Фред перевел глаза на Ларису.
— А мы всё равно пойдем в кабак, да ведь, Лариса?
— Не хочу.
Фред улыбнулся. С минуту он стоял перед ней, Лариса печально любовалась дверцей шкафа напротив.
— А что ты хочешь?
— Какая разница?
— Да-да, значит тебе свободы мало... Ни хрена себе заявы! Да я тебе не верю, Лариса,— Фред осмотрел ее с головы до ног.— Кстати, тебе нравятся кальмары? А мне нравятся, идем ужинать.
Фред проследил покорное отплытие к кухне. Всегда бдящая насмешка озарила его. Лариса устроилась в диванчике и утомленно вздохнула:
— Тушим свет, здесь Фред сияет.
Он настороженно усмехнулся и выложил на стол непочатую пачку сигарет с зажигалкой. Лариса с охотою закурила. — И травку куришь? — Фред накладывал ей кальмаров.
— Когда есть с кем.
— Значит, можешь не курить? — он подал ей вилку.
— Я всё могу.
Лариса отодвинула какую-то чашку с чаем на донышке и приступила к ужину, перемежая кальмаров затяжками. — Я очень рад за вас, но не вполне разумею такой общий ответ.
— Кто-то там говорил, что никогда не осмысливает недоумения своего. Здесь чай?
— Да, вот чистая чашка. А у вас, выясняется, отличная память.
— Не жалуюсь. Не на что.
Фред досадливо вытряс сигарету из пачки. Закуривая, процедил:
— Я шизанусь с тобой, стерва.— Выдохнул дым и добавил спокойней: — Упреждай, когда чешую клеишь с правдой.
— Наш общий тролль-покровитель, Фред, говорил: правда не менее иллюзорна чем ложь.
— Более того, он привел эти понятия в ноль. Вы за это время так хорошо научились сечь по-английски?
— Нет, сударь, но Рикша — гениальный учитель. Лично со мной он почти и не разговаривал.
— Он вообще ни с кем лично не разговаривает. Оставим Рикшу. Перечисляй, чего тебе не хватает.— Фред отмахнулся от дыма и уставился на кончик сигареты.
— Фред, вы же понимаете, что спросили сейчас чешую.
Он поднял глаза на нее и улыбнулся.
— Дрянь.
Гоп-стоп.
— Какого хуя вы до меня доебались, сударь?
Оппаньки.
— Ну хорошо, потрепемся о крокозяблах.— Фред сдвинув брови глубоко затянулся.— В тебе рабская кровь, Лариса, но ты скользкая, как налим, и запешарить тебя мне так и не удалось. Меня всегда привлекали элементарные противоречия, самый грубый пример: сшибка Павлова, вы должны знать об этом опыте, он входит в курс средней школы СССР, а вы, должно быть, неплохо учились. Лично вы меня привлекаете следующим. Утопия у вас, у холопки, в крови. А также: всякий раб, прошу заметить, самоосознанный, в душе есть тиран, тут уж элементарное перенятие моделей поведения самодура. С другой стороны. Всеобъемлющесть в мышлении выражает себя в жизни наипростейшим деспотизмом. И неспособный желать добра или зла менее глобально — в жизни нищает и добром и злом. Я трогательно наивен и не скрываю намерения: дать власть в ваши руки и понаблюдать за утопичным тираном. Сомневаюсь, что предвкушаемым зрелищем избавлюсь от космического, как вы изволили выразиться, вакуума, о неведомых сенсорах не зарекаюсь, но кое-какие ощущения поимею. В недалеком прошлом я наемный убийца, сейчас убивать — мое хобби, видите, как я откровенен. Надо признаться, вы раскололи меня своими гнилыми зубками, а ведь никому другому и не мечталось заступить в мою чертову плоскость. Как-то раз летним вечером мы вдвоем гуляли по пляжу, вы помните? Я был тогда изумлен, как вас шокировало мое невинное рассуждение об объедках, клячах, крокодильих зубах, и рад сейчас, что вы поняли: зубки, орешки — стёб, будем говорить, орнамент. Суть, разумеется, не в орнаменте, а в мизерной точке, которую вы, увы, для меня неожиданно, развернули в пространство с неменьшим успехом, чем до сих пор один я. Было бы любопытно лишить вас парадоксального равновесия, в коем вы пребываете. Я искусный убийца, сударыня, и буду вас,— Фред выдохнул дым и ткнул сигарету в тарелку,— лечить.
— Пиздите больше, сударь, вы искусный,— Лариса запила кальмаров чаем,— самоубийца. Ваша гордость нелепа и воистину смехотворна. Власти больше, чем я имею, мне никто не способен дать: для меня ее нет ни в чем, ничего я имею всегда, следовательно,— Лариса поставила точку английским: — с новыми ощущениями у вас капитальный пролет.
Фред, склонив голову, не отрывал глаз от Ларисы. Она затянулась, прямо глядя в него.
Два круторогих барана в строгом величии пронзили друг друга взорами и воспарили в заоблачную высь, где, сокрытые от глаз человеческих клубами новеньких крематориев, подмигнули друг другу и не то чтоб заблеяли, но откровенно заржали.
Фред отрывисто спросил на английском:
— Вкусные кальмары?
— Я тащусь,— и Лариса, опуская очи долу, закусила губу. Фред, тут уже сложно, нахмурился, чаятельно, унимая безуненную трясовицу в рудице елико сможнехонько.
Лариса снова глянула на него и, пьяно шатнув головой, зашлась в тихой ржачке. Фред нахмурился уж как мог, какая-то плачущая гримаса, но упал лбом на локти, дрожа от беззвучного смеха. Лариса не крепя себя больше прыснула в голос.
Они в накуренной кухне, увлеченные прихотливой игрой до самозабвения, что называется, угорали насколько позволила накачанность пресса. Над чем угорали? Знаем, не проболтаемся. И спроси их сейчас, когда ощущения начинают стареть, они прокатили бы седовласого на нецензурщине.
Фред перебрался к Ларисе на диван. Изнуренные смехом, они молчали, изредка еще перефыркиваясь. Фред гладил ее, наверно, минут пятнадцать. Обретя в это время прежнюю серость в насмешке, она закурила и, когда вернулась от стола в его руки, Фред осторожно вынул сигарету из ее пальцев, метнул в раковину, по-простому спросил:
— Хочешь меня?
— Нет.— Лариса потянулась за второй сигаретой.— Научи меня драться,— она снова тепло обустроилась на его животе.
— Наядам ни к чему уметь драться. Кстати, Хью иногда меток в сравнениях.
— Я такая же наяда, как и ты,— Лариса, выдохнув в сторону, пристроила рядом с собой тарелку для пепла. Фред страдальчески поморщился:
— Лариса, не обвешивай меня чешуей.
— В смысле?
— Отвечай нормально.
— В смысле?
— Однозначно.
— В смысле?
— Ты не хочешь меня?
— Нет.
— Не хочешь как... Как же быть, Лариса, а я тебя хочу.
Они, взглянув друг на друга, развернулись ехидно в разные стороны, уже не в состоянии ржать.
— Предлагаю довыяснять этот вопрос на тахте,— и Фред встал с дивана вместе с Ларисой, внагрузку с тарелкой и сигаретой. Лариса выпустила струю дыма ему за плечо, вовсе не прочь покататься.
Секунд через сорок она распечатала губы, глядя по-прежнему перед собой:
— Не надо снимать с меня джинсы.
— Лариса, я по-другому не умею.
— Всё равно, не лезь под одежду.
Фред бешено вскочил и врубил бра.
— Ты заколыхала своей уравниловкой. Если тебе всё равно, то мне нет.
— Приспичило постебаться, Фред,— в блеклых зрачках не мелькнуло ни капли опаски.
— Лариса, пойми, мне никто не нравился так как ты,— иноходца-мустанга в нем слегка лихорадило, тем не менее даром речи сам он еще обладал.
— Не имеет значения. Да и я вам не верю, Фред,— в глазах явственно отразилась пустыня. Фред испуганно вгляделся в нее. Мотнул головой и тихо предупредил:
— Говоришь, всё равно? Я тебя пластану.
Лариса встала и, затягивая веревочку в джинсах, двинулась к выходу:
— Только не корячьтесь на моем канате.
Фред подскочил и развернул ее. Лариса зло усмехнулась. Затрещал телефон. Лариса подалась из комнаты, Фред кинул ее на тахту и схлопнул дверь.
Он откинулся всей спиной и громко выдохнул, Лариса встала и отошла к стеллажам. Телефон заглох, нависла тишь. Фред еще раз выдохнул, развернулся и стал лупить дверь, выговаривая между делом:
— Была бы ты... мальчиком, Лариса... я бы выдрал тебя... как вшивую... псину... но...
— Твое благородство не знает предела,— закруглила Лариса.
Он медленно развернулся. Нокдаун, но запрещенным приемом, куда уж хуже чем ниже пояса. Он зажмурился и откинул челку.
— С-сука... я тебя... изобью до мерцания.
— Бей,— предложила Лариса.
Он медленно приблизился. Испытующе осмотрел ее. И четко пнул под колено. Лариса закусила губу — малой разбирается куда бить.
— Иди на тахту,— кивнул он ей.
— Вы обо мне совсем плохо думаете,— дрожь в голосе скрыть не сумела.
Он метко, несильно ударил ей в ухо. Припала ухом к плечу, произнесла по слогам не разжимая зубов:
— Сопротивляться, милейший, было бы дуростью. Но ведь можно еще и сдохнуть.
— Дать тебе пистолет? — на одной ноте спросил он ее.
— Была бы вам крайне признательна.
— В меня.
— Нет, зачем же.
— Стерва.
Фред вышел.
Лариса присела на корточки растирая колено. В большой, жвачной скуке звукоречи и телодвижений крапинку радости, как курить и смеяться на кухне, не различить. Рикша, я кажется, понимаю, в чем притягательность мифа об истине. И не случайно мысль, а не фразу, не жест, причастили к мифу об истине. Через минуту дверь вновь распахнулась и слетела с петель не выдержав более обращения Фреда. Он хозяйски приставил дверь к стенке, звукоречь и телодвижения идут своим чередом, Лариса неохотно поднялась. Фред протянул ей щепотку с двумя спичками:
— Будем жребий тянуть. Выбирай.
Лариса усмехнулась:
— Где спать?
— Нет, кому убирать кухню.
Она пожала плечами:
— Я уберусь.
— Что вы, я вас не принуждаю. Будемте на равных.
Лариса схватилась за голову и снова осела на пол.
— Тяните же,— Фред опустил руку ближе к ней.
— Которая из них роковая?
— Традиционно, обломанная.
— Фред, как вы мне надоели,— она вытянула и не глядя преломила спичинку.
— Ложитесь спать, мне короткая. Никто ваш сон не потревожит, я лягу в зале или на кухне.
Она поднялась, превозмогая мутящую слабость.
— Знаете, мне наверно лучше уйти.
— На улицу, сударыня, я вас не отпущу. В-десятых, там холодно, а во-первых, я вам предлагаю работать вместе со мной.
— Кем...— Лариса наощупь оперлась о стеллажи.
— В клубах наци. Подробности завтра, а сейчас разрешите идти, меня ждет уборка и я очень не выспался,— сухо ответствовал Фред.— Если хотите, можете запереться,— и он вышел в проем.
В туманном смоге, где мечта как призрак, реальны только деньги, пот и слезы. Быть может, заявление огульно, но ведь на то оно и заявленье. Кого-то в этом убеждать ломает, кого-то шмякнет, кто-то сам поверит (по истечении отпущенного срока, в который слепошарый был счастливым). Да будет поздно: деньги, пот и слезы текут безостановочно в могилу. Завидуя, я пристебнусь над счастьем, хоть и висит над ним дамоклов меч реалий что втихушку разгулялись.
Людские кладбища — одно из самых сомнительных достижений цивилизации. Намного экологичнее крематории, и нет в этой мысли ничего противоестественного. Впрочем, это не мысль, а констатация факта, что намного надежнее, чем мысль. И всё же это не констатация факта, а предположение, так как требуется доказывать, что крематории экологичнее кладбищ. Но зачем доказывать, когда из практических соображений островитяне предпочли сакральным могилкам компактные урны. И если зануда с материка зачем-то возьмется доказывать, а я впрягусь ему в оппоненты, то он рано или поздно устанет и мы без доказательств придем к дружному, общему выводу, что даже простейшая, застрахованная от ошибок мысль — это только предположение. Предполагаю, скоропалительное, напористое продвижение в будущее и монументальная, стойкая идеализация прошлого — условия к жизни, а жизнь — первейшее условие к похоронам. Ты достаточно юна для такого максимализма, но и слишком — для столь мрачных бесед. Юность — коварный критерий.
Принципиальность, эмпирически, безлика. Если взять за критерий принципиальности безликость, то народные массы очень принципиальны. В мути фактоидов сплотившись вкруг древка под ясной, как светлое будущее, правдой, массы в принципе не способны не драть глотки за нее, пока урчат их желудки. Но зато в тишине, нарушаемой только сытой отрыжкой, приятственно раскинуть мозгами и подарить цивилизации парочку новых фактоидов. Всё это фигня, на самом деле, пухлый желудок — временная и большей частью неопасная опухоль, с творчеством связанная не в первую очередь. Однако, глядя глобально, благосостояние народных масс влечет творческую активность. Мм? К экзистенциализму я, право же, безразличен.
Следуя логике долбоебизма, можно стать долбоебом, но это в-десятых, во-первых же, упомянутая логика наталкивает на, будем говорить, мысль, что экономика в штиль или политика в дни стагнации и есть творчество народных масс. Тогда, при этом уточнении, всё встает на свои места. Оставим открытым вопрос, в чем же тогда причина фашистского синдрома среди обеспеченной молодежи, ибо причинно-следственностью я пользоваться не умею, а фактоидную связь вряд ли уловишь ты. Фактоид? Понимай как желаешь: факт из будущего, доведенный в настоящем до утопизма и оттого не могущий сбыться, или можно, информация существующая в воображении, но не в памяти. Но второе определение еще схематичнее первого, так как воображаемое зачастую сохраняется в памяти. Пусть его схематичнее, не будем лезть в глубочайший вопрос создания ноосферы. Вообще, классическое определение хиппистски светлое: факт существующий только на бумаге или на устах. Например, прослушав Джима Моррисона, я сам написал песню. Что я слушал и написал — это факт; что меня написать побудило прослушанное — это фактоид. Однако глобальный фактоид — монстр, не имеющий ничего общего с тем, что лично ты или я пишем и слушаем. Наглядный пример фактоида-монстра — СССР, и не знаю воспримешь ли ты его. Мне было легче, я там стажировался и неплохо разбираюсь в советикус; в подавляющем большинстве случаев. Любопытно. Вот мой телефон, звони, если хочешь.
Нэнси записанный телефон потеряла, но расстраиваться было некогда: на носу Девятнадцатое, а Рэмус, кажется, в нее влюбился. А молодой человек, давший ей телефон, после первых же десяти слов напоминает зубную боль. Даю гарантию, женщины от него шарахаются, как только он откроет рот.
