — крайний срок, кривая показателей устремится вниз более заметно, чем ныне. Тогда перестановка сил неизбежна: сограждане встревожатся и опустят на выборах джеков. Откуда следует и утрата сверхбизнесом шикарной доли гос.сектора,— дрянной "инфра-бизнес" и плюгавая оппозиция плевать захотят на опасность кризиса, от которого так бдят Остров джеки, и приватизируют производства, в которые превратится за семь лет суперконцерн (а ему горько расставаться с монополией на внутреннем рынке и накладистой лапой во внешних связях). В период упадка, когда приятных неожиданностей не оберешься, как следствие этих неожиданностей такой вариант более всего ожидаем. А Лагд так привык к милой суете правительственного кабинета, что ему будет просто неловко покидать его будучи в расцвете сил. Засим Коллегиат утвердил превентивные меры: коль скоро экономика — главный козырь "инфра-бизнесмена", то и приучать его надо соответственно. Уайзни и эсдеки — где им перечить, когда и между собой разногласий не оберутся ( эсдеки — радикалы, и либералы их недолюбливают с тех пор, как однажды пытались договориться). Из уайзни в Коллегиате по-настоящему влиятелен только Андреа Хейт, директор Института Права, эсдеки — шушера, три мэра из представителей одиннадцати магистратов, чьи голоса при решении важных вопросов ничего не значат. Решение Коллегиата было утверждено, правительство взяло курс на таран. Избиратели ближайшие три-четыре года только помогут, за это время "инфра-бизнесмена" укротят монополия, прогрессивный налог, магистратная пошлина и открытая лестница в высшую лигу для тех, кто не лезет в бутылку. Любая опасность обратится во благо, если успеть с перезарядкой сил раньше соперника. При верной политике Остров лет через семь будет пить амброзию и нектар, а не хныкать в стагнации, чего так желают наследственно злые на джеков трудяги-промышленники.— Это переходный возраст, бэйби, и джеки на декабрьском совещании Коллегиата уже придумали, как его смягчить и убыстрить. Подрастающего пасынка не должно баловать, и он еще впереди большой семьи Острова пробороздит целину прогресса. Увы, все там будем, в краю мечт, в земном раю, при коммунизме.
И вот тут-то явила себя прикольная сущность островитян, казалось бы, уже доживших до высшей формы государства когда тоталитарность есть зов природы, а не благой коммунистский рев. Перезарядка полюсов — штука сложная. Захомутанные промышленник и коммерсант далеко не так наивны, как хотелось бы Лагду. В частности, у Уоллеса Теннинга чешутся руки, вопреки обычаю обе к деньгам, и унимая зуд, он интересуется даже политикой (для незакомплексованных островитян это редкое хобби). У него с некоторых пор появились друзья из социал-демократических и либеральных кругов. Объясняется хобби Теннинга просто. В начале 80-х, которые в стираной биографии Теннинга не освещены, он тесно поддерживал связь с одной оригинальной компанией свободных ученых, приискавших для умоприятных споров и противозаконных исследований удобную ложбинку на меже криминала и правосудия, что не могло не пересечь их с начинавшим тогда свой бизнес Уоллесом Теннингом (уж очень это пространство узенькое, свой своего за версту замечает). Большинство из них составляли выпускники одного года, затем банда притягивала еще кого-то, а кто-то из нее уходил, уходило больше, чем приходило, трое-четверо последних все вместе уехали не то в Англию, не то во Францию... И всё это очень естественно, окружение из увлеченных единомышленников благоприятствует росту профессионализма, продвижению по социальной лестнице вверх, в окружение старших, переоценке ценностей и своевременной пересмене в кругах молодых романтиков... Черт его знает, зачем так подробно об автоматизме смен поколений... Я хочу сказать совсем не об этом круговороте... Я хочу сказать, сильф и тролль, что я знаю, что я давно уже знаю, почему ты всегда улыбаешься так легко. Твоя неизменная улыбка — мертвый след радостей, которые ты сам в себе убивал. Этот мир тебе стал без солнца, этот свет в тебе уже не горит, ты ведь сам его загасил. Ведь так? Можно и так. Он видит слишком много проекций, чтобы верить в существование правды, но чтобы во что-то верить, ищет, искал универсальную призму.
Начнем с того, что двадцатый век общепризнан как век НТР, и в общепризнанном не усомнимся, дабы хоть как-то начать. Строго говоря, начался НТП не с середины 20 века, а с 60-х 17-го, даже раньше, со времен первой палки-копалки. Нет, он ничего не придумывал, это датировка самих ученых. Без детальных рассмотрений: к двадцатому веку стало очевидно, что служение истине косит на оба глаза. Картина плывет, в теоретических глубинах физика стекается с биологией, биология с кибернетикой, которая разливается на лингвистику, при том обстоятельстве, что ряд натуральных чисел по-прежнему от Бога, и язык тоже от этого самого, и понятие об энергии, импульсе тоже того. И — век двадцатый настал — появилась идея "единой науки". Это всё чехня, будто ее "Венский кружок" словил. Витала в воздухе она раньше. И да пойми ты, ради бога, это в принципе другое, чем бред алхимиков и философский камень. (Ну из чего додумались бы алхимики искать не абсолютного Знания, а Правил, как делать знания?) Но вот век двадцатый настал. И вот только два известных мне примера, непоправимо идиотических. А.Л.Блок, отец Александра Блока, широкообразованный человек, случались психические припадки, последние годы жизни бредил созданием универсальной науки, умер в 1909 году, более чем за десять лет до семинара Шлика. Для нынешних темпов отрыв немаленький. Н.А.Васильев, чьи работы публиковались также раньше 1922 года. Пытаясь свести сознание с истиной, предположил существование совместимости несовместимого, но, почитатель математики, не смог отказаться от атомарности Истины и Лжи. Скончался в психиатрической больнице. В 30-х годах, когда Блока-старшего не было в живых, а Васильев тяжело болел, популяризовался логический позитивизм. Он рассеялся на -измы и -енции, их усваивать у нас здесь охотников нет, может, жив еще, может, благополучно почил. Это безнадежно, искать единую призму, проецирующую одинаково на сознание всякого кто познает. Чеширский кот усмехнется,— это значит страдать хуйней. Но вернемся к нашим ученым.
Тусовка на меже увлекалась двумя идеями: элементарной призмы ("единой науки") и творческой независимости (безгрешности чистого разума в стремлении к практическим подтверждениям). Постепенно ученые обзавелись семьями и заняли положение в обществе, однако не все. Идея универсальной призмы имеет свойство затягивать и сводить с ума, не думаю, что обратно. С несколькими это и произошло. Науку 20-го века они возвели в культ, между прочим и фантазировали о моделях общества с учетом достижений независимой биотехнологии, экологических зон и массовых психостимуляторов (в их моделях, конечно, самые главные — самые умные, а значит, ученые). Благодаря им, вся компания разваливалась дольше, чем следовало бы ожидать, в ней специалисты из разных областей угощались кофе, болтали, комбинировали свои знания в философствованиях о разных системах власти. Самыми цивильными в уютном домике на меже были экономисты. Экономисты вообще народ обмажоренный, приземленный и наиболее легальный, понятно почему. Они-то (один из них, прекрасный специалист в своей области, а также любитель беспечных трапез в загородных кафе) и надоумили Теннинга на легальное преступление.
Свихнулся вираж развития, как и в большинстве случаев, случайно.
Как-то раз, около года назад, Теннинг отправился на уик-энд в пригородное кафе отдохнуть и забить чувиху. В кафе он встретился со старым знакомым, имя которого только засоряет память. Друзья разговорились на общие темы, от которых через традиционный скепсис по профилю старого знакомого не далеко оказалось и до личных проблем — Теннинг еще не был женат и личные проблемы сводились к бизнесу. Друг, в чьем образе мысли неизгладимо отпечатались годы тусовки, засмеялся и только махнул рукой. Перейти в штат Теннинга отказался,— он нашел себе место в многообещающей конторе со странным названием "Глаз",— но за обоюдоприемлемую плату взял работу, что называется, на дом, в СССР такие контракты известны как калым и шабашка. Он затребовал всю подноготную "инфра-бизнеса" в цифрах (пешки Теннинга сбились с ног), около полугода входил в курс дела, предположительно, с несколькими сотрудниками загадочного "Глаза", и к возвращению Теннинга из свадебного путешествия преподнес четкий алгоритм действий, к которому был приложен вероятный более чем на 70% прогноз. Сам Теннинг в алгоритм не врубился, но специалисты ему объяснили, что в данных расчетах представлен, грубо выражаясь, легальный заговор. На серединном этаже экономики, свободном от опеки Гос.Институтов, возможно скоординировать действия таким образом, что кризис в этом же 86-м неминуем, при этом заединщики не теряют ничего кроме нервов. На такие потери захомутанный предприниматель согласен. И у Теннинга возник интерес к политике. Первое время он тайно робел от собственной наглости, но ослепительная коммуникабельность в сочетании с бульдожьей челюстью, зашпилившей комплексную программу кризиса, урвала единогласное одобрение партнеров-промышленников (в обществе политиков Теннинг еще не заводил прямых разговоров, вполне довольствуясь беспредметным осуждением джеков). Одобрение промышленников — не минутное настроение; издержки на замораживание ресурсов полностью окупаются дальнейшей свободой рынка. Алгоритм "думать четко и делать быстро", облеченный в математические выкладки, становится настолько реальным, что "инфра-бизнес" попросту ничем не рискует.
На проверку шабашки штатными экспертами и на, параллельно с тем, бурную преамбулу совещаний и наведения контактов ушло не меньше пяти месяцев, в ход были пущены средства связи от нежнейших переливов до суровых перекатов. В жизни всякое случается, несколько трусов нашлось и в рядах "инфра-бизнеса". Они не только не пришли в восторг, но и отказались от участия в этой игре, разумно планируя интегрировать до места в Коллегиате. Но трусы были наказаны всеобщим презрением и суровыми перекатами. Заединщики не остались без своего транспорта, как могло оказаться. Кроме судоходной и автодоставочной компании "Трэффик", аутировали участники строительного картеля, уже готового войти в сотрапезники джеков. Против картеля Стиллингов Теннинг ничего не смог сказать, пришлось перейти на личности. И после сердечного приступа у одного из Стиллингов связь с ними наладилась. (Однако и Теннинг выше серединного этажа уже не взлетал.) В четырех важнейших мэриях Острова удалось подмазать или склонить на свою сторону традиционно нейтральный муниципал. Еще на четырех мэров-эсдешников можно с уверенностью положиться (джеки, вообще говоря, недоглядели, разрешив себе меньшинство в младшем звене Коллегиата).
В июле того же года молочные продукты пошли по низким ценам в бывшие колонии и к соседям и по завышенным на внутренний рынок.— Эта акция ознаменовала первый шажок к искусственному, совсем домашнему, и, всяко-разно, понарошечному кризису. Изумленное перепадом цен население обработала пресса ("Демократическая полоса", "Клуб "Остров" и др.), ловко обвинив консерваторов в экономическом диктате, вынуждающем к подобным акциям. Правительство же, взявшее еще в декабре курс на таран, впустило в супермаркеты Острова импортную молочную струю. На что молочники не растерялись, а, сверившись с бумажкой, стали оптом закупать импорт. Мелкие, чисто молочные молочники разорились — их втягивать в раунды никому не интересно. На пятки уже наступали торгово-закупочные компании пищевых отраслей. Пресса обрадовалась, ей только дай поорать. К ее сожалению, за пределами Острова домашний кризис никого не взволнует — у Острова натянутые отношения с зарубежным товаром. Вряд ли джеки легко докажут магнатам, что время снизить оборонную пошлину, но и на всякий вариант есть свой успех: начало междоусобиц сановников с лобби или естественная перезарядка сил прежде выборов. Крупнейшие концерны, однако, шевельнули своей мышечной массой, умащенной политикой джеков. "Инфра-бизнес", шныряя из стороны в сторону, с ринга всё же не убежал. Короче говоря, это лишь продолжилась призрачная борьба, население едва задевающая: и пасынок и папаша демпингуют друг друга с завидной периодичностью. И...
Гармония — печальное явленье. Слезами исполняются глаза на погребальном зрелище о двух концах: на высшей точке мертвый идеал, на самой нижней убиенный фатум. И всякая гармония ужасна, ее дыханье леденит людскую душу, засим о Разуме, творении, энтропии нет ни малейшего желанья говорить. А та гармония, что дышит теплокровно,— нежна, многострадальна, эфемерна и — я б всплакнул, но — накликает мою юродь, о чем уже достало сообщать.
Нестойкая гармония островитян, увы, как будто пошатнулась — значит, время. Страну затопит животворный хаос, и вовремя отхлынет, сделав шиш. И фига сделанная лаконично скажет, что Остров — не печальное явленье. Островитяне меж собою ладят, не будет кризиса, а будет ускоренье, и вовсе не такое ускоренье, в котором, например, увяз Союз, сачкующий доделать то, что начал. Ведь общество не краше его члена, и люди не прекрасней человека (всё так же скучен кролик, как крольчатник).
Но жадно слушало бы не изнеженное ухо уродливый и дикий диссонанс, допустим, хора и певца другой капеллы! И несмотря что дрему вызывает советский хрыч в своей обжитой свалке, его оригинальность легендарна: ведь степень адаптации советикус проверена уж чуть ли не столетикус, обжил ведь свалку, накуроченную им!
А нынче в свалке много прометеев. Священнодействует островинянин Роджер. И Роджер лакомится с дружеской руки, сам разветвляясь, будто виноград, и вширь, и вглубь, и в доску рыжий хитр (на самом деле он не рыжий, это к слову). Набивши брюшко, он и Теннинга б с хвоста, да вот за ним прислеживают пешки. Руссист ему однажды намекнул, что можно погореть, не уследив. И Роджер за руссистом последил. Но тот слинял, не так давно явился, и помирил, не ссоря, Даган с Н-ском. Руссист и Роджер, профессионалы, прониклись дружеским взаимопониманьем, и Роджер закатал на время губку, чтобы напутствовать до Дагана собрата (в Новосибирске тот негодный кадр, охотясь за былинным Халдиным, он даже себе имя не сменил, вот пусть канает из СССР).
Фред привез Ларису на какую-то дачу, умеренную и пустую, защищенную от воров, но с простецкой калиткой.
По дороге ей было сообщено, что тур.группа, куда их встроили, отправляется через сутки; узкие места уже на мази, в Греции Фред и Лариса немедля поедут на экскурсию в аэропорт и еще через несколько часов приземлятся в столице Острова Мечты.
На даче Фред проводил Ларису в дальнюю тенистую комнату, врубил ей видео и, с утра, черт, не евший, повис на телефоне где-то за стеной. Безмолвно съежившись, Лариса лупилась в экран, на исходе кассеты в комнату вошли Фред и молодой человек, лет на шесть его старше. Фред представил Ларису, Максима, взял ее фотографии и с легким щелчком испарился. Максим пояснил, что к вечеру Фред вернется, задал пару вопросов, отметил хорошую погоду и ушел на веранду пить чай без угрюмой герлы.
К вечеру дача постепенно наполнилась. Теперь слышались мужские голоса, шаги и двери, в комнату заглядывали, но она ни разу не обернулась, задавленная мельтешеньем уже четвертого фильма. Внутри хрупкого тела свирепела стихия. Тело бросало холодной волной из стороны в сторону, и давнее предчувствие Ларисы, уже опираясь на прожитый с Фредом день, выводило ее участь.
В соседней комнате раздался смех и женский возглас. Друзья Фреда, видимо, решили, что Лариса скучает. Двухстворчатые дверцы распахнулись, внутрь проплыли две девушки, одна — изысканная растрепа, коронованная обесцвеченной метелкой и оцепленная тонким металлом, другая — стандартно модная, но в энергетически ценной ауре молчания и конкретных взглядов. Лариса, истощенная видиком, рядом с вошедшими смотрелась, как болотная цапля. Отпадную Даму Черви и конкретную Даму Пики сопровождали Максим и его сверстник. Лариса откивалась на приветы, четверо расселись и, приглушив звук, а минуту спустя и заменив видик на телевизор, продолжили свой разговор о каком-то больном Мофоне, краеведческом музее и бюро путешествий. Говорили на русском, телевизор вещал тоже по-русски. Более ничего Лариса не отметила. Она неуверенно оторвалась от кресла и тронулась вон. За плечом женский голос спросил: "Как ее зовут?" — "Лариса." — ответил Максим. "Она немая?" — "Она, прошу прощения, трахнутая." Лариса миновала веранду с двумя молодыми людьми и мужчиной, один в спортивных штанах и распахнутом батнике слушал наушники, смежив веки, второй в шортах, верхом на стуле, вполголоса беседовал с мужчиной, которого назвал Анатолием Ивановичем. Голова пошла широкими кругами, Лариса выбралась во двор добитая, нащупав порог шестым чувством. На краю неба мелькнули смеющиеся глаза Фреда, гоп-гоп. Лариса стесненно вздохнула. Она стояла на крыльце, пока физиология не подсказала ей дорогу на близлежащее будущее. Лариса медленно побрела.
Через четверть часа выходя из туалета, заботливо обустроенного под городской, она увидела Даму Черви. Та шла через садик навстречу. Помахала рукой и улыбнулась:
— Ты куда исчезла, мы тебя потеряли!
Лариса пожала плечами, кивнула на клозет, тут же в садике, у шланга-умывальника, спросила:
— Фред скоро будет?
Скрасив надменность приязнью, Дама Черви утешила:
— Куда он денется, не волнуйся. Идем скорее, чай уже на столе.
Дама Черви вела ее снова в дом.
— Тебя Лариса, да, зовут? Я сегодня, как сумасшедшая, ни росинки с утра.
— Да, я тоже,— бездумно поддакнула Лариса. Записка лежит на трюмо в обычной квартире, надо было в конце восклицательный знак. Но еще не поздно исправить, сегодня только суббота.
Лариса заняла место за столом на веранде вместе с девушками, парнем в батнике и другом Максима, не обратив внимания на вопросы к ней. Записку нельзя было кончать точкой. Ее вообще нельзя было писать!! Лариса стала отчаянно комбинировать, как можно было бы обойтись без записки.
Дверь распахнулась. Лариса встретила глазами, но не Фреда. Максим и парнишка в шортах тоже смотрели на нее.
— Вот, пожалуйста. Где ты была? — Максим прошел к столу.
— В клозете она была, отстаньте,— отрезала за Ларису Дама Черви.
— А почему так долго? — деловито придрался в шортах, вынимая из серванта еще одну чашку.— А?
— Отстаньте, Грач, она трахнутая,— порешила секундное затишье Дама Черви и, звякнув браслетиками, потянулась к заварнику. Грач передал ей чашку и, примостившись напротив, внимательно осмотрел Ларису.
— А вы где учитесь? — вежливо поинтересовался он.
— Грач, я тебе чай покрепче сделала,— повысила голос Дама Черви.
— В самом деле, трахнутая,— отстал Грач и подключился к негромкой беседе Максима и Дамы Пики.
Лариса отрешенно любовалась плоскими бликами в чае. Хлопнула калитка, по двору прошли и дверь отворилась.
— Салют чаевникам!
Лариса медленно обернулась на гибкий голос. Вперед ее взгляда летело жестковатое замечание Дамы Пики:
— Фред, имей в виду, "чаевники" не говорят. Ты где пропадал?
— Салют тем, кто гоняет чаи. Отчитайтесь перед бугром, что я пропадал у него. Лариса, подвинься.
Дама Пики посмотрела на часы и встала:
— Тогда договорились. Но только на валюте нас наколоть не надейтесь. Оксана, ты как?
— Сколько времени? — Дама Черви переглянулась с Грачом.
— Восемь сорок три.
— Я остаюсь, Ира.
— Не теряйся. И, Хапперс, я не отчитываюсь ни перед кем.— Дама Пики подходила к двери.
— Я позвоню часов в десять,— предупредил ей вдогонку Грач, малой среди парней, еще младше Фреда. Дама Пики кивнула всем на прощанье и скрылась.
Дама Черви и Грач вскоре тоже вышли из-за стола, за ними в глубину дома стусовался Максим. В предзакатной тишине остались гонять чаи Фред, Лариса, парень в батнике и друг Максима. Веранда пробавлялась столовыми звуками и реденьким шумом с открытого настежь окна. Фред беззаботно уничтожал всё имеющееся на столе, его близкие приятели косились на Ларису, а ее, окоченевшую, струя неведомых игр относила всё более слепо.
— Фред? — позвал через стол приятель, вынимая из нагрудного кармана батника сигареты.
— Вы ебанулись, милейший,— Фред не отвлекся от паштета.
— Следи за речью. Толмач, идем?
Друг Максима кивнул, они покинули стол. Через минуту от окна потянуло характерным дымком.
Лариса тихо сказала:
— Фред, я больше не могу. Ты очень странно живешь. Мне... мне не удастся привыкнуть...— Фред припивал из чашки.— И я должна съездить домой хотя бы переправить записку!
— Уже нельзя, ты засветилась.
— Что я?..
Фред стряхнул с пальцев крошки, обратился на нее и вразумил:
— Когда выбор сделан, выбора больше нет, и, выбирая, мы должны свято помнить об этом. Назад я тебя не отпущу, мне, элементарно, не разрешат. Кстати, за домом растет смородина, пошли нарвем?
Лариса вгляделась в далекую точку на зыби — он предпочитает шторма не замечать — и напряженно прикрыла глаза, борясь с подводной стремниной.
— Фред, я не могу...
— Ты неправильно себя ведешь. Одним словом, я в огороде. Если тоже захочешь, возьми с собой чашку, мы нарвем ягод.
Фред оставил веранду.
И тут Лариса заметила над дверью из комнат часы. Они еле слышно тикали, чтобы Лариса не скучала. Тик-так, тик, так, кап-кап...
Лариса вцепилась в край стола и встала на ноги. Тик-так, тик-так... Еще две секунды, так капает вечность, в унисон слезам эфемерной Ларисы Еще пять секунд, и Лариса решилась. Твердым шагом она пересекла веранду, ступила на крыльцо... какие-то странные ноги... и повернула к калитке.
Парень в батнике сидел на складном стульчике в каждой руке по сигарете.
— Лариса, вы курите? У меня есть неплохие сигареты.
— Нет, спасибо,— Лариса не остановилась.
Он встал. Переходя к калитке, свистнул. Из летней кухни выглянул друг Максима. Парень в батнике перегородил калитку и, отдавая одну сигарету Толмачу, кивнул на Ларису.
— Уйди! — Лариса попыталась выбраться за калитку. Толмач сзади схватил ее и, отодвигая, спросил:
— А где Фред?
— Не знаю, пусти!
Ее перехватили за шею и, отставив пальцы с сигаретой, зажали рот.
— Тащи Фреда, Вано, он мудрый на исчезновения. Я ее в сарай отнесу,— Толмач поволок Ларису в летнюю кухню. Парень в батнике смылся. Толмач на ходу разъяснял:
— Я рот тебе отпущу, но ты, главное, не ори, а то я буду тебя бить, понимаешь?
Толмач впихнул ее и сел на пороге. Ларису подкосило на соломенную циновку. Он безучастно затянулся. Послышались голоса, из дома выходили Дама Черви, Максим и Грач. Голос Грача резюмировал совещание в недрах дома:
— Спецов через Анатолия Ивановича ищите.
— Да, но тем не менее...
— Грач, проводите меня,— перебил Максима гонорок Дамы Черви.— Всем привет, джентльмены!
Калитка выпустила двоих. Проводивший их Максим навис в проеме летней кухни над сложившим по-турецки ноги Толмачом:
— Почему вы друг другом любуетесь?
— Лариса решила нас покинуть, Вано пошел за Фредом.
— А где он?
— А хуй его знает.
— Не матерись возле девушки и при даме. Лариса, а что вам здесь не нравится?
Лариса перебирала плетенье циновки.
Толмач скинул окурок в кухонное ведро:
— Где он такую дуру откопал?
Максим медлительно рассмеялся:
— Фреда надо понимать. Я знаю этого мальчика года два, он, как бы выразиться, гурман.
— Извращенец.
— Да, извращенец...
Лариса плакала. Видит Бог, ее раскаянье чистосердечно. Максим говорил уверенно и без акцента.
—...В Дагане он связался с ведьмой, которой было около тридцати. Она была истеричкой, указывала пальцем и руководила. Сначала мы веселились,— Максим потеснил Толмача и тоже сел на пороге,— а потом она задрала нас: бить истеричку было шумно и беспонтово, безрезультатно, а застать одного Фреда было нельзя, везде он ходил с ней.— Максим подпер щеку рукой.— Через два месяца он побил ее сам.
Толмач расхохотался.
— Хапперс иногда умилителен!..— Он оглянулся на шаги.— Хэй, Вано, ты почему один?
— Счас.
В дом на секунду заскочили, Вано с салатницей в руках задержался в ракурсе дверного проема для торопливого:
— Вы посидите здесь, мы соберем вам смородину.
Теперь затащился Максим. Толмач мрачно вспылил:
— Он охуел, что ли! — Парень вскочил.— Обрадовался, щенок, давно его не учили...— бормотание удалялось — ...до Дагана, там и выкобеливается...
Максим сел посвободнее и обратился к циновке:
— Лариса, не плачьте, Фред, вообще говоря, очень хороший человек. Мы его очень любим, а другому ноги бы вырвали за такое поведение. Но Фред, вообще говоря, хороший, он два дня назад очень трудное дело обштопал как свои пять пальцев. Он очень интересный человек. Кстати, как вы относитесь к платонической любви?
Лариса прикрыла глаза. Не может тысячи раз обычная девушка влипнуть в подобную ситуацию, чисто структурная несовместимость. Ха, да это же просто бред, надо проснуться.
Гоп-стоп. Возник Толмач и, перегнувшись через Максима, врубил в летней кухне свет.
— А почему ты снова один? где они?
— Ягоду собирают.— Толмач устроился на прежнем месте.— Всё равно делать нечего. Покурим и смородиной заедим.
— Я не знаю, что ты сердился. Она молчит и не руководит тобой.
— Я понял. Чего вы с ней возитесь?
— Никто не возится. Фред слишком легкомысленный, беззаботный, его необходимо сплавить из здешних мест, а Лариса — да ведь, Лариса?— ему очень понравилась, он был согласен сплавиться исключительно с ней из здешней экзотики, к которой питает слабость. Признался Роджеру, будто она знает об ИЯФе, и попросил для нее второе место с туристами. Обштопал шефа, как свои пять пальцев.
— Пальцы не штопают. А признаться и залажать не всегда синонимы, это-то, Макс, вы должны понимать. Но память у вас феноменальная.
— Благодарю. А пальцы вам всуе, зря не понравились.
Тот усмехнулся. Затем с сомнением уточнил:
— И Роджер поверил, что она об ИЯФе хотя бы слыхала?
— Думаю, нет. Но мы с Хапперсом гиблое дело для шефа спасли и заслужили доверие. Лариса, пойдемте в дом? там намного удобнее сидеть.
Макс помог сомнамбуле встать, выключил свет и привел ее на веранду к диванчику. Сел рядом с "Огоньком" на коленях. Толмач врубил чайник и вышел. На веранде стало слышно, как шуршит журнал и тикают часы.
Женщина в расцвете лет на живописном берегу бухты смакует пропахший дымом ужин из свежих грибов и концентратов.
А в открытом море разносит две темные точки. Планета круглая, но не сплошь покрыта водой. Гидросферу, утыканную сушей, не можно обогнуть по окружности и столкнуться еще хоть раз. Не можно также ходить по суше когда отнимаются ноги. И выбора больше нет, зомби предписано утонуть.
Дверь толкнули, на веранду прошли Вано, Толмач и Фред.
— Лариса, смотри,— Фред поставил салатницу, с горкой полную крупной черной смородины. Лариса в сонном изнеможении взяла одну перезрелую ягоду, у которой из попки вылезла кишка слизи и зернышек, Лариса проглотила, не чуя вкуса. Макс отложил журнал, придвинулся к столу и пожаловался:
— Овощи и бутерброды наосточертели, наостервенели, наостопиздили. Вано, завтра твоя очередь варить суп.
— Я сварю,— внезапно подрубилась Лариса. Всех троих молодых людей удивило то, что Лариса подала голос, но миг спустя они зашумели:
— О, вы не шутите?
— Давайте прямо с утра, или даже с раннего утра?
— Лариса, вам чай в синюю чашечку или в красивый бокал?
Лариса блекло нахмурилась.
— К завтраку сварю. А сейчас можно я где-нибудь посплю?
Фред тем временем поглощал урожай.
— Лариса, не уходите, давайте поговорим! — Толмач взялся за чайник.— Вот видите, в какую симпатичную чашку я вам наливаю.
— Не уходите, Лариса! — умоляюще улыбнулся Макс, кладя руку ей на колено.
— Если вы хотите горячий завтрак, то покажите комнату, где я могу одна отдохнуть,— глухо уперлась Лариса. Рука Максима поднялась выше.
— Суп — это глупости, Лариса. Мы обрадовались тому, что вы умеете говорить.
Лариса посмотрела на Фреда. Он аккуратно кушал смородину и, смеясь, отвечал что-то Ване. Макс нагнулся, заглядывая Ларисе в лицо. Она сдержанно сняла его руку и встала. Почти в ту же секунду встал Фред.
— Максим, вы капитальный идиот. Кстати, я с вами давно не пластался.
Толмач меланхолично вздохнул. Ваня вступился:
— Фред, не дури...
— Завали ротик, Вано. Максим, я вас прощу только за три пинка в клоаку...
Лариса пробилась из-за стола и, спасаясь от настигающей самой последней волны, устремилась к двери. Фред перехватил выход, отшвыривая ее по пути в глубь веранды. Девушка замерла на миг от изверия. Но Фред глядел мимо нее на Максима. За столом досадливо проронили:
— Пусть разберутся,— и звякнули блюдцем.
Она бросилась из дома через окно, но ее тормознули за локоть. Она, выпрастывая локоть, развернулась, Максим, перехвативший до боли кость, неподвижно смотрел на Фреда и говорил:
— Йе, си, большой оригинал, мне из-за тебя патрон регулярно вставляет, дрессд ап энималз, я от тебя устал безмерно. Я за Советы, и за Халдина, и за Роджера на тебя давно уже зол, вишбон эйш, роллинг стоунз. И, джудас крайст, суперста, отпиздил бы тебя до синего мерцания, смотри нас трое злых, и Толмач кокаин, и Вано спецов, и я тебе этот курорт еще не простили. Благодари бога, что твой фэйс нельзя разрисовывать и, блядь, линяй из Н-ска проворно и молчаливо. Махом спать! И ни одного заеба я при себе больше не разрешу.
Максим швырнул к Фреду Ларису. Ее поймали уверенные руки откуда-то из небытия. Беспросветные волны сомкнулись над головой. Музыкальный голос обещал через растущую толщу воды:
— На Острове встретимся, потолкуем.
Максим резко и непонятно ответил. Руки оторвали от пола и куда-то ее понесли.
Утопленница открыла глаза под утро. Вчера она изверилась абсолютно, рисковать действительно больше нечем. Зомби рефлексивно растянула губы в улыбке и зафиксировала окружающий мир. На оттоманке у окна скорчился спящий парень. Он одет, не укрыт, его зовут Фред. Часы показывают без двадцати пять. Вчерашний обморок перешел в сон, зомби очнулась одетая, укрытая покрывалом с оттоманки возле окна. Нечто подспудное велит ей встать и идти готовить завтрак, желательно суп. Лариса оторвалась от второй оттоманки и направилась куда-то из комнаты.
В распахнутой летней кухне спят трое. Лариса, курсируя между нею и верандой без внимания к спящим, искала продукты, готовила завтрак. Снимая с супа пенку, она вспомнила, что еще не чистила зубы. Переключила на слабый огонь и отправилась в дальнюю комнату, нашла свои вещи и вспомнила, что надо переправить в записке точку на восклицательный знак. И поняла, что надо бежать отсюда, пока еще никто не проснулся. Фред спал, съежившись под окном. Она подхватила дипломат и пакет и вскоре уже, отперев калитку, шла наугад, но быстро и прочь, под нытье сирены.
Через несколько метров ее догнал молодой человек по имени Толмач, поблагодарил за то, что Лариса сварила суп и вовремя его разбудила, завел обратно на дачу и отправился умываться. Сигнализацию уже отключил Максим или Ваня, это такие люди. Максим снова завалился в постель, Ваня отвел Ларису к Фреду, разбудил, предупредил, что Фред не должен оставлять Ларису одну. Толмач и Ваня позавтракали и провалились сквозь землю.
Фред ополоснулся, Лариса тоже, он усадил ее на лавочку в ягоднике и стал оперативно собирать ей смородину, горсть черной, горсть красной. Комарье доняло, Фред и Лариса ушли в дом. Поели, прибрали веранду, комнаты, затем крыльцо, затем двор. Около девяти Фред сел на телефон, устроив рядом в кресле Ларису. Проснулся Максим, Фред передал ему просьбу хозяина выполоть огород. Максим заменил в магнитофоне кассету, одел наушники и уткнулся в суп, ответив, что у Фреда уйма свободного времени — из дома вплоть до отъезда его никуда не отпустят. Фред промолчал, минут двадцать выгибал и сгибал себе пальцы, еще минут пять пальцы Ларисы, потом, буркнув что-то мимоходом Максиму, повел ее в огород. Максим не отреагировал, гружёный наушниками.
До вечера огород был не только выполот, но и полит, ужин готов, а Фред в летней кухне собирал дорожную сумку. Кто-то приходил и уходил, но всё мимо и не касаясь. Уставшая Лариса, приняв душ, спала в поле зрения Фреда.
В половине седьмого их забрала машина с двумя мужчинами и повезла прямо в аэропорт. По дороге Фреду вручили незнакомое портмоне со словами понятными только говорящим и Фреду, и на прощание дружески указали, что если он сам не боится сдохнуть, то пусть хоть побеспокоится о девушке и, просто уместный совет, соотносит свои прихоти со своими силами: в Дагане его милую девушку могут попользовать в наказание за своеволие. Фред и мужчина разговорились на эту тему. Лариса растянула губы, упиваясь тайной: никто, кроме нее, не знает, что она уже мертва.
Подумавшая так уже не мертва. Хапперс действует по наитию, но без имманентных обломов, его устраивает любое и всякое направление.