Хапперс этим же вечером выцепил Вардена из любимого им кафе и по дороге к нему в тихом отчаянии пожаловался, что патрон спустил на него секатую ноту: никаких установленных действий, сплошной треп. А через болтологию подступиться к неонаци — маразматическая затея. Деньгами благовоспитанных карьеристов тоже не купишь, им интересен исключительно личный досуг, закрытый для посторонних, он сегодня в том убедился. Вардн, извинивший Хапперсу по старой дружбе соседа, посмеялся и спросил, сколько платят. Оказывается, нисколько, даже без задатка, пока патрону на стол не ляжет список даганских лидеров "нацистской волны". Вардн затащился: ну вот, а ты говоришь, никаких установленных действий. Ходи, анкетируй. Хапперс цокнул языком и уставился в окно.— Да брось, не ершись. Ты тщательно изучи свою внешность, с твоей пока надеяться не на что.— Приятно советовать когда сам на плаву. А среди гопоты, между прочим, хлынула мода на залысятинские татуировки. Я видел двух или трех ублюдков.— Так тебе же гопоту не заказывали? — Я еще не врубился, что именно мне заказывали. О, язык мой — враг мой. Вардн, у нашего патрона совершенно не развито чувство юмора.— Когда должен быть список? — Максимум три недели.— Через три недели стреляйся с боссами, тебе простят.— Да они дураки, шуток не понимают. И Хью тоже дурак.— Ну, о товарище заочно не говорим, и Хью тут сам не хозяин. А боссы, Хапперс, не дураки. Патрону наверняка известно, что сын Лагда — чернорубашечник.— А я здесь при чем? Я Лагду рубашки не выбираю. И читай газеты, щелкоперка, у Лагда две дочери, обе маленькие.— Ну?! Ты газеты читал, Фредерик? — Сегодня пробовал.— Я польщен... Бесчувственный Вардн веселился. Затем передал дискетку. Вставь и просмотри, у Лагда есть сын от первого брака, сейчас под фамилией Марти, сведения собраны мной, так что надежно.— Вардн, я тебе глубоко благодарен.— Не за что, и кончай при мне идиотствовать, язва. В двадцатом веке информация — хлеб. Хапперс с радостью отстал от дисплея. Так кушай, кушай! Я тебе свою ноту передам, боссы знают, что ты мой самый лучший друг! А я сыт с того, что меня за советолога держат: патрону всё кажется, будто Н-ск перспективен. Перехватывай скорей мою ноту? — К чертям тебя, Фред, я еще с молокососами не резвился. Хапперс листал дискету до Лагда, затем долго читал.— Здесь ни слова о черных рубашках.— То что Лагд-младший чернорубашечник никем не проверено, это я в нашем кофейнике слышал. Но ты смотри не на буквы, а на биографический подтекст.— Спасибо за совет, о мудрейший Вардн. Где достал? — Места надо знать.— Я там могу что-то поиметь? — Работай с натурой, журналистика в твоем положении не помощник, наци — явление не жеваное. Ходи, анкетируй.— Возьми меня к себе? — Говорю, бесполезно. Я лучше намекну патрону, что наци свою газетенку иметь не мешает. — Не вздумай, я тебя пришью.— А вот этого, мое дитя, боссы тебе не простят. — Да ты в нужный момент сам случайно скопытишься, желтое рыло, бараний глаз, хуеплет, что еще? да, домой мне надо.
Хапперс отправился, но не домой, а в забегаловку, чтобы подольше не мириться со Шрейдер, от которой он удрал еще ранним утром, оставив на столе записку, что остатки кальмара в морозилке, сегодня ее очередь убираться и к вечеру он выяснит насчет работы.
— Привет, Ли!
— Здорово.
— Как дела?
— Спасибо, нехуево.
— Тебя Кайдере с Колеттой искали.
— Где они сейчас?
— Говорили в Восточный поедут. Обри в маринаде, знаешь?
— За что?
— Гвардисы докопались.
— Гварды в Восточном — пиздец. Как Дан?
— Нормально, скоро появится. Джем говорит, они Ахмеду вкачивать будут.
— Опасно. Если ты их встретишь, скажи, что я зависла на углу двадцать первой.
— Там кто?
— Дроника с Кинотрюком знаешь?
— Не слышал.
— Они негромкие. Но Колетта знает.
— Со скамьи? Слышал. Говорят, они двух женщин насмерть забили.
— Фу пиздеж. Ты сейчас куда?
— К Бидди. Поехали?
— В Восточный не хочу. Джем с Колеттой наверняка у Бидди тоже. Всем привет!
— Ладно, скажу.
На углу двадцать первой:
— Привет, Ли!
— Привет, братва.
— Я хуею, у тебя прикид.
— С чувака сняла.
— И по улице ходишь?
— Всё правильно, чувак не заявит.
— Подарил, что ли?
— Я взяла сама. Но пальто правильное. Нравится?
— Зашибись.
— Махнемся?
— Нафиг-нафиг, я еще в графских панталонах не гулял.
— Ли, курить есть? Чего угораете?
— На. Хорошее пальто, оно дороже твоего.
— Но мне мое нравится.
— Мне твое пальто тоже нравится больше.
— Эй, вы о чем?
— О пальто.
— А, ну я смотрю, Ли сегодня в новом рассекает. Тушите свет, ты где его надыбала?
— Здорово всем. Про лысых слышали?
— Привет. Что они опять?
— Девятнадцатого мазню бить собираются.
— Клево, надо посмотреть. А какую мазню?
— Пиздец, вы как с Луны. Мазня, Дроник, это иностранщина.
— Ли, ты идешь?
— Вы куда?
— Погреться. Четыре ютона есть.
— Флит, Колетту знаешь?
— Всяко.
— Если придет, скажи, что я скоро буду.
Через два часа:
— Здорово, Ли!
— Привет. Здорово. Дан схуйнул с Ахмедом биться? Я его знаю лучше вас, он очень сильный. Мне вас жалко... Стой, дай сказать. Про лысых слышали?
— Я про то же. Девятнадцатое отпразднуем, парни уже выпивкой запаслись. С Ахмедом Девятнадцатого и разберемся. Идешь?
— Сколько?
— Солидная шара, Локид с нами идет.
— Долбоебы, надо несколько шар. Ебло не жалко?
— Есть время, сообразим. Но, слушай, денек будет крутой, не хуже погрома в Восточном. И из наших никто не планирует быть избитым.
— Где стрелка?
— Нэлу звони.
— Вилы. Будете дюлячить костылями. Дан их еще не выкинул?
— Они с Джемом чаки из них настрогали. Символично.
— Я тащусь, братва. В натуре, вы умеете чаки крутить.
— Нэл умеет. А ты умеешь?
— Нет. Надо добазариться с Нэлом.
— Ли, у тебя макинтош ослепительный.
— А, привет. Что?
— Прикид.
— Нравится?
— Что-то ты сегодня веселая. Обшарахалась?
— Нет. Джем накостыляет чаками Ахмеду, тогда обшарахаемся нахалявую.
— Ли и впрямь сегодня веселая.
— Да блин, чего вы ржете, как чокнутые!
— Бля-а, настроенье хорошее...
— Может, сейчас до Нэла прогуляемся?
— Вы знаете, где он?
— Дома. У него напряги.
— Какие? С папой?
— И с мамой.
— Двадцатого его родоки облезут... Нет, у меня кончилось.
— У кого курево есть? Ром не появлялся?
— Они уже облезают.
— Нет, я сам видел, Кинотрюк с детства садист.
— Мы Нэла в окно свистнем.
— Вы что здесь столпились!
— Иди на хуй, дурак.
— Вынь глаза, Француз, гвард в двух шагах.
— Ли, ты идешь?
— Братва, да ведь я умираю. Курить у кого есть?
— Не, наши лучше, чем штатовские. Вообще, фильмы ужасов — лажа.
— Дроник вчера с меня цепь снял.
— Сейчас.
— Пока, ребята.
В окне Нэла свет не горел. Джем просвистелся: вышла мать Нэла и спросила, не знают ли, где он. Джем грустно развел руками, мать Нэла поглядела на часы и ушла. Джем позвал девчонок к себе — Дан обрадуется,— но Колетта предложила зайти еще к Робби.
Нэл оказался у Робби. Все впятером вышли под тень небоскреба (нет, конечно, не небоскреб, но тени для того чтобы быть крохотным хватит, а значит пятеро парней и девчонок могут громко болтать и курить никому не мешая).— Они страстно обсуждали готовящийся оттяг и пробовали на чаках восьмерку. Лариса не слушала и не пробовала. Вскоре она устала и неслышно отчалила.
Найдя номер по справке, позвонила из автомата. Трубку никто не брал. Внутри екнуло, Ларисе представилось, что Фред взял да и от нечего делать повесился. Забредя в хавник, Лариса погрелась, заодно перекусила на деньги из кармана его пальто. Опять позвонила. Никто не ответил. Она часа полтора маялась по проспектам, затем спустилась в подземку на Восточную ветку. Но через две станции пересела в обратную электричку. Лиду и Эйба застать проще завтра с утра, а на Фреда Лариса, похоже, нагнала напрасной мути. С Хапперса станется улучшить себе настроение навсегда. Она без объяснений вняла потребности выяснить, жив сейчас он или нет.
Около двенадцати Лариса звонила в квартиру, но ей никто не открыл. Ей стало тревожно, если не жутко. Не долго думая, она позвонила в квартиру напротив. Сосед, узнав пальто Хапперса, согласился взломать, ему это было даже приятно. Но когда ковыряние приблизилось к вскрытию, на площадку пешком взошел Фред — после двенадцати лифт отключают.
Фред попросил соседа завтра же отремонтировать дверь и провел Ларису в квартиру. Он, несмотря на затянувшуюся прогулку, был совершенно трезв, но за компанию сосредоточенно покурил с Ларисой на кухне: гуляя, он приобрел пять сортов сигарет. Затем они не нарушая молчания встали, Фред распахнул форточку, и они отправились спать, без проблем, под одно одеяло.
Ранним утром, ближе к шести, они снова молча курили на кухне, за что пустые желудки стали слать по носоглотке салюты в неказистой форме кислотных отрыжек. Фред и Лариса поджарили гренки, яичницу и, приободрившись за завтраком, разговорились. Телефонный звонок разнял близких к драке, честнее сказать, к избиению и открыл перепирательства с Хьюбом. В кухню вернулся Фред удрученный, резковато пересказал Ларисе хэппенинг с Варденом, а Вардн не смог не поразоряться Хьюбу, из-за чего пришлось отослать и Хьюба. Фред задержит разборку еще дня на два, но не больше: вмешался Хью, а Фредов экспромт, и в самом деле что-то бестактный, Вардена оскорбил больше обычного. Поэтому Фред даст Ларисе юкса, да и слынивает она бесхлопотно куда-нибудь, например, к их общему сильфу и троллю. На хамские байки Фреда Лариса по-английски спросила, умеет ли он крутить чаки. Фред огрызнулся, он многое что умеет, но Ларисе лучше не томить его душу своим присутствием, а лично он не собирается никуда уезжать, пока сосед не починит замок. Лариса спросила, что за праздник Девятнадцатое ноября. Фред коротко ответил, что это день похорон его боссов. Лариса закурила новую сигарету, Фред попросил курить только на лоджии, так как ему надо быть в форме, а он органически не выносит запаха никотина. И паленой шерсти, я очень нежен и пацифичен, добавил он выходя из кухни. Лариса забычковала и проникла едва ли не прямиком через стену в соломенное дупло. Фред протянул ей две нераспечатанные пачки банкнот и выразил надежду, что Лариса не утеряла своей феноменальной живучести. Лариса запустила в его морду лица сначала одну пачку, затем вторую, он ей вмочил под желудок и повел умываться. Лариса сполоснула рот и омыла Фреда фонтаном. Фред виновато смеялся, Лариса заткнула его новой струей. Он, судя по всему, взбеленился и приперся к стене, сложив руки, не отводя глаз, уничтожительно улыбаясь и роняя капельки с сосулек волос. Лариса долго вытирала лицо, в основном, вокруг глаз. Затем спихнула Фреда со входа, и замок бы теперь ее не задержал. Провожая ее до порога, Фред высказался обиняками о пресловутом ее безразличии, а также безволии, разрешившем выблеваться прямо в комнате. Они стояли в длинной прихожей, как в глубоком зиндане, и размышляли, Фред о чем-то своем, Лариса о том, как удачно всё складывается: двухкомнатная квартира, работа,— правда, всё это сопрягается с Хапперсом, он моментами недалек от карателя, но и то интересно. И с кем еще поболтать на родном языке. Она разулась, и они прошли в комнату убрать с пола бывшие гренки — вдвоем, Лариса сделанный завтрак инкриминировала ему. Моя руки, она указала на то, что Фред нарушил очередность дежурства и пусть теперь убирается всю неделю. Фред заявил, что Лариса тогда несет ответственность за стирку белья. Лариса зажала пальцем кран и направила на него струю. Он заорал, что не виноват в ее, мягко выражаясь, неженственности. Лариса приготовила душ, но Фред торопливо поправился, что сам постирает белье, хотя обыкновенно отдает в прачечную. Лариса врубила во весь напор и Фред искупал русалку в родной стихии, выхватив душ. Продрогшая русалка вытрясла белье в миниатюрный лиман и, совмещая стирку с уборкой, попрыгала и поплясала на куче. Фред тем временем сбросил мокрую рубашку в раковину и обтерся полотенцем, напевая что-то про спорт и здоровье. Затем притащил Ларисе огромную махровую простыню, так как купальный халат залило, и удалился в зал. Облаченная в простыню Лариса вскоре возникла во втором кресле внутри черной комнаты и повторила вопрос о чаках. Фред устало отозвался, что чаками не владеет, при регулярных тренировках ему довольно реакции тела. Лариса коротко изложила праздничный настрой лысых. Они говорили еще четверть часа, потом, не прерываясь, вышли на кухню жарить к обеду омлет.
О милый Даган, милый Н-ск, вы обнуляетесь, мучительно смотреть!! Молиться день и ночь на Дисбаланс, се, Деньги, Слезы, Пот, Народ, Свободу, Разум... перечислять возможно часа два при средней скорости произношенья звуков, обширная надежда, что ж сказать. Бараны оттого-то и тупы, что некогда, мне кажется, им думать,— они часами крутят в голове электровоз надежд на то, чтоб выжить. Наверно, этот поезд — мысль и есть... теперь я сомневаюсь в слове "мысль".