Еще сутки прошли в дороге из СССР до Острова — объезжая кордон, минимальный срок. Дорожную сумку, портмоне, дипломат и пакет передавали из рук в руки знакомые Фреда. Фред был безлик, Лариса послушна. На Остров Мечты прибыли во вторник. Около пяти часов дня Фред снял номер в одной из гостиниц города Дагана. Лариса помылась и забралась под одеяло, разбитая эстафетой. Фред в смежной комнате с кем-то говорил на чужом языке. Лариса провалилась в сон.
Так ей и надо.
И хрен ли ж лезут эти эмигранты к островитянам урожденным в дом. В Новосибирске бы цвела и зеленела, никто бы ей и слова не сказал.
Самоизбранники, не почитающие жребий, себя же будут только истязать. Отринутый планиду не отринет, он соблюдет ее своим хребтом.
Жила-была девочка. Однажды она ушла из дома. По дороге она очень устала, поэтому, остановившись в отеле, вымылась и легла спать. А кровать была двухместная, и девочка проснулась среди ночи оттого, что рядом кто-то ложился.
— Спи-спи, я тебя не трону,— бормотнул Фред и уютно зарылся в подушку.
Ночник горел. Лариса глянула на настольные часы: половина первого. Ей очень хочется есть, а спать совсем не хочется. Откинула одеяло, натянула джинсы, рубашку и вышла в смежную комнату. Когда врубала свет, из спальни донеслось:
— На столе плейер и кассеты с уроком английского. Если хочешь, занимайся, здесь в основном говорят по-английски. Если потребуются еще пособия, завтра скажешь, я что-нибудь для тебя подберу. Если захочешь есть, на подоконнике обед, он свежий, я его уже здесь купил.
Больше за всю ночь Фред не изволил говорить, только один раз изволил смеяться.
Лариса сняла с тумбочки у окна поднос и примостилась за журнальным столиком. Хлеб слегка пожух, в бульоне кружочки жира и гарнир к антрекоту сверху застыл. Но Лариса ела с аппетитом и радовалась, что изучала в школе английский. Закусывая обед мандаринкой, она захотела смеяться, дольки ароматные, спелые, но именно в этот момент из спальни донесся сонный смех, светлый-светлый, и Лариса промолчала, наверно, впервые в жизни. Поев, она перестирала мелочь, надела легкие наушники и всю ночь слушала плейер, так что даже заболели уши. Перебрав до утра все семь кассет, она обнаружила русские нецензурные анекдоты, какой-то незнакомый язык, еще один английский курс, но для нее непостижимый, остальные три — музыка. В основном индустриал и трэш-панк, на одной стороне Фрипп и Эно. Но неожиданно, около пяти утра, со второй стороны одной кассеты запел кто-то близкий, вместе с двумя гитарами, под аккордеон и барабаны.
В проигрыше вступала скрипка, так что проигрыша вроде и не было. Лариса застыла в тихом отчаянии, с тихой насмешкой. Улыбаясь, подошла сквозь слезы к окну и даже удивилась, как высоко находится номер. В ушах звучит музыка, а город, будем знакомы, Даган, притих и очистился, дыхнув в небо на закате угарным газом. Эти нагромождения всё наверно концерны, банки, консервные банки, а настоящий Даган живет, конечно, не в гостиницах, а по домам. Ее лоб остудило оконное стекло. Она смотрела на предутренний лабиринт зданий пока не кончилась кассета. Тогда она врубила английский и забралась в кресло, грызя мандаринную корочку и старательно вникая. На ухоженном оконном стекле осталась размытая жирная тень ото лба, так уж устроены люди.
В девятом часу проснулся Фред. Ларису он застал за разглядыванием гардин. Умывшись, он повел ее завтракать. На пятом этаже в кафетерии Фред накормил себя и Ларису, купил немного снеди и в номер. Проводив Ларису до номера он с уже привычным щелчком испарился. Номер был прибран, на столике газета и журнал, Фред успел заказать по пути к кафетерию. Лариса исследовательски взялась за газету, но через минуту, уставшая от знаков, догадалась, что еще есть журнал. Журнал оказался женский, с таинственными фотографиями о макияже, кремах, кулинарии и контрацептивах. Лариса перебралась с журналом в спальню, подоткнула под спину подушку и, не долистав до середины, прикорнула.
Прикорнула она до семи вечера и проснулась укрытая покрывалом со второго края постели. Сверившись с настольными часами, перевела свои, которые до сих пор шпарили по-новосибирски. Принимая туалет услышала, как входит Фред.
— Добрый вечер. Я вот тебе одежду купил, переодевайся, сейчас пойдем ужинать.
Лариса пропитала полотенцем лицо и вышла из уборной. На кресле белая блузка и леопардовые жилетик с юбкой. Босоножки в коробке.
И мини, и блузка впору. И босоножки. Фред оглянулся на выходящую Ларису от стопки каких-то книг.
— Школьница. Готова? Идем.
Он переложил бумажник из портмоне в задний карман. В дверях Фред запнулся.
— Черт, надо было белые гольфы купить. У тебя есть таковые?
— Нет.
— Переодевайся обратно, лучше тогда в джинсах и майке.
Лариса переоделась обратно. Они спустились в ресторан, судя по всему, дорогой. После ужина Фред подвел Ларису к киоску.
— Что-нибудь надо?
Под витриной разложена дорожная и прочая дребедень, разумеется, заграничная.
— Тапочки,— сказала Лариса.
Фред купил соломенные сланцы, они возвратились в номер. Глядя, как Лариса переобувается в сланцы, Фред хлопнул себя по лбу:
— Лариса! А что если подрежем тебе джинсы и пойдем завтра обедать в тапочках? Тащи ножницы.
— У меня нет.
— Ну завтра подрежем. Смотри, Лариса, вот я тебе купил словари и самоучители. Вот это... да, это, тут английский язык,— Фред выложил на стол с десяток кассет.— А это приложение.— Рядом с кассетами легли распечатки с параллельным переводом и комментариями.— Но самое главное, досконально не учи, синтез надежней методики. А если чутье на тебя не пашет, то зашей себе губы... Извини, это я сдуру сказал. Хочешь в кино?
Лариса пожала плечами. И они отправились в видеосалон. Затем они сходили в еще один видеосалон, после чего Фред довольно заявил, что хочет спать, и они вернулись.
Фред лег. Лариса спать не хотела, так как подремала в кино.
Полночи она разбиралась с английским, но в четвертом часу заныло в голове. Есть не хочется,— занимаясь, Лариса незаметно для себя перекусила какими-то булочками и сосисками. Распечатала сок и, потягивая через соломинку, с любопытством разглядела сланцы и блузку, но костюмчик не успел удостоиться ее внимания. Мышцы чуть затекли, Лариса прошлась по диагонали комнаты и помахала руками-ногами. Затем потерла уши, отыскала кассету со странной музыкой, перемотала и, напялив наушники, врубила...— И снова в ушах зазвучал усталый, спокойный голос, сплетаясь со струнами под аккордеон и барабаны. Лариса выключила свет и сжалась у подоконника, глядя то в темную комнату, то в неслышно мигающую ночь. Пальцы тискали и катали шнур.
В ушах щелкнуло, плейер остановился. И на миг вся Лариса, живая, способная к боли, зависла в вакууме, в котором чувства и память — ноль. И ради того, чтобы страшный миг не продлился, Лариса уткнулась лбом в кулаки, и, через бесконечную пустоту — встала, врубила свет, заменила кассету и сосредоточилась на аудировании. Около семи Лариса четко ощутила желание поболтать. За минутой недоумения, отрыв и вставив русские анекдоты, которые в прошлый раз не прослушала, она успокоено забралась с ногами в кресло. Но небольшой инцидент, последний в своем роде, помешал-таки ознакомиться с данной записью. Четвертый или пятый анекдот внезапно оборвался. Характерный голос Фреда заговорил: "Заебало, заебало всё, суки, заткнитесь, блядь, пасть порву..." Лариса отпрянула, зажав рот, на спинку кресла, но наушники крепко обхватывали голову, и Фред с отчаянным равнодушием наговаривал на пленку то, чего Лариса в нем до сих пор и не мыслила и за что теперь готова была простить. В динамиках щелкнуло, в правое ухо приглушенный голос заметил Фреду: "Хапперс, ты ишак. При таком знании языка иметь произношение хуже, чем у Хьюба..." Ласковый голос Максима отдался смехом: "Наипиздатейший Фред, у вас неправильный рот." Смех Фреда: "Заткнись, сука, пасть порву..." В ушах опять щелкнуло, плейер заикнулся и понес с середины какой-то анекдот. Лариса стянула наушники, одураченная нечаянно Фредом. Посидела, медленно вырубила плейер, подобрала блокнот и карандаш и заняла себя срисовыванием обложки журнала, унимая руки, то дрожащие, то тошнотворно слабые. Минут через двадцать проснулся Фред. Он подмигнул Ларисе, выйдя из спальни:
— Привет.
Приняв туалет, Фред заказал завтрак в номер, накормил и повел Ларису в магазин за сандалиями и полосатыми гольфами. Проводив Ларису обратно, сам куда-то пропал, а она, уже изнемогая, скинула покупки на пол и шлепнулась спать.
Фред разбудил ее около пяти.
— Пошли поедим? Теперь можешь костюм и гольфы одеть.
— И сбоку бантик привязать,— раздраженно отшила Лариса, перекатываясь на другой бок. Фред весело заметил:
— Вы свой сон оберегаете намного отважнее, чем свое достоинство. Не нравятся гольфы, можете тапочки. Кстати, как вы относитесь к платонической любви?
Лариса вздрогнула и оглянулась с подушки на склонившегося над ней Фреда, белесого, как
— На данный момент положительно, я просто хочу спать.
— Не лапшите, вам уже не хочется спать,— Фред опустился на край постели.
— Но и есть мне тоже не хочется, уматывайте по своим делам.
— Я вот сейчас поем, а вечером лягу спать, и быть вам голодной всю ночь.— Фред засмеялся, откинувшись на руку.— Такая загадочная!.. Я вас чем-то раздражаю? Я могу пересесть, честное слово, мне не трудно.— Он перебрался на банкетку под ее монашеским взглядом.— Вставайте же, я холоден к стриптизам. Сегодня закажем себе исключительно холодные блюда? На улице страшная жара, едва добрался до душа. Душ в такой солнцепек очень хорош. Дела идут хорошо, лучше некуда, есть куда переехать из этого чертова постоя, на следующей неделе обоснуемся в личной квартире. Что касается личных дел, то мне девушки нравятся в виде талисмана на ниточке. Так намного удобнее для моей шеи, а талисману в отличие от девушки удобно везде, он всегда под рукой и притом ничего не просит. Я очень редко прошу первым.
Фред смеялся, не сводя с Ларисы четкого взгляда. Лариса ощутила резь под лобной костью и слабо потерла голову.
— Я жду вас, Лариса.
Он вышел из спальни. Она механически выползла из-под одеяла, влезла в джинсы и футболку и побрела к уборной. Когда умывалась, Фред заглянул на секунду и закинул на карниз душевой занавески юбку и блузку. Лариса переоделась и вышла.
В ресторане за столиком Фред передал ей меню.
— Сможешь прочесть?
— Да, немного.
— Что тебе заказать?
— Что хочешь.— И отдавая меню добавила на плохом английском.— Предлагаются ягоды... мне бы хотелось крыжовник,— это слово она заучила.
Фред одобрительно качнул головой.
Принесли тефтели, салаты и кофе, десерт доставили не сразу, но именно засахаренный крыжовник. Фред ел салат, а Лариса, отложив ложечку, брала за ягодкой ягодку и ощущала во рту жесткий сахар и кисло-сладкую свежесть. Фред изредка взглядывал на нее, и когда вдруг рассеянно улыбнулся, оскоминой свело скулы, рука безвольно сникла в вазон и стала медленно разминать крыжовник. Мякоть заскользила с кончиков пальцев обратно в вазон.
Фред спешно встал. Вытягивая Ларису из-за стола, успокоил:
— Ничего, всякое случается. Носовой платок есть?
Лариса помотала головой, зажимая рот чистой кистью, чтобы удержать кисло-сладкую свежую рвоту. Фред отдал ей свой платок и осторожно повел из салона, кинув на стол банкноту. Лариса скомкала платочек у рта, послушно передвигая ноги. Невыносимо, эта мерзость внутри.
В номере Фред уложил ее и сел рядом.
— Лежи спокойно. Пить хочешь?
Лариса помотала головой.
— Домой, наверно, хочешь?
Она плотно закрылась, сжав веки и сжав губы.
— Что ж ты мне сразу не сказала? Я ведь дурачился, Лариса.— Он шумно вздохнул.— Я и не думал, что ты со мной сорвешься. Ты вела себя патологически и сама сорвалась. Я, конечно, тоже виноват... Хочешь, я тебя травку курить научу?
Лариса съежилась под одеялом и дала волю слезам.
— Не надо так не надо. Чертовы советикус, всё им не в кайф. А кстати, сколько тебе лет? …Одним словом, спи, я буду рядом.
Бубня кручинушку, Фред отошел.
Ужин он заказал в номер. В половине девятого они молча садились за сервировочный столик. Через двадцать минут горничная выносила остатки ужина в тишине.
— Я устала,— сказала Лариса.
— Честно говоря, я тоже устал. День пиздатый, прости, наипрекраснейший.
Они расстелили, Фред отрубился. Лариса смотрела перед собой в темноту.
Она выползла из-под одеяла за полночь, стараясь не разбудить. Тихонько одевшись, вышла в другую комнату, плотно задернула портьеры в спальню и врубила свет. Отыскав любимую кассету, перемотала и слушала в неподвижности до конца. Затем перекрутила на второй раз. Палец коснулся блестящей кнопки, и ее губ вдруг коснулась улыбка. Девчонка выпрямилась навстречу звукам, веселая и верная своему упрямству. Пел тихий голос, Лариса приблизилась к окну. В удивительно светлом наваждении растворила фрамугу, ночь столкнулась с электрическим воздухом комнаты. Сквозняк раздул легкую челку, а в ушах не смолкали звуки. Лариса смеялась долгим, далеким смехом над темными панелями зданий, над глубокими шоссе Дагана, над наивно предлагавшим ей себя миром,— и вскарабкалась на стену, перекрытую подоконником. Свободная от ответа за себя и от риска, она наслаждалась дыханием высоты и вторила неслышно музыке, а может быть, даже пела свою родниковую музыку. Зачесалась щиколотка, и легкое тело над бездной нагнулось, Лариса потерла ногу. А потом рассмеялась вновь, упала плечом на раму и пьяно сползла по ней в комнату, ветреная и ночная. Встать на грани и качнуться вперед — простейшее действие. Неимоверно труднее стоять на грани и ощущать безнаказанную свободу изгоя — одиночество и только оно совместимо с необъяснимыми действиями. Да, Фред, единственно качнуться вперед, по ее мнению, слишком испытано. Оказывается, он сам по себе очень прост в своем агностицическом удивлении, и до минуты на подоконнике Лариса была круглой дурой, как, впрочем, и все окружающие. Но Фред утомил Ларису, пожалуй, она оставит его. Она не видит различий, обе стороны дешевы, и для Ларисы драгоценно отныне лишь состояние падения, когда балансируешь на черте. Кассета кончилась, елки-палки.
Лариса ополоснулась в душе, не расплескав в себе ночь и ветер, осторожно вынесла из спальни и собрала что имела. Из-за портьер сонно окликнули:
— Лариса, тебе не скучно?
— Нет, я убираюсь,— ровно ответила Лариса.
Помедлив, выгрузила дипломат и пакет в дорожную сумку Фреда, тогда хватило места на плейер, кассеты и пособия. Велюровый костюм и прочее того же рода упаковала в дипломат и оставила у стены. Подумав, вытащила из портмоне пару купюр, рублей десять, судя по циферкам, и сунула в карман джинс. Смяв изрисованный листок, вырвала из блокнота другой и разборчиво написала:
"В случившемся виновата я сама. Я не могла не видеть, что всё будет так. Пока! P.S. Будь счастлив, ты редкостный долбоеб."
Сложила записку на дипломат, прислушалась и, не выключая света, беззвучно скользнула во вне.
Мм, Остров не Моей увы Мечты, гармонии оплотик хрупкий... О, эти сволочные иммигранты! Как трудно было не предвидеть краха, столь же мучительно смириться с ним! Бредет по Острову кощунственный изъян, и надругается балансонарушитель. Йе, переломанный хребет лишь единицам позволит вертким стать беспозвоночным. Вспять эволюция грядет, о боже, и как тут, Дарвин, выйти из воды?..
И замертво упасть исчезнувшей в пучине, несомой мраком и волной — ей некуда идти...
...врешь, черта с два меня убьет убийца, мой рок отныне в том, что его нет. Мне некуда идти? когда стою на грани? Да хоть куда. Сейчас соображу...
Я помню Н-ск, он бродит по волнам печальной юной памяти моей. Я различаю его контуры вдали. И задыхаюсь в светлом смехе моря. И утонувшая — да и в воде жива.
Целлулоида в природе не существует, он изобретен человеком для собственных нужд. Лариса, синтезировав в себе искусственный островок, теперь впишется в ряды островитян.— Довод жалкий, в принципе неверный, но имеется наряду с ним прогноз: беременная крокозябла родит через некоторое время крокозябликов, и притом вряд ли прыхтиков. Прогноз опирается на уже пройденное и затем переведенное в такой вывод: резкие перемены в жизни порождаются отношением к ней, причем в строго определенное, но никому не известное время.
Объективизация внутренней стихии выразилась в том, что Лариса с уверенностью, мешавшейся дрожью в коленках, топала по дну урбанистического ущелья. Сбросить грузный моток ниточек-бантиков, накрученных редкостным долбоебом, и отважиться на одиночество далось далеко не без ломок. Три ночи сократили Ларисе жизнь лет на десять, если не на семнадцать. Но сокращение отпущенных лет расстраивало бы при ожидании, что она умрет естественной мемуарной смертью. Нечего беспокоиться, Лариса сейчас уже живет неестественной жизнью. Мечта воспарила, и Лариса увидела, что естественная жизнь для нее теперь недосягаема, как счастливое детство в Новосибирске. А лапша о целлулоиде, об островке понавешена для утешения,— мечта моя отлетела в мир иной.
Лариса усмехнулась. Похоже, она набралась от Фреда дурных манер вязать вермишель узлами и стягивать в одинаковый кукиш. Лучше заняться английским. Лариса напялила уши, отвлекая себя, ибо из ее рассуждений с очевидностью вытекало, что умрет она не естественной смертью. Но сама допрыгалась, нефиг было...
В подернутом туманным смогом Н-ске невозмутимы, словно святы, люди. Они прекрасны и угрюмы в окруженье стекла, бетона и электросети. Исконной нечисти кондову чистоплотность противоставят и диполью себя держат и фауна и флора гуманизма... Утиль, металлолом, индустриал, и кошки тощие, дворняги, мусор, художники отпетые, русалки, чертята-бесенята, мракобесы — слагаются в восторженной печали дивной сказкой, такой же древней, как мечта о коммунизме. Способствует же долголетью чуда знак равенства неумолимо строгий. Там давит миллионный крестоплюс как колышек без нолика костлявый минус. Вот как хотят пусть так и понимают островитяне тупорогие. Они не ровня дивной сказке Н-ска, им перевертыш знака равенства не по зубам.— Да, все равны, и всё равно, одно, один; подернутый туманным смогом Н-ск не сильно изменился оттого, что эмигрировал один из прорвы плюс.
Но относительность — забавный операнд. На Острове, который имярек, о диссонансах резкого сужденья, а элемент из Н-ска груб и глух, иначе говоря, он здесь как минус. А минус отрицателен, скажи еще, что нет, он выбивает почву из-под ног, безосновательно располагая к зыби, к туману, к морю, к туче, например, которую возможно описать, но только качественно, просчитать нельзя. Считать-то нечего, чего считать-то. (Подсчитывая, сколько в мире кошек, сначала кошку абы-кабы опиши, чтобы хоть знать, кого считать, а кого нет.) Короче, чтоб хи-хи не нагонять, ясней определим того, кто прет в туман, разгоним тучу описаньем-указаньем: вот это минус, он носитель качеств, носитель качеств — он всегда один.
...Хороший человек один не будет. Плохим-то хуже, а один — совсем плохой. Он бес во мраке, и его не видно (на кой хи-хи тут, к слову, пальцем указать). В отказе и в тревоге, он бесформен, он ликом — облако в ветрах и неприят. А уж кромешно отрицательный — тот поделом в изгнанье, тот морок-выброс, тот всегда процесс. И если элемент уж слишком негативен, чтобы вписаться в гармоничную систему, то рушится она и изменяет облик (ему-то самому чего менять).
Таким-то образом ничтожный элемент способен не в ничтожный кренить шаг, коль приплутается в зарядах и припрет в систему от иных координат (однако шаг с поправкой на масштаб, не представляющий опасности шажок, ибо в сравнении с Гармонией универсума он бесконечно, сколь угодно мал).
Не представляющий опасности шажок... Надуман риск. Да и Закон надуман. Закон — абстракция, такая же, как Бог. Какая мир светлее прояснит — субъект не сможет объективно рассудить, а только сможет различить через туман, и то только когда возьмет прожектор, и то лишь если двинется с ним в хмарь, высвечивая то, что сиднем не увидел. Не представляющий опасности шажок...
В Н-ске водятся в изрядном количестве бараны, которых называют бомжами. На Острове тоже обитают бараны, но глаза у них скотские и рога тупые, так как бараны эти совершенно буквальные. Бродяга из туманного Н-ска не в счет, бездомной она стала на Острове, к тому же иммигрантка, и во всех отношениях заслуживает презрение. Ею можно пренебречь, родное стадо она не встретит, протопай по Острову и вдоль и поперек. Ночлежки здесь искоренены, а клубы и узкие круги сверстников ее не примут (ее сверстники-даганцы если и собираются изредка больше трех человек, то только в считанных группировках). На примере личного клуба Рэмуса видно, что компании молодых островитян закрыты для иностранцев, и тем более для бродяг. Давно отпочковавшись от двинувшего в гору основателя, личный клуб Рэмуса пустил корни среди друзей и среди друзей их друзей. Журналисты со свойственной им безответственностью обозвали малопопулярное развлечение тинеджей "нацистской волной", показали по телеку один раз мотоциклетную шайку в черных рубашках — немаркое, потому и черное,— это и дало почву "друзьям их друзей": ничто так не действует на баранье, ну да, баранье в переносном смысле, сознанье, как расхожий ярлык, проверено опытом подернутого смогом Н-ска, где в пору гласности развелось офигительно много неформалов, наркоманов и прочих ярлыков.
Ноги уже загудели, когда стали встречаться прохожие. Еще через некоторое время девушка с наушниками на шее и с сумкой за плечом плыла в потоке служащих официозного района Дагана. Лариса устала идти. Она остановилась у киоска, полистала словарик и разменяла в киоске одну купюру на мелочь. Бормоча выражение наизусть, в натуре, ей много чего есть менять, спустилась в метро, заняла свободный вагон (вправо от эскалатора поезда шли почти пустые) и крепко заснула. Часа через два проснулась, поменяла положение и снова заснула. Забот у Ларисы никаких, она каталась много рейсов подряд, пока аппетит не стал наиболее явным ощущением. Лариса потянулась и вышла на какой-то станции, беспристрастно констатировав, что вместе с голодом возвращается любовь к жизни. Ладно, посмотрим, что дальше будет. Узнать свою истинную природу дается в жизни не многим, так что Ларисе повезло с обстоятельствами.
Второй час дня, вроде, она не должна еще сильно проголодаться. Интересно, а через неделю она будет задаваться вопросами? Лариса усмехнулась и свернула к продовольственному магазинчику.
С булочками и пакетом молока Лариса устроилась на тихой скамейке, какую нашла без трудностей, так как метро выплюнуло Ларису в жилой район, где за небольшой площадью с мостом и двумя кварталами от реки отнюдь не ультрасовременные постройки: так себе, газоны да многоэтажки. Свой обед Лариса растянула до невозможности.
Переместившись через полчаса на другую скамейку, Лариса заковырялась в английском, слегка лихорадочно, но при неизменной усмешке. К вечеру Ларисе надоело усмехаться и захотелось есть. Поощряя свою усидчивость, она отыскала кофейню, угостилась горячим кофе и слопала оставшуюся булочку. Без перерыва весь день мимо шныряли люди и беспокоили ее не больше, чем летающие тарелки, шныряющие, говорят, над Бермудами. В Дагане Лариса освоилась как дома, а дома-то уж и помирать не страшно. Так утверждают издавна люди знающие. Многоопытный покойник предстал в воображении, и она засмеялась. Она не заметила, как ей подмигнули, но когда рядом сели, обратила внимание на окружающий мир и перестала смеяться. Мужчина спросил ее что-то, Ларисе было неохота вникать. Она показала мужчине фигу, встала и вышла из кофейника, закинув за спину сумку.
Беспечной наружности девушка в большом городе не заскучает, даже одетая не в декольте с мини. За вечер Лариса научилась притворяться глухонемой: знакомиться с кем бы то ни было ей вдруг не дала неведомая крокозябла, очень родственная с отвращением (загруз:
моэма
Фильм, почти не усвоенный, завершился взрывом многоэтажки и застилающим из-за небесной копоти лицом. Лариса зевнула гигантскому лицу в полкадра, проводила глазами считаных зрителей и осталась в кинозале еще на четверть часа, пока ее не пригласила к выходу уборщица. Очутившись на улице, Лариса сразу устала.
Кое-как сориентировавшись, она дошла до набережной у метро, встала на мосту и глядела на воду, отдыхая от английского, а также от усмешки. Ее профиль четко вырисовывался на городском фоне над перилами моста, глаза серьезно и внимательно следили маслянистую гладь. Вырвавшись из Ларисы в действительность, стремнина утихла в нестрашную речку. Надо же, насколько в жизни всё проще, чем в голове. Сколько-то Лариса не думала ни о чем, отключенный слух где-то внутри непроизвольно гудел английским. И смутная печаль проступала так ясно, настолько неоспоримо, что через десять минут Лариса не могла не усмехнуться. Тогда она сошла с моста, на котором имела равные шансы скинуться хоть в реку, хоть под колеса. Но и то и другое удостоилось лишь усмешки, хрен его знает чего ей надо.
Врубив плейер, присела под фонарем. В начисто очищенную память информация закладывается легко и прочно, тем более Лариса следила запись по распечаткам. Для чего она учит, Лариса не думала, но занять себя чем-нибудь надо, пока не кончились деньги.
Глаза устали от слабого света, она вырубила плейер и побрела наугад. Невольно булькнула память новосибирскими вечерами, но Лариса чуть повела головой, отпираясь от сусальной картины,— ну не умеет она мечтать. И над обыденными шумами полилась странная, родная музыка. Лариса счастливо засмеялась и убыстрила шаг. Это славно, что она не взяла ту кассету, а то бы не слышала сейчас ее так.
Лариса держалась ярких огней, не сбиваясь с главных проспектов, в метро ей не хотелось спускаться. Через пару часов она оказалась в непривычно шумной и светлой ночи. От постоянной ходьбы постоянно хочется есть. Здесь должны быть круглосуточные кафе, все-таки заграница. Более-менее спрашивающе Лариса осмотрелась вокруг. Бар-дискотека не замедлил явиться.
Лариса облегченно растянула ноги, устроившись на мягком сидении, и огляделась не вопросительно. Бар как бар, так себе примерно и представляла. Заняла место подальше от мигающей танцплощадки, поэтому соседями за ближними столиками оказались простые, спокойные, самоуглубленные господа средних лет. Взяв неизвестное блюдо, мороженое, сок и чашку кофе, Лариса напустила на себя скверный вид, чтобы к ней не подсаживались, и медленно приступила к трапезе. Ее старания дали осечку, за столик попросился моложавый островитянин, хотя кругом полно пустых мест. Лариса щелкнула на него ухом, смачно жуя какое-то мясо в тесте. Затем взяла в руки прохладный фужер и откинулась на спинку сиденья, чувствуя себя весьма неплохо. В свете слайдов и цветомузыки двигались силуэты танцующих, Лариса в напряженном бездумии наблюдала, пока фужер чуть не выскользнул из руки. Она очнулась, и, представив себя со стороны ослепительно заграничную, рассмеялась и ссутулилась локтями в столик. Ее смех опять неправильно принят. Сосед улыбнулся и что-то спросил. Лариса мельком глянула на него и снялась к танцплощадке. Теперь посмотрим какие здесь дискотеки.
Во время медленных танцев она отходила в гущу столов, но вскоре догадалась, что в джинсах и майке ей можно не волноваться, и выбрала себе место у окна против слайдов. Быстрые танцы она проводила в движениях механических, отчужденных, пожалуй, еще более сосредоточенно глядя в себя, чем окружающие. Завелся медляк, Лариса отошла, глядя сбоку на слайды. Но, вот новости, подкатил островитянин года на четыре старший, одетый ничуть не хуже прочих, с тощим подбородком и мягкими в полумраке глазами, умеренного акселератизма впору Ларисе, но далеко не такой бесплотный, как она. Потерпев глухое разглядывание пару секунд, он повторил предложение. Лариса решила, что когда кончатся деньги, она удавится, и направилась прочь к своему столу. Через пару минут, еще не притух медляк, к ее столу пробирался приглашавший парень, махнув кому-то через зал. Не дожидаясь, пока он приземлится, Лариса подозвала официантку, но парень успел перебить и оплатить ее заказ, после чего отдавая билетик с улыбкой пригласил за свой столик. В дальнем углу дискобара Лариса разглядела группу молодых людей, усмехнулась и ускользнула к лестнице. Спустившись к пустому гардеробу, всучила билетик, забрала дорожную сумку, но настырный парень уже стоял у входа, подоспевший по другой лестнице. Он исподлобья улыбнулся Ларисе, весьма довольный своей шуткой. Лариса, комкая в руке ремень сумки, выслушала его веселое обращение и ответила на внятном русском:
— Блин, чувак, да как же вам всем объяснить, что я не езжу на крокозябльих закорках? Я в газетах читала, здесь СПИД гуляет?
Парня охолонило иностранной речью, он бросил:
— Проваливай,— и без дальнейших раскланиваний отошел. Что такое
"Go
Ну да ты еще оценишь обретенное счастье.
В подернутом туманным смогом Н-ске привыкли к странным, если не абсурдным будням. И иррациональный лабиринт, темнящий от очередей, комедий, драм, назвали обывательски совдепом. И приспособились по-жлобски, кто как смог, а в основном умеренно уныло. И основное населенье Н-ска привыкло ныть по забугру, где можно жить без идиотских изгибаний пред совком, не вытворяя ежедневных ритуалов. И как же не разныться дуракам, когда нет главного ингредиента счастья: конкретных средств и ясных алгоритмов на то, чтоб припеваючи творить. Ан нет, заебы политической погоды новосибирцев вынуждают быть готовыми на переспособленье к очередному перекосу бытия. И способлеющее населенье морщит жопу, давно уже привыкши кисло хныкать (да и к совку не менее того).
А минус прет насмешливо, ему всё похуй, и он не знается с плюсами светлой пашни, таинственно выкачивая ци. (Увы, Лариса Шрейдер на себя не навлекала тяжких порицаний в подернутом туманным смогом Н-ске и отрицательной, ну так уж получилось, с младых ногтей Лариса не была.) И нечисть домекает заклинанья потусторонних сил и триединых сфер.
Однако фауне и флоре невдомек, что обывательский совдеп на самом деле есть идеальная среда для дисбалансов, включая перекосы подсознанья, для глаза незаметно развитого единственно лишь в сфере перекосов. И сызмальства советикус муштрован для экстремальных гонок под кнутом (тогда нытье крепчает в плач и в марш).
Но нет отрады в этом мире, право. Мы, сапиенсы, с этим трудно спорить, заключены в известные пределы, за коими и сапиенс не гомо. В Советах же живут простые люди, отличные лишь тем, что много ноют (особенно когда объявят гласность) и пообвыкли к сухарям и плетке. И сваливать на их крутые нравы вопросы некоторые будет просто ложью. И даже акцентируя совдеп и в нем способность переблеиваться быстро, нельзя ответить на такой вопрос: в имеющей известные пределы, двуногой и бесперой, без хвоста, откуда столько мужества нашлось для кайфа, безразличья и усмешки?..— Я думаю, ошибочно считать, что это есть действительно вопрос.
Осень на Острове мало чем отличается от лета, только дождей еще больше и ветра с моря холодные. То есть выходит, что различия все-таки имеются, попросту осень это не лето.
Сентябрьская погода держится еще устойчиво, лишь вздыхая скорыми отходняками. Но Лариса отчетливо представляет себе, как остро недели через три ей будет не хватать тепла, а также добротной обуви. Ну ладно, плащ от дождя ей Ринат подарил, но ведь этого мало. За осенью обычно наступает зима, ядерной войны не ожидается, се, Лариса протянет до холодов. Ладно бы Даган у самого моря был, говорят, там очень мягкие зимы. Так ведь Остров на Шрейдер мест не рассчитывал, как она теперь знает, поместил столицу вглуби, на большой речной жиле Дагати. И, перебирая вещи, Лариса не обнаружила ничего, кроме того, что имеет: две рубашки, джемпер, летняя куртка тоже сойдет,— остальное не теплое. Она достаточно отощала, чтобы джинсы поверх летних штанов не сковывали движения, две пары носков в сумме заменят ей шерстяные, но уже ни шапки ни сапог ей, безутешной, ничто не заменит. Да фигня, может, ее участь — от холода околеть.
Лариса скинула тряпье обратно в сумку и швырнула ее под кровать. Растянулась, подложив под затылок локоть, и уставилась в потемневшие от сырости чердачные балки.
Внизу зашебуршали, на чердак влезла Лида, черноволосый цветок неизвестного происхождения. Лукаво изогнув ресницы и вытянув нос она рассказывала, что вышла замуж более чем удачно, переехала из Килгема в Даган, но начала пить и блестящий супруг выгнал ее из дома. Лариса не утруждала себя размышлениями, правдива ли история Лидиной неприкаянности, а вместо ответной исповеди вякнула, что у нее нечто до тошноты похожее. На том и договорились. Лида привезла Ларису к себе в пригород, как только их обеих выписали из психушки. Дом принадлежит двум вечным старухам, прижившим у себя дальнюю родственницу из Килгема, которая уже год как перебралась на этот чердак, чтобы не всплыл вопрос о ее незанятости и чтобы при случае пить без помех. Пропахший сквозняком и трухой чердак, вместив в себя Лиду, сделался теплым жилищем (щели законопачены еще с прошлой зимы). Лида расставила на чердаке получше мебели свои привычки и свое биополе, а так как имеется выход вовнутрь, то обустроила и лестничную площадку, чтобы знали: здесь процветают. Старушенции не возражали, умиротворенные до оскомины, и они раньше, чем врачи, обнаружили что Лида идиотический самоцветик. Ни денег ни хозяйственной мелочи она у родственниц не берет, и на Ларису они согласились, при условии, что та будет, как она, не более чем полевым цветочком. Лида ежедневно прибирает в их доме, навещает с приготовленным ими кошельком магазин, что проще квартплаты и приятней для родственниц. Ларисе впоследствии досталась уборка чердака и двора (если можно назвать этот символический пятачок двориком). За деньгами Лида с Ларисой наведывались в Центр по трудоустройству молодежи, но вскоре избавили себя и от этих хлопот подрядившись на осень в открытый ботанический сад,— до опытных участков пять остановок местным автобусом. Платят так себе, но на выпивку (Лиде), хавку и детские книги (Ларисе) хватает. Хорошо живем.
Влезши наверх, Лида шлепнулась рядом с Ларисой. Шумно вздохнула, раскачивая сетку:
— На улице снова дождь.
— Слышу. У меня нет теплой куртки и обуви.
— Фигня, Ли, надыбаем у кого-нибудь. Сапоги и я тебе дам, об этом нечего думать.
— Ты права.
— Давай сейчас котлеты подогреем, нажремся на два дня и выходные в Дагане проторчим?
— Ты не нажрешься на два дня.
Лида ткнула локтем Ларису:
— Всё равно, давай? Мы сто лет на скамье не были, а уик-энд нельзя пропустить.
— Давай. Но после дождя.
— Сам кончится,— и Лида вскочила.
Лариса не вставая дотянулась и врубила электроплитку.
Примерно через час они вышли на мокрую улицу, ведущую к автостанции. Еще через час они сошли в Дагане, проехали на трамвае и согрелись в пивбаре перед тем, как идти на скамью.
Которую Лариса собрала чисто случайно. В июле-августе она сидела на укромной скамье за квартал от биржи труда, ни к кому не приставая, уставшая уже домогаться заработка: ей просто никто не желал объяснять, как тут принято трудоустраиваться. Обеспечивать себя международным способом Шрейдер мешало нечто граничащее с брезгливостью, не к ремеслу, а вообще. Утро выдалось замечательное, но когда тянет желудок, покалывает в глазах от бездомных ночей и слегка херовато от постоянных наездов, о, тогда не до солнечных зайчиков. Непредвиденная проблема в жизни на улице — соблюдение личной гигиены, перекрыла остальные вопросы и быстренько слопала остатки ютонов. Лариса грустно прислонилась к спинке скамьи и выкурила вторую сигарету подряд. Желудок заглох, и Лариса грустно себя поздравила. Она изучала окурки у ног минут десять (урны у этой тихой скамьи нет), из-за угла показались двое, наверно, приятелей, которые час назад околачивались у биржи, но так и не вошли внутрь. Ее бездельный вид притянул их на второй край скамьи, они закурили, молча предложив и Ларисе. Она закурила третью, безразлично сглотнув першенье во рту, призадумавшись, почему они предложили молча, будто своей, и при этом — она уже научилась такое чувствовать — не собираются с нею знакомиться. Внове и интересно,— она расковыряла словарик, чтобы перевести на английский взбредшую безапелляционно в голову мысль. Молодые люди перебрасывались между собой по полслова в час. Лариса повернулась к ближайшему и похвасталась:
— Эгоизм автоматичен, отсюда неверно, что он, да, эгоист одинок.
Парень, лет уже наверно двадцати пяти, невозмутимо прищурился от прямых лучей солнца и ответил:
— Причем тех, кто не может врубиться в свое счастье неодиночества, врубают и вырубают не так уж редко.
— Напиши,— потребовала Лариса, торопливо вытаскивая блокнот и карандаш.
Парень переглянулся с другом, усмехнулся и написал. Все втроем дружно затянулись, друзья снова о чем-то "оживленно беседовали". Через несколько минут Лариса созрела для ответа:
— Но чтобы браться за нужный рубильник, самому нельзя их иметь. Отсюда неверно, что человек одинок или что человек эгоистичен.
Парень принял блокнот, перечитал свой ответ, вспоминая, затем написал, проговаривая:
— На связке "или" стоит специальный рубильник, который называется гильотиной. Он чаще срабатывает на первых, так как придуман ради вторых. Это доказывает умственное превосходство имущих источник питания над неимущими. Меня зовут Эйбл, моего друга — Рикша.
Лариса долго читала, ей никто не мешал. И ответила:
— Меня зовут Лариса.
— Извини, как?
— Лео,— упростила она задачу.— Вы тоже ищете работу?
— Я наверно ищу, а Рикша со мной за компанию.
— Как? — Лариса схватилась за словарь. Эйбл засмеялся:
— За компанию значит вместе со мной. А ты откуда такая странная?
— Я приехала из другой страны. Даган мне очень понравился, здесь прекрасные музеи, театры, парки. Особенно красива площадь в центре города,— отзубрила не напрягаясь Лариса.
Рикша присел на корточки перед Ларисой и Эйбелом. Переглянувшись они рассмеялись. У Рикши под тонкими темными губами белели мелкие зубы. Черные волосы гладко зачесаны и собраны сзади в хвост ниже плеч, открытых под майкой и мексикански загорелых. Эйбл коротко стрижен, но несомненно лахудрый, его философски неспешную фигуру без цинизма, а миролюбиво завершает симпатичный одутловатый нос. Он выудил еще одну сигарету, спрашивая:
— И как же твоя страна называется?
Лариса полезла в словарик. Эйбл пожал плечом, Рикша оперся ровным запястьем в круглое колено Эйбела, наблюдательски лупящееся перед собой,— Лариса украдкой засмеялась,— и поманил пальцем. Эйбл сунул в его руку сигарету. Лариса долго рылась, Рикша уже сидел с другого боку на скамье. Наконец Лариса подняла голову в радостной, на всё готовой улыбке, прикрывая ладонью обложку:
— Я не скажу.
— Ну и не надо. Э, друзья, я с утра не ел.— Рикша выжидающе встал. Эйбл тоже поднялся:
— Пойдем, Ли? Недалеко есть дешевый хавник.
— Что?
— Хавник — это место, где едят. Забавная ты, слушай. Ты Рикше сразу понравилась, еще час назад, на бирже.— Рикша оглянулся в дружеской улыбке.— Он сказал, что ты уродливая русалка...
Рикша подопнул Эйба, но промолчал.
— ...Рикша, не сбивай меня, я всё объясню. Русалка — это, Ли, как у Андерсена, только ты с рожденья уродливая и вместо хвоста, как например у нашего Рикши, имеешь две прелестные ножки.
Лариса въезжала далеко не вполне, но потом с подсказки Лиды приспособилась на выученные кассеты записывать разговоры. Лида вечерами помогала ей разобраться, и помогала существенно, Лариса осваивалась; грамматические ошибки и акцент обещали исчезнуть сами. Непосредственно с Лидой Лариса общается уже без потери оттенков на близком к сверхвербальному уровне. (Неизвестно, где Лида воспитывалась, но ее лексикон — энциклопедия архаизмов, сейчас не употребляемых, пожалуй, даже в Доме Спасения — это тюрьма; и всё же с Лидой Лариса сконтачила беспроблемней, чем, скажем, с разговорчивым Эйбом.) У Рикши родной язык, похоже, английский, однако беседует он с Ларисой через Эйба и Лиду, звуков не издавая. Но с парнями Лариса встретилась раньше чем с Лидой, сама мало что понимала несмотря на развернутые объяснения Эйба, а перебивать через каждое слово ей не хотелось. Зато понятое схватывала клеем — пришлось, да и клея теперь не жаль.
В хавнике выяснилось что Лариса на мели — она скинула последнюю мелочь и положила сверху часы. Рикша покрутил у виска и отодвинул их. Эйб доходчиво рассказал, что Рикша работает сторожем в Восточном порту и всех накормит (Эйб в тот день тоже был не у дел).
Перекусив они прогулялись до той же скамьи, имевшей выгодное природно-географическое расположение: не слишком близко от транспортных узлов, недалеко от дешевого хавника, жилища Эйбела и муниципальной конторы, дающей халявые временные подработки; в то же время две четырехэтажки и облупленный городской куст защищают скамью от бдящего глаза, и солнца достаточно, с южной стороны — асфальт, по которому за ненадобностью никто не ходит. Место замечательное, в истории обязанное сыграть роль, и, без дураков, Лариса устала наедине с собой и обрадовалась долгожданной встрече. А обитатели урбанистического дна легко приняли ее за свою, даже создается впечатление, что Лариса не иммигрантка вовсе (мытарства на вечерней улице опускаем).
К полудню Лариса резко захотела спать, отчего слегка выехала и насмешила парней детскими рисунками, составляя комикс про Эйба и Рикшу. Эйб нарисовал капитальный, мощный портрет Ларисы, но Рикша свистнул, показал на часы, и они встали. Забили стрелку у этой же скамьи на вечер. Лариса отправилась в подземку спать.
К вечеру она на скамье обнаружила троих, потому что Эйбл держал на руках котенка (его потом назвали Батареей и подселили
к Виктору). Если трое — это трое и ничего больше, то четверо — это уже куча, что можно доказать
В пивной Лариса и Лида не задержались и, в городе дождь уже кончился, вскоре дошли до скамьи. Лариса поприветствовала Виктора и Рината, сразу же обратилась к Нете:
— Хочешь подзаработать?
— Где? — Ларису надо спрашивать лаконично.
— Давай с нами на плантации.
— Куда? Сколько платят?
— Лида расскажет.
Лариса кивнула на Лиду, прикурила у Рината и вскарабкалась на спинку скамьи, дожидаясь Рикшана и Эйба.
В подернутом туманным смогом Н-ске скамеек, и подъездов, и подвалов так много, что смешит ажиотаж островитян вокруг какой-то лавки.
Новосибирск бы если захотел, бесспорно, мог бы много рассказать островитянину изнеженному вдрызг, наивному и светлому, как лампа, что кроме лени и досужих стрелок еще есть нечто тянущее в стадо, когда бы не был Н-ск настолько скрытен насчет свойств сброда, магнетизма куч.
В подернутом туманным смогом Н-ске бродяг не счесть, часть их зовут бомжами — они пасутся на буквальных свалках. Однако если знать, что свалка — Н-ск, то вольно разуметь под словом "свалка" квартиру, общежитие, подвал, иль дачу приютившую на время заезжих например островитян. Классических ночлежек в Н-ске нет, но это только распетляет выкрутасы. Многообразен и оригинален бродяжий быт, хоть если глянуть в корень, то всяческий бомжатник немудрен: кров с дыркой в небо, и не боле, право. Случайный урил, откровенный псих, бараны с человечьими глазами питаются портвейном и собой, а также пустенькими словесами. Но как бы ни был одинок любой из них, они пасутся стадом — тут сказалась (хотя так запросто всего не объяснить) рефлекси тяга к коммунизму, проще, к сказке. Воистину же сказочно явленье, как стадо отрешенных одиночек бесшумно тонет в водке и в толпе. Они тусуются поныне в дымном Н-ске и кажут задницу тому, кто спросит их об них.
Но их заносчивость невозмутимая, наверно, в какой-то мере лучше, чем приличье. Ведь им пришлось не раз в говне валяться и стать при этом не совсем говном. Вот есть средь них совсем уже какашки, мутанты-единицы хромокрылы, четверотелы и головоноги. В тумане смога между стен бетонных они шарахаются, ведьмины дитяти, давненько вызубривши свойства магнетизма, свои поганые дела теперь колдуя. В отчаянном котле гудит печальный звук. Да, расстоянье пелену снимает с глаз. При этом же теряется из виду взаимостранный полюс там и сям. Да черт с ним, право, пусть там шабаш чинят, да правят бал, да речь и не об них.
Конечно, речь о Роджере-плутовке, который раскидал рога-копыта, подвесил на дыбы что было нужно и жмет теперь уж сладкозлачный сок.
Конечно, речь о Теннинге проворном, который тянет к Н-ску загребалки, а главной линией ведет домашний кризис, чтоб вскорости как будто между прочим нагрянуть в дом к рогатому плутовке и "Топик" превратить в доминион.
Конечно, речь о Лагде-адвокате, который норовит засунуть палки в колеса и шестерни бизнесмена, экономически заверив мудрый жест.
Конечно, речь о Лагде-младшем, сыне, который отдохнул за август-месяц и с окончанием каникул приступил не лишь к учебе, а, в кармане дуля, к активному ремонту прежних дел.
На самом деле речь вовсе не о слабых намеках на нацистское движение среди молодежи. Не об извечно продажной политике. И не о проблемах легализации криминала через бизнес. А о тех, которые цивильны. Известно, в каждом человеке генетически заложена способность ориентироваться на цивильный вид и приобретать его в течение первых двадцати-тридцати лет со дня рождения. На том, слава богу, и держимся.
Но бывает время, когда жест влечет за собой шквал. Два-три неправильных взмаха, одно Да-Нет в урагане — и будущее моментально становится неправильным настоящим, и — только в единичных случаях умиротворенным до идиотизма. Единичные случаи бывают еще реже ураганного времени, и обычно, в соответствии с их необычностью, их прямое продолжение — дискриминация среди тех, кто мог бы быть полезным знакомым или старшим наставником. И в отдельных из этих самых единичных случаев, особенно тяжелых, когда на карту ставилось всё, удается-таки навлечь на себя ничтожный шанс из тысяч и выжить, хоть на дне, хоть на небе, но обязательно равнодушно. Надо быть счастливчиком в переносном смысле, чтобы перехватить такую карту. Ну, чтобы маятник Фортуны смобилить перпетумом: вжж-счастье, вжж-несчастье, чем удачливей, тем хуже, и в итоге, упраздняю всё что связано с /не-/счастьем. И, наверно, помимо кретинов жесток и свободен во весь рост только упомянутый счастливчик, что без сомнения развивает личность. Январское безразличие, в котором нет ни капли мутного импульса, и гарантирует удачливость действий (это бросается в глаза когда бьет час претворения замыслов в жизнь). В конце же концов, если на полном безденежье закладывать свою кудрявую голову, делая только то, что в кайф, а не то, к чему вынуждают обстоятельства, то можно и найти для себя что-нибудь подходящее. Можно, разумеется, и не найти, в том и маета, так об этом раньше думать надо было. Люди на Острове доброжелательные и порядочные, а среди подонков[11.1] — такое устройство — встречаются нередко художники — по понятиям островитянина — тунеядцы. Их общество — счастливчику удел соответствующий и даже более чем, потому что (в сравнении с отсталыми государствами) у островитян легкомыслие отнюдь не вымученное, беспечность отнюдь не вынужденная, и живут компании тунеядцев — мечта. Даган демократичен в своем индивидуализме, простодушен и безразличен. Каждый несет ответственность за себя, кому довольно корочки хлеба, тот и пашет немного, а врожденные бунтари реализуют себя в самоубийствах, так как они никому не в тягость, зачем здесь бунтовать тогда — непонятно, кому назло выживать — неясно, и вину за свои трудности свалить тоже не на кого.
А вот в подернутом туманом Н-ске... Да, вот в подерганном коммуной Н-ске... да ладно, хватит дымных рассуждений, в натуре, уникальные бывают восторг и злоба стадной общей веры.
По плечу хлопнули, Лариса оглянулась. Рикша, сегодня что-то иссушенный и песочный, подмигнул ей, выслушивая Рината, потом перекинул ногу, забираясь на спинку скамьи. Лариса подвинулась.
— Я обещала тебе лучший в мире дом нарисовать. Нравится? — она протянула Рикше сложенный листок. Рикша, развернув, привычно сверкнул зубами.
— Нравится. Хочешь? — он протянул Ларисе яблоко.
— Спасибо, Рикшан, поноси его еще немного. Мы с Лидой обожрались час назад,— улыбнулась Лариса.
Рикша закурил и осмотрелся отнюдь не вымученно весело, он осмотрелся вообще не весело, а просто с улыбкой. Перекати-поле шара у скамьи занята своими разговорами. Подростковая гопота в отдалении не мешает. Малолетки, имеется в виду не Лариса, а ее сверстники "святая троица" Колетта и братья Кайдере Дан с Джемом, затесались незаметно как Лариса привела их по недомыслию к скамье, но младенческий крутняк вносит цимус — это Рикша может утверждать как дегенерат и подонок — и умиляет прочую тусовку, что ж скрывать, конечно, тусовку. Рикшан, Эйб, их друзья к "святой троице" отнеслись вежливо, и те, как истые островитяне, не стали навязываться, а зависли метрах в десяти с прочими семнадцатилетними, по-детски неумеренно зачерпнувшими на пробу магнетизма куч.
Появился Дядя. Редкий гость. Рикша поднял руку, подзывая.
— Эйбела видел?
— Сегодня нет, а что?
— Что имеешь?
— Еще "Бомбей" остался. Все полпачки берешь?
Рикша вытащил деньги, Дядя полез в карман.
— Ли!
Лариса оглянулась. Лида махнула ей:
— Мы к Ринату. Идешь?
— Стой, давай дождемся Эйба.
— Чтобы без нас всё выпили? — Лариса поморщилась.— Короче, послезавтра вечером я точно здесь буду. Всяко-разно нам на работу...
— Лида! — поторопила уже отошедшая с парнями Нета.
— Да подожди.
— Да всё ясно. Валяй,— Лариса помахала рукой.
Она осталась на скамье с Рикшей. Помолчав минут десять, так как не о чем говорить, затеяли толкотню. Спихнув слабого Рикшу со скамьи, Лариса засмеялась. Он подхватил ее за плечи и установил перед собой, стряхнув с глаз будто волосы. Она высвободилась и похвасталась:
— Я люблю независимость,— и отошла навстречу святой троице, вынырнувшей из-за дома. Выслушав рассказ Колетты о бурно проведенном дне и затем семейном разбирательстве, что есть первый симптом дальнейших напряг, Лариса вернулась к скамье. Рикша выслушивал стрекотание Тины. Еще через минуту задумчиво материализовался Эйбл.
— Здорово всем. Ли, а где Лида?
— У Рината. Привет.
— Тогда понятно. Ринат вчера учителем начальных классов оформился, сегодня отмечает. А вы, говорят, земледельцами стали? Зачем я не такой работящий. Идем к Ринату?
— Эйб,— Рикша показал ему купленную пачку. Эйб цокнул языком и мягко внушил:
— Нельзя быть таким мотом, Рикша. Я сегодня у Дяди восемь косяков в шахматы выиграл. Это был кошмар. Чтобы задержать его на четыре партии, приходилось без передышки почти проигрывать.
Рикша сложил трубочкой губы и вскинул домиком брови.
— Ли, что он хочет сказать? — спросил консультации Эйб.
— Что Дядя не встречал тебя сегодня.
— Нет, Рикша о другом говорит,— усомнился Эйб.
— Нет, об этом,— кивнула Лариса. Эйб засмеялся:
— Вам лучше знать, кого я сегодня видел.
Смазливый араб возник в краю глаза и поплыл к компании тинеджей. Рикша свистнул и махнул арабу рукой. Тот изменил курс на скамью:
— Здорово, ребята.
Рикша дернул подбородком:
— Передай Дяде, что он лапшист, я ему навешаю при встрече.
— А в чем дело?
Эйб опять засмеялся:
— Всё правильно, Ахмед, не пугайся...
— А кто пугается?!
— ...не пугайся, Рикша подуется и простит: Дядя с него последний ютон снял, что немаловажно, посредством лжесвидетельства. Ну что, куда идем?
— К Ринату.
— Ли, ты смеешься. Они забычкуют нас, вдохнуть не успеешь. Но за Лидой, конечно, зайдем.
— Без понтов,— Лариса знающе улыбнулась.— Она будет пить теперь, в смысле, до последней электрички.
— Как это некрасиво с ее стороны... Да, пока! Ринату мои приветы.
Тина слиняла. Эйб рассеянно вынул три сигаретки. Рикша после первой затяжки сплюнул.
— Женские,— констатировала Лариса, выпуская дымок. Эйб поглядел на Рикшана.
— Занесла же Дядю нелегкая на скамью. Теперь его ничто не спасет.
— Фигня, Дядя сильный, у него много друзей.
Рикша оглянулся на нее и улыбнулся.
— Это личное горе Дяди,— пояснил Эйб, забычковывая сигарету.— Рикша, давай твои попробуем.
Рикша протянул пачку.
— Сколько отдал?
— Десять.
— Дорого. И кто тебя научит практичности?
Лариса прыснула. Эйб сокрушался:
— И зачем полпачки, когда можно штучку по кругу?
Лариса загнулась.
— Ну что за несмышленыш наш Рикша. Дядя если выйдет с товаром, то не наколет, у него каннабис классический.
Рикшан зажмурился одним глазом, слепя Эйба сладкой улыбкой.
— Вот, Рикша, смеешься, а нам на выходные жрать нечего, я-то подработаю только в понедельник, и у Ли, по глазам вижу, ни юти в кармане. А ты... Может, ко мне пойдем? — внезапно закруглился Эйб.
Лариса кивнула. Рикша пожал плечами.
— И почему мне так везет на болтунов? — вздохнул Эйбл.
Проходя мимо святой троицы, он попросил передать Лиде пару слов если она придет на скамью. Братья Кайдере и Колетта не стали уточнять, каких именно пару слов. Если они сами уйдут и попросят других передать, а те через других, то нет разницы, какая пара слов дойдет до Лиды, главное, от Эйбела.
Через двадцать минут двое молодых людей и девчонка вошли в старенькую семиэтажку, где Эйб снимает дешевую комнату, правда с общим коридором, но зато с личной маленькой прихожей, личным сан.узлом и вроде бы кухней. На большее он не притязает, что называется, опустился. Из отдельных реплик Лариса знает, с женой развелся, едва женившись, бросил университет на втором курсе (в отличие от Дяди, который имеет диплом и все пять универовских лет), какое-то время был электриком-оформителем, но, видите ли, надоело собирать рекламные цепи, и к двадцати пяти стал завсегдатаем Центра, его филиалов (их называют "ратушей" или "муниципалкой"), перебиваясь случайными заработками, говоря проще, халявней, самой разнообразной, от чистки газонов до подмены заболевших курьеров. Эйбл выродок, Лариса видела пару недель назад как Эйб разговаривал со своим отцом. Тот зыркнул на Ларису как на шлюху, и она ему гордо, ласково улыбнулась. Не оттого что она добродетельна, а просто для упрямства надо иметь предмет спора: продавшись, каждый дурак сможет выжить. Отец Эйбела простился обещанием никогда больше к сыну не приезжать, на что Эйб озабоченно кивнул и погрузился в персональную нетревожность.
Лариса устроилась с Рикшановским яблоком в зубах на сибаритском диванчике Эйба. Рикшан, пока Эйб разбирался с чаем и корочкой хлеба, расставил шахматы. Мятую пачку он кинул на стол рядом с Эйбовым выигрышем. Чудак, додумался же с Дядей в шахматы сразиться.
— Эйб, Дядя хорошо в шахматы играет? — позвала Лариса.
Эйб оглянулся с кухни и засмеялся:
— Больше дуру тянет.
— Но лучше, чем я? — Лариса вылезла из дивана и сунулась в кухню.
— Дуру тянет? — Эйб передвинул ей по столу грецкий орех, не разгибаясь от чайника.
— Играет в шахматы.
— Сейчас уже нет. Но тебя всё равно оставит.
— Почему?
— Именно потому, что он не только играет, но еще и дуру тянет.
Лариса вздохнула. Эйбл дегенерат. И с орехом шагнула из кухни. Протянула Рикше орех, он зажал сигарету в зубах, достал из кармана ножик и, нахмурившись от дыма, растворил скорлупу.
— Высох,— Рикша мельком показал трухлявое нутро и кинул в форточку.
Лариса села напротив и двинула королевской пешкой. Рикша улыбнулся, снял с доски легкие фигуры и ладью, после чего уже ответил. Лариса качнула головой:
— Офигел. Дурную фору не надо.
Рикша выцепил наугад, оказалось, конь, и ткнул на b-8. В шахматы Рикшан играет наравне с Эйбом, а в го пока еще лучше (в Дагане эта игра малопопулярна, гораздо популярнее красивое каратэ среди молодежи и полезный женьшень среди их родителей). Го, вроде, и веселее — парни много смеются когда играют и считают камни. К шахматам, го, травке и дадаистским заебам Ларису приблизили они же. Лариса охотно и естественно переняла их форму безделья, сама, видимо, одного порядка с ними. Проверить видимость невозможно: желание задушевно выложиться ни в ком из троих просто не мыслимо,— но наверняка в душещипательном прошлом Лариса обоим даст фору.
Лариса вывела ферзя. Достойно проиграв, она закурила и вернулась с банкой под окурки на диван.
— Эйб, зачем тебе ковер? — Лариса кивнула на плюшевую затрапезную тряпку во всю стену. Она давно хотела его спросить, но Эйб и Рикшан не оставляли на это времени. Сейчас Эйб засмеялся:
— Знаешь, один старичок обдирал в своей комнате обои и горячо бормотал: "Сколько шелухи! Как много вокруг ненужного!". Поперхнулся в слюне и задохнулся, так и не обклеив модерном из пластика, ради которого затевался ремонт.
— Ты слишком сложно ответил,— Лариса вытянула шею к кухне, переползши на другой край дивана. Эйб слово за словом повторил свой ответ, Лариса уяснила новые выражения и забралась в свой угол у тумбочки с настольной лампой. Рикша, давно по-новой расставивший фигуры, свистнул. Из кухни донесся смех:
— Да что вы говорите!
Рикша встал и шагнул в кухню. Лариса прижалась виском к пуховому валику, следя слабое перемигивание света — слегка как будто пьяна.
— Что вы делаете? — окликнула она парней.
— Чайник чиним, похоже, напрасно.
Лариса пришарахала в кухню, поставила на печку кастрюлю с водой и отобрала чайник:
— Хорошо живем. Эйб слишком самоуверенный профессионал, чтобы хотеть чинить такие простые аппараты. А Рикшан слишком дилетант, чтобы хотеть чинить, а не покупать новую такую простую вещь. Нормально, сюда будем кидать бычки.
— Тебе уже не надо курить,— заметил Рикша.
— Я еще не пробовала твои,— усмехнулась Лариса и потащила обоих из кухни.
Петли пряного тумана оплели комнату, и в теплой темноте настольной лампой высвечивает только диван и кусок угла. Бездумная убежденность, что мир совершенен, еще длится, уже обречена. Доказующий сам себя восторг отзвучит, мир останется, и за иллюзией первозданности будет спокойная, инфернальная, немая улыбка. Будет разбитость и огромные расстояния между секундами. Будет темень, и в ней яркие сны. Будет пустое и светлое, спокойное утро, и всё тот же смех над собой. Растянувшийся в кресле Рикшан досказал Эйбу:
— ...и согласись, ты говорил сейчас лишь бы что-то пиздеть.
— Спокойно, Рикша, не отвлекай Ли громким голосом.
Лариса, рисующая на полу, в секундной улыбке подняла глаза от ватмана, пожевала кисточку — Эйб любитель детской медовой акварели — и опустила ее в темно-бордовую ванночку. Ее усталые нейроны обострились и низают мир на себя причудливейшим ожерельем.
Рикшан оторвал голову от спинки кресла, странно разговорчивый и увлеченный, и уставился на Эйба, даже при том что под травой оживленного по столь редкому случаю.
— Э, друг, ты знаешь, для меня глуп только тот, кто умен за счет чужой памяти. Думай сам и забудь, что некто под именем собственным "Протагор" за две тысячи лет до тебя оставил людям на память заготовки ума.
— Но ты сам, Рикша, вырос на общемировой памяти...
— Эйб, ты понимал, доставая меня сейчас своей любимой эристикой, которая то так, то эдак права на протяжении 25 веков, что эти 25 столетий мы всё же движемся от нее, и в который раз прошу при мне на обелиски не ссылаться.
Эйб запривередничал:
— Эти обелиски — монолит разумной цивилизации.
— Я гроб топтал твоей цивилизации.— Рикша с улыбкой приперся в подлокотник. Эйб возмущенно нахмурился, что помогло ему не улыбнуться.— Ты землю рыл и говорил: построенное на постулатах безусловно имеет смысл! Я гроб топтал и напевал: а всё безусловное доказывать бессмысленно, нечем...
— Ну и вспомни же теперь, что напевал когда-то не...
— Не сливай меня в первоисточники, всякий родник больше неповторим. Вдунули мы сегодня неплохо, и на траве — от винта: топи меня теми загрузами, которые вынес из личного опыта.— Эйб улыбнулся, Рикша не умолкал.— Доказывает цепочка ссылок, первое звено и спайка которой — постулат, значит, голимая вера под фиговым листочком логики. Аксиома может быть очевидна, но не может быть очевиднее ощущения, его самого проверить нечем. Сенсор — последняя инстанция для мышления, которое ты так неумеренно уважаешь. Меня выводят из себя классические доказательства существования бога или физико-математические заверения, что скорость света — самая быстрая. Сила религии в вере и только в ней. Религия безобразна тем, что за отраду требует фанатической веры, но потому же неуязвима.
— А откуда тогда сама вера?
— Спроси у Батареи, она рассудит объективней, чем я.
Эйб расхохотался. Лариса радостно оглянулась и, заострив кисточку, осторожно повела линию котенка-судьи.
— Я отвечу пристрастней, отвечу так, как я думаю: холодная, бесстрастная логика возникает из чувств. Были всходы и листопады, стали связи по причине и следствию, были съедобные плоды и ядовитые, стали связи по атрибутам, была физическая неспособность находиться в двух разных местах одновременно, стало требование непротиворечивости. Акту выведения правильных следствий из доводов научала чувственная природа. Ожидание В из А — это наблюдение и затем тоже движение в пространстве, но не связанном со временем, в пустоте. И открыл для себя человек такое пространство из желания надежности, вечности, из страха смерти — из чувства. Были Солнце и звезды, было устремление в недосягаемый, и тогда лучший мир, и тогда духовная жизнь, благородство, стали мир низменных страстей и мир мысли. И мой тебе пристрастный ответ: математика — тоже религия, только дарующая отраду не тем местам, что экстаз. И отвечаю тебе не голословно, религия начинается с бесконечности и, как ее смертное дитя, вершится ею, а единовластие математики зиждется на бесконечности потенциальной и идеальной. Ты можешь напомнить мне, что Вселенная по представлениям современных физиков, слава богу, конечна, мировая необозримость и абсолют помирились на скорости света. Так вот я тебе отвечу, что для меня пустой звук аргумент "движение быстрее, чем свет, не может быть зафиксировано, потому что не может быть" до тех пор, пока физики не потрудятся разобраться, каким образом и что констатирует наблюдатель. А разбираясь, приверженец точных наук по уши окунется в стихию образов, веры, чувств. И теперь попробуй сослаться на нашу культуру — ты не найдешь такого учения, которое не опирается на временную, пространственную или объектную бесконечность. И не напоминай мне прогресс, за всяким апокалипсисом предполагается нескончаемое. Так укажи мне отрицание бесконечности, если ты так веришь в каноны философии! — Рикшан чуть подался к Эйбу, весьма довольному свежей темой для пиздобольства.— Капитальный пролет? Стриптиз под фиговым листочком?
Эйб, прикидывая, закурил табак, затем пыхнул:
— У русского антиутописта Замятина...
Но Рикша уже продолжал, ответив по ходу:
— Эйб, не смеши, антиутопия силится противоставить человеческую душу не только бесконечности, но даже самой себе. На гуманитарные науки, на душу я не глядя плевал и гроб им топтал...— Он не выдержал и рассмеялся, только смех прозвучал неожиданно резко и оборвался: — ...не будет аппендикс жить вне утробы, возносимым на возлияниях не вознесемся, нет, и не может быть конвенциальной суб"об"ективности во "второй сигнальной системе" трехсотхератых порядков. А если ты скажешь, что всё определяют законы мышления, то зачитай мне какой-нибудь из трех общепризнанных, и я зачитаю тебе его же еще в нескольких формулировках, не менее признанных, но с разноречащими нюансами. Или ты поклонник прекрасных форм? — Из Рикши снова вырвался смех.— Мир спасет красота, и ты служитель ее? Напутствуя до сияющей истины, ты обращаешь меня к искусству. Ты уверяешь, что я выйду в конце концов к абсолютному свету, но без должного избытка эмоций увериться в этом трудно. Без должного избытка эмоций, Эйб, я вижу на этой дороге другое — что я плутаю по темным задам страстей. И их самые исподние стороны напомажены и припудрены с мастерством лицедейским, а не гримёрным. Это мастерство мне противно, и я буду вандалом, но на задницу молиться отказываюсь.
Рикша тоже закурил. Лариса выводила Батарее беспристрастные уши в то время как Эйб собрался разделаться с отброском общества.
— Опрометчив ты, Рикша, и жесток. Культ задницы — это культ светила. Нам нужен фетиш, чтоб не сдохнуть во мракобесии...
Рикша в открытой улыбке глянул на друга.
— ...и не случайно к двадцать первому веку в обществе сложился чтимый образ цивилизованного человека, а...
Рикша поддакнул:
— В меру цивильному при данных условиях легче живется.— Откуда между прочим заметил: — и насрать на кривляние зова свыше. Но легче и чтимее, Эйб, только при данных условиях.— Он после второй затяжки загасил сигарету.— Культ аннального ярила — недостаточное условие для движения. Mожет быть, просто необязательное.