В эпоху Просвещения трансгрессия достигла уровня общественной мысли, и ее темп заметно возрос...— (Подушка скучно шмякнулась на матрас) — Рикша, не нервничай, Лида проснется. Уже два с лишним столетия, как перед нами открылась прямая дорога в прекрасное будущее, цитирую: "порядка в хаосе, направления в пространстве, дисциплины в свободе, единства в многообразии"...— Чье? — Общее, Рикша, общее. (В форточку сыпались снежные брызги, отнесенные ветром с моря.) Теперь все мы двуногие и при желании умные.— Вставь.— Сюда? А здесь зачем?..— (Обитаемую темноту, укрытую от непогоды квадратиком комнаты, прочертил уголек сигареты, вырисовывая нарцисс. Цветок подземного царства.) — Ну тогда жди, я хрен сейчас вспомню самую альфу-омегу эпохи... "Мы строители Судьбы!.." не то...— То, Эйб. В конце.— Тихо, Лида спит. Сейчас... Ах, да. "Так возводятся, мой друг, Башни стройные, с которых Ширь земная — плоский круг В синих облачных просторах." — (Подушка съехала одним углом вниз, поглощая веселье. Уголек сигареты, встряхнувшись над банкой с окурками, повел в воздухе спиральную шеренгу нолей.) — Не ржи беспечно, это предки упрекают тебя... Спокойно, Рикша, Лида проснется. На чем я остановился? Мы, Рикша, двуногие и при желании умные, но внутренне красивы те, кто строит храм Просвещения, а не те, кто покачивается на кровати, издыхая от высоких трагедий. Отчаяние и мировая скорбь, учил нас Камю, признак интеллектуального убожества. "Подлинное отчаяние означает слепоту, Рикша, Лида спит, оно примиряется с ненавистью и насилием." И пусть, пусть французским моралистам наших дней не удалось четко противопоставить и как-нибудь различить извечный беспредел и замкнутое колесо картезианского "я мыслю", но они уже, мой друг...— Секи, Эйб. (Лампа в пыльном плафоне поссалась на три кровати и стол, взятые напрокат.) — "Летят к тебе и мысли и стремленья", Лида, чем мы тебе опять не угодили? — (Матрас вспылил под методичными хлопками по нему.) Мне твой пиздеж уши натер до волдырей. Зашторь Рикше пасть, ненавижу зубоскалов. Рикшан заглох, ебаный ты смешной, в монологи ударился...— (Край кровати прогнулся под тяжестью севшего. Одеяло, утаившее тягу к вину от задымленной лампы, бережно отогнули. Снежные брызги из форточки таяли, не долетая до пола.) Не дуйся, Лида, мы отдыхаем.— От чего вы, блядь, отдыхаете!! — От безделья, это же ясно... Я нечаянно. (По щербленному полу растеклась жидкость с запахом слабенького винца.) — Лида, он нечаянно.— (Тряпка, шурша осколками, собрала в картонку разбитое. Матрас, не знавший клопов, отрешенно скрипнул. Были бы в нем клопы, было бы с кем поделиться, что он слишком дешевый для хорошей постели, и спят на нем сплошные отбросы: алкоголики да огрызки материковских болтунов-лоботрясов, скорее бы вымерли. Рассказал бы матрас, как однажды приснилось ему, что лежит он под ЭВМ почти десятого поколения.) — Короче, мы тут запреем. Рикшан, съезди в Даган за Ли? Мы с Эйбом вторую комнату снимем, теперь деньги есть. Эйб, что он хочет сказать? — Что ему не греет терять место в баре.— Синекура.— Нашего Рикшу на говно посади, скажет синекура. (Вот-вот, сидит на шее у общества, а плодотворной работы от него не дождешься. Себя не уважает, подонок, так других бы хоть совестился.) Слушайте, а ведь от Ли вторую неделю ни строчки.— (Разгрызаемая печенюжка хрустнула в обкуренном воздухе.) Я по нашим соскучилась.— Да, Лида, там гудаки классные.— Всяко-разно, скажи еще что нет. Наостопиздило Танди, вернемся в Даган.— Здесь травка лучше.— Спасибо, Рикша. Да закрой пасть! (Подушка со смехом влетела с кровати в кровать.) — Не бей его сильно, он обдолбанный. Ойй, вилы...— Не ржи громко, Эйб.— Рикшан...— Э, Лида, у нас больше нет зонтов.— Рикшан...— Терпи, могут выселить.— Тсс-с, тсс-с, Лида, а то нас выселят. (Был бы клоп, было бы хоть кому рассказать, как веселятся здесь без стыда и без совести. Мрази, недолго им еще спины продавливать, на корню стухли, даром что еще на двух ногах ходят.) Держи.— Иди на хуй со своей смолой. Дегенераты.— Черт, ее ведь словечко. Надо Ли притащить.— А, сам починится. (Зонтик глухо тукнулся под кровать.) Я так и знала, что Рикшан сволочь, Эйб, надо ему отомстить...— Зачем ему мстить...— Да ведь он сам ногой не дрыгнет! Не буду я, убери эту гадость! Притащим Ли в Танди? — Ну давай завтра телеграфируем...— Мозги используй...— Ни хрена, что я от тебя слышу! Рикшан, мы на нее дурно влияем.— Ебу молча, какой умный. Ну что, притащим Ли? — Сушняк.— (Хруст печенюжки замер.) Что, сушняк?..— Дурно на тебя влияет, Лида, но это пускай.— (Печенюжка хрустнула.) Да вы шизанулись от этой травы. Причем здесь сушняк, я по Ли соскучилась. Она приедет, мы вас пристегнем... (Пакет с печеньем, резко шатнувшись, слетел с края кровати.) — Не пугайся, Лида. Что-то он капитально выехал.— (Под подошвами шуршит сор, стул сталкивают с дороги, под форточкой дикий, неслышный смех). Лида.— Ну, я?..— Даган.— Что Даган? Так, пиздец. Еще хоть раз вы обкуритесь, я еду домой...— Ринат...— Блядь, Эйб, бычкуй его!! Вы что, убиться порешили?! — Тихо, Лида, помоги. Всё нормально, Рикша. Убери курево! — (Сигареты быстро спрятаны под Лидино одеяло.) Блядь, еще хоть раз увижу вас на траве...— Газон.— Тащи воду.— (Хлопнула дверь. В комнате завихрило из распахнутого окна. Под порывом ветра закачалась лампа, оконная петля скрипнула, просыревшая от непогоды.) — Эйб, достал.— Ты куда?! — Не ори, выселят.— .....— Ничего страшного, Эйб.— Да, Рикша. Всё нормально.— (Дверь толкнули с той стороны.) Куда ты? (Из стакана плеснуло на пол.) — Тихо, Лида, он очухался, швартанется и придет. (Шаги по коридору замерли у сан.блока.) Рикшан заскучал капитально. Я его давно знаю, надо из него дурь вытрясти. Зовем Ли.— Она сама не приедет, ее тоже ногой дрыгнуть не заставишь.— Лида, ну почему нам так везет на дегенератов? — Потому что я вас к смоле теперь близко не подпущу. Едем в Даган.— Рикша останется, ты его знаешь.— Съездим за Ли.— Заодно погудим? — Вилы, Эйб, ты как пластинка.— Нехуевое наложение. Ты думаешь, Ли с нами не оторвется? (Дверь впустила и защелкнулась изнутри.) Рикша, ложись. Не ищи, Лида всё выкинула.— Копыта на газоне.— Отвечай развернуто, а лучше спи. (Был бы клоп, эх, да что там клоп, был бы хоть такой вот говорящий матрас, было б кому сказать: "Не объясняют стремление в Даган честной крокозяблой в бутылке, а трусливо цепляют благовидную этикетку, по Ли, мол, соскучилась. А Рикша, мол, не в обиде, что она с ним не трахалась, и будто не из-за дешевой смолы хочет в Танди остаться, мол, всё это крокозябла, а Рикша, с понтом в том дело, затосковал. Ыыы, гады.") — Кати дальше, Эйб, кто, по-твоему, внутренне прекрасен.— Рикша, завтра помолимся.— Завтра Лида не разрешит. Я не хочу спать, куда вы курканули мой бычок? — Пиздец, друзья, я вырубаю свет.
Копыта и газон, ну чем не парадигма. Увы, я, оторвавшись с аксиом, наедине с нулем, и ноль меня встречает куда ни поверну, наверно, ноль во мне. Похоже, революции не суть, копыта и газон — ну чем не парадигма. Не надо всё спирать на большевизм, он — вердикт опухоли в чумовом тумане. И социальная гармония извне излечит разве вирусной болезни, коварно притаившейся в воде до той поры, как взропщет вдруг болото; и революции, похоже, здесь не суть... А вирус пронизает, сводит в шиш, теснит к окрайне офигевшие излишки. Наказывая за ненужность, выжрет череп, затопит кипеж пустотой — ни зги. Биологического забытья отрада? Что скручена тоской в бараний рог? Но или есть еще душа и мысль? Или иначе Гуманизм и Разум...
Милейшая, мне нечего сказать вам. Ну как еще вам доказать реальность Факта? Ну хорошо, вы верите, что люди — дрянь?
Угодно видеть вам...
Да и-ли нет?
Ах, сударь, до чего вы безмятежны. Мы зазубрили с детства, что мы люди, но что есть люди, здравствуй новый мир?
Вы знаете, я предлагаю вам в дальнейшем речь воспринимать без расчленений. Вот буде бы вы были Архимедом и взяли б пупырышку за отсчет, держась оси анализа, я был бы рад. И буде бы вы сочиняли песни и синтез новых форм -грессу дарили, поверьте, я опять же был бы рад. Но вы меня, простите, притомили, вы носитесь с оси на ось и в ноль, как охуевшая от засухи русалка. Берёте синтетическую форму — слово, и ковыряете его анализом, тоскуя. Берите тогда числа, идиотка, шуруйте своим скальпелем там хоть сто лет, и на первичных, целостных понятьях застройте формами себе всё, вплоть до клоаки. Но дым в глаза не надо мне пускать, и речь мою анализировать не надо. Я, видите ли, не переношу долбоебизма бессистемной мешанины.
Да что вы говорите, я тащусь! Напоминаю факт, вы сами долбоеб...
А здесь вы ошибаетесь, простите. Факт есть...
Стой, дай сказать, итак, вы сами долбоеб...
Не дам сказать! неверна предпосылка! Виляете, милейшая...
Ну я же говорила, долбоеб. Ни зги не различить, и не вилять чревато.
А чем чревато?
Боком, сударь, боком. Армейская тупая поговорка, "чревато боком" говорят, когда неверно маршируешь.
Как ты меня достала, дрянь.
Как ты меня достал.
У, дрянь.
Научишь драться?
Нет, не научу.
Ну и не надо, без тебя умею.
Посмотрим. Близится народный бой. Да, кстати, я весь легкокрылый, как пегас.
И что ж?
Откуда следует, что я и жеребец.
И что ж?
Ничто ж. А ты вот эта вот банкетка. Подбрей второй висок еще, неровно.
Ну надо же, какой эстет! Не буду брить. По поводу же бессистемной мешанины вам мой ответ — всмотритесь попристальней. Вселенная из точки и ноля предполагает хаос равновесья.
Вселенная предполагает лишь одно. Вселенная предполагает энтропию.
А энтропия — не физичный ноль? Вы, сударь, пудрите мозги...
Сударыня, вы тоже! Вы вертопрах при энтропии, вы гребете из поступи ее, как пудру, прах и развеваете окрест, напоминая шутиху при естественной кончине!!. Формально вам замечу, пудра — пыль.
Искусственная пыль, формально вам замечу. Подбрей висок.
Не буду, ракша формы. Не нравится неровность — брей сама.
Я налысо почикаюсь.
Как хочешь.
Девятнадцатого Ноября (второго года Перестройки) большая часть жителей Дагана пришла к выводу, что в стране начались непорядки. Перемена значительная, прочувствовать всей душой, что благоденствие иссякает — это психологическая нагрузка.
Теннинг не покидал кабинета, несмотря что был праздник, и принимал оперативные сводки из разных районов города. У него пела душа. Его окружали партнеры, и телефонная лихорадка перемежалась с обсуждением скорых, скорых уж перемен в "инфра-бизнесе".
Вечером был праздничный стол. Много черных фраков, декольте и смеющихся лиц. Дело здесь не в снобизме, просто на Острове и средь прощелыг "инфра-бизнеса" огурцы разрезают кружочками, а не кусают. Отставив нравы материковской аристократии, Уоллес Теннинг и его други успели словить оба кайфа: работы и отдыха. Вознеся кубок за процветание в самом широком смысле, сотрапезники смело вспахали полосу следующего вопроса: а не пора ли пересмотреть программу домашнего кризиса?
Разумеется, спорили, нашлись и те, что орали (оных было изрядно — суперконцерны давят на психику). Джековский неуспех безусловно замечен, хоть наблюдательностью сограждане заединщиков не баловали с самого старта (ворчали, конечно, но государственный сектор, славящийся экспертами, реагировал весьма умягчающе). Но теперь уж, сегодня вечером, газеты, каналы Дагана задают поставленным голосом мотив о нацистских выходках. Так получилось, что местная пресса — столичная, ее подхватят соседние мэрии, тоже поставленными голосами, еще неделя-другая сих песнопений, и большое сознание прочно усвоит, что нацистские клики среди молодежи всегда прямо связаны с бедственным положением, в стране бедственное положение, уайзни-эсдеки хорошие, джеки плохие.
Трезво глядя, страна вполне на плаву. Но черт его знает, волнения налицо. Произвольно возьмем крокозяблу за всеобщую камертон-причину, тогда у Теннинга достало ума детонировать одно другим и обратно. Умелым перенятием методов соответственно данным условиям Теннинг выгодно разнится от догматиков Маркса. Теннинг даже чем-то похож на Ленина... типун на язык. Поболтаем о чем-нибудь безмятежном.
Святые бывают двух типов. Но это не главное. Хотя я решительно протестую всё аргументировать крокозяблой. Банкет прощелыг длился за полночь. Беседовать было о чем: синхронность действий вкупе с тараньим курсом правительства отразились на бизнесе болезненней, чем было рассчитано. Но вместе с тем, в пику благодушию сограждан, не знающему, казалось, предела, выступление даганских наци сработано великолепно. И нельзя останавливаться на достигнутом. В конце концов заединщики сдержали эмоции и холодно договорились присмотреться еще к конъюнктуре и обсудить свои впечатления, скажем, двадцать девятого в семнадцать ноль-ноль на сто тринадцатой у господина Уоллеса Теннинга. Великий хормейстер Теннинг теперь на мази позволяющей объезжать обстоятельства.
Бывший руссист, ныне фашист, был боссами вознагражден и научен: нельзя останавливаться на достигнутом, это ясно. Руссист представил начальству подругу-нацистку, ее заслуги, и лично рекомендовал взять ее в долю: они теперь люди семейные, импозантные. Боссы удивились тому, что представленная нацистка почти не прорубает английский, государственный язык Острова, но когда она протарахтела не без акцента пару фраз, боссы решили, что она не иностранка, а просто из ряда вон хамка. Руссист предложил ей выйти на время беседы, она прикололась и бережно вынесла свою бритую голову из стен кабинета. Руссист настаивал на твердой соц.ставке в две тысячи ютонов на кадр с учетом грядущей инфляции. Необходимо, понимаете ли, задействовать лучшую молодежь, назовем ее яппи, чтобы престиж неонаци вырос...— Теперь совершенно определенно, он много ставит на Рэмуса Марти — ... а для последнего деньги экономить нельзя. Боссы, ко многому уж готовые в общении с этим кадром, мягко ему отказали. И когда он с усмешкой заметил, что на "нацистской волне" в руки плывет сладкий кусок гос.сектора и они упускают возможность, его попросили последовать примеру подруги, что он и сделал, то есть прикололся и вышел.
На следующий день с руссистом беседовал Теннинг. К моменту их встречи мир, разумеется, изменился.
Никола Лагд, м-м, э-э, достигший акмэ не в смысле возраста, так в смысле здоровья и капитала, расстраивается много реже, чем нервный Теннинг. И семь-десять драк сопливых сосунков в отдаленных кварталах его бы не всколыхнули — на вопли прессы можно пустить встречные вопли ее же самой, это всё фокусы чревовещательной политики. Но старший сын Лагда, вырожденец, плюя на уговоры отца, полностью обеспеченный, к Гос.Институту никак не способный — это сразу видно,— ничем не отягощенный, какого ж черта он якшается с подонками! Получил бы образование, папа бы его хорошо устроил, подарил бы ему в день свадьбы коттедж рядом с морем, они ведь в последнее время прекрасно общались, казалось, взрослеет сынок. А он ребенком как был, так и остался. Никола Лагд не простит Рэмусу, что по всему Дагану, по всему Острову чернорубашечную шпану единственно поддержали студенты даганского мат.колледжа, причем, в стране популярного. Ни за что не простит.