— А что ты опять придумал? — Эйб даже пополнел от аппетитного ехидства. Лариса тихонько смеялась, обрисовывая бесконечную жопу. Рикша вдруг вскинул подбородок, искоса глядя на Эйба:
— Я, Эйб, ничего не придумываю. Засекай прямодушно: молятся те, для кого самоценно действие — выжить.— Ларису передернуло дрожью отходняка.— Фактически они молятся на свой оптимум. После смерти они готовятся в рай, а в жизни бренной, эволюционно, оптимум в 21 веке — свобода на общем информационном пространстве, свободная ориентация на общем поле, Эйб, и есть образ цивилизованного человека. Но когда выживание не самоценно, оно теряет собственный смысл — молитвенный образ, и становится антонимом самому себе, оно уже знаменует собой средство к самоубийству, шаг за анналы культуры и физиологии, где тебе, Эйб, ничто не светит.
Лариса напряженно вглядывалась в кусочек ватмана, на котором выступали руки, покрытые язвами — может, это Мария Кюри, может, это король Беранже.
— Все твои знания теперь — твое неприятие их, действие "выжить" для тебя теперь — "строить пространство знаний", ты в кабале. Бегство от пройденного направляет погоню, уничтожаясь, ты создаешь пустоту, природа ее не терпит, природа мстительна, и ты загоняешь сам себя тем, от чего отказался.— Рикша неожиданно улыбнулся, спокойно и немо.
Эйб непонимающим взглядом потребовал выражаться ясней, но Рикша в ответ вернулся к первичным ощущениям и действительности:
— Слепой чувствует холод и знает что такое зима, но в телескоп ему движение светил не покажешь. И пока есть хоть один слепой среди зрячих, чувственный опыт наряду с умозрительным не всеубеждающий аргумент. Если...
Рикша поник головой, может, нетрезвой, но зачерпнул из кастрюли воды, сглотнул и продолжил:
— ...если слепой видит то, что не видно глазу, то я не осмелюсь утверждать, что мир не такой, каков для слепца, даже если его модель не сводима с моей. Поэтому и не считаю глупыми никого кроме всевидящих.— Через улыбку он вытолкнул из себя.— У нас нет ни одного аргумента кроме бесконечности, Эйб, мы слепцы...
Отдаленный смех сверху ответил Рикше:
— История развития и есть универсальный аргумент, закономерность, ратифицированная общим опытом. Тривиально: слепой на необитаемом острове умрет вперед зрячего.
Рикша отпил еще воды и усмехнулся:
— Твой опыт разъясняется бесконечно, пока сам конечен, Эйб, твой аргумент выходит во вневременное через задний проход.
— Что вы говорите?! — Эйб повертел в руках ферзя, недовольный пятипалым иероглифом Рикши.
— Задолбал ты меня сегодня, Эйб,— Рикшан оттер висок и распустил хвост. Волосы подмялись под плечи, Лариса разглядела отчетливую белесую полосу от виска Рикши, глаза Эйба за матовым дымом и торопливо облизала кисть, чуть передвинув ватман.
— Говорю то, чему доверяю больше, доверяю тому, что меньше исходит из веры. И тогда трансгресс — прогулка из ниоткуда в никуда. А “разум” — мозг, набухший во время теплового кризиса и на девяносто пять из ста нафиг никому не нужный, засекай, Эйб, больной, нецелесообразный. Из многих возможных форм одна случайно оказывается наиболее подходящей к конкретному месту впотьмах, и выжившего коронуют сильнейшим, переворачивая постулатом "выживает сильнейший" то что есть вдаль ногами. И где гарантия, что не завтра зрячий сдохнет вперед слепого или что не станут слепыми все? Или ты сам не слепнешь и не озаряешься с восхитительной периодичностью? Аа, по спирали, говоришь, на порядок выше... ебал я твою спираль,— Рикша снова закурил начатую сигарету, шумно выдохнул дым,— на все двенадцать целых пять десятых периодов. Упорядочивание любого материала, кроме неслучайного, само беспорядочно. В любом объяснении, кроме безотносительного к частным случаям, “закон” – это частный случай. Пока история не включила в себя всё время, какое есть, было, будет, назначать ей закономерности – возводить на трон фикцию. Ты никогда не будешь иметь историю вечности, ты никогда не сможешь применить методологию к практическим знаниям не жмурясь на собственную нечестность, взаимоисключаются! подходы методологический и исторический, мы обречены лгать, познавая,
Лариса с силой сжала и повертела кисточку, и, отгребя кудри, склонилась к листу.
— Универсальный аргумент, говоришь...— жесткие пальцы рванули резинку для волос и швырнули вбок.— ...универсальный аргумент — это вера и страх. А универсальное опровержение — это то, что Я НЕ ВЕРЮ и МНЕ НЕ СТРАШНО. И чтобы не съехать с опухшего мозга в схоластическую бесконечность, развивайся ликующе на том, что имеешь от предков и с детства. Твой опыт показывает — это праведный путь, хотя я скажу так: наследие приумножится и оправдает тебя.— Рикша усмехнулся и стряхнул пепел. Его волосы, наэлектризовавшись, разметались по спинке кресла.— Агностика оправдывать нечем, он наивно садится в лужу перед достижениями НТР. Да только,— Рикша перевел пустеющие глаза на Эйба,— ни агностики, ни фанатичные
Эйб молчал, спохватившись. Раздражение Рикши отдавало уже не стёбом, а трансом.
— Чавкающая трясина истории, культура, форсящая в стеклянных солитерах, переливание болотной жижи из алмазного сосуда в преалмазный — это в самом чистом виде всего-то что и война аксиом, кукиш. Розовый бантик на фартучке моей
Эйб не ответил, он ловил момент Рикши. Лариса рисовала белесый момент, всё более безотчетно, на фоне уже нарисованной ночи.
— И горячо обожаемые нами верификации, критерии истины, общие договоренности, постулаты летят при первой же рокировке чувств. Наше отражение мира, лишенное неопосредованности, тотально лживо. Знаешь...
Рикша долго тушил сигарету, и все-таки продолжил:
— Знаешь, я пытался найти оправдание разуму — самодостаточную аксиому, доказательство в
Рикшу качнуло вперед, снова на спинку кресла, Лариса обернулась: Эйб слушал Рикшу и отвлеченно и напряженно, как слушал когда-то хлопанье ветра в промокших листьях, но за окном была летняя погожая ночь, Рикша вгляделся в Эйба и со странной, внезапной жадностью спросил у него безнадежное:
— Но мне всё кажется, Эйб, оправдание разуму когда-нибудь найдешь ты?
Рикшан вдруг согнулся пополам, черной волосней зашторило голову на сжатых коленях, он утих, похожий сейчас на сумасшедшую женщину.
Лариса нахмурилась, Эйб кивнул ей:
— Не пугайся, думаю, сегодняшний треп не помешает ему завтра жизнерадостно добывать жратву.
— Я не видела Рикшу таким,— Лариса тревожно вылавливала в обкуренном полумраке глаза Эйба.
— Я тоже не видел. Рикшан двое суток не спал. Пока вас с Лидой на скамье не было, вдруг срочно съездил к какому-то Питу, как я понял, большому хулигану, уплатил гвардейцам залог, а что осталось, как видишь, на хорошую смолу не пожалел.— Эйб стоял возле Рикши и ждал, что он зашевелится.— Я ему говорил — отсыпайся, а он меня не послушал, обшарахался сдуру не в меру. Пройдет, он у нас шалопай.
Эйб еще помолчал и попытался вытянуть его из кресла:
— Рикша, ложись на диван.
Черная голова мотнулась. Эйб постоял и понес в кухню кастрюлю греть воду.
Лариса, глядя на замеревшие черные пряди, выбрала крупную кисть, дотянулась до черной краски и стала ровно заполосовывать нарисованное. Свела брови, осознав вдруг, что дурь давно улетучилась — она курила меньше парней,— что она одна была трезвой, когда Рикшана перемкнуло, и он заговорил, она не знает, о чем. Лариса в мистической панике схватила флакон туши с тумбочки у дивана и залила всепринимающий ватман мглистыми пятнами, развезла кистью. И лишь увидев перед собой без остатка темную тень, облегченно выпустила кисть. Пожала плечом: проходят сутки как она тоже не спит, выехала напрочь.
Лариса посмотрела на Рикшу. Из сан.узла вышел Эйб с мокрой головой и жестковатый. Тоже сдуру не в меру. Лариса кивнула на Рикшу. Эйб подсел и откинул волосы-шторки:
— Иди спать на диван, слышишь?
Эйба встретили открытые глаза. Рикшан чуть выпрямился, подмяв локти, и опустил глаза перед собой.
— Рикша!
Секунд двадцать Эйб и Лариса ждали ответа.
— Ступор.— Лариса соскочила с пола. Она в психушке познакомилась со ступором.
Эйб процедил:
— Задурил. Вот не думал... Рикша, слышишь,— Эйб пошарил по столу, быстро прикурил слабенькую и протянул,— вдохни пару раз.
— Стой, хватит!
Лариса тормознула его за руку. Он урезонил, сам вдруг сдуревший:
— Спокойно, Ли, мы уже отошли. Я ему лажовую даю и на пару затяжек. Рикша, слышишь?
Рикша перевел взгляд на голос, совершенно никак усмехнулся и перехватил двумя пальцами сигарету. В тишине несколько раз затянулся.
Молчание прервал Эйб.
— Ну теперь всё хорошо, Рикшан. Попытайся заплакать и ложись спать.— С Эйбела мороку как рукой сняло и куда запихало, он один знает.— Может, тебя пис-пис сводить сделать?
Лариса подтолкнула Эйба, но он подмигнул ей.
— А потом бай-бай будем, да, Рикшан?
Рикша усмехнулся еще раз, уже не жутко, усмехнулся, обычно, ища глазами свою резинку для волос, бросил Эйбу:
— Ням-ням.
Все втроем рассмеялись.
Лариса показала и сбросила на забардаченный стол обрывок, мусор, бывшую вещь:
— Не собирай волосы. Сразу ложись.
— Я есть хочу, друзья.
Лариса переглянулась с Эйбом. Сна ведь ни в одном глазу. Таков мир на данный момент в данном месте. Эйб старательно продиктовал:
— Все есть хотят, Рикша, нечего есть, понимаешь?
Рикша глянул на Эйба, на Ларису и затащился:
— А что это вы меня как придурка опекаете? Пойду пис-пис.
Он встал с кресла и вместе с сигаретой скрылся за дверью в даббл. Эйб посмотрел на Ларису:
— Вообще, Ли, я тоже голодный. А ты?.. Это твоя картина? Замечательно, Ли!
Эйб зажег верхний свет и пригляделся к черноте, сквозь которую проявляются сложные тени.
— Ты и пером, и акварелью, и...?
— Всё.
— Ли, я охуеваю. Ой, извини. Да ты поймешь.— Эйб оторвал глаза. — Слушай, а есть-то как хочется.— В комнату вошли.— Рикша, это картина Ли.
Рикша качнул головой и протянул Ларисе руку. Она пожала твердую кисть. Рикшан дернул подбородком:
— Совсем нечего есть?
— Кипяток уже готов, наверно.
— Будем жребий тянуть.
Рикшан взял со стола две черные пешки и одну белую. Эйб вылупился, Лариса прикусила губы, смеясь, Рикша вынужден был объяснить:
— У Рината сейчас сабантуй, кто-нибудь сходит за хавкой.
— А не проще ли тогда всем вместе сходить? — начал раздражаться Эйб.
— Ринат ошалеет, что нас трое на похмеловое бухало. И лень.
Распущенные волосы обрамили худые скулы, и как сейчас догадаться, что эти ровные зубы четверть часа назад распускали язык.
— Меня не тянет на такие сложности, давайте спать, а завтра надыбаем что-нибудь где-нибудь.— Эйб принялся раскладывать диван.
Рикшан щелкнул ухом, гася наспех косячок.
— Ням-ням,— и протянул Ларисе прикрытую ладонью кружку. Лариса отвернулась и вынула черную. Рикша свистнул. Эйб огрызнулся:
— И я говорю, спокойной ночи. Не прикалывает меня среди ночи на гудак ломиться.
Рикша держал прикрыв кружку и стёбно базарил:
— Ты слепошарый на оба глаза, а третьего у тебя нет. Рисковать, сам видишь, нечем. Тяни вслепую, оппа. Как на кухне у Деметруса Баталлиани.
Эйбл вдруг серьезно оглянулся, невозмутимость в нем заговорила. Лариса вслушалась: неа, только воздух колышется, одна звукоречь, они просто отходят, возвращаясь к себе на помойку. Рикша с улыбкой добавил, громоздя вдруг пустую заумь:
— Ты не видел Деметруса? Я тоже не видел, о самоценности зрения мы уже говорили. Я не забываюсь, Эйб, даже под травкой.
— Прекрасно,— и не отрывая от друга глаз, усмотрев вдруг в пустой зауми смысл, порожденный своей собственной логикой, вытянул белую пешку.— О распиздяи...— Эйб горестно рассмеялся.— Вот знайте, зависну с Лидой на всю субботу, вы здесь оббычкуйтесь над кастрюлькою с кипятком...— он хлопнул себя по лбу и шагнул в кухню вырубить печку.
— Что за речи, хавку тащи,— Рикша, сдерживая икоту, склонился над тумбочкой найти расческу.
— На трезвую голову, Рикшан, никто с судьбой не играет. Я буду пить подряд, что мне предложат,— Эйб в сильном переживании натягивал дождевик.
Лариса засмеялась:
— Пей, Лида подскажет, откуда.
— Распиздяи,— фыркнул, уминая в себя ржачку, Эйб и вышел, тоже ничуть не сытый.
Короче, такая жопа.
Лариса зачерпнула из кастрюли кипятка, ссыпанула в кружку щепотку чая, смахивающую на горсть, и забралась с этим делом в кресло. Что-то ночь сегодня шизовая, забомбили себя ребята куревом, чаем. Эйб еще наверняка буханет. Петля всему.
Верхний свет элементарно разложил комнату на беспорядок и пепел от сигарет, отделенный гардинами от окна в улицу. И увядающая на глазах мишура занесла внутрь комнаты ту новогоднюю ночь, когда уже первый день января готовится сойти с усталых, еще дескать волшебных луны и звезд. Лариса хлебнула чая и улыбнулась, сплевывая с языка заварку. Рикша стоит, откинувшись на стену, и всё смотрит на потолок.
— Дай глотнуть,— обратил он лицо.
— Не надо, Рикшан, у тебя голодный желудок, а тебе надо скоро спать.
— Чтобы вы с Эйбом без меня всё слопали,— добавил самовнушающе Рикша и отклеился от стены заварить себе чаю. Судя по задержке он варил чиф, промывший мозги от седины вполне, напрочь.
Вернулся с кружкой и сел в ногах Ларисы, не нарушая новогодней ночи. Отвел с губ волосы и хлебнул. Лариса уловила, сейчас начнется, налепила на палец и растерла крошку пепла. И началось.
Рикша придерживая бокал осторожно положил локоть на колени Ларисе и оперся подбородком о локоть. Мелькнула далекая кухня, кислая улыбка сметаны и чья-то светлая, чокнутая голова.
— Открыв эту книгу будь осторожен...— Лариса шепотом рассмеялась.
— Ты русская?
— Советская немка.
Где-то звякнуло лезвие.
— Идем на пол?
— Не надо, Рикша.
Он потряс головой, отбрасывая за плечи прямые и жесткие волосы, отливающие чернотой, как полированный гематит, и улегся на локоть щекой. Точеные пальцы гладили ее колено.
— Я тебе не нравлюсь?
Лариса рассмеялась, не ответив. Рикша прост в отношениях, ему нет толку объяснять формулу любви.
Они хлебнули чаю.
— Посмолим?
— Хватит. Тебе надо спать.
Рикша отставил на стол бокал, пересел лицом к Ларисе. "Сейчас уткнется мне в живот,"— мышцы бессознательно глухо сжались. Но он отпрянул с прямой спиной на пятки, сложил руки на коленях и не отрывая глаз зазвучал новогодней музыкой, ждущей чуда, оттого безнадежной, вдохновенной и терпкой, пахнущей хвоей, сверкающей снегом под фонарями, морозной и безветренной, что на Шлюзах бывает редко, там постоянные ветра с Обского водохранилища почитаемого за море.
Лариса уперлась об подлокотники и с силой вжалась в сиденье. Она всегда успевала отбиться от сусального нытья зевком или стёбом, но Рикша, ночь...— всё так сложилось, что она растерянно, как внезапно подстреленная, усмехнулась. Глаза застило.
Рикшан подскочил. Оторвал ее руку от подлокотника, сжав запястье. Слезинки спали, Лариса увидела испуганную морщинку между бровями.
— Ли, не плачь. Я просто смотрел на тебя, Ли, ничего страшного...— Он вдруг засмеялся, устроился на подлокотнике и прижал ее голову к себе.— Ненормальная.
Где-то звякнул металл.
Крокозябла кричит страшным криком и дрочит бытием, определяющим сознание членов неотъемлемых с детства организаций. Вождь и пророк, почему-то без бороды, оборачивается от кухонного гарнитура, оценивающе глядит на мини-юбку и белую блузку:
— Школьница. Готова? — и они идут в ресторан, где официанта подзывает поднятая с парты рука примерной девчонки. На Шлюзах частый ветер, и руку то и дело срывает. Но кто это сдвинул брови?
Лариса вцепилась в рубашку Рикшана, заговорила по-русски:
— Допустим, крокозябла права и хрустит сухожилиями прыхтика... Тогда она права абсолютно, построена гениально неопровержимо, и некуда деться от хлещущих ортодоксов грязи... лажа...
Девчонка вдруг скорчилась в руках Рикшана перед ликом вставшего в глазах от края до края монстра. Будем знакомы, фактоид, перекрывающий вены обыденностью, потусторонней, которая есть независимо от человека. Ее исконное чужеродие гениально и неопровержимо. Ша, мразь, животное, я пригоню тебя в рай с кисеклевыми берегами и молофьевыми реками.
Маркс, прости, кто мог знать, что твое предположение станет повальным гимном. Разве ты виноват, что объяснив каждый шаг бытием, кто-то уже добрался до обетованного зоопарка, содержащего одних крокозябл. Они люто нерады, угодившие за решетку, и мечтают смыться туда, где тебя, старый черт, читали с умом.
Она бредит, оказывается, она не на Острове, она здесь, в кабинете, вся из звериных импульсов перед фактоидом! Глаза тупо скользят по печатным буквам плаката над школьной доской, как обычно, не замечая их! Вынимает из дипломата учебники и ждет звонка! Подходят одноклассники и разговаривают разными словами, Лариса Шрейдер в окружении сверстников что-то рассказывает. И сумасшедшие глаза, спасаясь от яви в ирреальных руках Рикшана считывают с белой плоскости воплощенную мечту крокозяблы:
ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ В.И.ЛЕНИНА В ОГРОМНОЙ СТЕПЕНИ СПОСОБСТВОВАЛА ДЕЛУ ОСВОБОЖДЕНИЯ ОТ КАПИТАЛИСТИЧЕСКОЙ ЭКСПЛУАТАЦИИ, НИЩЕТЫ И ВОЙНЫ, ПОМОГЛА ШИРОКО РАСПАХНУТЬ ДВЕРИ В СВЕТЛОЕ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЕ БУДУЩЕЕ СВОБОДЫ, МИРА И БЛАГОДЕНСТВИЯ
ВИЛЬГЕЛЬМ ПИК
— Хватит!!
— Советикус-советикус,— буратинит голос Фреда и хихикает, простукивая слуховые височки.
Звенит звонок. Лариса разворачивается к доске и садится за парту. Пока она болтает с соседом по парте, ее несут и укладывают на диван.
— Ли, милая, открой глаза, малыш, я сдохну, если ты не очнешься...
Лариса смотрит, задумавшись, сквозь акцентированный звон гитар. Входит историчка, и серые глаза насмешливо рассматривают ее бусы. Лариса напряженно следит за этими глазами, но загораживая историчку покаянные губы собирают слезы с мокрых ресниц. Историчка открыла журнал, блин, опять будет спрашивать, и когда потянулась к мелу, незапертая дверь кого-то впустила, голос Эйба зафонил на любимой кассете:
— О, блядь, вы что, опять долбались?
— Мне похуй, похуй, я всё могу!!
Мгла, мгла, дым, мгла... оказывается, она только бредит. И катафалк из бараньего рога в голове поезда, и как там по-английски "рельсы"...
В подернутом туманным смогом Н-ске настигнут ломки пострашнее смерти любого, кто откажется от лжи. Отринутый покинуть Н-ск свободен. Но и тогда не упасет ни расстоянье, ни зелье и ни ватман черный сплошь, ни близость тех, кто тоже отказался, кто тоже лжет сознательно в общении, кто близок и любим, но не знаком с преследующим призраком который лакает стоны, пот и пену с губ. Стук, так, тик-так, кап-кап, мгла, мрак...
Примерно в это же время, когда Шрейдер аморально смолила травкой в компании двух презренных дегенератов, в Новосибирске разболтались двое, типичный вандал и математик (в Н-ске первых больше нежели вторых). Они заспорили об общих местах, весьма любимых в Новосибирске, а именно: бытие определяет сознание или вера. Смирившись с строгостью математика, вандал (он сам себя так называет, потому что считает, вандал для него слишком грамотно) взял ручку, бумагу и стал чисто математически выспаривать свои убеждения — есть в математике для этого удобный аппарат — мат.логика — слабый всего одним местом: непогрешимость обусловлена тем, что рассуждения абстрагированы до крайней степени — операций над знаками; и когда результат рассуждений сближается с практикой, начинается сведение огрехов и расхождение во грехах, и вместе с практикой начинается нонсенс. Вандал, сволота, задумал свести концепцию математика к нонсенсу, не погнушавшись для этого перепарить логику в философию, которая, известно, много веков подряд тужится стать абстрактной и очевидной одновременно.
Для начала вандал выписал три аксиомы математика:
1) бытие определяет сознание,
2) доказательство вперед веры,
3) логические законы не зависят от бытия,
после чего указал, что вера есть часть сознания, и имплицировал:
бытие определяет сознание → бытие определяет веру.
Математик согласился. Тогда вандал поставил вопрос:
Что определяет веру:
бытие или доказательство?
Математик врубился, что вандал строит ловушки и стал анализировать пошагово. На первом шаге он отказался от импликации, внеся поправку, что вера — это вовсе не часть сознания, а особая часть его. Ну ладно, вандал тут уступил. На втором шаге математик долго чирикал бумагу зачеркивая то одно, то другое из двух предложений:
доказательство вперед веры,
вера вперед доказательства,
наконец зачеркнул оба и начертал следующую аксиому:
доказательство не зависит от веры, и обратно.
На вопрос вандала, от чего же зависит вера, математик победно провозгласил:
веру определяет только вера,
и, помянув закон тождества, гордой поступью вышел
пописать (дело было по пьяной лавочке). Вернувшись, он застал вандала за выстраиванием силлогизма, чего сам вандал не подозревал. Он уточнил:
сознание строится на логических законах?
Математик решил, что если логикой поступается только вера, а она — совсем особая часть, то да, сознание строится на логических законах. Вандал расхохотался и протянул математику многострадальный клочок бумаги, на котором математик прочел следующий силлогизм:
сознание строится на логических законах;
логические законы не зависят от бытия;
следовательно, сознание строится на том, что не зависит от бытия.
Математик недоверчиво выписал в более ясных формулировках:
сознание не зависит от бытия;
бытие определяет сознание.
После чего пошагово проверил вывод первой формулы. Приписал рядом: 100%. И рядом со второй формулой приписал: 100%. А затем торжественно вывел печатными буквами:
логически сдаюсь.
Они посмеялись, и математик обещал вандалу больше не цитировать при нем классиков философии (в Н-ске философия, ну,
С → Б |
|> ⇔ С ←→ Б,
Б → С |
и не став уточнять, что его две формулы дизъюнктивны, а написанное следом конъюнктивно (вандал не понял бы таких уточнений), математик научал его, что, известно, практика — критерий истины, а практика показывает, что всё же бытие доминирует над сознанием процентов на 70. Вандал не стал возражать, потому что веру определяет только вера, а процентное соотношение случайного и закономерного в той реальности, что глазами концепции, зависит только от веры.
На которой концепция строится, стоит добавить для ясности. Кстати, Фредерик Хапперс очень правильно сделал, что на одну сторону кассеты записал, когда Лариса спала, ее дыхание. Может, это избавит его от одного маленького недостатка. Правда, кассету в плейер он вставил наобум, и потом обнаружил, что стер любимую панкуху "Одетые звери". Впрочем, на Острове с его звукостудиями стертая запись — поправимая беда, и даже не беда. Очень хорошо Фред живет, незамутненно, ну и флаг ему в клоаку, тупорогому.
Рикша, прозвище которого Лариса по-свойски сократила до "Рикшан" намного симпатичнее, чем Фред. Черт, и не его заслуга, что Лариса трахнутая, только не туда, а по котелку. Трах в пух и прах, бесспорно, развивает личность, но является очень утомительным обстоятельством.
Да, утомительным, и как в туманном смоге Н-ска, так и на Острове, который имярек, не любят трахнутых, а если глаз положат, то сами, разумеется, того. И Рикша, следовательно, ебанутый, а следовательно, Рикша педераст... какие лживые наветы, право. Нет, Рикша умный, Рикша каратист, и всякому навешает дюлей за безответственный пиздеж перед судьбой (меня прикалывает всюду материться, меня как Макса и Вано се окрыляет, в том чувствуется цимус перед монстром на языке, который слишком гибок). Но уж не взять обдолбанную девушку при том, что она нравится и с ним наедине, островитянину покажется смешным.
Да пусть себе трясет жирком и ржет, кому-то надо ведь и радоваться жизни. Подонок пусть горюет, он лентяй, он праведным трудом благ мира не стяжал. И благородство его жалко и комично: тот щедр, кому нечего отдать. Но человечество конечно хочет, чтоб были щедрыми не только пустозвоны, и для звенящих кошельков Добро издали, что, правда, забывается в голодный год.— С учетом напролет голодной жизни, учитывая что Добро на дне вверх Злом, взаимовыручка среди подонков не свята — то есть лишь способ выжить, да и только. И несусветная порядочность Рикшана лишь говорит, что он подонок, да и только.
Без рельс из веры и без шпал из страха живая автоматика мертвеет, осиротевший выезжает в самый дым. И Рикша лодырь, псих, поэтому он съехал — плюс ржет злорадно, поделом воздав. А Шрейдер — тоже психопат в упадке! А н-ские скоты не лучше Рикши! И Эйб и Рикша там не инородьем были б,— уж пастбище в Новосибирске гостеприимно (но только для своих, чужих в тюрьму сажают). И много поимели бы, бесспорно, изгои Острова, когда б учиться взялись новосибирским средствам бытия. Что анаша! да психотропики! да это дилетантство! Ликбез по ощущениям крэйзовым подонкам Острова ля-ля необходим.
Но в Н-ске бы Лариса сачканула спускаться с берега и ночью пустозвонить. Она ведь, коренная сибирячка, должна мечтать о заграничном изобилье. А кто ж откажется, чтоб Н-ск был злат как Остров. И кто же разберет теперь, где лучше. И снова знак баланса зубоскалит. Ну, разумеется, для коренных сибиряков (для тех, которые обжили урбболото) предел мечтаний — триумф Перестройки, когда красиво, просто будет жить, как и на Острове, где можно всё купить (имея деньги, деньги — это важно).
Из огромной массы мечтателей на Острове прижился бы только врожденный островитянин, умеющий мечтать правильно, каких в Н-ске единицы и примечательнейший из которых — Роджер (увы, чужой в отечестве, таких в тюрьму сажают). Он раньше многих сообразил, что Перестройка поможет ему бурными излияниями из пустого в порожнее, и ничем больше. А мало, что ли? Роджер плодотворно использовал поток фактоидов для жатвы сладкожвачных виноградов. Роджер вырос, окреп, превратил свои гнезда и секты в развернутую по вертикали сеть. Гости от Теннинга трепыхаются в сетях не опаснее марионеток.
Уоллес Теннинг разобрался бы со своим далеким другом своими недолгими средствами. Но ему некогда, он заофициозничал, так как "домашний кризис" идет своим чередом, и если Роджер с каждым днем уподобляется Теннингу, то Теннинг всё больше тяготеет к образу Горбачева. На Острове фактически социализм, казалось бы, от рока не уйдешь. Но — трудно сказать, что больше способствовало дисбалансу благолепия: приезд русалки из стихии фактоидов или экономические игры Теннинга и его соратников (экономические игры при джековской политике не так уж сложны). Очевидно, последнее, ибо первое есть фактоид.
Но эволюция продолжается... что-то до боли знакомое... Ах, да! как же, как же, по аналогии с революцией, которая уже давно продолжается, она ведь перманентная... Одним словом, движение из среды тянется столько, сколько тянется эта среда, морок и прорыв из него непрерывны,— в точности цитирую — остановка смерти подобна, а остановка наша, здесь таится глубокий смысл, в коммуне. Элементарно, поле чудес не взрастишь на лжи, даже самой отборной, если в ней нет зернышка фактической массовой ясности. А что такое коммуна, доступно пониманию всякого. Но вот чудеса-то: 70 лет прорыва внесли не еще большую ясность, а ностальгию по забугру. Впрочем, отвлекаться, разбрасываться нехорошо, сейчас речь о Рэмусе. Если один заряд, например, Роджер, идет по стопам островитянина, второй — очень сродни новосибирской нечисти, например, Теннинг, то есть ведь и нечто третье.
Переходное звено, так сказать, антропопитек с высшим образованием. При этой мысли Рэмус фыркнул в кофе и смущенно схватил салфетку, покосившись на мать. Но она не заметила, углубленная в лирику. Она собирается замуж, и Рэмус полностью с ней согласен. Ей было бы неплохо чем-нибудь себя занять.
Теперь, когда отец с матерью в разводе, Рэмусу проще простого выкачивать из Лагда-старшего дорогие подарки. Чувство вины отца перед сыном здесь ни при чем, аборигены не врубаются в такие чувства, а дело здесь в, соответственно, самом деле: отец доволен сыном, а сын зарабатывает себе классную аппаратуру, компик пятого поколения, не считая чепуховых подарков, смиренной наружностью и легко скрывает от папы, что за плоским, постным лицом он в диком восторге гонит крутейшую волну. На втором курсе ему вдруг стало намного легче учиться, а хорошо проведенный август сблизил с товарищами, возродилась былая кают-говорильня, ни сном ни духом не близкая к бездонной притягательности тусовки, сплошь из мажоров, среди которых Лагд-младший умно беседует о политических и экономических переменах, и, в целом индифферентно, осуждает джеков, чья несостоятельность уже очевидна, и флиртует с юными леди, и всерьез, разумеется, ему интересен не домашний кризис, а успех и карьера. Довольно и того, что Лагд-старший иссуетился. Несмотря на то, что выздрыпаться року, тем более коммунистическому, мучительно до слез, плачет почему-то не Уоллес Теннинг, а Никола Лагд.
На Острове, который имярек, как и в подернутом туманным смогом Н-ске, отлично понимает минус, что лучше там, где его нет, пусть плюс в неведенье счастливом мнит, что это общий и нейтральный афоризм.
Эйб забыл код подъезда, в который недавно переехал Ринат, и вернулся. Это, наверно, Ларису и спасло от второго залета на крэйз, на этот бы раз не симулированного. Эйб отвлек на пару секунд от Ларисы черную тень, и она в эти секунды лишилась чувств.
Ее разбудил голос Лиды из кухни. Лида гнала сплошным потоком треньканье, мелкий стук, перезвон, короче, свой разговор под рассеянные вводные словечки Эйба. Сама Лариса лежит на диване. Она повернула голову. Рикша в кресле, сникнув на расставленные колени, тоже спит, гладко зачесанный хвост чуть рассыпался по плечу. Лариса не сразу сообразила, что сейчас раннее утро, шторы раздвинуты, а из кухни пахнет вкуснятиной. Но секунд пять спустя восприняла уже даже приставленный наискось к стене черный ватман, и где-то внутри шелохнулся мучительный сон из этой прокуренной, светлой галактики конечно в себе.
Лариса подставила руку и оторвалась от дивана. Потерла голову и шагнула к Рикшану. Осторожно взяла за плечи, он не проснулся, и разогнула его. Он открывал глаза как-то туго, но когда открыл тут же встал:
— Тебе не плохо, Ли?
— Мне всегда хорошо. Я поспала, иди на диван спать.
С рамы проема свесился Эйб:
— Привет, Ли! Как дела?
Лариса улыбнулась ему: о`кей, после такой ночи лучше не бывает.
— Она встала? — выглянула Лида, с бодуна слегка отекшая. Да, Лиду и Ли впусти в Даган, махом на уши всех ребят поставят.— Ну ты спать, я бы с голоду сдохла.
— А сколько времени,— бормотнула Лариса, поглядела на часы и шевельнула бровями: восьмой час.— Ну и что?
— Сейчас вечер, Ли, вечер.— Лида скрылась.— Давай к нам на кухню, Рикшан пусть отсыпается.
Эйб молча кивнул Ларисе и тоже скрылся. Лариса посмотрела на Рикшу, песочного от усталости. Легко мелькнула рука, Рикша завел ей кудри за ухо, и они сдвинулись с места: он к дивану, она к туалету.
Проплескавшись с холодной водой не менее четверти часа, на кухню она выползла более-менее, белесой песчинкой в глазу не сумняшеся, это тоже с усталости.
Лида энергично ознакомила ее с происходящим. Значит так, сейчас они жарят картошку, взятую в долг у Рината. А не у Виктора?.. Да неважно, на мели будут сами напомнят, так вот, Рикшан пусть дрыхнет, он трое суток не спал... Откуда трое? Да оттуда, что он осёл: сказано же, нефиг Ли сторожить, сама проснется. Нет, уперся всеми четырьмя, молчит и тебя засекает, он ведь любит засекать, да не перебивай, я ему в глаза заглянула — чуть не схуйнула: умудрился ведь оттянуться круче, чем на опиюшных. Мировая вселенная без сна и без яви. Эйб, ты молчи, если не врубаешься, вот он, между прочим, меня с гудака уволок, какие бывают раз в год. Да, ты нас с Рикшаном не предупредила, что после обморока желаешь немного поспать, и... Падла, картошка пригорает, масла мало, где ты такую печку достал? Ли, он бздит, ты его не слушай, ты меня слушай, Рикшан сказал ему код Ринатовского подъезда, а он приперся под самое утро, когда подъезд уже сам открылся, а мы забатонились. Давай тарелку, да давай одну тарелку, мыть меньше. И утащил меня как раз на самом интересном месте, это когда все потихоньку отсыхают, а потом начинают вставать по одному, как покойники, на опохмел. Никому это место не нравится, а мне наоборот, оно печальное. Я бы ни за что не ушла. Я ее выцепил без проблем, она лыка не вязала... это значит, Ли, нажралась в доску, и дома шлепнулась рядом с тобой, отключилась не менее капитально, наполняя между тем мой маленький дом благовонными бризами перегара... Так, теперь ты всё сказал? Еще нет, Лида, даже если сабантуй был уникальный, слишком много пить некрасиво глазами любимого тобой шланга... Чего?.. Вспомни, ты долго мне объясняла, как... Да заткнись! Стойте же, успокойтесь. Приколисты. И что дальше? Пусть Эйб рассказывает, он у нас самый умный. Спокойно, Лида, картошка не виновата... слушай, нам и так есть нечего!!
Лариса угорала, откинув голову. Лида и Эйб ползали по кухне, собирая картошку обратно в тарелку.
Вы мой маленький дом в корабль-призрак за одну плевую ночь превратили. Спать негде, жрать нечего...
Лида затащилась. Просыпаюсь, иду в ванную умыться, гляжу, Рикшан, как лунатик, всё кайф ловит, знала бы, какой крутой, рядом с Рикшей бы села. Но, всяко-разно, Эйб вперед меня успел, ноги вытянул, на Рикшановском плече раскинулся, в натуре самый нетяжелый, и такой батон... Ли... Девчонки поехали на стульях, хохоча. ...Ли, мне даже самой снова спать захотелось. Лариса покраснела от смеха. Бедный Рикша. Не, это еще не всё, слушай, видишь, я немножко поседела? Так это Эйб свалился на диван рядом с тобой, а я получается один на один с Рикшаном. Ли, я не знала, что он такой веселый когда без Эйба: мы, как пеньки, часа два-три сидели, пока корни не пустили — Рикша в комнате, я на кухне, а куда еще от его облаков деваться. Мой маленький домик не рассчитан... Ты задолбал со своим маленьким домиком, это уже не дом, а караван-сарай... Что? Корабль-призрак, Ли, корабль-призрак. А потом мне невмоготу стало. Я уж Рикше чай предлагаю попить, в карты поиграть, песенки попеть. А он жуть какой угарный, всё смеется и меня развлекает, я чуть не сдохла со скуки. Хотела уйти, с собачкой на улице поговорить, та хоть смотрит на тебя и слушает, так ведь, Ли, ты спала, мне же интересно когда ты проснешься. И Эйб, сволота, ногами во сне дрыгает, по райским дорожкам наверно скачет. Я уже облезла. А Рикшану похуй, он уже, смотрю, на отлете: ноги колечком завернул и качается, назад-вперед, глаз не оторвешь как интересно... Лида, стой, а вдруг... Фигня, Ли, он не больной, я в этих делах разбираюсь. Точно говорю, от смолы отсыхал. Ладно бы, у Эйба маг был или телевизор, а то голяк полнейший, сдохнешь и знать не будешь что сдох. Я уж хотела рядом с вами пристроиться, покемарить, что ли, хорошо Эйб проснулся.
— Эта кайфоломщица так пристроилась, что, Ли, не знаю как тебе удалось не проснуться,— погладил Лиду по затылку Эйб, рядом с ней не такой разговорчивый, как рядом с Рикшей.
Лариса засмеялась, чувствуя, как в краю глаза темнеет отчаяние. Сейчас, здесь, с друзьями, чего ж тебе еще надо, дрянь?
В стихии фактоидов, на поле чудес, где вода стеснена ирригации сетью, была взращена, как это ни жутко, русалка, несущая утопии смерть.
Такого рода туфта. ( — ниже канализационной трубы — добавит знакомый мне математик — ) Суть ее далеко уже не в ирригации, вы для нее теперь пустой звук, Бегущая по волнам, Гражданская Оборона и ДДТ. Комсомолкой, мне помнится, она перестала быть еще когда стала Фредовой телкой. Мне видится, легкие, как прах, грим и маски ее теперь несомы знойным ветром с пустынь, который называют также самум. Вжж-жж, вжж-жж...— Врубил электробритву знакомый мне математик, не желая слушать сей бред. Чтобы осмысленно говорить, надо ведь осмыслять прежде чем говорить. Думать надо, да и не болтать ерунду. Мозгов не хватает? Лично мне не хватает, вжж-жж, вжж-жж... Но пробую думать: осмыслить — это взглянуть в целом, со стороны. Зри вокруг — и познай самого себя, а то на что же тебе мозги! Познаю. Выхожу на химеру абсурда со зеркальным щитом. Осмысляя, взгляну в целом, со стороны, обдумывая, укажу, указывая, определю, определяя, перемещу, перемещая, из мира непосредственных восприятий перемещусь в отраженные антимиры. Осознание убивает чувство, бесстрастно посмотревший на импульсы своей психики становится кладбищем масок, одинаково однохуйственных, несомых самумом. Вжжж, вжжж...
Девушка-тинедж в огромном плаще шла по даганским лужицам, жуя на ходу шоколад. Свернув на боковую улочку, зашла за старую четырехэтажку и, не сбавляя шага, минуя остальных, приблизилась к скамье, загруженной группой сверстников человек в пять. Ее приветствовали, она отдала кому-то шоколад и закурила.
— Троица не подходила? — выпуская дым, спросила она у парнишки.
— Дана сегодня в больницу положили, ты не знаешь?
— Что такое?
— Да дурак, на Ахмеда опять залупнулся.
— А Джем?
— Там же, где и Колетта. На пятнадцать суток — родоки штраф отказались платить.
— Это разрешается?
— Родокам всё разрешается. Хорошо еще в трудовой лагерь не загремели.
— Хуево.
Лариса огляделась. Есть и ее лепта в сборище вокруг скамейки. Несмотря на уже частые дожди, улочку, вернее, кишку регулярно посещает круг лиц, медленно расширяющийся, за полтора-два месяца здесь стало людно и, как бы это сказать, необычно. На радость Ларисе состав компаний непретенциозный: девять из десяти однородны и близкородственны, как по заказу, генетически позитивные, но, увы, увы, беспечны, так как юны. Иного оправдания им не сыщешь, угнетенных в Дагане нет, дурно воспитанных мало. Да ладно, мы ведь тут без претензий, а кто по молодости не бил баклуши. Помимо заслуженной инвалидки, у куста стоят теперь еще две лавки, на асфальте несколько ящиков, и дешевенький магнитофон гладит ухо новеньким шлягером. Вон ту лавку притащили приятели Локида — толковый парень; вот эту, ее основатель Ахмед, занимают самые взрослые, с мыльными руками; они живут далекой и незаметной жизнью с автономными взаимоотношениями. На ящиках — не лень же было с речпорта тащить — много местных, мелкота, еще никак не заслужившая внимания популярных на скамье личностей, например, "святой троицы". Непосредственно на газоне (летом он был сухим, а осенью слишком привычным, влом с него уходить) — определились плохие ребята, единица из ста, думается, неудачники во втором поколении, одетые скромно, но заносчивые, когда в дурном настроении, до рези в желудке. Двое из них замечательны: зверьки, застывшие в бешенстве, Лида рядом с ними — девственное буйство изолы рядом с порослью-уродцем Бикини; остальные так себе: сидят на газоне, полулежат, жуя резинку, покуривают, и любят провожать коченелыми взглядами, скорее всего, косят под первых двух лютых. Докосят, допрыгаются, сами такими станут. Но тоже неплохо, Лариса близко знакома с коченелыми лупиками, среди своих они очень мирные и прикольные. Да и когда вокруг прибавилось похожих ребят, в них самих обмороженности убавилось, а за выставленной однозначным пугалом бешеной инакостью они оказались простыми и симпатичными, как и следует, по-хорошему, ожидать в их возрасте, и то ли поэтому Ларисе особенно симпатичными. Зависали здесь несколько школьников, арабчат или турков, из соседнего микрорайона. Но к скамье примкнула группа чернорубашечников,— их существование, вообще, для Ларисы новость,— и черномазые дети исчезли. Ахмед и его корефаны — особый статус, к лавочке мыльноруких неонаци ближе, чем на пять метров, не приближаются, у них тут своя стрелка, под фонарем. Ее лидеры закалены в уличных драчках: стрелку собрали местные, а этот квартал на границе с иммигрантским районом. Так что до подвигов бы ребятам рукой подать, будь они еще младше.
Один раз сюда заезжала машина, и супружеская чета запихала и увезла девочку с ящиков. Та появилась через неделю, но мыльнорукий старшой придрался и выгнал ее (с девушками здесь не подряд джентльменски): нефиг пиздоболить на весь Остров, по какому адресу живет моя троюродная бабушка.
С тех пор, как Эйб, Рикша, Лида, Ринат освободили скамью, ее застолбили те, с какими не пререкаются: троица, Бидди, Обри,— но не потому что боятся, чего бы мы друг с другом дрались, а просто не принято, эти ребята — форпост, задающий модное поведение и парольный слэнг, в основе которого треньканье и звукоречь пионеров (особенно треньканье — романтический приблатненный жаргон "форпосту" вкатил; со звукоречью проблемы, ее так запросто не усвоить, да и незачем: она тоже слова ради слов, но не для того, чтобы, усвоив специальный словарь, изъясняться с то же усвоившими, а оттого что вся она слова ради слов; природа другая и естественно что размножением не грозящая). Скамья-инвалидка теперь галдит, стебётся, шарахается под музыку, если кто путевый маг притащит. Короче, всё идет как надо.
Лариса усмехнулась и помахала рукой возникшему на газоне Рому. Она готова ручаться божьей водой, что уж этим малолеткам нет против чего собираться. А вот собираются же, предпочтя дискотекам и видикам, еще лучше демонстрации, не хуже тусовки. Лариса затащилась.
— Ты чего, Ли?
— Вспомнила анекдот.
— Расскажи.
— Он тупой. "Жила одна девочка. Так ей и надо."
Одобрительное хмыканье подтвердило авторитет. Она затратила на него ноль усилий, после сближения с ностальгитиками она, прямо скажем, не сильно старается еще с кем-то сблизиться. Когда участились дожди, философы и художники, урожденные дегенераты, слиняли на квартиру к Ринату. Соседи сначала жаловались, дешевый дом без звукоизоляции и заселен нервными, но вскоре Виктор курканул полимер с хим.завода (плохо лежал, не по-капиталистически) и парни застелили пол и смежные стены, благо, Ринат еще в конце лета переехал в угловую квартиру. Дегенераты гораздо менее шумливы, чем нынешняя скамья, но парни у нас преклоняют колени перед покоем и сном сограждан. Додумались же... нет, спереть полимер — это влияние Лиды и Ли... Лариса у Рината бывает всё реже, странный азарт тянет ее на скамью. Парни сами ее нередко наведывают, она сейчас живет в квартире у Эйба. Ни Эйбела с Лидой, ни Рикши в Дагане нет. Рикша еще в сентябре вдруг ломанулся из речного порта на побережье, устроился, говорят, матросом или коком, неважно. Ослепительно улыбнулся с трассы и сказал, что к зиме швартанется,— а никто не знает, где именно. Эйб и Лида звали Ларису с собой, тоже к побережью, они как чокнулись, следом за Рикшей, но Лариса ответила, что в маленьком домике Эйба тоже надо кому-нибудь швартануться, резонно — она и осталась. Лида взяла расчет, приходится теперь ежедневно мотаться на плантации с Тиной, скучной, как пробка, но говорят, в постели оригинальна. Про Тину можно многое говорить, драмою ей не станется, скорее, наоборот.
Лариса с кем-то поздоровалась, дала кому-то прикурить и перешла на газон (кристаллизация "свой-чужой", как и положено, подсознательна, атрофированные сенсоры разрабатываются успешно, но Лариса — особый случай, для нее тут всё как свое). Ром показал ей на кинутую куртку:
— Садись.
Лариса подложила еще Ринатовский плащ, оргалит заняли, елки, а трава мокрая, и растянулась на боку, подперев рукой голову. Ром излагает двум приятелям свое мнение о цепях и печатках. На газоне, разумеется, ее уважают, ее тут каждый знает в лицо, и она держится как старшая, для тех кто мышлением хулиганист — она пластается не по-женски. Были здесь две махлы, еще бы их здесь теперь не было. Одна — в октябре, когда ошивались еще не так густо. Всем симпатичный Локид при своей свите (а скамья притягательна как раз стайностью) сошелся в стихийном карточном турнире трое на трое с Колеттой, Даном и Джемом (карты на ящике подобрали). В первой игре Колетта вышла раньше парней и присоединилась к болельщикам. Тут подходит Ахмед и спрашивает закурить. Курившая в это время Колетта на пару секунд огорчилась и похлопала себя по карману, прочие и вовсе не отвлеклись: Джем отбивался, а Локид с друзьями не без стёба подкидывали. Малолетки еще не просекли, кто такой Ахмед, хотя тот обихаживал их не первый день. Лариса дала ему закурить и дернула губой на его вопрос. Ахмед не уловил суть сообщения и предложил ребятам сказочный край. Загребавший в это время Джем шикнул на Ахмеда, тот переспросил, и Джем, не вставая с ящика, пнул его с нехорошим ругательством, на днях вот усвоенным — даганская молодежь третирует, если придется заметить, наркоманов и их службу доставки. Ахмед отошел. Лариса покрутила у виска и отошла. Она заняла опустевшую на время турнира скамью своей одинокой персоной, и минут семь спустя к лавочке Локида приперло несколько как бы кентов. Троица продула две игры, но на третьей Дан вышел вместе с Локидом и его другом. Подошедший стукнул Дана пальчиком по плечу. Интуиция кента не подвела — Дан более чем удачный выбор, любитель видиков про Шао-Линь и вообще что надо малой. Дальше шло как по нотам. Выбранный, нарочито растягивая движения, обернулся к замеченному еще на подходе кенту. Джем и Колетта охотно оторвались от карт. Кент лениво помахал в сторону асфальтовой скатерть-дорожки с напутствием от Ахмеда. Лариса зорко следила, наслаждаясь далекой музыкой. Корефаны смеялись. Дан ответил на приглашение, глядя в ноги. Теперь смеялись свои. Блюдя ритуал, кент церемонно залупнулся. Локид, Джем и другие встали, Лариса дорисовала их действия сниманием галстука и легкой разминкой. Дан выслушал кента, покачиваясь, не поднимая глаз. Что-то коротко спросил. Как бы корефан коротко ответил. И его отбросило в сторону. Дальше неинтересно, драка как драка. Но Колетта, чтоб ее, тоже ввязалась, ее уронили и стали для пущей строгости добивать, кенты считают это нормальным. Лариса подбегая оглядывалась: Ахмеда, суки, нигде не было. Продержаться до его появления Лариса сумела, крикнула, отбивая чью-то руку и увертываясь от падающего, что передаст Рикше привет от Ахмеда. Тот подошел и громко сказал: "Ша!" Лариса, остывая, указала ему на Колетту и кисло поморщилась. Ахмед извинился за своего корефана, окинул победным взором шпану и уплыл. С тех пор тут знали кто такой Ахмед и вскоре пользовались его услугами, когда были деньги на дурь,— оказывается, конопля не наркотик, а что-то вроде табака и даже не вызывает физиологической зависимости, научно доказано.
Второй раз залупнулись лично на Ларису, когда она интереса ради подсекла ноги какому-то заблудшему сибариту. Он, наверное, был обижен: дома не любят, на улице не любят — и замахал руками, суетливо и неспортивно. Он, наверное, одинок, а таким в стае не место — это, малой, не тусовка. Моральная подготовка Ларисы оказалась еще важнее физической. А молчаливая солидарность зрителей означила плевую разборку как доказательство того, что Ларисе на скамье верят. Бывают такие парадоксы. А парадокс — это вербальная неудача, небрежный фактоид. Снимая парадоксы, можно оставить лишь тот факт, что Ларисе на скамье верят.
Лариса поправила плащ и куртку Рома, легла на другой бок: от сырой земли быстро остывает тело, а на уступленный оргалит переходить отказалась. Если Тина не зайдет за ней на скамью, самой к Ринату идти ломает. Жаль троицы сегодня не будет, Ахмед, сволота, до них докопался вплотную. Вылинявшие в чужих дождях глаза из-за плеча обвели кишку. И Лариса села, свесив руки с коленей. Как это понимать?
Среди чернорубашечников стоит цивильный парень, будто знакомый жесткостью подбородка. А вообще, что ему на скамье, благообразному, надо? дааже со скидкой на не непримерность типичного наци. Парень о чем-то поговорил, махнул рукой и слинял.
За плечом выругались: кончилось курево. Лариса скинула на плащ свою пачку и отошла к фонарю.
— Здорово, ребята, про Дана слышали?
— Где они? Станек их весь вечер ищет.
— Ахмед надюлячил троицу.
— Наглеет, гад.— У фонаря не любят Ахмеда и Дядю, хоть последний и не араб, и давно симпатизируют троице.— Так а за что?
Лариса рассказала предысторию с картежниками и кентами. Нэл выразил общее чувство плевком. Черт, против Дяди с Ахмедом неонаци слабы, им хватает дозора над иммигрантами-сверстниками и хохмы над прибывшими недавно.
— А кто подходил к вам минуту назад?
— Ты про кого?
— Высокий парень, прикинут смачно.
Нэл улыбнулся. Он, как и многие нынче вступившие в орден, не местный, живет где-то в Санвуде, парольный слэнг осваивает заторможено и смачный прикид считает модерновской одежонкой.
— Это Рэмус, свой,— он снова сплюнул, на этот раз деловито.
— Кто?
— Рэмус Лагд, сын Николы Лагда, только ты не говори никому, чей он сын, он за это ругает.
— Что-то знакомое, Лагд.
— Еще бы, газеты хоть изредка читаешь?
— Перед тем как задницу вытереть,— усмехнулась, запамятовав, Лариса.
Ребята поржали, туалетной бумагой с детства не обделенные.
— Никола Лагд — первая свинья из...
— Вспомнила. Этот, джек-консерватор?
— Да, Куратор Коллегиата, самое отъетое рыло.
— А Рэмус?
— Рэмус свой. Но он сюда не ходит...
— Папа запрещает?
— Брось, Ли, он с отцом не живет. У него своя группировка.
— Я тащусь, группировка. Да ладно, не дуйся.
Вынырнул Робби и свистнул на вечерний объезд. Желающие снялись (под фонарем мотоциклами никто не шумит — как-то не смотрится). Лариса вернулась к газону с коченелыми лупиками.
— Чуваки, знаете, кто нас навещает?
К ней оглянулись. Она растянулась по плащу, как акробатка по канату, и выразительно известила:
— Нас навещает любимый сын главного консерватора.
— Вилы,— безразлично бросил Флит.— Что ему надо?
— Под фонарем говорят, свой. У него есть своя группировка.
— Наемная, наверно.
— Двадцать колов в неделю, сборы по вторникам и четвергам,— добавили с другой стороны газона.
— Вилы.
Имя парня Ларису не тронуло, лицо показалось знакомым из-за обилия новых приятелей. Она уставилась в окна четырехэтажки. Недели две назад она изобрела развлечение: если нет дождя улечься на газоне и рассматривать тупые, тревожные морды, выглядывающие из застекленных нор. Что и говорить, не видели вы такого газона отроду. Нервы пели ликующие песни творца, когда о Ларису цеплялся оконный перископ. Сероглазая астеничка подмигивала внутрь дома, выезжая от радости, честно заслуженной наглой ухмылкой.
Почти неделю назад, еще в сентябре, Лариса долго перемигивалась с одним окном, имеющим в себе неопрятный халат и химическую завивку. Наконец окно на втором этаже растворилось, разъяренная пампушка затараторила на Ларису, которой, право, вопли с окна, как с чешуи вода. Она откинулась на спину в смехе, а коченелые лупики дружно перевелись на мамашу. Судьба, если закономерность назвать судьбой, сыграла злую шутку с окном, подселив его у газона. Невезучая, скотина, рада поголосить. Тупая, наверно, и всю жизнь халтуру жевала, а то бы не снимала квартиру в этом домишке. А может быть, она мать-героиня?.. Социум ведь сложнее, чем лень и усердие.
Лариса задумчиво прослеживала, как захлопывалось окно и задергивались гардины. В лупиках газона тогда блеснуло безмолвное торжество. На ящиках снова врубили магнитофон — там скидывали звук в испуге. К лавкам обратно разбрелись девчонки и парни — оттуда в любопытстве прибегали на край газона. Минут через двадцать на ящиках обратно скинули звук. Из-за четырехэтажки выныривала по асфальту форма гвардейца общественного порядка. Лариса оглянулась тогда на задернутые шторы и встала с газона навстречу инспектору. Ларисе бояться нечего, ее в психушку сдавали, официально она того, и вообще, Ларисе уже давно нечего бояться, точнее, она сама уже давно не того, ничего не боится. С другой стороны к гостю тянулись Колетта, братья Кайдере и еще двое мировых чуваков: Бидди и Обри. Перехватили они его на полпути к ящикам и завели беседу достойную. Обри взял на себя ответственность объясниться с гвардейцем, а то тот было растерялся при виде дворовой кишки. Обри, не на него стараясь, поспешил выручить гостя и подсказать тон либеральный, сильно не распрягающий. Здравствуйте, господин инспектор! Очень приятная неожиданность, что вы к нам заехали.— Здорово, ребята! А что это вы тут собрались? — Случайно, господин инспектор, мы ведь никому не мешаем.— Такая толпа не дождь, случайно не собирается. Жалуются тут на вас, ребята.— За что?! Подоспевший к словам инспектора Локид едва оправился от удивления, Колетта младенчески робко улыбнулась гвардейцу. Господин инспектор, вы можете проверить, мы здесь не хулиганим, алкоголь и наркотики не употребляем и ни к кому не пристаем.— А зачем тогда мне в участок звонили? Обри сокрушенно покачал головой.— Не завидую я вам, господин инспектор. Звонившая мало сказать слабонервная, она дура капитальная, а вы обязаны каждый звонок проверять.— Да уж, наша служба и опасна и трудна. Так а что все-таки произошло? Локид с Фрэнком наперебой объяснили. Ничего, шеф, ровным счетом ничего. Та в окно шпионила часа полтора, наверно телек сломался, а потом по пояс вылезла и хай подняла. Мы ей слова не сказали, любой подтвердит. Она сама и вылезла и влезла, окно закупорила и вам, наверно, в трубку прорыдала, что ее убивают. Шеф, меня вы знаете, я в свою защиту врать не стану. Инспектор вздохнул и помолчал, Локида-то он знает. Вокруг собирались. Нет, ребята, что ее убивают, она, конечно, не жаловалась...— Но от дел, разумеется, отвлекла? — Вопрос не в том. Зачем вы собрались? Мне сказали, не первый вечер.— Ну нравится, шеф, ну нравится нам! А что, нельзя, что ли, мы ведь ни к чему не касаемся! Обри приложив в пылу руки к груди отступил на полшага, вокруг все зашумели. На праведное возмущение стеклись все, за исключением разве только двух зверьков на газоне, и общий голос окреп, как в согласном хоре. Инспектор поднял обе руки над головой, успокаивая, но жест был принят за дирижерский, и слезно прибедняться начали даже те, которые с ящиков. Лариса, пожалуй, одна интерпретировала гвардейский жест как капитуляцию и весомого молчания не нарушила. Обри вдруг заорал: — Тише вы, шеф говорит что-то! — ...ладно, ребята, если вы такие хорошие, то собирайтесь, зажмурюсь я на это дело, это точно, без слабонервных работы хватает, слава богу, рабочие кварталы под боком. Но в ближайшие дни ждите проверки и не обижайтесь, если из кого наркотики вытрясут. Раз.— Тихо все! Обри вовремя сбил чей-то возглас.— Шуметь и сорить тоже нельзя. Разгоню, если скажут, что музыка под окном мешает жильцам. Два. И не дай бог, учтите, я про вас еще слово услышу, всех штрафану и лавочку прикрою, мне с вами тоже разбираться подолгу некогда. Запомнили? — Договорились, шеф. Спасибо вам что навестили нас,— деловито попрощался Обри. Кто-то хотел вякнуть типа ура, но Лариса вовремя пнула, и никто уже не хотел, сообразив что шефа проводить надо чинно. Шеф с обещанной проверкой так за неделю и не нагрянул, зато, говорят, зашел потом к тете на втором этаже и придрался к ней, невезучей по жизни, было к чему, гвардейцы подбирали ее мужа пьяным. Пить тоже надо с умом, к Лиде же никто не придирается.
Лариса поежилась и оторвалась от просыревшего плаща. Тина на скамью сегодня не завернет, она обычно после девяти у Рината или где-то еще, ее личное дело. Со скамьи свистнули:
— Ли!
Лариса обернулась и помахала рукой, вставая.
— Привет, Обри, ты подошел давно?
— Да вот сейчас только. Про троицу слышала?
— Да, хуево. Бидди искал тебя.
— Мне передали. Слушай, Ли, дело есть.
— Важное?
— Всяко-разно.— Обри улыбнулся.— Выручай, деньги нужны.
— Ты звал для этого?
— Ли, мы с Бидди на пороге смерти...
— Долбоеб,— фыркнула Лариса. Они переглянулись и засмеялись. Лариса вытащила три ютона:
— Не дам больше. Вернешь к среде.
Обри расцеловал ее:
— Спасибо, Ли, я знал что ты нас спасешь. Кругом одни жмоты.
— Ты достал, Обри,— раздался недовольный голос.— Сказано же, нет ни у кого.
— Во дурак, я ведь шучу! — радостно объяснил Обри и закурил.— Поехали с нами, Ли?
— Куда? — усмехнулась Лариса.
— На сейшак, потом Кайдере навестим.
— Ты жди Бидди. Может он тебя будет искать всю ночь. Дану привет.
Лариса вернулась к газону, ровно и прямо, как по струне, ей на траве среди лупиков нравится больше. Ром с приятелями уже слинял, но подошли друзья Флита.
— Здорово, Ли, где Флит не знаешь?
— Пошел гулять,— ответил за нее один лупик.— Скоро будет.
Если бывают кушанья на любителя, музыка на любителя, то почему бы, собственно, не быть комендантским часам на любителя. Ежевечерние прогулки оплели редким бреднем тихий микрорайон и, без задней мысли, внушили его квартиросъемщикам совершенно добровольный, на любителя, страх перед вечерней улицей. Строго по вкусу. Всё-то здесь несвободные живут, будто и демократии не видавшие, да ведь, соседушка?
— Спасибо,— Француз протянул ей свой долг.
Лариса кивнула и сунула в карман три ютона. На холода Лида ей оставила полушубок, взяв к побережью для себя зимнюю куртку, ест Лариса не много, так что ребят выручает при надобности. А без надобности у нее не займут.
Она снова уставилась в окна, тяжелая и пустая. Француз свистнул и заорал:
— Флит!
Тот, в компании трех друзей выплывший из-за дома, показал Французу два пальца, это значит, любимая ими команда выиграла со счетом 2:0.
Из-за гардин любимого перископа выставилась химическая завивка и указала вниз пальцем другой, наверно, подруге. Лариса нащупала под рукой что-то небольшое, глаза резануло давней песчинкой, на грани не можно быть неподвижным, и ради интереса швырнула в окно чьим-то драгоценным кастетом.
Стекла треснули, осколок падает вниз.
В окне завопили.
В окне завопили.
— Ты ебанулась, Ли,— лупики пьяны и спокойны.
Лариса смеется. Маски, сыпятся маски.
— Я не люблю скучать, Дроник!
Скользнула глазами, схватила дощечку.
Деревяшка летит в надрывные причитания из зияющей дырки.
Стекло целиком ссыпанулось с истошным криком и звоном.
Француз резким взмахом смял ей запястья.
— Ты гвардейцев давно не видала?..
На него глядят спокойно и трезво. Он удивлен.
— Француз, беги быстро, второй этаж, третий подъезд, и отключай ток! обещаю крутую оттяжку! Ну!! Надо быстро!
Уверенный, твердый смех сбивает и убеждает мое существо без долгих резонов.
Флит подбегает к газону вместе с тремя друзьями, заметив на входе в кишку звон и смех.
Француз, пробегая мимо, мотнул головой и свистнул.
Четыре парня запнулись:
— Ты куда, Француз...
— Обесточить подъезды. Махом, сейчас гвардисы понаедут.
Пятеро бегут по асфальту. Их напутствует смех.
— Дроник, будь другом, они впятером не успеют. Кинотрюк!
Два центровых лупика, Дроник и Кинотрюк, лениво встают, бредут на ту сторону дома.
Помочь так помочь, похуй.
Лариса ровно несется к ящикам.
Вкопалась перед двумя, скинула маг:
— Обри, на меня залупнулись!
Хлестнула в душистую скулу.
Ты сходишь с ума, ты сходишь с ума, сходишь ли ты с ума?
Ее беда в неусыпном самосознании.
Газон опустел, в подъездах братва.
— В чем дело, Ли?!
— Пластай всех вот этих, потом расскажу... А, падла!
Обри подумал, но на нее уже замахнулись, и впрягся.
Скамья стремительно опустевает.
Со внешней стороны появившийся Бидди, не выясняя, рванул к Обри у ящиков.
Через две-три минуты Райт подопнул с обочины затянувшего разборку ебенка, восемь парней и три девчонки обернулись к Ларисе, радостно удивленные общей шуткой. Обри переспросил под накрывающий вой сирены:
— В чем дело, Ли?
— Спасибо, Обри, у вас четкий удар.— Лариса чарующе улыбнулась.— Слышишь гвардейцы? Теперь некогда объяснять.
Шара человек десяти кинулась между домами. Через минуту у асфальтового входа в кишку тормознул гвардейский фургон, высыпал дежурный наряд. У капиталистов не то что в Союзе, у них и гвардия на мази.
— Да вы что!! Господин инспектор, скажите им...
— Толкайте подряд, разберемся в участке.
Гвардисы пытались запихать чернорубашечников в фургон, под фонарем завязалась хнычущая возня. Палёвые наци гвардам вставить не могут, а ведь кому как не им раскрывать энергетику тела прикольнее, чем мозгов. Инспектор подошел к мыльноруким:
— Что здесь произошло? Локид, подойди сюда, что здесь было?
Локид, что-то бросив ребятам, неохотно поднялся со своей лавки. Дурень прикоцанный, не смылся когда машина въезжала.
— Здравствуйте, шеф.
— Кто окна бил?
— Не знаю. Двое разбираются, третий — сторона. Подрался тут кто-то с кем-то, но вы кажется не тех забираете.
— Садись в машину. Все в машину, живо! И вы тоже!
Мыльнорукие встали.
— Шеф, а мы здесь при чем?..
— При том что все в машину, отродье!! Я из вас кишки вытрясу, если человеческий язык не понимаете!
Окна с первого этажа до четвертого растворились, стена заорала, заохала, тыкая пальцами. Инспектор свирепо обвел глазами раззявленную панель дома.
— Благодарите бога, что все в машину не вместитесь. Локид, Фрэнк и ты Ибрагим, со мной в участок, остальных еще вызову. Быстро! И чтобы в подъездах ток подключили, ублюдки!
— Да не психуй, идиот,— огрызнулся Ибрагим и первым шагнул к фургону. Смирение Ибрагима более чем ненормально.
В участке шеф щедро распределил штрафы и двухнедельные посиделки. Фрэнку и Локиду приказал вставить стекла пампушке.
Какая-то газетенка мельком обсудила случившееся и пришла к выводу, что молодежь — штука сложная.
В кишке на протяжении недели дежурили гвардисы, затем наряд сняли, но перенесли ближе пост. Через месяц дежурный гвардеец снова торчал у халявой ратуши, про скамью уже напрочь забыли.
Пиликнул сигнал, дорогая машина тормознула у тротуара. Из кабины с улыбкой выходил Рэмус.
— Привет, девчонки! Вас подвезти?
Две девушки, бывшие одноклассницы Рэмуса, вместе с ним сели в машину и, хотя рассчитывали прогуляться пешком до парка, указали самый окольный путь до набережной в Хоспитэбле. Они были рады встрече с Рэмусом, и он, никуда не спешивший в субботний вечер, с охотой делился и расспрашивал сам. Вообще, он сегодня планировал съездить к отцу, но ради встречи с блиставшими в школе наряду с ним девчонками визит был отложен. Рассказывая и перешучиваясь, они кружили по улицам, Рэмус предложил посидеть в баре, но Санди строго заявила что соблюдает диету и полезнее было бы пройтись немного пешком. Вита подхватила на полуслове:
— Вот-вот, Рэмус, не вообразить, как Санди меня терроризирует! Из близких подруг только я, тихая, как овечка, смирилась с ее суровостью и, как дурочка, сижу на диете, хожу пешком и не пользуюсь лифтом.
Рэмус, запарковавший машину, со смехом распахнул дверцы:
— Не лукавь, Вита! Вы компенсируете маленькие жертвы восхищенными взглядами. Но я удивлен, Санди, откуда в тебе вдруг суровость?
Санди, шагнув из машины, оправила плащ и напомнила:
— Боже мой, ты же знаешь, как Вита любит преувеличивать. Я всего лишь, что однажды дала ей прочесть одну интересную книгу.
Они двинулись в сторону мерзло блестевшей воды.
— А можно узнать, о чем?
— Не делай лица, как воробей перед зернышком! О дефиците движения и о пользе диет.
— И всё?
— Всё. Очень интересная книга.— Все втроем рассмеялись.
Две девушки и парень щебетали, удаляясь вдоль набережной.
Лариса взяла с окошечка конверт с заработанными деньгами и вышла из главного корпуса ботанического сада. Неопрятные плеши первого снега украсили ей дорогу до станции. Разматывая на ходу шарф, Лариса чертыхнулась, что напялила полушубок Лиды: тепло.
Вечер застал ее в маленьком домике Эйба. Табачный дым обволок настольную лампу, Лариса стряхнула пепел в пустую тарелку и, кивая головой кому-то в себе, закрыла глаза. Устала, ее притомило, она устала перечить планиде. Чего тебе надо-то, моя судьба? Да? Ну я готова.