Само по себе событие заурядное: подумаешь, неслышный митинг, дырки в плакатных лицах Коллегиата, ну там, нацистская дискотека и ночной концерт каких-то двух-трех неизвестных рок-групп, одна и не даганская. Веселится молодежь, вполне культурно отдыхает после зачетной недели. И нечего развозюкивать по ТВ и газетам пересуды о сборище несмышленышей! Увы, Никола Лагд узнал о вечере танцев позже, чем журналист какой-то газетки, а уж следом вся пресса, определенная часть ее, оттянулась на экстренной теме, паче на том моменте, что Рэмус Лагд — один из организаторов мероприятия и не одобряет политическую платформу папы. О, до конца дней теперь не простит.
Двадцатого и двадцать первого Никола Лагд дал ряд интервью, с содействия официоза была быстренько испечена двадцатиминутная передача, где он лично принял участие и не только осудил новое увлечение молодежи, но и обосрал как мог сына. Он потребовал исключить сына из колледжа, так как интересы общества превыше родственных. И, что интересно, передача имела успех.
Ой, Вардн веселился. Ситуация, как он объяснял Хьюберту, следующая. Никто в Дагане не ожидал, просто не мог предположить выходки молодых кибернетиков. Сам Вардн был изумлен, даже при том что одним из первых нацелился на личность забытого сына Куратора, и сейчас срочно собираются сведения о приятельских связях Рэмуса Лагда-Марти. К сожалению, Вардена пока обогнал "Клуб" Сингейта, найдя кое-какой нежареный материал о джековском сынке-отщепенце, но коллега Сингейт вряд ли отважится на серьезный скандал, и Вардн обставит его. Под руку и указание боссов: влиятельным "Демократической полосе" и "Клубу"О"" против общего возмущения не идти, но зато по мелким каналам пустить беспокойство за демократию и хилую защиту младшего Лагда. В целом, с учетом мощной глотки противника, Лагд-младший должен вылететь из колледжа сегодня же или завтра.
Всё так, колледж вынужден был расстаться с одним из способных студентов. Преподы корили и предлагали со следующего года восстановиться на второй курс: "Общественность вспыльчива да отходчива." Рэмус кивнул и ушел устраиваться на работу: с отцом он уже довыяснял. Машина, так сказать, папин подарок, в ночь с двадцать первого на двадцать второе врезалась в фонарь напротив красивого, набалдашного дома, под окнами невыспренней, но величавой квартиры (городской ночлег Лагда), и, врезавшись не сильно, была добита вручную. Тем самым Лагд-младший еще раз категорически заявлял, что не согласен с папиной политической платформой. За утренним чаем он заметил маме, что не его, конечно, дело, но он был бы очень рад, если бы она вышла замуж за Паткерсона, извини, если что не так сказал. Мама улыбнулась, она давно смирилась, что у нее ребенок, а не, так сказать. Романтическая привязанность к Лагду Николе иссякла за время воспитания сына — это можно предположить по тому, что она согласилась наконец сменить сыну фамилию. (Да, имя мужа не защитило от жизни их сына, даже наоборот.) И через неделю госпожа Марти дала вдовцу Паткерсону согласие, хотя, черт побери, лет пять назад имелись партии лучше.
Первая жена Лагда Уоллесу Теннингу неинтересна, и в день помолвки Паткерсона и госпожи Марти у него будет заседание, до которого надо обдумать внезапно взошедшее в поле зрения чудо — островитяне исключили из колледжа студента-отличника по причине лапши и макаронов,— а также прочую струю фактов. Теннинг даже засомневался: неонаци активны сверх ожидания, три дня назад, на банкете, такой шумихи никто не планировал, а много, много воды утекло. В натуре, от сомнений Теннинга теперь что-то зависит.
Смятенный и задумчивый, он пригласил руссиста сесть и по привычке предложил закурить. Руссист закурил, а значит, в его жизни тоже что-то меняется, ах, да кому она интересна. О, хаос равновесия масштабов. И в то время, как Лагд-старший обсирал по телеку своего ребенка, Теннинг пытался разговорить своего подчиненного, отчего-то вдруг резковатого и к пиздобольству не склонного. Теннинг спросил, доволен ли тот оплатой, руссист выпустил дым и кивнул. Теннинг спросил его насчет нового кадра, если не ошибается, Шрейдер. Руссист ответил, что она фригида, мегера и дура стоеросовая, в политике не шарит, так молчала бы. И вызывающе уставился на патрона, чрезвычайно обаятельный в своей дерзости. Теннинг хлопнул по папке и приструнил, что эмоции в деловой беседе требуется придерживать. Руссист приструнился четыре раза. Он вскочил и заорал на патрона, что не собирается ломать личную жизнь из политических соображений, что он, может быть, мечтает иметь кучу детей, а также второй подбородок и толстую, как у Лагда, задницу... Он застонал, хлопнул себя по лбу, плюхнулся в кресло с робкой улыбкой и заговорил, даже запел первой скрипкой, что Теннинга уже ничто не спасет от заимения толстой, прошу прощения, подбородка, потому что:
Лагд и его кабинет будут вынуждены отставиться,
сам Теннинг от бизнеса перейдет к государственной службе и поведет линию Лагда,
и еще потому, что у Теннинга нездоровый образ жизни.
Теннинг терпеливо дослушивал, не прерывая, с людьми умными и воспитанными приятно, вообще, разговаривать, не то что лахудра. Последнее предположение руссист обосновал сразу же: элементарно, у патрона нездоровый цвет лица. Первые два утверждения в дедукции и индукции не нуждались, довольно и логики долбоебизма.
Чики-таки, тьма, мгла, мрак. Итак. Для патрона и группы политиканов, поименно не знаю, наступает решающий схватку момент, причем обстоятельства — оптимум. Будемте откровенны, к данному моменту Теннинг борется не за свободу предпринимательства, а за свою власть: и отныне пусть твердо знает, чего он хочет. Не могу сказать за патрона, а самому мне понятно, что за бойню с мазней, прошу прощения, с иммигрантами ни один наиугнетенный предприниматель два куска бы не отвалил. Ясно также, что Лагд, скажем собирательно, лагды — ваши пожизненные противники, ибо едва вы встаете у власти, они вам мешают укрепиться экономически: лагды предприимчивые захотят пустить нажитой капитал в оборот, се, попросту присвоить гос.сектор, лагды принципиальные, профи из Гос.Института,— прямая вам оппозиция. И всё возвращается на блины своя... Это не латынь, это русский. Вам предстоит упорнейшая борьба до выборов с — джеками и магнатами гос.экономики, после выборов с — бывшими джеками и соратниками. Смотрим далее. Государственный сектор вожделен и вожделенней бизнеса для того, кто у власти. Остров — рог изобилия, мирно топающий к социализму, кстати, у вас, предполагаю, много единомышленников эсдеков, которые воскресят мечту о коммунизме охотно, лишь модифицировав ее и избавив от компромата совдепии... Это не русский, это жаргон советикус. И если вы не допустите компенсации бывших, без сомнения бывших, заседателей Коллегиата, то свободный предприниматель — нолик без поводырьской палочки. Та экономическая программа, которую вы запустили с июля, разворачивается теперь от вас независимо, но на угоду тому, кто ею воспользуется, то есть вам. Одобрение "инфра-бизнеса" будет нужно и первое время после вашей победы на выборах. Затем, я думаю, вас больше займут политические соображения, нежели конкретные. Баллотироваться, при условии что страну расшатает, вы уже сможете смело. Сохраняя состав два с половиной, страна сохранит темпы развития, и вы возместите бюджету урон, демократия не пострадает, впрочем, не будем загадывать наперед, а она гибка, как червяк, и я бы на вашем месте расширил штат Вардена: одной "пэйолой"[1] за прессой не уследишь. Заметьте, собаку легче научить команде "голос", чем "фу", по аналогии человек. А средствами массовых служб новостей люди творят чудеса. В наш бурный век психология общества такова, каким образом обеспечена информацией, отсюда, удержать большое сознание в напряжении — это задача прессы. Но вот именно успехи в этой задаче зависят от вашей решительности. А с места вам прессу при всех возможностях не разогнать. Хоть какие-нибудь плохие события в ближайшие месяцы необходимы. И тут я вам говорю, что обстоятельства — оптимум. "Волна наци" пришлась очень кстати, добавлю, у корней ее стояла Ли Шрейдер, се достоверно, так что будьте внимательней к новому кадру. Для того, чтоб раскалить атмосферу, усиленно бейте по молодежи, она социально наиболее уязвима. Шрейдер и ее пешкам за хорошую долю закажите наблюдение за молодежными группировками. Моду на чистый фашизм попытайтесь привить через Рэмуса Лагда, Никола Лагд нам подсказывает уже второй день, удивляюсь, как вы раньше не заметили его сына. Отличную мысль предложил Алан Вардн: создать независимый печатный орган нацистов. Расходы согласится нести издательство "Клуба". Газета, разумеется, должна быть остроумной и элитарной. С Лагдом-младшим лучше сконтактировать непосредственно Вардену, он общителен и очень профессионален. Финансировать, то есть платить за нужные в свое время события придется вам и никому больше, вряд ли об этом успеет додуматься кто-нибудь из ваших партнеров. А профи-уайзни и особенно радикалы эсдеки должны знать как можно меньше о нацистском движении и его лидерах — им для кудахтанья достанет с избытком и домыслов. Однако расходы окупятся, гос.сектор стоит намного дороже.
Теннинг покачал головой и посмеялся. Предложил кофе, руссист пасмурно отказался, еще не остывший от болтологии. Где же молодой человек, спросил Теннинг, получал образование. Оказывается, в интернате-спец.школе, единственном в мэрии, но среди родителей не особо престижном. А кто же его родители? С настоящими, оказывается, незнаком, его усыновили еще в младенчестве, а приемных не помнит, он страдает амнезией. А откуда в юноше столько странных фантазий? Оказывается, он подростком увлекся русской литературой и "Московскими новостями", а затем и историей СССР, воплощающей древнюю сказку в жизнь и прекрасно иллюстрирующей механизм стада, что горюет о судьбах родины и, сплоченное общей бедой, не может зацвесть обществом индивидуалистов, зато богатырски сносит удар за ударом... Извините, снова увлекся. Нет, штатным социологом он быть не хочет.
Еще около получаса Теннинг разговаривал с молодым человеком, фантазером, но прагматичным, что бывает нечасто,— а островитяне рачительны на мозги. Но у этого не оказалось мозгов, он упорно отказывался от образовательного интенсива и штатного места, мотивируя нежелание тем, что дилетантство снимает ответственность за работу, а в профессиональном занятии он предпочитает быть исполнителем. Да, согласен, честолюбие — положительная характеристика, но для этого надо уметь мечтать.
Патрон уловил, что разговор идет к фиге, и отпустил молодого осла, распорядившись его обласкать еще пятьюстами за Девятнадцатое, настойчивей предложить льготное место с условиями для учебы на социолога и в дальнейшем подробно о нем докладывать.
И Теннинг, более не сомневаясь, психологически его поддержали даже ощутимей, чем в плане новых идей, двинул в туман по проложенным рельсам. Уоллес Теннинг не умаляет важность фантазии, но и знает также, что фантазия — шиш, обделенная одним сущим талантом: взнуздать умно и ухаживать за машиной, не чураясь мазута, не холя в себе идиотика, чтобы дым так и валил. А фантазер тянет только на кукиш, если он не умеет мечтать.
В черной комнате тем временем Шрейдер дымила слабенькой ахмедовской сигареткой.
У меня едет крыша, друзья.
Видимо, это крэйз.
Даганцы менее проблематичны в сравнении с новосибирцами. К примеру, тот же самый ресторан. Ресторан вовсе не тот же самый, а гораздо богаче и служащий, однозначно, не в пример Н-ску, местом для трапез.
Юноша и девушка в новеньких, как с витрины, пижамах ступили в салон. Безответно к косящим глазам заняли столик.
— Официант! — щелкнул пальцами юноша. Кельнер вынужден был подкатить.
— Что вам заказать? — исспросил юноша спутницу.
— Крем-брюле в томатном соусе,— молвила та.
— Крем-брюле в томатном соусе,— повторил юноша официанту.— И пачку рафинада.
Кельнер поджал угол рта и произнес другой половиной:
— В нашем заведении кетчуп бесплатно. И мы не подаем кремов в соусе.
— Что же делать, любимая? — юноша расстроено покрутил пуговичку пижамы. Девушка холодно распорядилась:
— Подайте отдельно соус и крем. Мы сами забацаем до съедобной кондиции, лодырь.
— Сколько порций? — окрысился кельнер.
Юноша выложил десять юти:
— На все.
Официант приперся блокнотиком в стол:
— Покиньте наш зал, или я вызываю гвардейцев.
— Вызывайте,— пожала плечами девушка.
Кельнер поджал второй угол рта и слинял советоваться с коллегами. Через минуту троих подходивших встретили пустой столик и на нем извозюканная горчицей и кетчупом скатерть с банкнотой в двадцать ютонов возле салфетницы.
Таким образом, неожиданно для самой парочки, они отпраздновали последний день осени.
Лариса обернулась от книги. Фред роется по стеллажам. Лариса снова уткнулась в книгу. Рядом лежит словарь, она читает Уайльда в оригинале. Фред нашел, что искал, захлопнул дверцу и вышел. Он на Ларису слегка зол, а ей как-то пофиг.
Вчера она пришла, будем говорить, домой в меру обдолбанная, и Фред заперся в черной комнате наедине с нетихой музыкой. Около полуночи он выполз на кухню и хотел было снова уползти с тарелкой в руках, но не удержался и заметил, что быть похуистом возможно лишь при изрядной выдержке. Которую не на что направить, всё же честно добавил он и скрылся в зале. Лариса пожала плечами, ну да, ей пофиг, может и не смолить, но ему какая разница, чем она занимается. А Француз и Флит со своими парнями два дня назад потрошили Ахмедовского шестерку, теперь бывает такое, чего бы и не забить косячок, за полмесяца первый. Вчера она навещала как раз стрелку Дроника и Кинотрюка, хотя в последнее время больше дома сидит, книжки читает, с близкими приятелями на русском беседует, лафа. Француз вчера сказал, Рикша в Дагане. Надо бы к Рикшану зайти, посоветоваться, а то Дядя права качает, да уже и не только он: черномазую наркоту сейчас опускают везде, где заметят, так он воевать вздумал. Тут уж ясно, однажды начавшись, свары в иммигрантских кварталах будут множиться, потому что начались не случайно. И огонек в печи надо поддерживать, впрочем, лучше без Рикши обойтись.
Лажа, Ли, лажа, не выкобеливайся хотя бы перед собой.
Чтобтте пусто стало.
Лариса отодвинула книгу и направилась в кухню. Фред разбирает какие-то газетные вырезки из конверта.
— Сегодня ваша очередь готовить, сударь.
— Сударыня, вы сегодня не убрались, и готовить я не буду. Лично я поужинаю в журналистском кофейнике с Варденом, вам же предлагаю от чистого сердца сахар и соль.
Фред вернулся к бумагам, пересев для пущей убедительности спиной к Ларисе.
— Сволота неблагодарная,— Лариса поставила чай.
— Отчего же неблагодарная? — не утерпелся от вопроса Фред.
— Если бы не я, ты сроду с Варденом не стусовался бы,— кинула от холодильника она.
— Отчего же это не стусовался бы? — Фред склонил набок голову.
— Да ты дурак, со всеми лаешься, как псих-одиночка,— Лариса снисходительно захлопнула холодильник.