Лариса убрала посуду — ужинала она сегодня по случаю зарплаты изысканно. Комната и кухня чисты, видеть никого нет охоты, можно бы расставить шахматы и поиграть сам с собой. Входную дверь распахнули, голос Тины затрещал:
— Ли, ты дома? Виктор и Нета, чудаки, расписались, мы у Рината свадьбу готовим! Мне сказали тебя притащить, ты где пропадаешь? Ли, ну не будь же такой квелой, свадьба готовится!
Лариса рассмеялась:
— Виктор и Нета? Действительно чудаки.
— Я тебе и говорю, Ринат с Алексом кинокамеру у кого-то достали, представь, Алекс говорит, чтобы не забыть как ты выглядишь. Надо сняться всем вместе, представляешь, как весело, давай скорее!
— Зря кинокамеру...
— Ли, ну не будь старушкой, идем! Нам еще надо платье невесте сварганить, она уматные лоскутики притащила.
— Сейчас, Тина.
Лариса, отставив Тину в прихожую, нарисовала на альбомном листке каляку-маляку, подписала: "Рикше",— вложила в шахматную доску и, сгребя зарплату в карман Ринатовского плаща, вышла вместе с стрекочущей Тиной. Дверь на этот раз запереть не забыла.
Этой же ночью подъезд семиэтажного дома выпустил на улицу девушку. Она куда-то торопливо направилась.
Этой же ночью часа три спустя с моста в Дагати скинулась девушка.
Никто из ее друзей не понял, куда она исчезла. Через день в Даган вернулись Эйб и Лида. Их приезд не могли не отпраздновать, Ли потом простит, что растранжирили ее деньги. Протрезвев, Эйб и Лида искали ее, так как сама она появиться не торопилась, но никто из друзей не знал, где она. Через неделю встревожились по-настоящему: ее плейер, кассеты, одежда остались ведь дома. Эйб и Лида прочесали психушки, приглядывали за халявней, за Центром по трудоустройству и профориентации молодежи, несколько раз проверяли скамью, тяжелую и пустую. Из почтового ящика Эйба они вынули пачку собственных писем. Туда, очевидно, ни разу не заглянули.
Вскоре приехал Рикша. Искать уже не было смысла. Как-то вечером, выпив, Лида поведала ему пьяным шепотом, что если прийти к скамье ночью, то можно увидеть Ли, но она думает о чем-то своем и при приближении тает. Рикша на бредни Лиды, как всегда, улыбнулся, менее всего допуская, что Ли умерла.
На Острове в туманном смоге Н-ска подернута Моя Мечта водою. На жидкой грани удержаться трудно, немыслимо, почти что невозможно. И тянет ниже дна, и тянет в землю того, кто совладать был неспособен.
Черта воды, она так многогранна, порой невыносима в измененьях. Черта — струна, черта — река, зыбучая черта — гладь океана. Коварное, жестокое пространство, чему не властелин ни мир, ни мир во мне, древнейшая война между стихией вселенной и сознания стихией.
И тот, кто на черте, и видит ее всю, тот, не смирившийся, но к миру свел войну в игре нелепейшей, в игре прямой, как луч, в мучительном, прямом, как дуб, кривлянье, и дорог для того лишь хищный мир игры. А отдых изредка от игр в перемирие — холодный смех, увы, без забытья. И нет других забав у путника во мглу по грани не задевшей жизнь и смерть.
Островитянин лишних слов не любит, кичливую их ложность не приемлет, чему бы надо поучиться ньюсибирцам. А то они горазды на страданья и измышленные трагедии как будто фактоиды есть бытие их, а не факты. И любят в Н-ске версию придумать и, не взирая на расклад реалий, в пасьянс надуманный пустить слезу: они болтают, что так острее ощущаешь бытие (тут, понимаешь ли, их пасианс — худ.лит).
Да будет общих рассуждений, право слово! Обрыдло в доску языком узлы вязати. Оно понятно, что от рока не уйдешь, и кое-где рок от тебя не убежит, завеса вермишелева не спрячет, и выход лишь один — бежать в туман (коль нет финала за кулисами и даже нет защиты). С чего бы наци сделались тихони, а Ибрагим вдруг ненормальным стал бы, и Локид почему бы был дебильным?! И душит уж лапша, и черен свет, язык мой — враг мой... Скинуть! макароны!!
— В чем дело, Ли?
— Спасибо, Обри, у вас четкий удар.— Лариса чарующе улыбалась. — Слышишь, гвардейцы? Теперь некогда объяснять. Скажи туркам чтобы схуяривали, Локиду скажи, если боится.
Сирена смолкла. Лариса оглянулась.
— Сейчас гвардисы набегут сюда. Ребята, уходите, кто дзыт.— Лариса отбегала к фонарю, под которым пять минут как недоумевали.— Бидди, зови Француза с Флитом! — Она на бегу развернулась.— Я приглашаю вас на войну!
Нэл, Робби...
Ли, что с тобой.
Девушку обступили, она подмигнула, ни на йоту не менее, чем обычно, спокойная.
Сейчас гвардейцы вас будут хватать, я пришла вас защищать.
Глянула за плечо Робби, заложила два пальца в рот, кишку пронзил свист.
Палево, ребята, идут!
Она стрельнула озорными глазами.
Я первая начну, а вы меня не давайте обижать. Всё равно нас всех будут забирать.
Гвардейцы бегут от угла дома.
Нэл растерянно смеется Ларисе.
Его пихнули и заломили с разгона руку.
Это ошибка, но рефлекторная.
Свинья, блядь, на кого дернулся!
И по переносице гварда вмочили костяшками пальцев.
Лариса давно уже как способна на такие удары.
Лина, Робби, надо вырубить радио у фургона!
Лариса смеется, увертываясь от мундира.
Чуваки, да их только пятеро!
Переломанный нос гвардейца будит в наци их родственный дух.
Обри в пару секунд сориентировался: к ордену под фонарем от раскиданных ящиков — двое, остальная братва — во вторую четырехэтажку.
Чей-то выстрел — мгновенный стоп-кадр.
Палево!
Мудак, это Нэл.
Нэл стреляет еще раз в чье-то окно.
Секите, они холостые!
Закумаренных гвардейцев шмонают, оружие пригодится.
Голос Француза от входа в кишку перекрыл гам и смех.
Ни хуя, вы оторвались. Я тоже хочу!
В обесточенное Французом окно первого этажа тяжело влетел ящик.
Шалая дурь обуяла мозги, так веселиться может только дитя.
Дурак, ломай на доски, ящиков мало!
В кишку вплывают Кинотрюк с Дроником.
Вскарабкавшись на крышу фургона, созерцают вопли, хохот, истерический плач из битой дыры, и еще звон стекла, и дерзостный, безнаказанный смех.
Гвардия оживает!
Блядь, Локид, в фургон их!
Их с приколом и свистом пихают в фургон.
Со лба откинуты кудлатые лохмы.
Она орет в пустые, темные окна.
Вы, крысы! Стукачей буду убивать! Гвардейцы меня не тронут! Слышите?! Стукачей буду убивать!
Она смеется бегущему от фургона парню.
Нэл, стрельни один раз!
Он с силой швыряет доску в третий этаж, в руке пистолет.
Если гвардисам кто что вякнет, не мы, так друзья дома повзрывают!
Нэл эффектно выстреливает.
Братва угорает над миниспектаклем.
Ливанули ругательства и угрозы.
Француз подсаживает в первый этаж чернорубашечника.
Лезут многие, под окна сыпятся чашки, вазы, безделушки, обломки.
Их подбирают и швыряют в целые окна.
Кто-то оцарапал плечо, кто-то руку о рваные стекла.
Запах крови звучит надрывным, ошизевшим от дерзости смехом.
Внутри дома орду пытаются выгнать.
Чуваки, никого не бейте!
В чем дело, Ли?
За это сажают, дурень.
Свист.
Никого не бейте, слышите!
Нет, конечно, ее не слышат.
Вон отсюда, сопляк!
Молчаливый удар.
Снова выстрел.
Первый этаж верещит.
В наш замкнутый на индивидуализме урбанистический век юнцы Дагана впервые вкусили сказочного всеумения народной мощи. Как же тут не быть перекосам, первый блин, что называется, комом в горле того, кто не с нами. И всё вертается на блины своя. Вдохновенное счастье бесстрашной толпы разносит, корежит, вершит революшн; счастливый, известно, эгоистичен, и наслаждение не бывает иным, как бездумным.
...не считая наслаждения созидающего, при котором не в счет счастье и эгоизм. Идиоты, не могут догадаться гонца в участок послать.
Лариса брезгливо поморщилась, быстро прошла к фургону.
— Кинотрюк, как врубается?
— Что?
— Ну, с лампой.
— Сирена, что ли?
— Блядь, я не знаю! Надо врубить.
— Сейчас разберемся.
Кинотрюк в оловянной невозмутимости спрыгнул с крыши фургона. Потыкал по панели.
Лениво взвыла сирена.
— Спасибо. Пока, Кинотрюк, пока, Дроник, сматывайтесь.
Лариса отбежала к домам.
— Бежим! Не бегите большими шарами! Могут накрыть!
Из окон выпрыгивают. Кому-то досталось от жильцов дома, но синяки только взбудоражили довольный смех убегающих, с блеском изобретательных в разрушении. Шрейдер наждачно затащилась сорванным горлом и кинулась за дома, один целый, другой разбитый.
Весь вечер она смеялась наедине с сигаретой и грела горло горячим чаем. Она не нарушала ничьих границ, подобное обвинение применительно к ней обессмысливается. Она абсолютно права, кто бы и как бы ее ни обвинял. В этом, наверно, смысл оппозиции абсолюта и мировой бесконечности, и, Рикша, правомочно ли искать оправдание разуму?
Усиленный наряд гвардейцев прибыл на пустое скопище осколков через двадцать минут после того, как Лариса ступила за порог домика Эйбела. С усиленным нарядом в дворовую кишку прикатил и инспектор, одетый в штатское, так как звонок из участка застал его за домашним ужином. Инспектор был зол, и обитатели темных нор не смели плакаться во весь голос. Кругом они обижены и виноваты. А между тем, будь инспектор порасторопнее, побоище можно было бы свернуть.
Ток подрубили, норы ожили, пустилась в пляс волокита. Инспектор твердо намеревался завести обширное быстрогонное дело на недокормышей. Волокита, известно, быстрогонною не бывает. Рассерженный, но наивный, в СССР не бывавший, инспектор перед толпой, кругом обиженной, виноватой, защиты в гвардейцах не видящей, впервые познал горечь недоверия на пути к народному вождю. И, бесталанный, вождем так и не стал. (А интересно, кто бы на его месте стал, — не будет же он собирать пострадавших братственной стрелкой, мол, нам за 30, но мы тоже бесстрашны.)
Однако инспектор рассвирепел. Маленькое приключение в его буднях привиделось большой и неостроумной шуткой, за которую надо наказывать. Инспектор решил назавтра (потому что сегодня уже пора спать) вызвать в участок заметных лиц из иммигрантских кварталов и из местной шпаны, в частности, у него на учете толковые Локид и Фрэнк и он раза три общался в участке с Ахмедом. Больше на них жмуриться инспектор не собирался, стало ясно что меньше хлопот если не жмуриться.
Лариса тоже не была предрасположена щелкать ушами. Залетать в гвардию не зная цензурный английский (ну там, она детские сказки, правда, читала, а вообще тайком от себя на русские тратилась), не имея других документов кроме бумаги из психбольницы — Ларисе не грело. Покурив, посмеявшись, она всё же крепко задумалась. В тюрьму не хотелось бы — в этом она понимает Фреда — но если пампушка начнет говорить (что, правда, маловероятно), а затем начнет говорить и кто-нибудь из ребят (что вероятней, начни шеф с мыльноруких), то Ларису нетрудно вычислить — она местная. Можно вернуться на Лидин чердак, пока тут будут шухерить.
А можно организовать тишину. Лариса ангельски улыбнулась и, безрассудно невозмутимая, вытянула из-под настольной лампы свой неразлучный блокнот. У нее имеются, спасибо Рикшану, телефоны Дяди, Ахмеда; координаты Локида. Этого хватит. Надо суметь построить на этих трех тишину. Около часа еще Лариса чистила варианты, листала словарик, пока не встала со вздохом.
Локид встретил ее у подъезда, предупрежденный по телефону, и провел мимо родителей. Они бы вряд ли впустили подругу к сыну: он завалился домой с друзьями в распоротой куртке, где-то порезанный. В комнате Локида Фрэнк и еще двое, пришибленные бравадой, обсуждали недавний оттяг. Лариса села на телефон. Изъяснялась не без труда, но, преодолевши трудную часть (пересказ происшедшего), договаривалась находчиво. В комнате притихли и вслушались. Лариса пообещала, что братва заложит Ахмеда, а прежде всего, Дядя, тебя, едва кто окажется на ковре перед шефом. Всё правильно, Дядя гвардии не боится, но застраховать себя надо. А я говорю, надо, не от шефа, так от кое-кого. Да и шеф разозлится, если ребята скажут что были обдолбаны когда дом громили. А Дяде ведь важно, чтобы мы к нему хорошо относились? Он дорожит нашей недавней дружбой и давно хочет прикормить ершистых наци? Дело недолгое: телефонная книга, побольше пешек, оба дома до завтра должны быть обзвонены, особенно поднажать на первые этажи. Если кто из жильцов уже дал показания, пусть завтра же откажутся от своих заявлений. Без заявлений инспектор ничто да и не самый энтузиаст на молчунов вкалывать. Ахмеду на лапу пять пистолетов, если сегодняшний случай смогут замять.
Затем Лариса обернулась от телефона и посоветовала Локиду пистолеты с ребят для Ахмеда собрать: дело нешуточное, пахнет тюрьмой. Локид и Фрэнк растерялись, но Лариса напомнила, что Бидди и Обри чернорубашечников знают наперечет. Нацисты трофей отдадут, у них тоже рыльце в пушку. Ахмеду надо платить, а уж Дядя с Ахмеда снимет что ему причитается. Завтра она еще зайдет к Локиду, пока, ребята. Считайте, шефа мы опустили. (В принципе, это была рафинированная терроризация населения.) Ложилась спать Лариса гордая и уставшая. Она чувствовала себя прозорливым творцом.
Следующий день навсегда останется для инспектора самым светлым воспоминанием. За порогом каждой квартиры его, почтительно встретив, освобождали от службы. Если вообще открывали дверь. Инспектор не в тот же миг оценил по достоинству скрытность свидетелей, ворчал и журил, но потом плюнул, чему способствовали вкусный обед и послеобеденная череда из постных, тоскливых лиц.
Для очистки совести (обыкновенно поевшую совесть чистят) шеф оцепил на неделю райончик частоколом постов. Райончик вообще говоря беспокойный, правильно Обри шефу сочувствовал. Начальства шеф не запрашивал, своих сил хватило за счет того что гвардейцы эту неделю дежурили в два раза больше. Однако, отсохнув и возродившись в комнате Локида, сборище со скамьи уже гуляло в других районах компаниями, связанными несмотря на разбросанность почти фронтовыми узами.
Средства массовой информации полезно бы различать от средств массовых сообщений. Первое есть научные бюллетени, технические издания, второе — та пресса что сродни искусству, изжелта-красная, как хочу ворочу. На Острове октябрь восемьдесят шестого для прессы выдался дюже богатым. В международной хронике сияют Рейган и Горбачев, в государственной — рыло джека и тощий нос "инфра-бизнеса". А даганским газетчикам, короче, ваще зашибись. Гвардисы еще не успели отдежурить неделю, как слухи из отдаленного района окрепли и запестрили газетными заголовками. Погром в Восточном? О, тема-китч; и молодому и старому актуальна, и профессор и домохозяйка поймут, тем более, из изжелта-красной печати островитяне предпочитают периодическую. Пресса в Дагане содержательнее романов, мертвых сезонов нет, а погром в Восточном районе — сенсация, блин комочком, вкуснятина.
И следующая неделя началась для инспектора с выхода на ковер в магистрате. Братва, глянь, да он схуйнул по дороге к начальству, его вызывали очень большие бугры. Они с упреками журналистов в сторону гвардии ознакомились и распрягали поэтому шефа не хуже, чем сам он квартиросъемщиков. Шеф обзывал журналистов сказочниками и клялся навести скорейший порядок. Где там, раскатал губу на поминальный блин с соседнего стола.
Магистрат отрядил дополнительные силы инспектору. Паникующий было инспектор обрел уверенность и даже подумывал об указании тащить за ворот в участок чернорубашечников, какие гвардейцам встретятся. Шеф не учел одной неизученной закономерности: чем сильнее бьешь в свою цель, тем вернее, что не уйдешь от удара судьбы, утяжеленного к тому же собственным ускорением, и далеко не всегда удар судьбы есть собственно цель (в этом и вся неизученность данной закономерности). Шеф силен и не беззащитен, с его ударом судьбы так и хочется отождествить бесцельную меткость русалки, использующей для обороны роковую же силу и собственное шнырянье. Но, уже сказано, злополучный инспектор в Союзе не стажировался. Указания тащить в участок не так одетых он, конечно же, не давал, так как воспитан в свободном обществе, но за гопотой присмотрел. Особому вниманию он подверг биржу труда, кишащую подонками и гопотой. Гвардейцы не давали даже курить рядом с халявней, донимая вопросами: табачок ли, не травка ли.— Так началась эпидемия куч. Неукротимо, вроде бы незаметно плодились стрелки по Дагану, где юнцы учились тем мудростям, что, например, Н-ску давно известны.
По улицам, обтыканным формами, как они стали сейчас в Восточном, Ларису бродить не прикалывает. Она поначалу болталась в одной из трех комнат: Эйба, Локида или Рината. Ринат рассказал ей новости с побережья и надоумил заглянуть в ящик для писем. Лариса детально, со словариком, разобрала шизовую весточку от Лиды и Эйбела, из которой поняла лишь что Эйб философ и что устроились друзья после кучи обломов в портовом городе Танди. От Рикши в письмо были вложены загогулина и глаз-улыбка. Лариса ответила длинным перечнем вопросов и сводкой личных новостей в пару слов: всё по кайфу. На всякий случай вложила в письмо десять ютонов, так как сама вполне обеспечена на этот месяц (она продлила договор на плантациях до зимних расчетов). Затем она отправилась к почтовому ящику, откуда собиралась к Локиду или к Ринату, скорее, к Ринату, но до него не дошла. Теплая встреча с Бидди и Обри (и их подругами) привела в подворотню Индустриальной окраины Дагана. Ночевала Лариса у еле знакомой девицы. И с тех пор разгулялась по улицам Дагана далеко за пределами микрорайона, где живет Локид. Часто на приглянувшихся перекрестках мелькали знакомые лица с скамейки, и Ларису принимали как родную, причем, старшую сестру, вводя в круги новых знакомых. Нюанс. Вновь на улицы вышла Лариса в компании Бидди и Обри (они топали к Кайдере, и потом уже вместе поехали в Индустриальный), а узы террористов тесно связали Бидди и Обри с чернорубашечниками. Итого, русалка сблизилась с неонаци. Больше нравится ей среди холодных, бешеных лупиков, тогда тоскливая тревога мертвеет. Но, чтобы быть в струе новостей, Лариса ошивается с неонаци. И языковая практика куда уж богаче, а также цензурней. (Для наци она не иммигрантка, а загадочный кадр, но "мировая девчонка", наверняка даганчанка.) В обществе Локида ориентируется свободно, оно ограниченно в сравнении с неонаци, без проблем контактирующих будучи даже незнакомыми, но опознавшими друг друга по атрибутике (этот канал контактов заработал когда стали плодиться стрелки). Атрибуточных в Дагане было немного, но газетчики сделали всё, чтобы их стало больше. Не то чтобы лучше бы было газетчикам помолчать, но лучше всего бы читать газеты с умом. Однако почти безотносительно к телеку и газетам, Локид и Фрэнк — свежий приток, чей приблатненный сравнительно замкнутый круг растет за счет тех же новых знакомых, что и Ларисы (как раз через Ларису прорвавшую однообразие их досуга и принятую на ура), и осмысливается в своей специфике. Последнее обязательно, иначе чем же еще отличить барана от островитянина. Баран может быть как буквальный, так и переносный, переносной или габаритный. Понимать можно как угодно.
Родоки разворошили допотопную проблему несостыковки поколений. Строго говоря, шевельнулась эта проблема еще в марте прошлого года, но в считанных семьях, чьи дети угодили под прицел телекамеры на мотоциклах в немарких рубашках. Если бы можно было не отвечать за свои слова, я приврала бы с удовольствием: "На глазах падает престиж колледжа и поднимается престиж подворотни. Программисты становятся философами и нищими панками". Но я лишь осмелюсь сказать, что неуверенность в завтрашнем дне распространяется, а она когда массовая — развращает.
Вино бродит, и бойся жидкости. Ха, ей похуй, она сама бродит, по дну, по кайфу, возможно, по шельфу.
Пресса самодовольно указует на то, что предвидела "волну наци", как клеймом прижегшая бараньи лбы ярлыком.
На Острове, подернутом соленой дымкой, творится страшное. Неявная болезнь коварным эмбрионом зародилась и может хлынуть валом чумовым из недр града, забродил кишмиш. Мой милый Остров, как ты был прекрасен в отдельных и неповторимых бликах на лицах отграничившихся по миркам. В том не бесцветье замкнутое Н-ска, в тебе шумели краски, запах пел. Но малые миры, вспоров границы, впускают страшную свободу свойств иных: огромную, безликую, пустую. Мой милый Остров, оглянись на Н-ск!
А в Городе, который имярек, буреет второй год как Перестройка. И рвут пустые горсти на куски свободу и мечту о коммунизме, к которому так близок Остров был.
И скучно речь о вас вести, бараны, копытами терзающие землю, блуждающие друг за другом по пятам. И тьма, и мгла, белым-бело и смех. Уйти в шалаш, питаться ананасом и из баранов кушать шашлычок.
Кстати, у руссиста сейчас другая профессия. По предложению боссов он переквалифицировался из кондотьера в преподавателя русского языка и советской культуры, столь колоритной в Городе Моей Мечты. Платят ему, разумеется, меньше, зато он стал очень цивильным, хотя, чего уж пиздеть, цивильным он сроду не станет несмотря на то, что стал таковым, елико мог, по ненавязчивой просьбе боссов.
С советикус боссы порвали, но только на время (руссист недаром кадры готовит). США, говорят, для освоения космического пространства, в первую очередь Луны, планируют сначала освоить СССР, по астрономическим, географическим и личным соображениям. Но Остров тоже не лыком шит, Байконур он, допустим, уступит, а вот сырьевые базы Зауралья самому нужны. Скажите еще, дорогие товарищи, что технических ресурсов на освоение не достанет? Да, канючьте больше. Однако, с советикус боссы порвали.
Роджер предал Уоллеса Теннинга, охамевший, инда обуревший во дни призрачной Перестройки. Хитрюга, замаскировавшись пеной из брандспойтов президиума, то ли рыжий то ли рогатый, в Новосибирске сейчас правит бал. Он снюхался с местной мафией, имеющей аромат весьма характерный, так или иначе отбивающий всякую конкуренцию. Толпа доится и как под звуки марша ходит — флоре и фауне Н-ска до индивидуализма островитян еще как стаду до оркестра, Гласностью пренебрегаем. Но рано или поздно Стадо оформится в Социум, под этим углом зрения Н-ск весьма, весьма перспективен.
Теннинг, в гневе на ренегата, собрался уж покоцать его. Но Роджер откупился, создал невыносимую обстановку, и, как следствие разговора в верхах, люди Теннинга вернулись на Остров.
Кстати, Хью-Максим следит за здоровьем и часто вечерами совершает моцион вокруг баров. Таким образом на Острове снимают нервные стрессы, а для рук не покладающего Максима безделье — тяжелейший стресс. В один из лечебных моционов на пороге второсортного кабачка рядом с доками (не по рангу, Хью-Максим не стал заходить) его посетило видение: русалка в окружении свиты, облаченной в черное — чем и поделился с близким приятелем руссистом. Руссист неодобрительно промолчал. К политике консерваторов он равнодушен, но наплыв черных рубашек ему не по душе. Уместно теперь заметить, русалка и руссист в смысловом отношении не имеют общего корня, проще сказать в них и общего-то только то, что они не имеют корня. Рикша, к примеру, русалку называл ундиной. И она не виновата, что с детства говорит на русском, а не на немецком. И кто ж виноват, что мысль абсолютна, а желание освоить тот, не этот, язык в неразвитом сознании младенца не обусловлено.
А в Городе Моей Мечты нацистов нет. Сибирь многонародна и вольна. Особенно красиво в октябре, когда необозримая тайга рыжеет ржавчиной и листопадом долгим. Яранга, скит, немецкие деревни, а также субкультура и совок...— оближет красным языком леса, протявкает веселый комсомолец: "Мы строим качественно новую культуру!" Да уж, количества обломков на то вдосталь. Зимой Сибирь запуржит, заметелит, к сезону буркнет борода-лопатой: "Яранга или скит, а лишь бы свой". Вот я и говорю, вы как лисицы, виляете хвостом ли, языком. И хорошо б еще как Роджер, на добычу, ан нет, невинны в простоте, что хуже воровства. Отслеживая ваши восклицанья, вандал выводит следующий плюх.
Допустим, ракурс в свете Перестройки позволит явных избежать противоречий: пусть качественно новая культура суть возрождение исконноей, своей. Теперь: имея базис и надстройку, имеем шиш и вовсе ни шиша, так как количественно нищий базис перерастает в качество надстройки. Помяту возрождая самобытность (коль уж замят интернационал), извольте возродить сперва фундамент. При свете Перестройки очевидно, что Сталин, как и Мао, был неправ, автаркия — давно как не спасенье, коль выплывать, то на волне из забугра. Спасенье базиса шикарным забугром зовется неоколониализмом. И то возможно при одном условье, что комми не спасут всех диктатурой. Итого, возрождение культуры в том, что вы заритесь на спелый виноград.
Есть возражения? Да ну, а я не знал. Ну, хам, ну, варвар... нет, я не свинья. Настаиваете? — отойду от Маркса. Интерпретируем иначе то, что есть (хотя, по чести, вы меня достали; конкретизироваться на субъекты, с одним и тем же фрынтыком подолгу я собеседовать не в силах — устаю). Начнем. Исходим из того, что вы: культурны, самобытны, в правде
строги. Неважно, истинна ли предпосылка, при верных рассуждениях она ведет иль к истинному Да иль к истинному Нет (замечу вскользь, что всё ведет к нолю). Итак, допустим, вы полны себя. Рассмотрим содержимое детально. Предвосхищая вывод замечаю, не знает удержу — обиженный судьбой, сверхмеру крайностью перекрывает — оптимистичный с горя фаталист. Сказать иначе, крайность, перекосы — не что иное, как синдром тех кто в засилье (имеются в виду
сейчас
Позвольте выделить, страдание двояко. Есть просто боль, она сопутствует всем нам живущим. А есть такое всероссийское Страданье, когда в грязь втоптан и омыт слезой, и, стонущий, но пальцем еле двинув, способный лишь терпеть, при этом чист душой. Устал я, притомили, сгиньте... Я никого не принуждаю соглашаться, отзыньте да повесьтесь на спагетти. Вас поминать — язык себе смозолишь... Не будемте, наверно, горячиться, чтоб не давать мне поводов для стеба. И чтобы рыжий зябла не вернулся да не мотал мне праведную душу, я говорю вам искренне: к вам непричастен ни поведеньем ни мотивом поведенья. Мне с вявкою приятнее балакать — одно-два слова и базар окончен. Прочь, чур меня, вон, нам не по пути.
Петля всему, я съехала от дыма, и, Хапперс, не мешайте мне пиздеть.
А в Городе Моей Мечты нацистов нет, Сибирь многонародна и вольна. И там бритоголовым может стать любой кто захотел бы вдруг побриться (правда, потом в ментуру загремишь, если прикинешься под стать плешине). В туманном Н-ске есть фашисты, но они булавки золотые в ухе носят (не то что даганская малышня). К примеру, демонстрация фашистов, заКГБченных в второй год Перестройки в ночь с дня рожденья фюрера на день рождень вождя. И характерно, к академовским баранам в ту ночь приблеивались "Хайль!" уж остальные, покуда мощь народную младую как крышкой не накрыл Гос.Комитет.— И было остальных гораздо больше,— интеллигент российский в меньшинстве и, как всегда, наверное, не понят. Печально и совсем без удивленья отмечено в секретных протоколах, что коммунизма враг лишен идеи и имя вражье просто: ширпотреб. А то ж кому не хочется вращаться средь тех кто золотом булавку красит. И относительность весьма парадоксальна: фашисты Н-ска — славные ебята из тех семей, где чтится позитив.
Не таков ребенок Николы Лагда. Рэмус — однозначно негативная личность, что весьма заметно по изломам его судьбы. Надо же было и Уоллесу Теннингу и Николе Лагду стать заправилами одного и того же города одной и той же страны, будто земля им мала. И угораздило же Лагда-старшего вытворить столь реактивное чудо, как Лагд-младший, будто прадедушка здесь виноват.
Опишем-укажем, что сейчас поимеем в виду под словами "правильные слова". Под словами "правильные слова" поимеем сейчас в виду набор терминов, к которому прилагается подробное описание для теоретически существующих идеальных тупиц, в каких конкретно случаях применять эти термины. Так вот, приобретенный и еще приобретаемый опыт о живой энергии, которая меняет заряд куда как часто и непредсказуемо, оформить в правильные слова, думается, человеку не суждено. Рэмуса раньше, чем не только сверстников, но и многих взрослых, защекотало в ноздри гарево домашнего кризиса, он просек, что Даган в преддверии чумы, и, движимый интуитивным импульсом, отдался палеву, не желая быть зачумленным. Импульсу Рэмус доверился по тому спорному соображению, что методом мысли приходишь к общему выводу, банальному, зевотному, истинному. Тогда как каждый частный случай неповторим. А при рассмотрении его Методом Мысли является общим для множества частных случаев меньшего типа. Кому не приестся такая цепочка с бесконечным стремлением в мизер.
И в Городе Моей Мечты русалка бы сейчас жила как зомби, не будучи там ни утопленницей ни русалкой. Сибирь и есть огромный общий чум, в коем пасутся зомби. Тошно, тошно...
От дождя можно спрятаться под крышу. А можно, в принципе, и не прятаться. Усталые капли кропят тротуар и магистраль, монотонный перебор электрогитар холодно встречает даганскую ночь, и омраченная заботой где бы похавать тоска скользит по черным одномерным стенам с ярко-желтыми прорезями. Если суметь развернуть плоскость стены в четырехстенный мир, то тысячи мельтешений откроются озабоченному глазу тоски. Я знаю, и вижу, и слышу крэйз этих черных стен и желтого электричества. Но я играю на гитаре, и индустриальный шум равнодушно и органично вписывается в мое законченное, безнадежное безделье. Зато я вижу всё на фиг, и знаю, и играю себе на гитаре.
Хотите денег? Задаром? Нет?! Ну что ж с вами делать!..
Лариса порылась в недрах Лидиного полушубка и сбросила на расстеленную кофту ютон. Гитарист кивнул, не поднимая от пальцев глаз. Второй гитарист не замечал сыроватых прохожих, обшараханный напрочь.
Лариса спрыгнула с парапета-галеры и пошлепала по снежному дождю между зонтами и машинами к подземке. До Центрального двадцать минут езды, а там уж решит, куда деться. Определенно одно: видеть сегодня ей никого не хочется, тупая тревога доводит почти до слез и даже кажется будто что-то произойдет.
Что-нибудь произойдет обязательно. Лариса получила письмо с побережья, завтра приезжают Лида и Эйб, как они объясняют, чтобы забрать Ли с собой. Рикша приблатовался в каком-то подвальчике что-то типа барменом, Лида где-то там же, а Эйб, вроде бы, время от времени рисует, или паяет или что-то в том духе. Чтобы владелец дома не сдал кому другому квартиру, придется весь завтрашний день искать ей жильца (да у Рината под вечер кто-нибудь подыщется обязательно), и Ли завтра же укладывается в дорогу: Рикше без нее скучно, он теперь даже когда обдолбан не больше чем улыбается, Эйбу и поболтать теперь не с кем. Лиде нельзя ни пить ни смолить — у нее две недели назад завершился принудительный курс лечения от алкоголизма (залетела сдуру в трезвак). Сама Лида клала кое-что на тот курс, но Эйб и Рикшан самоотверженно следят за ее воздержанием, как бы им ни было скучно долбаться одним. Ссориться Лида не любит, но, считай, своего добилась: в Дагане Эйб без Рикши будет один, а Лида с Ринатом, Нетой, Виктором, короче, одна она точно не будет. Лариса тоже не видит смысла в запретах. Так что, прорвав осаду, Лида больше не будет грустить и на побережье. Вчетвером они Танди растормошат.
Лариса качнула головой и засмеялась, давя интуицию. Ее вздорная интуиция засуетилась по случаю совпадения: расчет на плантациях и приезд Эйба с Лидой. Можно подумать, это что-нибудь значит. На гудаке накиряются, парни, приколисты, распишут Эйбу, дескать, Даган в новых декорах, а Ли отбилась от рук играясь, как с лялькой, с оравой шпаны. Тусовка поржет. А еще через два-три дня Лариса увидит Рикшу. И вот тут тревога начинает стучать глухой, заунывной болью, будто даже ощутимей физической. Дело в том, что Ларисе совсем не хочется жить, она может сдохнуть в любой момент, а и в любом случае Рикшан должен сдохнуть раньше ее. Чушь какая, вообще не по теме, просто приезд Эйба и Лиды совпал не только с расчетом, но и с депрессняком. Хорошо живем, но куда уж и без нехуевых накладок.
Лариса спешно отвернулась к окну. Наплодила себе корефанов по целому городу, теперь и километра не пройти без компании.
Вышла в центре, где молодежь — попсово-нейтральная истинно даганская оранжерея.
Лариса стояла под какой-то большой рекламой довольно долго, пока кончики пальцев не защипал холодок. Мимо стремились прекрасные, самоуверенные пробенки, смеясь чему-то своему, не замечая тревожного силуэта в мигающей тени.
Тревожная тень поежилась в воротник, обмокший меховыми сосульками, и ровной поступью двинулась вдоль витрин. Ларисе захотелось согреться. Наверняка представляя, как ее не пропустят в такой одежде, она толкнула дверь кабака, недовольно скинула полушубок и тут же, у гардероба, внимательно погляделась в зеркало, поправила веревочку, на которой висят стертые джинсы (удобней ремня), и вошла внутрь салона.
Пробегающий мимо стюард на миг обомлел от вставшего в проеме хрупкого, высокого хиппана, но не сообразив что это хиппан плюнул и пробежал. Лариса с скромною дозой наглости заняла столик и закурила, придвинув пепельницу. Ее не ебет, что здесь курят когда поедят.
После второго коктейля ее планы слегка изменились: капитально, в стельку согреться, не дожидаясь Лиды и Эйбела. Черт его знает, но ее тормозит быть утянутой на побережье. Она, что ли, выдохлась, побережье ей снилось кипящей трясиной. Рикша, слышишь же, я, кажется, выдохлась.
Безысходность предчувствия сработала очень четко. Сигареты, виски, потом кофе с ликером, затем сигареты и виски...— форсированная травля организма оборвалась легким забытьем. Ларису прижали к спинке сиденья и похлопали по щекам.
И здесь достали, куда ж еще от вас скрыться,— Лариса разлепляла ресницы проклиная бриторубашечных и черноголовых, а может быть просто стюарда. Разлепила и присмотрелась, не опознавая сразу из-за косеющего фокуса в мозгах.
— Привет, Лариса.
— Почему по-русски? — Лариса потянулась к кофе, не отрывая озабоченных глаз, хлебнула.
— Так, наверно, тебе понятней.— И по-английски: — Возьмите деньги и уходите, я сам ее отведу!
— Ничуть не бывало,— через усилие усмехнулась Лариса. Двумя глотками выпила кофе до дна и продолжила яснеющим ненадолго голосом.— Как может быть понятным русский язык здесь, в центре Дагана?
— Ты меня не узнаешь?
— Елки, узнаю, разумеется. Фредерик Хапперс, я не ошиблась? Видите. Я заглянула в это уютное заведение чтобы встретиться с вами и еще раз напомнить, что вы дупло. Исполнив намерение, я удаляюсь.
Лариса медленно, но твердо встала. Ее чуть качнуло от невыпущенной отрыжки, пришлось опереться в край столика и постоять секунд пять. Затем она сделала шаг и немножко поудивлялась. Сделала еще шаг, исключительно за счет твердости моральной. За плечом тихо, но безудержно рассмеялись, светлый голос на русском произнес:
— Макс, помогите мне, будьте любезны, сложить эту девушку в машину. Долажаю я вас по дороге.
Ларисе похуй, она отрубилась, едва легла в столь нежданные руки.
Если даже поверить, что планета Земля ныне не сплошь покрыта водой, то и это условие не исключает встречи двух уплывших полярными направлениями. Тогда вовсе не исключено, что они по дну или вплавь, не суть, доберутся до, скажем, острова, на котором и встретятся вновь.
Очнулась она оттого, что ей стало очень херово. Подмышкой Фреда, на каком-то сиденье, она потерлась лицом о его колено, хотела еще упасть на узенький пол, но руки Фреда придержали ее. Тогда она стала теребиться в них, силясь разогнуться и сжаться одновременно в борьбе с рябью и тошнотой. Что-то скользкое и перебродившее подступило к самому горлу. Невыносимо терпеть эту мерзость внутри. Потом машину притормозили, Ларису высунули на полтуловища из кабины, она струганула на шоссе и успокоилась. Крики, штрафы,— как вы от меня далеки.
Что-то там смутно плескалось, вроде бы по лицу, чей-то смех, нет уж, пожалуй, ржанье, она пьет, ее рвет, а затем хоть трава не расти.
Лариса снова открыла глаза. Во рту ореховый, даже приятный сушняк, голова на удивление легка, хотя, она помнит, надралась в этот раз до потери пульса. Лариса тайком прикололась и оторвала голову от подушки. Ее встретили солнечные тона. Идентично-соломенный цвет в паласе, в занавеси на окне, в панелях. Бра над широкой тахтой, на столе лампа, под потолком верхний свет — одного набора. Плоские, закрытые стеллажи лесенкой по стене от окна до тахты — одного набора. Все горизонтальные плоскости пусты даже в смысле пыли. Креслице новой конструкции у стола (Лариса видела такое в витрине) — более ничего в этой комнате нет.
Лариса вырубила бра и села в постели. Позднее утро, наверно, часов через шесть Эйб и Лида нагрянут. Она огляделась. Левее тахты угловая входная дверь. Один момент.
Лариса вынула из креслица джинсы, рубашку, джемпер. Черт, на ней майка порвана, а Фред ее, наверное, раздевал. Пофиг. Натянула носки, оделась, подпоясалась солидно веревкой, застелила тахту. Так, шагнула за дверь.
Вилы, братва, в гостях бывала, такого не видела. Ручаюсь, это жилище Хапперса. Прихожая обшита рейками темного лака, паркет в тон панелям, косяки же и плинтуса — цветом алые паруса. В прихожей шаром покатили обогнув уголок с телефоном. На двери обувь. А вот так, подставка для обуви прибита к двери. Гардероб, наверно, за этими дверцами, если не приколочен на ту сторону входа. Пройдемте дальше, пожалуйста. Это ванная, вся салатная, хуже клинической. Можете умыться заодно, тут вам щетку зубную с полотенчиком приготовили. А это сортир, вы должны его помнить по сегодняшней ночи, как впрочем и ванную. Вот здесь вы видите кухню. Правда уютно? Кассетный магнитофон, несколько книжных полок, диванчик, два пенька на колесиках, круглый столик. Ах да, еще микроволновая печь, морозилка и мусоропровод. А на мусоропроводе автомат, называемый посудомойкой и количеству в один человек нафиг не нужный. В натуре он ест из пяти чашек разом. Где посуда интересуетесь? Я думаю в диване или под раковиной, больше попросту негде. Чего бы скушать? Давайте сначала Фреда отыщем. Пройдемте во вторую комнату, пожалуйста, третьей нет.
Дегенерат. Это определенно. Нормальный человек не тратил бы деньги так попусту. Распространенная вширь и вдаль комната оклеена черным почти что зеркальным пластиком; во всю дальнюю стену сплошь ниспадающий черный же бархат, призванный, видимо, быть занавескою. На стене и на шкапчике аппаратура, тот же темный паркет, что и в прихожей, по которому разбросаны маты, три штуки, черные, кожаные, и в углу напротив двери круглый столик и два массивных, будто продавленных кресла, кожаных, всплеск фантазии — не черных. Мощный матовый свет бьет из шара под потолком, не по центру, а над этим углом, чтоб забиться туда, чететить зубами и глазеть как потолок скользит скалясь от источника света к бархату. Дегенерат.
Ларису передернуло. Она вышла из зала. Где он, в конце концов?.. Да ладно, на что он мне сдался, Эйба и Лиду надо встречать... Блин, а ведь кажется я в кабаке все деньги спустила... А, нет, за меня заплатили. Лариса подковырнула ногтем стенную дверцу и благополучно обнаружила в гардеробе Лидин полушубок и свои собственные почти зимние бутсы, баснословно дешевые, но главное уматные. Напялив верхнее, перехватила голову и шею двумя витками длинного шарфа, вырытого у Эйба в прихожке. Входная дверь чуть-чуть приоткрыта, Лариса вынула какой-то клинышек в щели и захлопнула за собой. Мало ли, вдруг его обворуют, будет потом Ларису искать. Еще не дойдя до лифта, услышала шум отпираемого замка, дверь напротив Фредовой распахнулась, на площадку вышел он сам:
— Одним словом, я не желаю никого видеть и своего, конечно, добьюсь.— И на русском: — Лариса, здравствуй...— и на английском: — Закрой дверь, мудак, Хьюбу известно, что я часто шучу.— И снова на русском: — Лариса, ты зря захлопнула дверь, я не брал с собой ключ...
И на английском из-за двери:
— Хапперс, ты с каждым часом наглеешь. Следи за собой, в жизни всякое происходит.— И квартира захлопнулась.
Лариса осторожно вздохнула и села на чистый линолеум.
Высокий солнечных тонов парень, лет, может, двадцать, присел пред каштановою лахудрой, приблизительно юной, дырявящей его лупиками и мстительно и беспомощно; он серьезно, мягко заговорил:
— Лариса, вы не представляете, как мне хотелось увидеть вас вновь. Меня расстроило то открытие, что вы умеете бегать. Я очень рад, что мы сидим сейчас с вами здесь и я как прежде могу вам втирать по ушам... Лариса, это не я, это русский язык...
Фред углубился в смущение. Лариса смотрела мимо. Да, если бы не родная речь, всё происходило бы сейчас иначе.
— Лариса, вы вот собирались уйти, а я собирался сказать, что никуда вас не отпущу.
— Вы попробуйте сами впуститься,— едва кивнула Лариса на дверь.
— А вам понравилось у меня?
— Весьма.— Под сенью этих крыжовников она непокорствовала, вольному воля.— Но не хватает орнамента.
— Какого именно?
— С вашего лица по вмятине на каждый квадратный метр.
Фред шумно фыркнул, и все-таки рассмеялся:
— В мои заскоки как всегда не врубается никто лучше вас. Кстати, хотите кушать?
— Грызть бетонную лесенку?
— Нет, жевать оконное стекло.— И Фред бросил изучающий взгляд к своей двери.
— Спасибо, я сыта.— Лариса нашла в себе тупости встать и вдавить кнопку лифта.
— Вы лапшите, Лариса, потому что я вам всю ночь промывал желудок,— лучезарно усмехнулся Фред и встал между лифтом и Ларисой.— Уточняю, не всю ночь, но весьма основательно. И вы должны быть сейчас голодной. Попейте со мной чаю,— Фред двинул бровями,— вы ведь ничем не рискуете.
— Давайте попью. Несите,— просто согласилась Лариса, подуставшая от родной речи.
— Один момент.
Фред понес Ларису к своей квартире, делясь на ходу:
— Мне очень нравится вас носить, мне это нравится даже больше, чем бутерброды со сметаной и вареньем...— Фред расстроенно прикрыл глаза и выпустил Ларису.— Лариса, если вам не трудно, разрешите говорить по-английски.
Она устало согласилась на английском:
— Пизди по-своему.
Фред присмотрелся к ней, наконец бормотнул:
— Займемся дверью.
Прикинул, заведя крыжовники к потолку, предупредил:
— Никуда не уходи, я сейчас отопру.— И понесся пешком по лестнице.
Лариса прижалась затылком к двери. Ну что ж, очень логичная встреча... она усмехнулась, обрывая себя. Вскоре внутри квартиры зазвенело стекло, шаги ко входу, дверь распахнулась, Фред придерживал от сквозняка:
— Входи быстрее, а то улетишь.
Лариса скользнула в щель, и ветер с силой вжал дверь. Фред поплотнее створил от сквозняка черный зал, Лариса скинула полушубок, бутсы и шарф. Они прошли в кухню.
— Ты на меня сердишься? — Фред доставал из-под раковины электрочайник.
— Не так чтобы очень,— ответила на русском Лариса.
— Хочешь жить у меня? — Фред перешел на русский.
— Нет.
— Совсем не хочешь? — он испытующе оглянулся.
— Адрес знать не мешало бы.
Он врубил чайник и, подтащив ногой банкетку, откинул сиденье, извлек оттуда чашки.
— А если я тебя не выпущу?
— Я всё равно уйду.
— У меня замок особенный.
— Скинусь.
— Четвертый этаж, можешь и не разбиться.
— А я вниз головой.
— Я тебя в туалете запру.
— Повеситься не проблема.
Фред оседлал банкетку и поездил по кухне. Потом подрулил ко второму пеньку, вынул кое-что к чаю, из холодильника еще что-то съедобное и приперся банкеткой в ножку стола.
Снял с блюда крышку, указал ножом:
— Ешь, это я сам готовил. Скажешь, если невкусно.
Лариса откинулась на спинку дивана.
— Невкусно.
— Уже? Не хочешь не ешь. Но чай попей, кексы я в магазине купил.
Фред перебрал ногами по полу к посудомойке, снял с нее чайник и вернулся к столу. Разлил по чашкам и грустно уставился на Ларису.
— Лариса, поверьте, я привязался к вам. Я вас искал по Домам Спасения Дагана, по посольствам, заглядывал в блядский малинник. Но спустя месяц поисков так свыкся с мыслью о вас как о мертвой, что если вы вновь захотите уйти от меня живой, мне будет просто смертельно обидно. Кушайте клубнику, она экологически чистая.
Лариса улыбнулась и взяла ягоду. Повертела в пальцах.
— Фред, ты опоздал, я успела вперед. Уже на второй день как мы были в Дагане, я умертвила твои глаза.
Он вскинул брови. Лариса действительно сейчас слегка не в себе. Идет освоение цензурного русского в новой специфике; вольному воля.
— Ты, наверно, не помнишь, я и сама вряд ли верно запомнила, но в двух словах. Ты удивительно легко ориентировался там, где для других — дымовая завеса. Но ты ослеп, в тебе растет опухоль, перекрывающая чистый взгляд, который, констатируя факты, раньше отказывался их осмыслять. Я по-простому, чисто физически, съела его удивленность. А в тебе удивленность была последней защитой перед голимым кайфом, от которого тебя не спасли ни вера ни страх.
— Вы о крыжовнике?
— Я рада что ты помнишь.
— Пришлось, ты блевала им... да, простите, тебя им рвало. Такие речи вкупе с такой выживаемостью. Отборнейший экземпляр советикус.
Лариса отложила мерзлую ягоду, встала.
— Всего хорошего, Фред. Я предостерегла тебя, и больше нам не о чем разговаривать.
Он тоже встал, быстренько сообразовываясь с тем, что смертельной обиды она не боится.
— Говорю априори, Лариса. Там, куда ты идешь, нет ничего кроме голимого кайфа.
Ее губы задрожали в усмешке:
— Там, тут, всё, как ты знаешь, равно.
— Я ничего не знаю в принципе, склонен доверяться не домыслам. Ваше кушанье ягод, на мой взгляд, никак не связано с моим образом жизни. Ваш же взгляд весьма извзращен, это заметно по отношению к ягодам.— Фред вдохновился.— И от тоски вам, милейшая, уже не избавиться, напрасно ты мечешься из канавы в канаву. Я видел компании, какими ты себя окружила, и обещаю одно: со мной ты вернее допрыгаешься до крематория.
Она откашлялась, но выдавила хрипловато:
— Может я хочу жить.
— Лариса, ты понимаешь о чем я. Со мной ты вернее станешь хозяйкой фейерверка.
Скатилась слеза. Да он просто издевается надо мной. Очень верно замечено, я рад, что ты повзрослела. Она тряхнула башкой и шагнула мимо него.
— Ты ведь даже не видел тех с кем я близка. Кайф так кайф, мне как-то пофиг, и кайф в том числе. Зря ты, действительно, из дому меня уволок...— Лариса шнуровала ботинки оттирая между делом глаза.— И я тебе совсем, понимаешь, нисколько не верю.
— И не боишься, я уже понял.— Фред оперся о полированную стену напротив двери.— Я вижу, ты существенно изменила конструкцию черепа. Не смею судить, сам не безгрешен. Счастливого кайфа.
Лариса выпрямилась и усмехнулась на английском, чтобы замять базар:
— Слышь, чувак, зря ты Рикшу не знаешь...
— Ты его тоже знаешь?
Они секунд пять изучали друг друга, знакомясь вновь.
Растерзанная одиночеством девочка упала под дверью и громко зарыдала, уткнувшись в колени.
Трясина гейзеров отступала, обступали светлые холода.
Рэмус хитро взглянул на отца и, перед тем, как ответить, закурил (в отношениях с сыном Лагд-старший допускает либерализм).
— Позволь, папа, мне высказаться на этот счет.— Рэмус бросил зажигалку к пепельнице.— Всегда и везде есть невероятно малый, но шанс того, что никогда и нигде. И чем ближе мы к этому шансу, тем невероятнее для нас всё, кроме него. А мы близки к этому шансу всегда, потому что он бесконечно мал и пустое множество есть подмножество всякого множества. И вот уже никогда и нигде есть всегда и везде. А ведь начиналось-то с невероятного шанса, который в силу сколь угодной малости присутствует всегда и везде!..
— Рэмус, брось дурную манеру уходить в общие рассуждения,— пыхнул в целом терпимый Лагд-старший.
— Напротив, папа! Я ответил более чем конкретно, и сейчас ты сам убедишься. Мощь бесконечно малого шанса наращивают вездесущность, и, парадоксальная равномощность счетных бесконечностей, этого достаточно для утверждения, что конформные отображения поступков сына на отца и обратно никогда и нигде еще не были так надуманы, как между тобой и
— Не валяй дурака, Рэмус! — Лагд-старший сурово, довольный впрочем его подкованностью, построжился.— Тебе нечего сказать в свою защиту и не отпирайся пустыми словами. Туши сигарету и внимательно слушай. Еще раз,— Никола Лагд чуть наклонился вперед для пущего впечатления,— еще хоть раз мне доложат, что тебя заметили среди фашиствующей швали, и я вынужден буду заявить в широкой печати, что мой старший сын — ты меня понимаешь; что подобные увлечения молодежи — социально опасная глупость. А теперь иди домой. Деньги нужны?
— Да, пап, у однокурсницы день рождения.
— Возьми у Беркля пятьсот ютонов на этот месяц. Маме передай мои пожелания уделять тебе больше внимания. Иди!
— Спасибо, папа. До свидания. Ты не сердись.
— Запомни хорошенько, что я тебе сказал. До свидания.
Всякой лапшой можно парить мозги, Рэмус, всё так. Но предложение, равносильное утверждению и отрицанию одновременно бросает человека на произвол сознательного выбора, а отсюда следует, однозначно, что ты, Рэмус, дрянь.
Мгла, тьма, мрак и катафалк с бараньим рогом во лбу вместо звезды, ибо звезда о считанных лучах сияет над стадом.
Лариса тяжело поднялась, перехватывая пальцами по двери. Фред стоит напротив, далекий и безучастный, за ним блестит лакировкой дерево, когда-то, это наверняка, зеленое и негодное для обшивки прихожей. Беззащитная, она всхлипнула:
— П-привет Рикше... И Эйбу с Лидой...
Она скинула полушубок и постояла, терпеливо ожидая пока не уляжется рябь в глазах. Фред оторвался от стены, но она просительно перебила:
— Стой, дай собраться. Не мешай, я должна сказать что-то важное. Сейчас, подумаю.
Она потерла лоб, прошла в комнату, прикрыла за собой.
В раздумии пересекла выстуженную черноту. На пороге лоджия окинула свои разные отражения в стенах. ...Я помню Н-ск, он бродит по волнам печальной, юной памяти моей... и — прослезиться бы — да накликает мою юродь, о чем уже достало сообщать... Вышла на лоджий и приблизилась, озаренная уличным светом, вплотную к перилам, собирая по крошке мысли, никому совершенно не нужные, стебовые, жутко лживые. Сейчас-сейчас. Поежилась от зябкой мороси. Просто жутко, какие лживые.
И скинулась на бетон, как и обещала, вниз головой, едва вошел Фред.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Моя Мечта где только не гуляла. Допрыгалась, что к восемнадцати себе сломала шею, разбила позвоночник и вжалась в дно стихий. Холодная и гадкая, как труп. Мне молвила без слов. Сдыхай, сдыхай. Себя не избежишь.
Наивно думать, будто страшную теснину между трясиной гейзеров и ледником пустым возможно разрешить универсальным ходом. Мечты не истребить ни фатуму, ни мне.
Вот Фатум, вот Мечта, там где-то я. Вот колесо. Огромное, как космос. Мелькает серой чередой пустая жизнь моя. Мелькает пестрой, разнородной лентой история спресованных веков, лиц, битв, восторгов, ужасов, фигни. Как сель, невинно, подминает всё. Я могу думать, оно движет в пустоте и ничего не подминает, меня нет. Могу вообразить, что есть пути, и колесо не в пустоте, но слепо. В слепой махине не желая завертеться, я могу думать, что гонима неотвязно. А могу думать, вырвавшись из плена, в небытии беззвездном наблюдаю вращение реальных шансов, из всех возможных — абсолютно всех, и, невозможною свободой искушая, я сманываю колесо в ничто. И оно движется, вертясь само в себе. Бегу я от него, или маню его,— но колесо, огромное, как космос, где б мне не быть, в туман надсадно катит. И нет так ни забвения, ни слез... тик-так, топ-топ, хи-хи, кап-кап... Беспозвоночное исследовало дно, куда-то поползло и выползло на берег, то есть выходит что на сушу из воды. Мне страшно видеть жизни ползновенье, но мой тут голос, право, ни при чем.
Давление воды на океанском дне чудовищно для тех, кто был рожден средь суши. Шанс выжить там невероятно мал. Но схорониться от Мечты не удается. Древнейшая звезда, сиять тебе в веках, на фоне лет мрак не затрет твоей планиды. Твои истоки в глубине сознанья, где ты вольнее рыб, которые в воде.
Заткнитесь, Шрейдер, теперь мой черед.
По поводу аквариумов, кстати. Напомнить ли тебе газетный целлулоид, что скинула в издевке ты к убогим рыбкам, мол, каковы мозги, таков и Остров? Так получай же, сволочь, свой удел — калач из нолика, да поделенный на весь мир, и не мечтай теперь издохнуть — да о чем я? когда и не способна ты мечтать.
Заметь, бесценное руно (се, оборотень под овечьей шкурой), один момент, не сразу объяснимый: ты путь, казалось бы, свободна избирать, куда ни поверни — кругом туман без рельс; да только схоронить тебя никто не в силах, как ты ни одинока, а жива. Приятный до потери пульса жребий. Тебя бы, падла, сжечь...
О, это мысль! Коль вышла из воды, то можно попытаться. Что скажешь, сухопутная русалка, ну? И к радости твоей уведомляю, на Острове кремируют, а не хоронят. Ну, попытаемся? Что, принимаешь вызов?
Еще бы нет. Давай свой крематорий. Но для начала сбросим макароны.
— Не смею судить, сам не безгрешен. Счастливого кайфа.
Лариса крепко затянула шнурок, встала с шарфом в руке и через всхлип усмехнулась:
— Знал бы ты Рикшу, Фред...
— Ты знаешь Рикшу?..
Они секунд пять изучали друг друга. Так вот в чем дело, Фред, вот в чем дело.
Беззащитная, теперь совсем, теперь совсем беззащитная девочка упала под дверью и громко зарыдала, уткнувшись в колени. Парень поджав губы сложил руки за спиной и оперся о стену напротив. С минуту постояв, он присел и дотронулся до комочка. Ларису как обожгло, она не отнимая лица смахнула с затылка прикосновение и залилась еще безутешней. Раздался вздох, Фред отошел.
Вернулся он, не прошло и полминуты, с блюдом и чашкой чая.
— Лариса, поешьте, прошу вас. Вы, возможно, не знаете, насколько желудок облегчает нам жизнь. Он всю тяжесть берет на себя. Кушайте, Лариса.
Интригующе окаймленные красным глаза оторвались от рукава, она медленно проговорила:
— Могу ли я попросить вас, сударь, об одном одолжении?
— Попросить, конечно, можете. Ради всего святого, ешьте.
Псих. Лариса припала затылком к двери в тихой ржачке. Фред устроился рядом с блюдом и отломил себе сыру. С минуту он жевал, пережидая истерику. На второй минуте стылого молчания он сбегал на кухню за своим чаем. Лариса проследила, как он снова садится.
— Ты Эйба и Лиду знаешь?
— Нет.
— Тем лучше. Мне не хотелось бы видеть их...
— Не получится. Даган не такой большой город, чтобы не столкнуться снова с людьми вроде Рикши, думаю, и Эйба и Лиды. Уверяю по личному недавнему опыту.
— Они втроем сейчас проживают не в Дагане, Эйб и Лида приедут за мной...
— Дело даже не в Дагане. Мир тесен для таких людей. И что?
— Потусторонний мир, надо думать, просторен.
— Не могу знать. Лариса, пей чай. Хочешь горячий налью?
— Спасибо, я после. Дослушай меня, пожалуйста. Мне не хотелось бы видеть Эйба и Лиду. Если тебя не затруднит, передай полушубок,— Лариса не вставая стянула шубейку с плеч,— по адресу, который я тебе оставлю. И шарф тоже.
— А ботинки твои?
— Мои.
— Хорошо, что не босая пойдешь, на улице холодно. Извините за любопытство, куда?
— Отсюда.
— В глобальном смысле? Там обувь значения не имеет, как я предполагаю. Может, тогда всю одежду передать?
— Нет, спасибо.
— Да, шуба и шарф меня не затруднят.
— И еще раз спасибо. Да, чуть не забыла, вот ключ. Его можно скинуть в почтовый ящик. У Эйба же до сих пор твой плейер...
— Это всё мелочи, Лариса.
Она поднялась с паркета и отложила полушубок с шарфом в угол.
— Всего хорошего, Фред.
Он не вставая припер ногой дверь.
— Оставимте драмы, милейшая. Если бы вам на самом деле хотелось смерти, вы бы не рассуждали так красиво о жизни.
В глазах потемнело. Лариса щелкнула особенным замком, бормоча:
— Мои рассуждения, как и мои драмы, действительно оставимте, но при мне. Выпустите меня, пожалуйста.
— Когда-то очень давно вы упрекнули меня что я отвечаю вам вторсырьем. Замечательный был упрек. Так избавьтесь от этой слабости сами.
— Открой дверь,— резко приказала она.
— Ни за что. Идите через лоджию.
Лариса усмехнулась, бросив замок.
— И то верно. Еще раз вам спасибо за дельный совет. Да, адрес.
— Говорите, я запомню.— Фред хлебнул чаю.
— Я не надеюсь на вашу память, дайте бумагу.
— Память у меня намного надежнее чувства долга. Вы рискуете чужим полушубком именно на втором моменте. Но выбора нет, придется во всем положиться на меня. Видите, насколько человек не приспособлен к смерти. Однако вы, я думаю, ко всему приспособитесь. Вы бы поели перед дальней дорогой.
Лариса закусила губу: перед лицом встала комната Эйба, тень Рикши, на комнатный дым наслоились смеющийся голос Лиды, больничная палата, теплицы, Ринатовский угол, скамья, Кинотрюк с Дроником на газоне, мелькнул далекий, нереальный Шлюз...
— И впрямь придется на вас положиться. Запоминайте: Восточный район, тридцать четвертая улица, дом семь, квартира восемьдесят три. Восточный, 34...
— 7, 83, я запомнил, Лариса. Можете еще продиктовать предсмертную записку.
— Излишне. Настоятельно прошу...
— Да-да, передам. Похоже, я объелся.— Фред отодвинул блюдо.
— Это не вы виноваты, конечно, это русский язык.— Лариса готовилась сделать шаг.
— Разумеется.— Фред встал и серьезно взглянул на нее.— Не хотите чаевничать, можете поспать.
— Я отлично сегодня выспалась, благодарю,— Лариса мелко помотала головой.— Кругом я вам обязана.
И она шагнула к черной комнате. Резь в глазах мягко отпустила, песчинка тревоги выкатилась с последней слезой. Лариса открыла дверь, и ее обдало зеркальным сквозняком. Шторы распахнуты, шар горит.
— Разрешите пройти с вами к лоджии?
— Лучше не надо,— бросила за плечо Лариса, приближаясь к разбитому окну.
— Не хотите, как хотите.
Фред встал в дверях, напевая: "три-идцать четы-ыре, семь, восемь-десят три-и..."
Шаги отдались по стенам. Хруст разбитого стекла под подошвами застыл на слуху, Фред напевал с веселым, злым любопытством. Лариса толкнула дверь лоджия, в два шага стала у перил, заглотнула комковатого воздуха. Лицом к лицу смерть не так проста как рисуется. Лариса усмехнулась, перебрала зазябшими пальцами по перилам. Подтянулась и села ногами внутрь лоджия. Мельчайшая снежная морось сыпет на улицы. Из глубины черной дыры раздалось:
— Лариса, вы ведь простынете.
Лариса обернулась от улицы. Фред, не отводя глаз, двинулся по комнате к ней:
— Я тоже иногда нервничаю и простываю. Идемте на кухню или в другую комнату, там намного теплее.— Он приближается.
Лариса, уже не думая, откинулась всей спиной в пустоту.
Рэмус вылез из-за стола, потянулся и зевнул. К чертям эту ерунду, он хочет спать.
Пиликнул телефон. Рэмус снял трубку.
— Привет, Нэнси.— С чем и поздравляю. Мне тоже вчера пришлось объясняться с отцом.— Да, это нетрудно представить.— Я думаю его теперь навещать только если он заболеет раком, да отсохнет мой язык за такие слова. Но...— Нет, Нэнси, слишком большая инерция, меня зовут Лагдом и после того, как я переписал документы и убедил мать, что я Марти. Мне надоело позорить отца, но он вчера сам подсказал мне решение этой проблемки.— Ага, загорелась! Только при встрече. Завтра утром договоримся о вечере? И, знаешь, все-таки он талантливый политик...— Ой-ой, давай об этом поговорим завтра. Слышишь, ты к контрольной готова? — Не сочиняй. Ты знаешь не меньше моего...— Не буду спорить. Да подскажу если что. Нет, не видел. Конечно, передам. А вообще говоря, о тебе Параграфус вспоминал перед контрольной неделей, смотри, как бы не выставили.— Да подскажу, конечно. Нельзя ведь допустить, чтобы мы остались совсем без дам.— Привет ей. Спокойной ночи, Нэнси.
Рэмус взглянул на часы, снял их и, кладя рядом с телефоном, зевнул.
— Ма, спокойной ночи!! — крикнул он через стену в надежде, что мать услышит.
Сомкнул глаза он в думах, но отнюдь не о зачетах, которые благодаря аккуратным конспектам будут сданы на "отлично". Приближается государственный праздник Острова, к этому дню готовится акция, которая расставит точки над долгими "и" в отношениях с папой, который, так совпало, является лидером партии джеков. Мама к политике равнодушна, к отцу, так получилось, тоже, а Рэмус с охотой занимается и тем и другим, хотя последнее с младых ногтей увещевало его поэкономить прыть для собственной карьеры. Однако обстоятельства сложились таким образом, что как Рэмус ни повернется всё папина карьера рушится. Мотающий наследие предок на каком основании должен иметь приумножающего наследство преемника. Лукавит, мудрец. И инкогнито-потомок за туманом фактов очень молча решил во имя папиного будущего отказаться от фамилии Лагд какой-нибудь заключительной акцией.
Никто не успел заметить, как и постепенно и быстро хлопья домашнего кризиса обволокли страну. Дым, дым ли повалит от зачумленных тел или заразной станет сама вода. Пифия ли или овца открывала бал, да и нужно ли ее разуметь: островитянин чужд фактоидных стихий.
В подернутом туманным смогом Н-ске не разглядеть с самой высокой башни то варево, что завертело Даган, хотя Н-ск мало-мальски виноват. А доказательство вины лишь в моей вере, чего вполне достаточно для дыма, творит, известно, вера чудеса (взлелеяли ведь преданность и страх за плевых семьдесят, но сказочных годов болота, джунгли и поля чудес). Коль нету дыма без огня, уже несут огонь, прекрасный Остров кренится и катит. Лагд-младший скажет: "Куда фига, туда дым!"
Лоджию застеклили, полушубок и шарф Фредерик Хапперс отослал по адресу через мальчика, Ларисин блокнот и кассеты с записанным на скамье и у Рината колоритным арго были брошены в Эйбовом домике. Сама Лариса день за днем выздоравливала.
Тварь, свихнуться с тобой. Обещала ведь сдохнуть.
К Новому году оба ребра и рука срослись. Поврежденными остались извилины, о которых Фред у врачей не спрашивал. Первые две недели Лариса плакала, еще неделю усмехалась, а потом наглухо заточилась в английской литературе и в музыке, чего в стеллажах и в шкафу оказалось изрядно.— Она выхолостилась. Но Фреда оказалось трудно в чем-либо разочаровать. Он Ларисе не досаждал, спал в черной комнате на матах, изредка, она слышала, кого-то к себе проводил, но вообще живет очень уединенно. Каждое утро за ним захлопывается особенный замок, с которым Лариса знакомиться не удосужилась так же, как и выходить через лоджий: в ней укрепилась горькая мысль, что для таких путешествий ей не хватает убийственных навыков. Зато ей хватает Фреда: рядом с ним ее от трупа не отличить.
Фред, ты настоящий друг. Но я все-таки не врубаюсь в твое поведение. Сейчас врубишься.
В скважине зашебуршал ключ, Лариса оторвалась от книги и вышла в кухню посмотреть мясо. Мясо запеклось до положенного румянца, а Фред возится в прихожей. Через четверть часа он вместе с Ларисой и мясом занял стол. Врубив негромко маг, уведомил:
— Вкусно. Рикша в Дагане.
Врубаешься? Да потихоньку. Тсс-с-с... шлеп-шлеп, пампоном в пудре о мозга.
— Хорошо.
— Я его сегодня мельком видел. Если хочешь, я его разыщу и приглашу в гости.
— Спасибо, не надо.
— Только ты не плачь. Новый Год можно встретить в другом городе или, например, в заповеднике. В Фесиктаунском заповеднике на Рождество всегда разбивают лагерь. Там весело.
— Дома спокойней.
— Дома так дома.
Разумеется, такие беседы между Ларисой и Фредом уже из области фантастики.
Мне доводилось видеть момент, одно мгновение, и то в цирке, как гимнаст, потеряв равновесие, слетел с рамы не сразу, а какое-то время кривлялся. И этот краткий миг, весь в невероятных кривляньях, которые есть покуда нет баланса и благодаря которым баланс сохранен — братва, это чудо. А у гимнаста еще страховка была, он, вж-жж-жж, по ней съехал с рамы и не разбился.
Несколько иная эквилибристика позволяет довольно долго болтаться в этом чудесном мгновении — за неимением ничего другого одиночка дорожит только им. Такое невероятное состояние преступает закономерности обеих стихий, а преступление не может не связать, это закономерно. Говоря детальнее: определяемое в определении — одиночка оттого и одинок, что не может иметь связи ни с кем, следовательно, связующее двух акробатов и есть невозможность, возможная в их состоянии. Скажи-ка, русалочка, и это еще цветочки? Вынь глаза, мы уже ягодки слопали. Ага, значит, блинчики впереди.