— Ваша правда, милейшая. Премного вам благодарен,— Фред сгреб вырезки в конверт и слинял в спальню. На эту тему и впрямь пререкаться он смог бы одной туфтой. Беспечного Вардена вывести из себя невозможно, но Хапперс обожает нарываться на невозможное, и, не будь рядом миротворческой руки Шрейдер, они бы до сих пор ни на русском ни на английском не разговаривали. Вардену заказали нацистский листок (он понял с чьего совета), когда работы и без идиотских заказов по темя. Скинул ноту на плечи коллеги Вардн ценой двухнедельных перепирательств (у Фреда, разгильдяй, научился), однако газетенка не открывается: коллеге тридцать семь лет, а нота — маразм. Вардн, Хапперс и Шрейдер втроем потом угорали: боссы нервничают, пешки стонут, крайний срок — двадцать девятое декабря. Если до Нового Года патрон не развернет первый номер остроумной, элитарной газеты, то неиздателя рассчитают. А затем и Вардену за отказ накачают — выдавил Фред через смех, и Вардн, вздохнув, умолк. Хорошо, Лариса рядом была (в ее обществе Вардн, Хьюберт и Фред по возможности практикуются в русском), она улыбнулась Вардену: Даган — правильный город, Остров — правильная страна, в период кризиса на газоне не застоишься. Незачем суетиться. Нацисты входят во вкус, а как созреют сами всех угостят. Напрасно патрону неймется, джеки всюду нам помогают, дешевую иностранщину надо б не хаять, а переманивать с гос.отраслей в свои фирмы — патрону сказать, что трудоустройство — забота не печати, пусть сам первый подаст пример обращения с иностранным рабочим, по естественной нужде остальных уговаривать не придется. И безработица подхлестнет неонаци на иммигрантов. Правда, может быть, джеки начнут закрывать границы и привечать на лишние места выгнанных из "инфра-бизнеса", а может, и не начнут,— но о последствиях думать — забота опять же не Вардена, у патрона, известно, спрятан где-то сильный эксперт, пусть и решает, боссы Вардена должны понять. Вардн смягчился. Фред бросил в сторону Ларисы испепеляющий взгляд и негромко заметил, что яппи повальные увольнения не взбесят никак, но Вардн махнул рукой: еще с Хью посоветуется и отлажается, за превентивное ЦУ извинят.
Хлопнула дверь, Фред ушел. Лариса полакомилась чаем с сахаром и взялась стирать джинсы. Стирают в этом доме каждый сам за себя, едят кто когда. Батониться на матах или на кухне не по приколу, поэтому спят вместе и днем. Так повелось, с четырех дня до рассвета они гуляют кто где, слушают музыку и читают кто что. Политикой они более не интересуются, чики-таки, посаженные на твердую ставку по полтораста в неделю. Премиальных за месяц насчитываются единственные — Девятнадцатое Ноября. Кадровые нацисты хихикают, равно кикиморы, в кулачки: счета в норме, Теннинг парит. Шрейдер заглядывает на стрелки (вот вчера, например), а Хапперс и вовсе балду пинает, ничуть не хуже чем в Н-ске. Для блезиру он возобновил тренировки, позвал на них Робби и Нэла, а боссам похвастался, что боевичков готовит. А? Это совдеповский слэнг. Свою квартиру Хапперс и Шрейдер не светят, тренируются парни на дешевом манеже, Нэл его учит заодно чаки крутить. В смысле, теоретически, так как на деле сам не умеет. Но Фред один раз всё же прислушался и доработал удар: по котелку насмерть, никаких следов, кроме отека, очень удобно[2]. Лариса угорала: ты Нэла слушай больше, а лучше проверь на нем самом. А вообще, среди ее сверстников порядком приличных спортсменов (их хобби — совершенствовать тело), и, то ли видики повлияли, распространены всевозможные каратэ. Но сильных спортивных клубов не много, они держатся особняком и ни с кем, конечно же, не дерутся. А мы, такие простые, за полгода усвоили уроки магнетических куч: даганская молодежь город по косточкам изучила и теперь развлекается конфликтами, драками, мелочной терроризацией населения и новостями из разных районов. Коллективная медитация тусовок не прижилась, зато жизнерадостной, цепкой предприимчивости хватило бы и на Н-ск. Маленький домик Эйба не в счет, он дегенерат.
Лариса докурила, почесала глаз — режет, вернулась к письменному столу, но, помедлив, начала собираться. Не то чтобы ей стало тягостно, но она проголодалась. Вряд ли Фред сегодня прикупит ей что-нибудь пожевать, вот пусть завтра и убирается и готовит, она сегодня успеет еще отдежурить. А сейчас с Алексом созвонится, надо доки навестить, неделю там не была. Затрещал телефон.
— Да?
— Лариса, привет, Фред дома?
— Здорово, Хью. Он в кофейнике, с Варденом.
— Я туда звонить не буду, ты ему передай, что завтра патрон ему вставит хороших.
— В чем дело?
— Смотри вечерний выпуск "Трибуны". Я сегодня случайно узнал, что боссы ноту готовят. Извини, меня зовут.
— Ну давай.
Лариса проверила в кармане ли ключ и захлопнула дверь. Доки теперь отменяются, она где-нибудь перекусит и просмотрит "Трибуну". Хьюберт с тех пор, как перешел социологом в узаконенный штат (его образование и доверие боссов соответствовали вакансии), над Фредом больше не голова и о замыслах сверху при случае упреждает. В первых днях декабря, когда они отмечали начало его новой жизни, Хью прямо сказал, что патрон положил глаз на Хапперса и, если тот не бросит ломаться, будет жать из Хапперса соки жестким опекунством, Фред, ты знаешь, как это делается, так что не выступай. Фред щелкнул ухом — пока ему нравится быть фашистом, никто не выжмет из него что-то сочнее, чем вопль "Хуйль!" — накладочка русского на немецкий. Шрейдер фыркнула "Факт-д", думается, по-английски. Цивильный Хью усмехнулся, неостроумно, и предложил спеть дуэтом перед патроном, но не перед ним.
Лариса, заняв стол, развернула номер "Трибуны", роман-газеты под издательством джеков. Бритоголовая, но дорого одетая девушка с газетой за столиком смотрится необычно. Но таким уж странным образом она адаптировала к обстоятельствам. И, не проверено, может быть она сама создает обстоятельства. В вакууме это нетрудно. Однако вернемся к нашим баранам. А, ну конечно же, еще бы боссы не зачесались. На Теннинга телегу катят, интересная статья. И как у них пороху хватило на такую телегу? Придумали же, "меценат нацизма". Хотя, конечно, кем доказано, что нацизм не доминанта культуры; на Острове; в данный момент... Остров в смысле наследия специфичен... невкусный бифштекс... Искусство — это во многом мечта об идеале, идеал, это наглядно, формируется командами "голос" и "фу", здесь Фред пожалуй и прав, так что отчего бы и не меценат... Я тащусь, "фашистский синдром" еще ладно — что увижу то пою, но в сочетании с "грезами инфра-бизнеса, ставящего под удар многолетние старания правительства о благополучии всего общества" — это лапша, господа, это уже крутая лапша. Да, взлет фантазии. Но откуда, вообще, Лагду известно, что "нацистскую волну" гонит Теннинг?.. Даже обидно, усердствовали спровоцировать как бы спонтанно,— и всё зря. Кто-то патрона стукачит, сотня из ста.
Лариса сложила газету в карман и повернула домой. Фред наверняка уже всё узнал на журналистской тусовке. Завтра ему предстоит нехуевый базар. Патрон за него не уверен, недавно Фред говорил что за ним кажется наблюдают, и, когда отобьется от поводов к прямым обвинениям, на гонки за стукачом отошлют его самого. Грустно, скверно,— патрон не дурак.
Лариса поджала губы. Петля, Фред, теперь наломаем дров, ты еще с джеками не дурачился. Но если лень, то можно и сдохнуть.
Если человека лишить зрения, он ходит кругами: шаг с правой ноги короче чем с левой, проверено теми, кто сбивался с дороги. Может оттого всё и вертается на блины своя. Некуда убежать от однообразия прогресса, или регресса, это по усмотрению. А по предложенному отличию достижения от упадка, Даган идет в диаметральном направлении с Н-ском, и напрашивается: если Н-ск перестраивается в хорошую, прогрессивную сторону, то Даган — в плохую, антигуманную (правда, причины метаморфоз неясны, цели тоже, цель, вроде, одна, тут уж пусть Хапперс рассудит своих прыхтиков и крокозябликов). И спираль развития рисуется слишком извилисто, чтобы не выглядеть фигой. В свете фиги красная звезда видится огоньком крематория, а корявый крест дровами на растопку, дым из трубы кучерявится шерстью барана, в этом море фактоидов недолго и утонуть. Единственное спасение — пользоваться языком только как средством, обращая внимание только на цель. Это тем реальнее, чем полнее цель представима в количественном эквиваленте, это значит, она ясно стоит и имеет под собой почву, а не возносится в облака, где парят и витают те, у кого стоит целью Истина и всё в таком Духе, парящее мозги. К счастью, единственное спасение большинству легко удается, занявшему себя строительством башни ввысь, до райских садов, где говорят на языке общем и однозначном, как счастливые наши предки питекантропы. При допущении, что искусство — плод бесплотный, ненастоящий, островитяне пожалуй правы в своей невнимательности к искусству, хотя, конечно, что ж идиотничать, будь у них более развит художественный сенсор, они бы побрезговали ностальгией[3] в форме нациста. С восемьдесят пятого года мною замечено, что глас ностблиннических источников массовой лажи растет там, где ссохлась надстройка, ну ладно, культура. Зацветающий шовинизм точнее будет назвать псевдокультурой (не удержусь чтобы не вспомнить: русский шовинизм — особого рода, тоже комплекс неполноценности, но усугубленный судьбой, в смысле, фатализм от куда уж большого везенья... неа, не умаляется значение "псевдо-"). И хоть островитяне правы в небрежении к материковским восторгам вокруг искусства, но и объявлять "меценатами" покровителей общества всё более близкого к стаду — тоже смешно и уж слишком небрежно; гораздо уместнее слово "пастух". И как тут не вспомнить, что у пастуха есть рожок, на котором всяко-разно можно играть, и вот уже чудятся луга райские зодчему нашей эпохи. И глядя из Н-ска куда-нибудь в Даган, и обратно, из Дагана на какой-нибудь Н-ск, уже не отгонишь, не отмахнешься от мысли, что куда бы там люди ни прогрессировали, поколебать в самом основании настрой зодчего нашей эпохи столь же фигообразно, сколь и наставить утопающего дегенерата на истинный путь ко спасению, в действительно общий строй. Помимо зодчего и потерпевшего в море крушение, существуют, якобы, Богом данные гении. Не вижу поводов их выделять из ряда выродков и технократов. Гением при желании способен быть каждый, анатомия вполне позволяет. И тот, кто выслужился перед нашей кудрявой цивилизацией, какая разница, в плюс или в минус, с полным набором своих заслуг — представитель одной из двух популяций, но охуительно трудолюбивый. Есть еще одна популяция, третья, но она так пуста, еле-еле материальна, вот-вот прямо сдохнет, что на нее можно класть кое-что без ущерба. Впрочем, всякая классификация — чушь. Назови хоть горшком, только в печь не ставь, всё равно светлее не станет. И лупиться в это чадящее море нацистов, фашистов, комми, философов, поэтов, художников, математиков, физиков, химиков...— елки, скучно до тошноты. Говорят, еще любовь помогает. Говорю, что не всем. Я по возрасту не подхожу: помогло бы, возможно, будь я младше или, кто его знает, или намного старше. Сентиментальнее и до сказок чувствительней. А любовь — милая сказка и добрая, древняя, протертая до овальных дыр. Есть, правда, разница: эту сказку вера латает добротней, чем страх. Но присмотреться и видно, что вера — средство к тому, чтоб спокойно и благостно сдохнуть, а страх — чтобы выжить, благостно, не нарушая спокойствия большинства. Большая такая разница, что ж сказать. Всплакнула бы, да на хи-хи пробьет.
А погода сегодня хреновая, в меру тоскливая и недоуменная, как один мой вопрос — он не сходит на ноль, как его ни поставлю, он в пику пустоте, как его ни верчу: не помнящий веры и страха, откуда же тогда в тебе силы не падать с грани?
Лариса отворила квартиру и засекла, что Фред дома: из зала урчит пост-панк. Судя по всему, Фред оттягивается, развеселенный статейкой "Трибуны". Лариса скинула сапоги и пальто, газету — на телефон и прошла в зал. Фред сидит в кресле, вылепив точеную, слегка злобную гримасу, и курит вместе с незнакомым мужчиной. Какой-то странный незнакомый мужчина...
— Лариса, знакомься, это Дик, мой мальчик,— холодно представил Фред и поднес сигарету ко рту. Мальчик Фреда поднялся и с улыбкой ей поклонился.
— Добрый вечер, Дик. Фред, где ты подцепил эту дрянь? — Лариса отошла к магу и скинула громкость.
— Что ты имеешь в виду? — Фред махнул Дику рукой, чтобы тот сел.
— Я имею в виду гостя. Дик, хочешь чай с сахаром или солью? К сожалению, больше ничего нет.— Лариса подтащила мат и уселась напротив кресел.
— Дик, давай ее трахнем? Она такая дрянь.
Дик стеснительно улыбнулся и промолчал. Лариса тоже закурила.
— Короче, Фред, ты читал сегодняшнюю "Трибуну"? — спросила она на русском.
— Мгм.
— Ты знаешь, что завтра тебя пригласят к патрону?
— Мгм.
— Ну что ж, желаю приятно провести эту ночь,— Лариса встала.
В дверях она запнулась и глянула за плечо. В матовом свете Хапперс привиделся ей восковой куклой, жутко уподобленной человеку. Докурила она на кухне.
Убрав прихожую, кухню и соломенное дупло, Лариса остервенело уставилась в книгу. Видела она там, разумеется, фигу, мысли мешались. По коридору прошли, на кухне врубили кассетник. Им что, уши девать некуда — Лариса потерла лоб. Отодвинула книгу, вынула из стола чистый листок бумаги. Выписав популярные издания и имена ей известные включая Алана Вардена, Лариса задумалась. Она слишком мало знает. Хлопнула входная дверь. Усмехнулась и провела стрелку от Валентина Сингейта к "Клубу"О"", подписав ее "уайзни". Обвела фигурной скобкой "Трибуну", "Вестник столицы", "Ваш спутник". В комнату вошли и стали торчать за спиной.
— Что ты об этом думаешь? — спросила Лариса, отмечая два имени.
— Завтра подумаем. Честное слово, Лариса, я с ним не трахался.
Она откинулась на спинку сидения, старательно изорвала листок и швырнула клочки за плечо:
— Совершенно напрасно.
— Я подметать не буду.
— Будешь. Я свое отдежурила.— Лариса придвинула книгу.— А как вам нравятся эти парадоксальные эссе? Да, иди выруби магнитофоны. Убери руки!
В глазах зарябило. Она с усилием выдохнула, ее душили.
Лариса импульсивно дернулась, но тут же расслабилась, и сквозь трудную хрипоту усмехнулась, чуть двинув пальцем. Интересно испытать свою выдержку. Пластичнее воска крючки сдавили теснее, больнее, но еще можно терпеть. Отзвуки из кухни и зала покатились гремящим эхом, но терпимо, вполне.
Когда сознание отключилось, тело Шрейдер поскользило ногами по полу, вцепилось в автоматические руки игрушки-душилки. Настольная лампа стушевалась, потухла.
Ей больше не нужен воздух. Теперь она — ноль!
На Острове, который имярек, живут красиво и красиво умирают.
Убийца есть убийца, зверь есть зверь.