Лариса осторожно вздохнула и села на чистый линолеум.
Высокий солнечных тонов парень, лет, может, двадцать, присел пред каштановою лахудрой, приблизительно юной, дырявящей его лупиками и мстительно и беспомощно; он серьезно и мягко заговорил:
— Как поживают ваши любимые рыбки?
Лахудра замудозвонила:
— Вери уэлл, моб твою ять, вре савно один черт.
— Моб, моб, ай`м болдомоб,— отозвался в такт парень, прихлопывая по колену ладонью.
Каштановая вздрогнула, а может быть, встрепенулась, нордический парень осекся.
— Приятный до потери пульса жребий,— каштановую чуть знобило. Нордический заботливо успокоил:
— О, до потери пульса? Так значит, мы умрем!
— Умрем мы всяко, но когда? Смотря что углядеть под словом жребий,— каштановую передернуло заметней. Нордический вскочил:
— Ай`м болдомоб! Ты будто бы замерзла, не развести ль костер?
— Йе, вери уэлл, моб, моб...
— Моб твою ять, ай`м болдомоб.
И они стали разводить костер с нехитрой песенкой на устах. Мудозвонили они исключительно от нечего делать, костер раскладывали из хламья, залежавшегося в дорожных сумках: всё дубовые замочки да осиновые отмычки,— дров оказалось немало, каштановая за делом повеселела, нордический, глядя на нее, улыбнулся, однако робко спрятал улыбку в глаза.
На просыревшем ветру спички гасли, нордический раздобыл на растопку какой-то полный формул учебник, вырвал листы. Но каштановая, напевая:
— Моб твою ять, вре савно один черт,— скомкала и выкинула их на ветер. Листы покатило по земле и воздушным ямам. Нордический парень с испуганным, потом с злым изумлением всмотрелся в нее, но она, дыхнув на озябшие пальцы, беззаботно поправила готовый костер. Нордический отвернулся, замер на миг и, одолев замешательство, отшвырнул учебник мат.ана, а может быть, физики, а может быть, химии. Каштановую от холода било дрожью. Нордический снова поднялся. Вернулся он, неся в руках на растопку разбухшую от воды газету. Избегая смотреть на каштановую, сбросил газету, поджег, и костер занялся. Каштановая с благодарной улыбкой пододвинулась ближе к пламени, дальше от бесплотно теснящего холода. Нордический присел рядом протянув к огню руки, его глаза снова смеялись, безбоязненно следя за каштановой.
Откуда-то издалека ветер донес легкий и острый дымок — потянуло костром из формул и переменных — но дымком не таким, какой закривлялся, мрачно и жирно, от костра с намокшей газетой.
Нордический и каштановая согрелись, хламье догорало. Но переглянулись они с отчаянием: на обугленных угасающих замочках-ключиках почерневшая от дыма баранья мечта оставалась сырой и целехонькой. Приятно до потери пульса.
Нордический и каштановая разметали угли и поплелись от своего пепелища на запах дыма чужого и радостного, к пламени яркому и прирученному, поплелись, таща газету за собой на веревочке, с нехитрой песенкой на устах.
Вернем нашим ся, кх. Панорама. Откровенный абсурд, дружище, честнее глубокомыслия, — а выше представлено не мыслиеглубоко. Итак.
-------------------------------------------------------------------------------------------------------------
Да он просто издевается надо мной. Очень верно замечено, я рад, что ты повзрослела. Скатилась слеза.
Она тряхнула башкой и шагнула мимо него.
— Ты ведь даже не видел тех с кем я близка. Кайф так кайф, мне как-то пофиг, и кайф в том числе. Зря ты, действительно, из дому меня уволок...— Лариса шнуровала ботинки оттирая между делом глаза.— И я тебе совсем, понимаешь, нисколько не верю.
— И не боишься, я уже понял.— Фред оперся о полированную стену напротив двери.— Я вижу, ты существенно изменила конструкцию черепа. Не смею судить, сам не безгрешен. Счастливого кайфа.
— Я хуею я хуею! Блядь, сценарий: тихий домик, там ты, Эйб, Рикша — блядь, готово!! это фильм "Я хуею"!.. это фильм "Три пиздеца"!!.. это фи...
— Ты знаешь Рикшу?
Лариса осеклась. Посмотрела на Фреда, внезапно поблекшая, как снявшая маску кукла. Мышцы лица остыли без выражения, она вздохнула и села на пороге. Измененным голосом проговорила:
— Да, знаю.
— И я его знаю.— Фред сел напротив.
Сколько-то времени было тихо и неподвижно, как в напряженном выслушивании беззвучия. Напряжение сменилось простой тишиной.
Фред улыбнулся Ларисе и на русском спросил:
— Ты идешь к нему?
— Не то чтобы к нему...— Лариса чуть всхлипнула.— ...я и в одиночестве себя неплохо чувствую.
Фред кивнул:
— Да, знакомо.
Лариса встрепенулась.
— Ладно, Фред, всего хорошего. Скоро в Дагане мои друзья будут, надо их встретить.
На глаза навернула мокрота, Лариса спешно занялась замком. Фред встал и помог отворить, из черной комнаты в дверную щель хлынуло сквозняком. Он обратился на нее:
— Лариса, мы ведь еще даже не завтракали.
Она стояла на самом сквозняке, в полуоткрытой двери, спиной к дому, и говорила через плечо:
— Но сегодня приезжают мои друзья...— не желая лгать тут же созналась. — По правде говоря, внутри я совершенно пуста. У меня не может быть близких людей.
— Наверно, у тебя была прекрасная новогодняя ночь, а наутро ты сообразила, как всё хуево.
— Как в воду глядишь.
— Поговорка?
— Да, в смысле, ты угадал.
Она поправила воротник — под него задувало.
— Я не угадывал. Вспомнил, как однажды всю ночь Рикша ездил мне по ушам.
Лариса оглянулась с порога и шагнула вовнутрь, отпуская дверь. Фред тоже отпустил край двери, та резко подалась к косяку, и сквозняк улегся у запертого порога.
— О вере, страхе и нераскрытых сенсорах? — Лариса разуваясь передала полушубок Фреду.
— Нет, именно о кайфе и страхе, но ближе к утру он назвал это риском. И еще о всеобщем смысле.
— Ты не путаешь, может аргумент, а не смысл?
— Если дословно, то сенс.
Они сели за круглый столик.
— Значит, не то. А вдруг мы говорим о разных Рикшах?
— Не сомневаюсь. Регресс — не менее движение, чем прогресс, иногда даже отнимающий больше ци.
Лариса усмехнулась:
— Да, чувствуется его рука.
— В тебе тоже.
Лариса прикусила клубнику. Подумав ответила:
— Мне простительно, но ты не должен бы знаться с Рикшей, островитянин.
Улыбка Фреда выдала утомленность.
— Лариса, неужели тебе к данному моменту не ясно, что ты тоже островитянка?
— Ладно, не будем. Расскажи, как ты с ним встретился?
— Обыкновенно, смею думать, так же как ты.
— Расскажи.
Фред пожал плечом.
— Подыхал на улице, Рикша привел к себе.
— Просто подошел, сел рядом на скамью и закурил?
— Нет,— Фред поддался усталости.— Меня бил пьяный гвардеец и правильно делал, было за что. Рикша его прогнал, я за это сказал не спасибо. Рикша притащил меня к себе, ну и так далее. Расскажи лучше как у тебя.
— Тут и рассказывать нечего.— Лариса перешла на английский.— Пришла устраиваться на работу в какую-то ратушу, мне поплохело, вызвали доктора, я залетела на псих. Всучили желтую ксиву без долгих разборок там. Я уже через неделю жила на чердаке с подругой.
— На чердаке?
— Ну как, это пригород. Я познакомила Лиду, она моя подруга, с Эйбом и Рикшей, я познакомилась с ними до дурки. Поселилась у Эйба месяц назад, они втроем сейчас в Танди, а Эйб и Лида может уже в Дагане.
Фред перешел на русский:
— Говорил же, островитянка.
— Кто-то настаивал, что я советикус.
— Не вижу противоречий.
— Я тоже не вижу. Вилы, наши маски — пустые кавычки,— усмехнулась на английском Лариса.— И в них что-то прочитывать — быть слепым.
Фред ответил по-русски:
— Да, чувствуется Рикшина рука.
Лариса перешла на русский:
— Не отвечайте вторсырьем.
— Будемте говорить на каком-нибудь одном языке,— предложил Фред на русском. Лариса и вовсе промолчала.
Фред исподлобья уставился на чайную ложку и перебирал ее в пальцах. Молчаливый завтрак нарушил дверной звонок, пугающе резкий но не для этих двух. Фред недовольно откинул челку и не двинулся с банкетки. Позвонили еще раз. Фред вертел в пальцах ложку. Лариса встала:
— Спасибо за чай, пойду я, Фред.
— Подожди минут двадцать, можешь на костоломов напороться.
Лариса вспомнила перебранку Фреда с соседом.
— А что они сами дверь не взломают?
— Может, боятся. А может, пришли не они. Ты собираешься к своим... будем так говорить, к своим друзьям?
— Не совсем. Надо успеть до их приезда оставить шубу и взять свои записи и манатки. Не знаю, мне не хочется их пока видеть.
Фред откинул ложку и посмотрел на Ларису:
— Потом придешь?
Она терпеливо улыбнулась:
— Фред, мы дошли до логического конца, для меня очень важно вовремя закончить что бы то ни было.
— Лариса, вот вы опять употребляете слова, лишенные элементарного смысла: что значит логический конец?
— Космический вакуум.— Лариса поднялась из-за стола.
— Как вам только удалось придумать настолько путаное объяснение? — Фред тоже стоял.— Если тебе всё равно на самом деле, то поживи у меня неделю-другую.
— Шубу надо отдать.
— Я передам сегодня же вечером.
— Хуй с ними, с вещами, но блокнот и кассеты я не кину.
Фред болезненно поморщился.
— Лариса, давайте не прыгать с русского на английский. Записи — это реликвия, а память свою, как я могу догадываться, вы поддерживаете в чистоте, так что блокнот и кассеты обречены на мусорное ведро. И всё это пиздеж, просто я не хочу, чтобы вы уходили.
На нетронутых мудростью лицах явственна даже легкая усталость, а Фред уж совсем помутнел.
— Вспомним нашего общего сильфа-хранителя. Знаете, Лариса, есть надежда на новые ощущения, а что может быть ценнее их, прошу прощения, в космическом вакууме? Вы для меня такая противоречивая,— Фред потер глаза,— а я для вас, предполагаю, клевый псих.
Лариса ему отозвалась:
— Общение назойливей вакуума. Но я еще не пробовала постели. Наверняка ничего интересного, но отчего бы не переспать.
Фред тяжело кивнул головой:
— Я рад за вас, так как думал, что вы выжили в Дагане за счет ебли, простите, пизды, я хотел сказать, пениса. Лично я сейчас предпочитаю мужчин, но для вас с удовольствием сделаю исключение. Лариса, вы не уйдете?
— Шуба и шарф.
— Я всё устрою ближе к вечеру. Вы обещаете не уходить?
— Хорошо.
Фред с облегчением кивнул:
— Спасибо. Прошу прощения, но я очень давно не спал, сейчас это сказывается. Разрешите мне отдохнуть?
— Ради бога.
— Обещаете не уходить? — он с усилием уставился в нее.
— Ближайшие два часа я могу за себя ручаться.
— Благодарю вас. Разбудите меня через два часа. В стеллаже лежат книги, в том числе на русском языке. Каcсетник можете ломать. Дверь, пожалуйста, никому не открывайте. И в большую комнату, настоятельно советую, не заходите, вы можете простудиться.
Фред откланялся. Лариса села на диванчик, засекла время и налила себе еще чаю.
"Нелепая гармония пустого шара
Заполнит промежутки мертвой водой..."
Это поет Янка Дягилева. Борода, отвернувшись к магнитофону, славливает неявный кайф от совдеповского наложения ситуаций: из колонок звучит андеграунд в то время как комнату заняли двое пьяных незнакомых людей, один из которых, совок до мозга костей, приплясывает под Янкин голос за спиной Бороды, обиженный его отчужденностью, и всё старается нарваться, чтобы отпиздить волосню. Бороде надо бы уйти, но ему в кайф под Янкин голос терпеть наезды пьяного совка. Собутыльник совка, философ, курит и о чем-то разговаривает с дочерью, к которой пришел послушать маг Борода,— отец и дочь не замечают накладки, им лень, просто скучно и лень страдать.
Однако, это частный случай в туманном смоге Н-ска. В целом же Новосибирск с 85-го года на пути к прогрессу. Невозможно выяснить, как люди отличают достижения от упадка, но на опыте революций можно предположить
однозначный показатель: благосостояние плюса и аннигиляция минуса. Согласившись с показателем, придется признать, что Даган идет в диаметральном направлении относительно Н-ска, к звезде спиной, однако навстречу. Священный огонь, как бы это сказать, Гуманизма всегда освещает путь уже
пройденный, тогда: священный огонь и неоновая звезда в одинаковой темноте по светимости не различны. Пучина домашнего кризиса в силу внешней схожести ассоциируется с
кризисом
Остров не вянет и дальше будет цвести, если джеки уступят эсдекам и уайзни Коллегиат. Почему, собственно, не исполниться оптимизмом в преддверии Девятнадцатого Ноября, Дня Острова, и впереди еще февральские выборы. Заморозки кратковременны, даганцы тому свято верят (откуда видно, что святые на Острове не отсутствуют, а напротив, имеются в основном), и от холода никто не околеет... — Помогут новенькие крематории. Но политика — дело сложное, гадать-загадывать влом, просто влом.
Теннинг щедро оплатил шабаш друга-экономиста и распоряжается балом. "Инфра-бизнесмен" мобилизован во всеоружии еще три месяца до выборов поддерживать перебои и тарахтенье на рынке. Тарахтенье, к беспокойству самих бойцов, распространилась на прочие сферы, вплоть до культуры, например, среди молодежи, которая, известно, скучать не любит и в дни, когда не обеспечена авторазвлекаловкой, такая простая, изобретает развлечения сама. Речь, конечно, не о хиппанах и не о панках, таковые на Острове отсутствуют, а о стильном образе жизни. Если уж применять к даганской молодежи международную классификацию, то кроме модов, попперов и гопников есть еще разве только яппи, причем яппи в особом смысле, их в других странах называют "золотой молодежью", но это выражение тоже приемлемо лишь в особом смысле. Короче всего назвать их яппи и понимать под ними многообещающих молодых людей, отслоившихся в сливки капиталистически рациональным но дорогостоящим образом. И Теннинг крайне доволен, что яппи, как и эпикурейцы-прагматики моды, и надушенные дуралеи попперы, мышечно-костная гопота — всё это богатство через наци наклевывается. Надо же было руссисту на свою светлую (се, не омраченную горем от ума) голову в беседе с патроном, заприметившим его после Н-ских историй, обмолвиться о системном подходе к цели. Язык мой — враг мой. Беседа, конечно, велась на английском, но о русских проблемах, и руссист не уследил за собой, хотя самоконтроль у него при желании великолепный. Руссиста свистнули к патрону дабы исспросить его мнения перспективен ли Новосибирск, на что он заикнулся о Мофоновском примере разворачивать цель в перспективу, а пути к первой — по обозримой второй, и далее уже слишком четко увидел параллели между двумя разными кукишами, чтобы удержаться от долбоебизма. Разумеется, патрон прав, мне-то что, но неплохо бы глубже проанализировать взаимосвязь и инварианты двух городов. Что я имею в виду? Спасибо, не курю. Вам тесно на Острове из-за суперконцернов, и если я правильно понимаю ваш план, вы с одной стороны переводите вопрос на уровень политический, с другой — пытаетесь расширить деловые связи за пределами Острова? В таких многоуровневых случаях необходима синхронность действий, тут у нас было бы чему поучиться, извините за дерзость, у новосибирского криминала. Секта Мофона, с какой посчастливилось мне столкнуться, замечательна тем, как связывает недовольство молодежи с злачным дном в прорехах совдепии, умело детонируя одно другим и обратно, другое одним. Имейте терпение, у меня такая манера выражаться. Можно расширить их опыт. Регулируя давление пара среди молодежи можно в строго определенный момент раздуть общественное мнение до угодных размеров, но это всё слова. Вы пренебрегаете важнейшим рычагом — вот это уже факт... Нет, что вы, здесь не до смеха. Если существуют такие общие слова, которые нельзя конкретизировать в частных числовых параметрах, то отрубите мне правую руку (если доживете до конца конкретизации и просчетов). Я в течение нескольких дней наблюдал популярные после погрома в Восточном так называемые стрелки нацистов. Очень характерный симптом и замечательный ориентир. Возможно, молодежь реагирует на те осложнения, которые только будут. Связь с Новосибирском элементарна: держать руку на пульсе и перед выборами одновременно спровоцировать погромы, аналогичные эксцессу в Восточном, запустить прессу и заявить о сотрудничестве "инфра-бизнеса" с импонирующим всем Михаилом Горбачевым. И отвечаю непосредственно на ваш вопрос: Новосибирск перспективен. Паче тем, что Роджер там прекрасно справляется с ситуацией подобного типа (зачем наказывать Роджера до смерти, вы друг друга очень дополните). Однако, на эту тему вам целесообразнее пошевелить воздух с социологами и статистиками, а не с преподавателем русского языка.
Второй раз руссиста пригласили через день. Он деликатно посмеялся и ответил, что нельзя принимать его слова так близко к сердцу и никуда он из Дагана не уедет. Вы же знаете, в анналах СССР я ненадежен. Но нет, вы же знаете, расправами меня не запугать. Благодарю вас, разрешите идти.
В этот же день близкий приятель руссиста предложил ему по телефону отдохнуть за рюмочкой вина в каком-нибудь кабачке. Близкому приятелю руссист ответил, что ему интереснее быть лингвистом и советологом, чем фашиствующим молодчиком и хиппаном, и не утомляйте его дебильными планами. Настаиваю, что дебильными... О большем двое приятелей не договорились, так как, уложив подругу руссиста в такси, близкий приятель отказался сесть с ней рядом в машину и вернулся в ресторанчик. Зато содержательную беседу имел руссист на следующее утро с соседом по квартире, тоже пешкой Теннинга. Руссист держался крайне неучтиво, уже злой на весь мир за свой язык, и вовремя покинул господина соседа.
И как тут не вспомнить Николу Лагда, у которого, между прочим, жуткий ребенок. Это такой тонкий намек, уже жирно подчеркнутый в вышеизложенной чешуе.
В стеллажах соломенного дупла Лариса нашла книги: она узнала немецкие и какие-то вроде славянские, и еще какие-то типа латыни,— русские и английские сами собой. Разглядев корешки, Лариса не вынула ни одной книги, прикрыла библиотеку и долго смотрела на Фреда. Губы во сне приоткрылись, он напряженно хмурился, просматривая, наверно, приключенческий телесериал. Лариса бездумно следила, как морщинка между бровями разглаживается и пролегает вновь. Затем вышла на кухню и прибрала стол. Пару раз трещал телефон, никому здесь, конечно, не нужный.
В час дня Лариса Фреда не разбудила, чувствуя что еще какое-то время не обманет его доверия, пусть себе дрыхнет. Она сидела недвижно в диванчике, и песчаная тревога засыпала кадрики памяти. Выдержать шелестящий гиблым песком самум страшно трудно, но Фред просил в черную комнату не заходить, да и куда ни подайся, был бы, был бы сушняк битвы с памятью. В половине второго из комнаты окликнули:
— Лариса, ты здесь?
Лариса прошла и присела на край тахты.
— Привет. Быстро выспался.
— Днем больше не просплю.— Фред перекатился от стены к краю и, обвернутый в трубочку постельной накидки, пружинисто сел. Разъерошенные патлы, подумав, опали.— Любовью целесообразнее заняться вечером, а сейчас нужно вызвать стекольщика и нанять мальчика, чтобы он отнес шубу и шарф.
— Тебе видней,— сказала Лариса.— Теперь можно в ту комнату заходить?
— Зачем?
— Хочу записи посмотреть. У тебя должна быть одна кассета, не знаю, что-то древнее, почти без электричества.
— Со скрипкой и один раз свирель?
— Да.
Фред не отрывал далекого взгляда, изумленного и восторженного:
— Затерялась при переезде, сам жалею. Кроме того, в гостиной холодно. Лариса, я пухну в пахе, ой, прости, но я исполняюсь нежностью когда смотрю на тебя.
Она улыбнулась:
— Может вечером целесообразнее пыхнуть травкой?
— Это уже испытанное ощущение...— Гретые ладони обхватили ее шею.— И ты успешнее меня забиваешь на всё херы... извини, я хотел сказать... ты само безразличие, тебя невозможно не вожделеть.— Фред прерывисто дыша коснулся губами виска и вскочил. Стряхивая с ног покрывало, долетел до окна, задернул гардины и тормознул вплотную у Ларисы.
— Хочешь сейчас? — шепнул он ей, прижимая к себе.
— Нет,— призналась Лариса.
— Не хочешь как хочешь,— машинально ответил Фред, занятый ее волосами и линией лба. Вдохнул запах волос и прикусил кудри.
— А ты сильно хочешь? — она отвела голову и оглянулась.
— Лучше, конечно, сначала стекольщика вызвать.— Его руки замерли, не выпуская.— Но мы ведь будем трахаться здесь, а здесь тепло?
— Ну и кобель же ты,— усмехнулась Лариса.
— Лариса, поверьте, я сам удивлен!
Она прикусила губы и стала стягивать джемпер.
Он бережно гладил ее и бормотал:
— Лариса, вы серьезно больны. Судя по тому, как вы механически расстались с девственностью, в вас иссякает цигун. Вам, вообще, было больно?
— Да.
— Сильно? — не унимался Фред.
— Нет, отчего же, терпимо.— Лариса рассеянно хмурилась в потолок.— Не расстраивайтесь, пожалуйста, временами даже приятно.
— Не лапшите, Лариса,— он сунулся носом в кольца и пряди,— вы совершенно фригидны.
— Пусть так. Мне всё равно.
— Что я и утверждаю. Очень жаль, Лариса, мне еще никто не нравился так как вы, честное слово. Корень недужья не в асексуальности. Что вы собираетесь делать в ближайшее время?
— Попытаюсь издохнуть.
— Тогда считайте, что я ваш враг. Кстати, хотите чаю?
— Я давно хочу курить.
— Сигарет нет. А может, вы сильно устали и будете спать?
— Мне бы хотелось молча полежать.
— Очень хорошо. Давайте я вам что-нибудь расскажу...
В дверь позвонили. До второго звонка Фред успел каким-то образом оказаться одетым, Лариса наспех дособиралась, в дверь уже пинают, и задернула простыню накидкой. Фред стоял, как небитый осел, с минуту, пока от квартиры не отошли. Стыдно, Теннинг, где же твоя хваленая дисциплина? Вставь ему, пока другие не переняли.
Фред присел на тахту и подмигнул Ларисе:
— Я хочу тебя вылечить и на данный момент быть покоцанным не согласен. Есть две возможности заткнуть боссов: вернуться в Новосибирск, тогда ты обязательно откопытишься, или остаться в Дагане, но тогда тебе придется перезнакомить меня с твоими нацистами. Третий вариант не решение и его мы отложим, согласна?
Лариса пожала плечами.
— Сволочь ты, Лариса... я отрежу себе язык. Сядь, пожалуйста, рядом.
Лариса села. Он привалился на локоть, сосредоточиваясь на ней. Наконец вывел:
— Останемся в Дагане, тебе ведь всё равно. Всё равно или нет?
— Всё равно.
— Такая противная. В ванной купальный халат, он тебе будет впору, плавок не дам. Под тахтой ящик с чистым бельем, если хочешь, перестели и ложись. Я разберусь с шубой, с окном и с боссами. Ты не уйдешь?
Лариса пожала плечами. Фред помолчал.
— Лариса, ты наверняка понимаешь, что чувство вины — воображаемое изделие, но, жизнь загадочна, я физически ощущаю, что виноват перед тобой. Не играй мне на нервах, если хочешь прибей меня, я дам тебе хороший пистолет с глушителем. А если тебе всё равно, то сделай одолжение, поживи немного со мной...
Затрещал телефон.
— Извини.
Фред сорвался в прихожую. Лариса перестелила тахту. Когда шла с бельем в ванную, Фред не отрываясь от трубки кивнул ей и улыбнулся.
После душа она укуталась в тонкое летнее одеяло. Усталость подарила сон.
Баранов много, их всегда,
Пожалуй, нечего добавить к этой мысли.
Шорох в комнате ее разбудил, но глаз она не открыла. Из стеллажа что-то взяли и скорым шагом ушли, донесся английский говор, Фред не один. Лариса открыла глаза и удивленно отметила, что вырубалась не менее чем на три-четыре часа. Пригляделась в сумерках к циферблату: всё правильно, половина восьмого. Блин, батарейка кончается.
Лариса осторожно оделась и скользнула по длинной прихожей в черную комнату. Ветра нет, значит окно застеклили. Не зная как включается шар, Лариса в темноте нашарила кресло и влезла в него с ногами. Воздушные замки воображения давно изъеты тяжелой влагой. Напряги в ее голове вроде близятся к финишу и на этот раз: песочные домики памяти разметаны пепелящим самумом. И что теперь есть — будет видно потом, а сейчас — и всегда — я не есть. В прихожей раздались шаги, голос Фреда кого-то на английском предупредил:
— Я последний раз спарринговался в июле, но биться буду жестко.
— Брось, Фред, я давно изучил твою манеру.
Свет заструился над головой по блестящим панелям. Дверь впустила Фреда и его гостя.
— Лариса, ты уже здесь? Добрый вечер.
Лариса неохотно поднялась с кресла:
— Привет.
Рядом с Фредом знакомый парень. Он ошарашено улыбнулся и подошел, протягивая руку:
— Какая встреча! Здорово, Лариса.
Лариса пожала руку:
— Привет, Максим.
— Ты понимаешь английский?
— Немного.
— Фред, а ты говорил, Лариса выпала из машины,— Максим обернулся к Фреду.
— На самом деле я успел ее придержать. Что, может, Вардену позвоним, если Лариса встала? Сходим куда-нибудь.
Максим кивнул Ларисе на Фреда:
— Лариса, ты чудо, я счастлив, что ты его пристегнула. Наш малыш крайне немилостив к...
— Мгм,— вмешался Фред.— Хью, позвони Вардену.
Максим возмутился:
— Хапперс, дай поговорить с человеком!
— Ты опупеешь с ней разговаривать. Иди звони, мы подумаем, как Ларисе в кабак одеться.
Максим, вернее, Хью улыбнулся Ларисе. Фред проводил его глазами за плечо и шагнул к ней:
— Хочешь в кабак?
— Можно,— и Лариса оттянула двумя пальцами свой джемпер.
— Это всё мелочи.— Фред сел в кресло и усадил Ларису к себе на колени.— Вардена ты должна помнить, это Ваня, Вано. Ребята вернулись в Даган уже где-то месяц назад, но я с ними много ссорился. Вардн и Хью будут тебе на меня катить, но ты их не слушай, на самом деле я очень хороший...— Фред засмеялся ей в плечо. Из коридора тоже смеялись: новость занятная.— Я сегодня не выспался и в кабаке буду снова ссориться, особенно с Хьюбом. Он меня задрал одной дурацкой идеей, он отвечает за меня перед боссами. Я его пешка, запоминай, Лариса. А Вардн...
В комнату вошел Хьюберт.
— Вардн сегодня занят, у него личные недоразумения с твоим соседом.
Фред и Хьюберт расхохотались чему-то своему. Лариса соскользнула с коленей к двери:
— Пойду переоденусь.
— Я фигею, Лариса, тебе же нечего одеть! — Фред вскочил.
Хью посторонился со входа, заинтригованный. Он, помнится, уже что-то там распространялся насчет телок молодого. Лариса дернула плечом — ну и пусть — не останавливаясь. Фред догнал ее у двери в спальню:
— Лариса, если ты не хочешь в кабак, то мы можем сходить в гости, ну, например,— Фред откашлялся партизанскими смешками,— к Вардену.
— Просто, Фред, я не пью,— отказалась Лариса, внезапно изнуренная обществом в два человека. Фред зажмурился и выдавил через смех:
— Эй, Хью! В кабак не пойдем, Лариса, оказывается, не пьет!..
В зале снова расхохотались. Хью показался в проеме и, сдерживая себя трагическим поднятием бровей, обратился на русском:
— Лариса, вы наяда, вы ныряете в лажу, как в водку. День назад мы с Фредом... выудили тебя не без труда,— закончил Хью на английском. Парни переглянулись и опять прикололись. Лариса усмехнулась:
— Я могу нажраться, но это неинтересно.
Хью подошел:
— А ты, оказывается, секешь[20] английский. Где ты пропадала?..
— Довольно, Хью,— перебил Фред.— В кабаке поболтаем. Ну что, идем или нет?
Лариса пожала плечами. Хью спросил:
— Займешь мне, я не взял денег?
— Глупости. Счет за тебя будет каплей в море рядом с лажей Ларисы... О, черт! — Фред просяще взглянул на нее.— Лариса, тебе придется в моей куртке идти, я отослал полушубок.
Лариса пожала плечами. Хью удивился:
— Да вы, верно, издеваетесь? Фред, не валяй дурака, если ты ее не прикинешь, я не пойду с вами стрематься, извини, Лариса, позориться.
Фред обещающе кивнул ему:
— Пойдешь, Хью, привыкай. Завтра мы все втроем еще налысо обреемся. Сам допросился.
— А Вардену SS на лоб наколем. Но это завтра. А сейчас мне все-таки надо домой. Звони с утра, Фред.— Хью собрался в два счета.— Пока, Лариса!
[1] Буква курсивом — ритмическое ударение, разрядка — смысловое. (прим.пер.)
[1.1] Пингвины водятся в Антарктике. (прим.пер.)
[2] Правильно “изгАляется”.
[3] Правильно “докОнает”.
[4] Кажется, имеются в виду сессии Политбюро. А может, новоиспеченной Госдумы. Вряд ли.
[5] Правильно “русист”. Неправильное написание оставлено по ряду причин (не самая главная из которых, что упоминаемый здесь “русист” на самом деле им не является). (прим.пер.)
[6] Правильно “сАнтименты”.
[6.1] Глагол to see в разговорном английском имеет также значение “понимать”; восклицание “Си ми!”, в некотором смысле, содержит просьбу понять, что ёрничанье-то подневольное. (пр.пер.)
[7] Здесь и далее: употребление “ученых слов” обусловлено личным и вполне определенным отношением рассказчиков к науке как к вере, в частности здесь — ими (и, вообще-то, между собой) с малопонятным смехом упомянута математика только поскольку упомянуто религиозное убеждение подавляющего большинства островитян, что технократическое мышление — самая победоносная сила. (прим.пер.)
[8] Пантера-альбиноска – полностью черный леопард, полностью белый (ну просто круглый урод, урод в квадрате).
[9] Из контекста можно предположить, что моэма — это бессмысленное сочетание звуков, напр., “крокозябла”, также “моэма”. (прим.пер.) (Осторожно выскажу свое мнение, что слово "крокозябла" по ходу текста всё больше наполняется семантикой "существо, у которого, по-марксистски, бытие определяет сознание".)
[10] Л.Ш. поняла неправильно, “go down” означает “спускаться”. (прим.пер.)
[11.1] “Подонок” — зд. (и далее в тексте) обитатель социального дна, маргинал. (прим.пер.)
[12] Рикша выделяет два способа систематизации знаний: исторический (также ест.-научн.) – наблюдать и обобщать; методологический – выявлять закономерности, по которым происходят наблюдения и обобщения. И указывает на то, что до тех пор, пока эти два способа не будут систематизированы в одном общем теоретич. языке, мы не имеем права говорить о законе или хаосе в строгом значении слов. (А они не будут систематизированы в одном общем языке, поскольку имеют разные принципы построения теоретического языка.) (пр.пер.)
[13] Гностики, последователи религиозного течения гностицизм; здесь, Рахгча называет гностиками, вообще, тех, кто почитает познанием религиозный экстаз.
[14] ([из биографии молодого человека по прозвищу Рикша (еще раньше Рахша , настоящее имя Рахгча)] мать Р. выходила замуж дважды, Р. воспитывался не ею.) (пр.пер.)
[15] “…оперирует то, с чем оперирует, оперируя тем, с чем опе… — ?следовательно, существую”. [В “самодостаточном утверждении” Декарта неявно, но как необходимое условие подразумевается существование “я”. Видимо, Р. не считает это утверждение достаточным доказательством существования “я”. В отличие от Р. (воспитание и давление второй пол. 20 века), для Декарта, жившего более 200 лет назад, “я” не являлось проблематичной категорией, отвлеченной и от того, кто доказывает.] (пр.пер.)
[16] Видимо, Гаусса? (пр.пер.)
[16.1] Философические истины марксизма и научного коммунизма вдалбливалась всем советским школьникам-старшеклассникам не менее строго, чем Закон Божий школьникам капиталистической Европы и Америки.
[17] Рэмус очень произвольно употребляет малопопулярные термины, чтобы создать у отца впечатление "умненького". Но его тирада не бессодержательна для него самого, точнее, имеет тот навязчивый смысл, что “всегда” и “никогда” — синонимы.
[18] Подчеркнутое: это слова не Хапперса и не Шрейдер. (пр.пер.)
[19] Подчеркнутое: это слова не Хапперса и не Шрейдер (также [18]). Упоминается: переход “количества в качество” в плане психологии мышления очень естественен, в плане категориальном — бессмысленен { если только не привязан к пространству и/или времени, а такая привязка есть уже частный случай }. Т.е. наблюдая много раз что-то, человек естественным образом обобщает, но общее понятие есть качество, неявная аксиома о существовании или единица счета, однако не счетное множество [критерий, а не количество, хотя бы и бесконечное] ((баранов, кошек, шариков) много ?→? всегда ↔ никогда). Применимое на практике (корректное) обобщение не является абсолютным (пример вневременной абсолютной категории — Бог). Патетика чистого разума всегда и всюду неуместна. [или никогда и нигде не уместна, тут как угодно] (пр.пер.)
[20] Правильно “сеЧёшь”.
--