А Фред есть Фред, Лариса есть Лариса.
— Что ты об этом думаешь? — спросила Лариса, отмечая два имени.
— Завтра подумаем. Честное слово, Лариса, я с ним не трахался.
Она откинулась на спинку сидения, старательно изорвала листок и швырнула клочки за плечо:
— Совершенно напрасно.
— Подметай сию минуту, сегодня твоя очередь убираться.
— Успею. Слава богу, только одиннадцать тридцать, а пол уже вымыла. Не мешай читать,— Лариса взялась за книгу.— И выруби магнитофоны... Убери руки!
— Не уберу, мне нравится.
Лариса скинула одну руку, но вторая сдавила горло. Неузнаваемо механическим тенором остерегли:
— Придушу ведь, собака.
Лариса выпустила руку на горле.
— Души.
И вдруг креслице крутанули, смяв край паласа.
Лариса вскинула глаза поверх Фреда:
— Что же это вы, сударь, горячитесь? Берегите силы, у вас завтра тяжелый день. Зря вы мальчика отпустили, он бы вас немного развеял.
Брови Фреда закоромыслились:
— О, я сомневаюсь, что дымок от вашей травы может кто-то развеять. Знаете ли, обкуренная, вы вчера составили мне компанию много приятней, чем Дик. И если вы, падла, обкуритесь еще раз, я подселю по педерасту в гостиную, в кухню, на лоджию и в туалет.
— А ванная чем плоха? — бросила Лариса, поворачиваясь вместе с креслом к столу.
— Тебе совсем пофиг?
— Нет.
— И мне не пофиг. Хочешь спать?
— Нет.
— И я не хочу. Что же делать, Лариса?
— Читать хорошие книги. Вам нравится, например, Оскар Уайльд?
Фред сел на стол, оттеснив книгу.
— Не скажу, пока не подметешь.
— Что ты волнуешься, успею.— Лариса приблизила книгу. Фред отодвинул дальше, за спину. Лариса окатила его надлежащим взглядом и потянулась за книгой. Фред закинул на стол ногу, перегораживая. Через полчаса они спали, несмотря на то что время только двенадцать.
Поспав, Фред врубил светильню и притащил сигареты. Они закурили. Вдвоем под бра в теплой комнате, и всё равно по плечи укутавшись, поставив пепельницу на колено,— Лариса не стала отрицать, что ей тоже нравится так сидеть.
— Ты ничего в кафе не прикупил?
— Прикупил. Дика. Зря я его отпустил, сейчас бы пожарили.
Лариса закашлялась.
— Не смеши меня, когда я курю! Я поперхаюсь.
— А разве можно говорить "поперхаюсь"?
— Фред, откуда ты русский знаешь? — вдруг поразилась Лариса.
— Значит, нельзя. Я в спец.школе учился.
— Наверно, отличником был.
— Нет. Самостоятельно занимался. Ты тоже хочешь есть?
— И ты тоже?!
Они негромко заржали.
— Поехали в "Гиаланту"?
Фред задумчиво покривил рот и предложил:
— Дома лучше. Можно сахар растопить, конфетки получатся.
— Ну-ну, скажи еще, что можно рыбу в клозете наловить.
— Фу, такая грубая.— Фред спустил пепельницу на пол. Они разглядывали всевозможное окружающее, но Лариса, кайфоломщица, решила продолжить исследования:
— Фред, а почему ты стал спать с мужчинами?
Он улыбнулся:
— Бабы надоели, элементарно.
— Ты с Хью трахался?
— Нет, он бабник,— Фред вырубил бра.
— А ты?
— Гомик.
— А лесбиянка?
— Бабница.
— А как называется женщина, которая любит мужчин?
— Муж...
Они фыркнули, Лариса помогла:
— Мужланница.
— Верно.
— А я? При том, что сплю с гомиком?
Они зарылись в подушку, укалываясь, в натуре тонко сострили. С взаимосвязями оплошали, а вообще, одно из средств защиты от пошлости — не выносить личный опыт в слова.
Фред, отсмеявшись, приподнялся с подушки:
— Предлагаю не проецировать себя на людей и обратно.
— Двухмерная проекция для нас слишком просторна, я понимаю.— Лариса врубила бра.— Что ты думаешь патрону сказать?
Фред вырубил бра.
— Лариса, космический вакуум требует минимум понимания. Но что патрон для нас — ноль, вы всё же должны понимать.
Лариса врубила бра.
— Сударь...
— Сударыня...— Фред вырубил бра. И искренне выдохнул: — ну почему ты такая мерзостная?
Лариса привстала на локте:
— Милейший, я не хочу...
— А я хочу! — Фред сел и врубил бра.— Такая закономерность, я хочу, а ты не хочешь, и наоборот, о чем бы ни шла речь! Трюизм блядь но обидный!
Лариса вырубила бра и отвернулась:
— Мне как-то параллельно, я свои полтораста имею. Спокойной ночи.
— Приятного сна.
Фред проснулся через пару минут.
— Ты спишь?
— Разумеется — если ты не спишь. Надо ошарашить патрона чем-нибудь безотлагательным.
— Что, может, в "Гиаланту" съездим? Я, когда голодный, плохо соображаю.
— Зря Дика отпустил, теперь тащиться в Хоспитэбл.— Лариса врубила бра.
На Острове, подернутом туманным смогом, бушует пламя близких революций.
Всё это мелочи, ничто там не бушует. Подумаешь, фактоид разгулялся. Невелика беда, велик рожок.
Да, рог не маленький, а рок того певучей. Но фатум не всесилен — аксиома.
А хаос равновесия?..
Не слаб и не силен. Его спасает знак "равно" от рока и поднимает властелина на рога.
На параллельные рога, надо заметить.
Была в Москве рок-группа "Крематорий". Песни гнала на свой вкус, не всем на радость, но молодежь потребляла. Потом банда распалась на две: "Крем" и "Дым". Большую популярность снискал "Крем", хотя тексты, братва, откровенно дубовые, типа
"...а всё потому что Павлик Морозов жив," "Сексуальная кошка на облаках, какая-то (не помню) фея добра..." или "Эй вы, пещерные люди, уставшие ждать ответа..."
У "Крема" приятная музыка, мелодичная скрипка, засим тексты по боку. Но с 80-х годов советская аудитория к текстам стала придирчива — она, можно сказать, выросла на песнях и счас самоосознается. Если отобрать в цитатник по семь-десять хитов с пятилетки, характерная картина откроется, особенно с последних страниц цитатника. Интересные, вообще, государства бывают, будто специально для того и придуманные, чтобы удивлять тех, кто не с нами. (Хапперс, например, у него повышенная удивляемость. Он даже к одной Шрейдер привыкнуть в принципе не способен, хотя Шрейдер, напротив, прекрасно адаптировала, и не только к Хапперсу.)
Это всё частности, Лариса, вернемся к нашим баранам. На Острове крематорий ничего не поет, он буквальный и строится втихомолку. Поют тут не те кто строят, капитализм рационален, есть специалисты в строительстве, есть — по долбоебизму, в этом уж Н-ск у Дагана кое-что перенял (удивительное дело, с умом перенял, для СССР, вообще, нехарактерно)[4]. Но вряд ли даже профи-социолог объяснит внятно появление нацистов на Острове, их тут в принципе не должно быть, даже с учетом растущей неуверенности в том, что завтра лучше чем сегодня. Исторические заебы подобного рода взаимосвязаны с ностальгией именно по национальной культуре, которая в свою очередь объясняется упадком культуры, а если ближе к жизни, упадком благосостояния (тут еще можно добавить, народных масс, получится совсем как из радио). Но островитяне понятием "родина" не манипулируют, голодных и обиженных нет, интеллигентов подавно, а, скажем для простоты, народные массы могут преподать урок столовой этики и культурной беседы новосибирцу. И нацистов на Острове не должно быть.
Однако данное место проясняется, если не бегать вокруг да около с метражом причинно-следственной логики, а использовать, вообще говоря, не метраж. Прослеживать макароны во всю длину скучно, они очень однообразны, но, воспользовавшись тем что всегда одни и те же по сути, повяжем спагетти в точку. Точка раз, точка два...— не тронь говно, не воняет. Тут еще можно сказать: не хочешь срать, не мучай жопу, (хотение — условие самолично необходимое, но когда однохуйственность прежде других условий, то, по-любому, самый довод один: "Похуй всё" (говорят еще: "Панки, хой!"), и тогда уж — хоть по желанию, хоть по нежеланию, или, можно, волей-неволей) — и выблевать следующее.
Островитянин-националист как и комми, как и фашист, как по сути и прочий пиздеж — это некий энергетический заряд. Будем разуметь под словом "фашист" более общий случай, нежели отдельный лозунг, а именно: охмелевшего от пития утопий барана. Тогда становится слышным одиночное соло минуса, ибо баран положителен, на роду ему писано, и добропорядочен. Блуждающий минус придется оставить без клише-дефиниции, сиречь, дудочке его партийную принадлежность не устанавливать по причине его одиночества — его, элементарно, не с кем сравнить. Такова картина нацизма в тумане по сути. А теперь для широкой улыбки счищаю с зубов философическую тянучку "о случайном и необходимом", которая в данном рассуждении инородна. Итак, исторические заебы при своей закономерности случайны, причем, невозможно выяснить, закон детерминирует или случай: закономерны (хоть и задним числом)* имеющиеся условия, случайна форма адаптации к данным условиям (дерево эволюции — это не столб)* , порождающая другие условия. В этой формуле "закон" и "случай" вместе с поясняющим ( )* можно переставлять, смысл не меняется, откуда ясно, что оба понятия равнозначны и равны дуле. Справедливости ради отмечу, что из данной формы адаптации вытекают вызванные ею определенные условия, что и позволяет недалече, но прогнозировать пути слепошарии. Отмечу также, что в последнем суждении "форма адаптации" и "условия" взаимозаменяемы (то есть на выбор переставляются либо два рогалика либо две баранки). Теперь вернемся к нашим нацистам. Зная устройство бараньего рога, смастерить пастуший рожок — дело вкуса и свободного времени. Впрочем, и не рожок, механизм стада подрубает мощный оркестр (народных музыкальных инструментов, получится как в телевизоре). А уж тому, кто сам вырос в стаде, грешно не врубаться. И Шрейдер, это видно, врубилась, дудка пустозвонная, балаболка болотная, дроволомка безкостая, плесень чешуйчатая... Ну, начались эмоции...
Что ж, значит, рассматривается частный случай, поскольку из-за общего очень мало кто нервничает (Рикша и вовсе не в счет. Обостренно реагировать на обобщения он начал когда в нем стал умирать человек, а произошло это после того, как он с радостной дерзостью переломал в себе механизмы и стереотипы, превращающие человека в машину, и тогда же случилось с ним, что вечно юная, дерзкая радость завернулась пустым безвременьем). Ну ладно, Шрейдер так Шрейдер, приземляемся в частности.
Нацисты, в частности, на Острове...
Елки, только отсох, снова рыпается. Ну как тебе здесь?
Не задавай, извини, глупых вопросов, ведь меня было слышно на этой странной стрелке давно...
Но не настолько отчетливо. Да и не для себя же спросила. Я продолжаю... ты меня сбил... Да, нацисты на Острове — вовсе не наци, и не комми, и не т.д., предполагается, что они — люди когда их много, и ничто нечеловеческое им чуждо. И вопрос о, якобы, необусловленном национализме островитян снимается, попросту аннулируется. Что нам осталось? Попробуем спрогнозировать, куда катят рельсы.
Невелика работенка — Остров есть Остров.
Стоп, друзья, это не всё.
А что тут можно добавить?
Чтобы осталось бесспорным, ничего добавлять нельзя. Но тавтология — это истина в маразме...
Дружище, это истина в чистом виде.
Дружище, это высказывание, в котором не сказано ничего. Это, с вашего позволения, самая крутая лапша.
Спасибо за столь удачное определение истины.
Так ты признаешь, что удачнее, чем "истина — это истина"?
Нет, дружище, не признаю. В высказываниях полноту ценю больше, чем ясность.
Извини за тривиальное возражение, полнота — это не сверхполнота.[5]
Прошу прощения за неуместную педантичность, в лексическом смысле сверхполноты нет вообще, и то, что мыслится замкнутым, сверхполным не может мыслиться.[6]
Я фигею от ваших телег, завязывайте. Остров есть Остров, и что?
Специфичность островитян в том, что они мыслят конкретно, не под эгидой мировых символов. Нежелание абстрагироваться — отрываться от газона — я угадал?
можно думать и так
даст в сумме с плакатами "Дорогу предпринимателю!", "Прочь иммигрантов!", "Джеков долой!" — свару из денег, войны за большое сознание и политических игр. Но в цивилизованном государстве выброс энергии сбалансирован, и революции или путча не ожидается. Шансом ядерной войны пренебрегаем.
Везет одиночкам, им что есть шанс, что нет его — пофиг. Они сами подвезут кого хочешь (но только к крематорию). Но как им удается в равновесии падения пребывать? Где, откуда они берут силы? — спрошу не себя, ведь это частный вопрос.
В частности, здесь этот вопрос звучит риторически, есть здесь некоторые, не будем говорить кто, для которых деление на частное и на общее — бесконечно напрасное действие.
И последнее замечание: на данный момент Н-ск прогрессивен в сравнении с Даганом, достаточно провести параллель с Гласностью и 15-республиканским шовинизмом, служащими в Союзе расцвету цивилизации, а не спровоцированному атавизму.
Хуево, если эта параллель окажется горизонтальной, сразу какой-то знак напоминает. Но знаки — это дегенератский стеб, да, Рикша? Да, нет?? Так и будешь молчать?!
Лариса попыталась улыбнуться, и вроде бы небезуспешно. Фред слетел с банкетки к коленям и подобрал ее руки:
— Любимая, я достану тебе звезды с небес, я переверну мир и сложу его к твоим ногам, что еще? да, вели мне умереть, и я умру не сходя с места.
— Фред, где ты нахватался этой лажи?
— Я раньше книги читал.— Фред влез на диван рядом с Ларисой. Помолчали, покурили.
— Лучше бы ты стукача загонял,— улыбка держится с тем же успехом. Фред усмехнулся:
— Это всё фигня, Лариса. Развеяться вдали от патрона даже приятно. При условии, что ты со смолой здесь завяжешь.
Лариса дернула плечами:
— Далась тебе моя смола.
Фред склонил голову:
— Было бы намного красивее, если бы в тебе все процессы протекали естественно.
Помолчали, покурили.
— Кстати, наш общий хранитель в Дагане.
— Я знаю, Француз говорил еще дней пять назад. А ты откуда знаешь?
— Видел. Дней пять назад. Он сильно изменился, стал как земля.
— Нет, что ты, наверное, как песок?..— откликнулась Лариса.
Помолчали, докурили, затушили.
— О чем вы говорили?
— Я не подходил. Он был в компании.
— Парень, флегматичнее сушеной воблы, и темненькая девушка с искрами из глаз?
— Совершенно верно. И еще родовитый островитянин в лице турка и такая концептуальная парочка.
— Это Ринат и Виктор с Нетой. Жива тусовка. Интересно, надолго в Дагане?
Они смотрели перед собой.
— Я тебе говорил, для таких и мир тесен.
— Для таких мира нет.— Лариса досадливо повела шеей.— Фред, едем вместе, я здесь схуйну.
Он перевелся на нее и улыбнулся как можно заботливее:
— Все мы когда-нибудь схуйнем, это неважно откуда.
Лариса прикрыла глаза и растянула губы в ответ.
— Ваша мудрость умиротворяет. Подбрей мне виски, а то хайр, как у тифозницы, отрастает.
— Идем в ванную, сегодня моя очередь убираться.
В ванной Фред достал бритву и оглядел Ларису, прикидывая.
— Я тебе сделаю прическу "индустриал", как у панка.
— И оцарапай щеку для большего колорита. А в Дагане разве есть панки?
— В Новосибирске есть.— И Фред повел по виску бритву, создавая "индустриал".
Лариса осмотрелась.
— Клево. Спасибо.
Села на край ванны и поджала губы. Фред присел рядом.
— Лариса, я не вижу поводов к такой скорби.
— Я и не думала скорбеть. Просто ты мне только начал нравиться, и вдруг я снова наедине с ноликом. Настроение ужасно портится.
— В самом деле обидно... Только ты не вздумай сдыхать. С Рикшей увидься, руку себе где-нибудь сломай, развлекись как-нибудь. А когда я приеду, у нас будет много денег. Ты тем временем патрона обработай, чтобы он оставил наконец нас в покое.
— Я еще недостаточно владею литературным английским,— выдавила Лариса. Фред по-прежнему ровно ответил:
— Подумай, ты изредка это умеешь. С Варденом и Хью теперь только на английском общайся, им должно привыкнуть к слэнгу нацистов.— Фред фыркнул.— Коль скоро мы теперь патриоты.
Лариса старательно засмеялась.
— В этом смысле я патриотичнее вас всех. Велю боссам ставку поднять.
Фред тоже смеялся.
— Откажут. Призвание как товар не котируется.
— Чешуя.— Лариса насмешливо свела брови глядя в упор.— Я их сама куплю литературным английским.
Улыбка Фреда потеряла симметрию, отвечая он раскачивал головой:
— Милейшая, вы меня достали, паче же вплотную...
— Это ты меня достал своими "паче”, "намедни" и "иже еси"!..
— Последнего я ни разу не говорил!
— Ох, черт, извиняюсь! — Лариса, отъехав по краю ванны, приперлась к стене.— Своя рука владыка, о`кей, то же относится и к языку, но услышь меня, воспаривший, хотя бы сегодня, ты слышишь меня, говори по-нормальному, и без тебя тошно, мудак, говори же нормально...
Фред притянул к груди ногу и отставил другую, беззвучно и зорко смеясь:
— С превеликим нашим удовольствием будем вам угождать.
Найдутся ли в палитре английского столь же сочные краски, чтобы перевести эту фразу без потери оттенков?.. Лариса как-то так непроизвольно оскорбилась. Она обласкала Фреда усмешкой и, медленно встав, шагнула к нему... Ее заткнул телефон.
— Очень вовремя,— констатировал Фред и спрыгнул с ванны, немного смущенный.
За телефонным звонком последовали недолгие сборы. Фред изъявил желание выехать в студ.городок из кабинета патрона не заворачивая домой. Лариса вышла с ним вместе в прихожую.
— Пока, Лариса,— подвел итог Фред.
— С отъездом,— поздравила Лариса и улыбнулась. Фред щелкнул замком и исчез за порогом.
Лариса поторчала в пустом коридоре и побрела в зал. Напялив наушники, она бомбила себя ритмами до офигения.
На работу ей сегодня не хочется, да это и ни к чему, ребята сами знают как жить. Халявая у нее работенка — полтораста в неделю за то что жизнь идет своим чередом. Нет причин для депрессии, жизнь гонит Фреда из Дагана своим чередом.
Так ведь, да?
Офигев с авангарда, трэша, даже какого-то тягомотного джаза, добив это дело пленкой метала, Лариса сняла наушники. С того дня как уехал Фред маг не продыхает пока она дома. Надо пройтись, Хью и Вардн сегодня заняты, значит, осмотрит стрелки. И на кого-нибудь сегодня наедет, а то ее популярность стала тускнеть. Лариса сунула в карман просторных штанов печатку на случай махлы с наркотой и захлопнула дверь.
Вернулась домой в одиннадцатом часу, посеявшая кастет, но главное с небитым лицом. В общей драке Ларисе досталась девушка-шкапчик, наверно, посещающая клуб тяжелой атлетики. Но схлестнуться вплотную двум спортсменкам не удалось. Откуда-то свалились гвардейцы, братва наспех отложила разборку до завтра и веерообразно подзапустилась. Всерьез уделать никто никого не успел, и могу поручиться за обе шары, они завтра дружно займут пивную, или же я дупло, впервые видящее даганцев.
Время детское, Лариса вне очереди вымыла пол и,— вдруг удастся заснуть,— взяла Л.Толстого в оригинале, Фред переводы не читает и не имеет.
Через полчаса Лариса захлопнула книгу и вышла в кухню курить. Затем подвела глаза и губы, переоделась, взяла деньги и отправилась в центр. Всё так, Толстой гениальный писатель, надо его еще ближе к четырем почитать, ее в это время бывает клонит ко сну. По дороге к подземке Лариса перебрала в уме ночные бары, заведения и рестораны. И спустилась на линию к центровой набережной. Есть там славный, скромный кофейник. "Луна-Стоун" остался в памяти, хотя с тех пор как приютил ее в первую ночь на улицах Дагана она в нем была только раз, когда хотела сделать Фреду приятный сюрприз (он хлопнул дверью, разгоряченный дискуссией о патроне, и Лариса, желая обрадовать Хапперса нежданным своим появлением, начала поиски с "Луна-Стоун", тоже немного взвинченная, сдуру уверенная, что Фред там. Между прочим, почти угадала, Фред завис по соседству, в бильярдной).
Лариса разместилась где оживленнее, около бара. Уставилась на принесенный заказ, запрокинула руку и взъерошила панковский гребешок. Ей не то чтобы тошно жить, но просто она не видит необходимости в этом утомительном занятии. Она усмехнулась и перевела глаза к танцплощадке. Если всё равно, то отчего бы и не пожить на радость тому кто хочет вылечить вас. Прикусила кулебяку, не отрывая глаз от танцующих. Ха, интересные изменения с июля (в ноябре она не обратила внимания, как впрочем и минуту назад). Надо же, Фред, вам было бы интересно познакомиться с этим баром. Всё вертается на круги своя, дискотека в сущности комсомольская.
Глаз в немом ликовании наблюдал под забойные ритмы взмахи фигур, скрашенных отсветами со слайд и цветомузыки. Атрибутика, господа, обратите внимание на атрибутику!
Коллеги и боссы, пойте гимны этим фигурам. Бог мой, патрон, изводить себя и шестерок нелепыми нотами, когда яппи падают в руки, как с неба! Всмотритесь в слайды и вслушайтесь в эти шаги! Здесь, в сердце Дагана, скрытый от жадных ушей безликими стенами бара, вершится глобальный фактоид! О кайф, кайф, шутка метаболизма, наслаждение не бывает иным, как бездумным, я давно за пределами чертогов твоих, но отныне ты к тому еще мой сателлит. Слышишь же, Рикша, не ты ль говорил мне устами Фреда что кайф — критерий умеренности, а значит, мера критериев?! И тогда, держа кайф при себе в черном теле, я свободна исполнить любое желание?! Но тогда я хочу тебя видеть, Рикша, здесь и сейчас!!
Мимо прошла группа молодых людей, но через два шага один что-то сказал спутникам и свернул к стойке. Он, ничего не заказывая, облокотился с пристальным вниманием на Ларису, но она его не замечала, залитая внутренним светом: крэйзовым восторгом творца,— и в губах ее теплилась надменная улыбка. Молодой человек оттолкнулся от стойки и приблизился вплотную к столику девушки.
Лариса обратилась на подошедшего. И руки, дрожа, легли на стол. Она приспустила ресницы и сжала зубы, смеясь, смеясь над миром ей одной слышным смехом. В этот миг она честно знает: настал ее звездный час! Она внимает небосводу с болезненной остротой и перекатывает в чутких ладонях горсти комет. Она честно знает, что ей отпущен лишь срок и, пока звезды не сгорели дотла в дым и в ноль, она смеется и жребии спутывает, смеясь!
Вот она в футболке и джинсах, причесанная, как модно в Новосибирске, стоит за цветомузыкой, и к ней подкатывает островитянин, года на четыре старший, с четким подбородком и мягкими в полумраке глазами, умеренного акселератизма, как и она, но далеко не такой же бесплотный. Лариса отходит, но он перехватывает ее у выхода. Услышав иностранную речь, он вдруг ее отсылает.
Вот она с отросшими до шеи кудрями сидит на газоне, подстелив Ринатовский плащ, и следит за броженьем вокруг скамьи. Замечает под фонарем цивильного парня, будто знакомого по жесткому подбородку. Он сматывается, Лариса спрашивает у Нэла, что за высокий чувак, смачно прикинутый. Нэл улыбается. "Это Рэмус, свой... Газеты читаешь?" — "Перед тем как задницу вытереть... Вспомнила. Я тащусь. Да ладно, не дуйся." Она возвращается на газон. Лупики вяло пристебываются над визитом, Лариса переводит глаза на перископы четырехэтажного дома. Имя парня ее не тронуло.
И вот она снова здесь, в "Луна-Стоун"! Перед ней стоит рослый, жилистый островитянин с нацистским кулоном на шее. И она, одетая не менее дорого и небрежно, обращает бритую с гребешком голову и смотрит в глубокие, мягкие глаза. Смотри же, Лариса, это Рэмус Лагд! Лагд! Лагд, дагд, тагд, такт, тик, так, кап, кап...
Чики-таки, Фред, жаль, что тебя нет рядом, мы бы развлеклись, развлекая, Дагану еще и не снилось. Земля кругла, и ею можно играть в бадминтон, когда бьет звездный час. Но к твоему приезду я сохраню равновесие падения, я ведь амфибия, Фред. Итак.
Ресницы торжествующе распахнулись. Она вынула еще дрожащей рукой сигарету и закурила.
— Садись, пожалуйста, что ты стоишь,— она оттолкнула тарелку пепельницей, приставляя ближе к себе. Рэмус сел.
— Добрый вечер. Я тебе не помешал?
— Зачем спрашивать когда уже поздно,— Лариса пожала плечами, унимая в себе свистопляс.
— Извини, если так. Но я за тобой минут пять наблюдаю,— Рэмус тоже достал сигарету и закурил,— мне показалось, что ты скучаешь.
— Я никогда не скучаю,— Лариса тихо смеялась. Рэмус дружески усмехнулся:
— "Никогда" парадоксальное слово, оно имеет подтекст "всегда".
Лариса вслушалась в английский литературный. Рэмус перевел стрелки на тему попроще:
— Но это к слову. А я могу узнать, как твое имя?
— Да, но не сейчас,— кивнула она, мысленно вертя еще подтекст Рэмуса. Он уверенно рассмеялся и предложил:
— Ну а могу я заказать что-нибудь выпить?
— Только для себя. Я не пью.
Рэмус встал.
— Я возьму тебе безалкогольное, здесь хорошие вина.
Пока их обслужили, Лариса промотала в своей бедовой башке один вариант за другим, но все к черту слабые, и в момент, когда Рэмус передал ей бокал, щелкнула ухом и мотанула веретено.
— Спасибо,— она взяла в руки прохладный бокал.
— Ты в нашем баре впервые? Я тебя раньше не видел,— Рэмус глотнул из своей рюмки.
— Нет. Я даже знаю, кто ты такой.
Рэмус усмехнулся:
— Не мудрено, щелкоперки на этом подзаработали. А можно все-таки тоже узнать, кто ты такая? неловко всё время "тыкать".
Лариса отставила бокал, не пригубив:
— Можешь назвать меня как хочешь, мне похуй, прости, всё равно,— она прикрыла губы и неслышно закатилась.
Рэмус всмотрелся в нее.
— Странная ты девушка. На колесах или на травке?
— На стуле.— Она угорала, всей душой понимающая, как отрывался с ней Фред первое время. Лариса потерла лоб.— Не обижайся, Рэмус, я действительно трезвая. Но у меня сегодня хорошее настроение, из тех, которые портят настроение тем, кто меня окружает.— Она расстроено улыбнулась.— Можешь уйти, если хочешь.
Рэмус качнул головой.
— Нет, странная девушка, теперь я не уйду пока не замечу, что надоел. Потанцуем?
— Пойдем.
До конца медленной песни ни Рэмус ни Лариса не проронили ни слова, затем он пригласил ее в свой угол, к друзьям.
— Нет, сегодня я не хочу большого общества,— отказалась Лариса.
— Вот как? Тогда прогуляемся?
— Нет, давай, в смысле, тут. Мне тут нравится.
Рэмус кивнул на друзей:
— Перейдем в любой другой бар. Парни не дадут спокойно поговорить, обещаю, кто-нибудь ненавязчивый заведет актуальные споры.
Она задумчиво осмотрелась.
— Ладно, давай прогуляемся.
Рэмус отослал бутылку к товарищам и спустился с девушкой к гардеробу.
— И все-таки ты в "Луна-Стоун" впервые, иначе я бы тебя заметил. Ведь так?
— Нет. Я была два раза тут, но давно. "Луна-Стоун" очень изменился.
— А давно — это когда? — он весело обернулся к ней.
— Рэмус, нельзя бомбить вопросами напропалую. Рискуешь оказаться на лапше,— выложилась она. Он радостно улыбнулся и подал Ларисе пальто:
— И о чем с тобой говорить, странная девушка, если ты так молчалива и скрытна?
— Расскажи что-нибудь о себе, я буду слушать.
— Обо мне всё в газетах написано,— засмеялся Рэмус и шагнул к выходу, но Лариса придержала его:
— Стой, Рэмус, я скоро.
Она отошла к телефону. Хью не ответил, Вардена тоже нет, впрочем Ларисе известно что они сейчас заняты. Координаты патрона она выучить не удосужилась; Фред, может, что и имеет, но у него блокнот в голове, голова же на выезде, и придется Ларисе с Рэмусом трахаться,— это видно по его обращению. Зуммер хихикнул. Лариса зло повесила трубку.
К Рэмусу она подошла улыбаясь: скучно, скучно ебаться, лучше я тебя развлеку.
— Куда идем? — она взяла его под руку.
— На углу есть неплохой дискоклуб, заглянем туда на часок? — Он улыбнулся.— Я за это время придумаю, о чем с тобой говорить.
— Ты про "Огонек"? Нет, давай в другое место, мне там не нравится публика.
Рэмус опять присмотрелся:
— "Огонек" неплохое место, когда хочется отдохнуть от, как ты сказала, большого общества. Но почему я тебя раньше не видел?
— Я домоседка,— усмехнулась Лариса.
— И живешь при этом не в Дагане,— добавил он между прочим.
— С чего взял?
— Я бы тебя знал.
— Ты самоуверен,— Лариса вела Рэмуса к фонарям набережной.
— Не думаю, но относительно наблюдателен. Ты приезжая, готов спорить.
— О чем? — Лариса подняла на него смеющиеся глаза.
— На что? — он тоже засмеялся и выпалил.— На поцелуй!
— Торопишься, Рэмус, торопишься. Досадно, конечно, но вдруг ты ошибся, и что тогда?
— Тогда я куплю корзину цветов и поставлю под дверью твоего дома.
Лариса вздохнула, удерживаясь от большего:
— Читая газеты, я думала, что ты оригинальнее, Рэмус.
Он смутился.
— Ты сама провоцируешь...
Лариса от изумления вдохнула глубже, залучилась ярче, остановилась и глянула ему прямо в лицо:
— Чем? — упрекнула его.
Рэмус запнулся и не отводя глаз прикусил губы. Помолчав немного, снова предложил ей руку:
— Можно спорить, где ты живешь, но о том, что ты лукавишь со мной, спорить нельзя, странная девушка. Я не романтичен, но туману вокруг себя ты напустила загадочного.
Они снова шли вдоль огней.
— В тумане ясно только то, что всё туманно, так что...— Лариса спохватилась.— Так что лапшить не надо.
Рэмус качнул головой.
— Ты приезжая. Более того, ты иностранка.
Она похуистически промолчала, стараясь не провоцировать, не учитывающая заслуг исцелителя.
— Ты, вероятно, учишься в нашем университете? У универовских подобный жаргон... Исключено.— Рэмус задумался. Лариса удивленно следила за ним.— Ты мне не поможешь?
— Разумеется, нет.
— Но хотя бы из какой ты страны?
— С чего ты взял, что я иностранка?
— У тебя сохранился акцент. И я хорошо знаком со всеми неонацистскими стрелками в Дагане, фактически значит в стране, манеры как у тебя не типичны ни для кого,— не стал скрывать Рэмус.
— Манеры по боку, мы все разные.
— Да, но не в одном лице! Ты каждым следующим шагом опровергаешь себя предыдущую. Для интриги твое поведение слишком естественно...
Лариса качала в такт головой. Он не в меру пытлив, считай, пойман. Рэмус вкопался, не утихая:
--...ты чувствуешь себя в "Луна-Стоун" свободно, но не бывала в нем по крайней мере с августа-сентября, знаешь какая публика в соседнем дансинге, но сама не известна моим друзьям и во всяком случае мне, приличная девушка, а запросто кидаешься нецензурщиной и бритоголовая, не пьешь, а пришла в бар, значит поужинать, но при этом не сознаешься что приезжая, то трезва, то пьяна, то умна, то глупа, да ты просто бездарная подсадная утка от какого-нибудь глупца-журналиста! — Рэмус азартно к ней пригляделся. Она смеется.
— Смотри, действительно наблюдателен! Но сам вывод опирается не на наблюдения, а на эмоции и горький опыт, так что давай логичнее. Думай.
— Я уже подумал,— уверенно улыбнулся Рэмус.— Ты сказала второе длинное предложение и выдала себя. Я готов спорить, что ты иностранка.
Смех стал жестче и увлеченней:
— Но откуда у меня деньги ездить по странам?
— У тебя состоятельные родители.
— И как же они меня отпустили во время учебного года?
— Всепрощение к детям в таких семьях не редкость.
— Но разве я не дурно воспитана для богатой семьи?
— Грубости ты набралась когда уже сбежала из дома.
— Живу на улице и одновременно питаюсь в дорогих барах?
— У тебя очень состоятельные родители. Депеша перемирия или телефонный разговор с ними застали тебя уже в Дагане, и они выслали тебе деньги, чтобы ты вернулась домой.
— Вилы, чуваки... А почему же я бритая?
— Черт, я чувствую себя как дурак! Ты помирилась недавно, волосы не отросли.
Лариса замотала головой и чуть качнулась, уже едва держась.
— Вилы... А как же я тогда в Даган без денег приехала? Ну? Придумывай же скорей!..
Рэмус, не опомнившись, сказал вслух:
— Ты девушка, ты без проблем... извини за бестактность...
Она обломилась, вообще говоря, закомплексованная на секс. Нахмурилась и, не отцеживая больше ошибок, произнесла:
— Секи одну закономерность: как бы старательно ни выстраивалась цепь предположений, она обязательно упрется во что-нибудь необъяснимое. В отношениях между людьми такой узел рубится последним, но всё проясняющим аргументом: ебля, мягко выражаясь, секс. И цепь рассуждений становится достоверной. И на то, что вправду случилось, на, короче, насрать. Во многом ты прав, заморочки по жизни и впрямь нередко этими местами разрубаются, но обидно за организм, в натуре, есть и другие места, почему бы и их не использовать? Что на это скажешь?
— Извини ради бога, я идиот, извини,— Рэмус, еле дожив до конца откровения, развернулся.
И она в шизовой надменности кинула в спину юнцу, которого, хэй, слегка развлекла:
— Стой, Рэмус, я не сержусь. Едем ко мне.
Рэмус Лагд в глубоком молчании следовал за ней, обштопанный как пять пальцев. Она с легкостью одернула Рэмуса, равно младенца. О, она прекрасна и благосклонна, царица эфемерной вселенной, исполненной звезд.
Все двадцать минут дороги он отсыхал от Ларисиной чистки. Первыми словами были ее:
— Проходи. Гардероб в шкафу.
Рэмус скидывал зимнюю куртку, еле сгладив недоумение над дурацким дизайном жилища паяцев. Рэмус, Рэмус, ты молод и романтичен, не наговаривай на себя, а лучше кушай конфетку, она вкусная, с начинкой.
Он обернулся от шкафа на ее смех:
— О чем ты?
Лариса махнула рукой:
— Я смеюсь над собой. Недавно узнала, что человеческий мозг способен вырабатывать эндорфин. В моем вырабатывании, наверно, смещение.— Лариса провела его в кухню.— Извини, этот дом не рассчитан на гостей, поэтому давай посидим на кухне. Отлично, кофе еще не кончился, если хочешь, можно сварить.
— Не откажусь.
— Подними сиденье, пожалуйста, кофеварка в диване.
Рэмус помог ей достать кофеварку. Лариса поставила воду и отошла к магу.
— Ты любишь какую музыку?
— У тебя Битлз есть?
— Нет, не слушаю.
— А наше что-нибудь, новое?
— Это имеется.— Лариса выбрала кассету с нацистской даганской группой "Сахарный рафинад"— Нэл дал послушать — и негромко врубила. Ты не блести глазами, малой, мы еще в черной комнате попиздоболим о всяческом.
А Рэмус вдруг встал.
— Извини, это твоя квартира?
— Разумеется.
— Я звякну кому-нибудь, парни выпивку занесут, как смотришь?
— Ты много пьешь? — Лариса невзначай еще сбавила звук (действительно рафинад).
— Нет, но сейчас мне трудно,— с достоинством признался Рэмус.
Догадливый, что ж сказать. Лариса первой вышла из кухни.
Она не знает, что в здешних местах выпивку могут доставить втридорога на дом, но спросила у него, выходящего следом:
— Что тебе заказать?
Он в нездоровом возбуждении усмехнулся в глубь лакированных стен:
— Если можно, покрепче.
Набрав номер соседней квартиры, она поздоровалась, и Рэмус услышал:
— Давай, сосед, у меня в гостях большой человек. Через четверть часа должна быть крепкая выпивка. Будешь возиться, тебе вкачают.
С тех пор как Фред стал фаворитом патрона, такой тон с соседом обычен. Да дело здесь не в патроне, у счастливейшей из чародеек в прислуге сам кайф.
Вернувшись в кухню, они пятнадцать минут с демонстративной предупредительностью болтались на нейтральной полосе о музыке и погоде в Дагане, не обронив из себя ни капли.
— ...да, но не забывай, что Битлз первыми...— Рэмус оглянулся. Лариса поспешила на дверной звонок, резкий, импортный (Фред притащил его из Союза, охуев от приятной мелодии). Заплатив, Лариса вернулась. Рядом с двумя бутылками выставила одну рюмку:
— Пей. Кофе, виски, ром.
Он покусал губы и решительно откупорил одну бутылку.
— Может, тебе налить?
— Спасибо, я попью чай.— Лариса вскочила, фигея от радости. Хвала Хюьбу, он вчера притащил к чаю на проводы Фреда коробку конфет и мед, пристебнувшись, что липовый, от дяди Миши. Лариса выгрузила и без того негруженый холодильник и приветливо обратилась на Рэмуса, устроившись за столом:
— И что "Битлз первые"?
— Сказали новое слово в музыке, это само собой разумеется. А теперь побеседуем о существенном. Я уйду отсюда живым? — Рэмус улыбнулся ей и взял в одну руку конфету, в другую рюмку. Лариса фыркнула:
— Разве это существенно?..— но перебила себя.— Рэмус, ты тоже странный парень: прийти в гости и такое спросить?
— Я не пришел, меня привели, странная девушка, и сейчас я это понял,— по мускулистому горлу прошел глоток. Рэмус прикусил конфету и отставил рюмку.— Сразу предупреждаю, я в обращении труден и твердо намерен выйти из этого дома здоровым и независимым. На первый вопрос можешь не отвечать, он был умозрительным, но на второй ответь, он ерундовый. Кто тебе доставил "Андийский"? Ведь эта дрянь недостойна тебя.
Лариса медленно отложила конфету:
— Нестандартный подход,— и засмеялась.— Извини, я в винах не разбираюсь. Но в нашем доме всё к вашим услугам.
Она на минуту пропала. В крытой этажерке черного зала на пустой нижней полке валяются пачка амфетамина, рецепт "веселящего газа" и гордо торчит бутылка "Зубровки". Прости, Фред, но надо. Лариса снова оказалась на кухне. Рэмус тем временем забраковывал вторую бутылку.
— Это водка. Угощайся, пожалуйста.
Он озабоченно откупорил:
— Ты думаешь, она лучше?
— По-моему, она всегда одна.
— Вот забавно! Наверно я уйду отсюда живым, если твои люди подносят "большому человеку" самое дешевое виски,— Рэмус плеснул себе в рюмку.
— У меня нет людей,— засмеялась Лариса.— Я звонила просто соседу, он сам шестерит по свистку. Но я с ним еще разберусь, нефиг впрягаться, если понтуешь.
Она закурила. Рэмус одобрительно закусил конфетой.
— А ведь ты не ошиблась, водка всегда одна... хотя это слово "всегда"...— Он плеснул себе снова, но задержал руку: — Твое здоровье, странная девушка. Я готов, начинай беседу о моем заслуженном папе.
— Рэмус, мне неинтересен твой папа!
— Вот бы ты меня осчастливила. Но начистоту: я с детства привык, что являюсь не больше чем сыном Николы Лагда, а после ноябрьских скандалов уже насквозь вижу своих собеседников.— Он чиркнул зажигалкой, последил огонек и закурил.— Сперва ты мне показалась молодой женщиной, а не, извини, собеседником. Признаться, страшно разочаровала, мне надоело беседовать со всем миром только о папе, а талантов, стяжающих его фамилии добрую популярность, я в себе не нашел. Побеседую как смогу, я жду! — он шумно выдохнул к форточке дым.
Лариса пожала плечами:
— Можешь не верить, но мне действительно неинтересен Никола Лагд. Скажу честно, мне и ты с каждой минутой всё менее интересен, я не подсадная. Не дуйся, Рэмус, но мне тоже твои странности не по приколу.
— Мое поведение тебе наверняка "по приколу", оно, черт возьми, нисколько не странное,— раздражился он.
Они немного молчали. Рэмус покосился на нее, и Лариса сорвала вместе с паузой и вновь взятую тональность:
— Как может быть странным то что не имеет нормы?
Рэмус в расстройстве плеснул в рюмку "Зубровки".
— Да кто ты такая! Скажи хотя бы сколько тебе лет?
— Ты на год старше, Рэмус.
— Ты не ошиблась? мне меньше, чем ты думаешь.
— Я не думаю, я знаю.
Он ткнул рюмку в стол:
— Тебе восемнадцать?..
Лариса кивнула.
— Я выгляжу, слишком, в смысле...
Рэмус устало уже оглядел ее:
— Ты выглядишь, извините, никак,— и принялся усердно тушить сигарету.
— Верно замечено.— Лариса нахмурилась. Тут как раз и кассета кончилась. Рэмус встал:
— Я утомил тебя, признаться, взаимно. Разрешите откланяться?
Да пошел он к чертям, драгоценное чадо Куратора. Приятнее кого-нибудь из его корефанов пришпилить. Лариса поднялась с банкетки.
Рэмус, стоя, опрокинул в себя забытую рюмку.
— Я часто бываю в "Луна-Стоун". Да, водка всегда одна. Могу дать свой телефон, ты ведь не рассекретишь свой.
— Скажи, я запомню.
Он продиктовал номер. Надевая куртку в прихожей, он усмехнулся:
— От вашего угощения, Госпожа Загадка, я опьянел больше обычного.
Она улыбнулась:
— Кто ж тебя просил пить, Рэмус.
Он обувался.
— Испытанное средство в стрессовых ситуациях.
— Ты сам лезешь в заморочки!
Рэмус посмеялся с Ларисой, как со старой знакомой:
— Мой заслуженный папа в минуту прилива отеческой гордости называл меня "реактивным чудом". Когда я не только в заморочки лез, но и, так сказать, в гору.
Он взялся за замок:
— Да, странная девушка, в гору. Счет один-один: чай с медом, водка, жесткое произношение, нелатинские буквы на одной из кассет — ты русская, это бесспорно. Замок странный...— Рэмус склонился над замком.
Она захлопнула глаза. По прихожей пронесся вихрь песчинок-комет, больно сеча по щеке. Вчера Хью подписал словом "Базары" кассету с русскими анекдотами, подаренную Фредом, и наверно забыл, да, на подоконнике. Блядь, зевок... Эта игра в русских рано или поздно должна была отрыгнуться. Ну, нафиг, Лагд, воистину же дотошный.
Она резко вгляделась в рубленый профиль.
— Богатое воображение, Рэмус.— Она засмеялась, успокоив мановением руки вихрь в прихожей.— Замок не то чтобы странный, но сам ты его не откроешь!
Парень перекинулся с замка на Ларису:
— Ага, значит я угадал! И как же тебя зовут?
Она чуть отступила.
— Ты не угадал. Я не русская, я советикус, как говорит один мой знакомый, и уже полгода островитянка. И я говорю тебе, нацист, ты ни хуя не прорубаешь в народном характере дальше букв и напитков! — И она отчеканила на русском: — И за порог ты шагнешь только через мой труп! Впрочем, есть еще лоджий, оттуда — скатертью вам дорога.
В подернутой туманным смогом водке сокрыта фига космополитизма. То не безответственное раскиданье слов, то полный гордости национальной крематорий. А в результате всё одно: пустынный смех.
Но звон часов и рокот колоколен: свершилось чудо, я есть в мире и мир мой! То мой момент, увы, идущий к результату.
Итак, продолжим. Чики-таки, в путь.
И с этими словами Хапперс умотал из Дагана в знаменитый городок Острова Лондон. Да какое там море символов, просто очередное совпадение.
(Поясняю: частые совпадения, известно, это закономерности, закономерности выявляют в законы, законы укореняют в символические последовательности, где символ — это означивание посредством палочек и загогулин чего угодно предельно ясного, как буква “ы” говорит только о том, что надо сказать “ы”, а 88 указывает ровно на восемьдесят восемь; символами также называют соцветия загогулин первого типа и некоторые другие, также в природе не существующие, посредством которых создается туманное впечатление, что за ними содержится ясное мировоззрение, как кружок, подрисованный над головой, может значить, что этот портрет — икона, или ряд значков В, Е, Щ, И, Й, З, Н, А, К — указывать на какой-нибудь таинственный знак; так как знаками первого типа засеивают общее поле знаний не то же, на котором ветвится второй их тип [иначе говоря, первые развивают язык не тот же, в котором живы вторые], то общего между ними только то, что оба ряда называются символами; следовательно, договориться об общем законе законов можем только посредством вместительнейшего знака знаков; так как нет ничего вместительнее пустого места, то означим знак знаков шишом; таким образом, вертаемся в ту же самую фигу, коей вольно указывать на всё, кроме того, на что можно показывать пальцем; так как Лондон — физический студ.городок, то символом не является, что и требовалось пояснить.)
Хапперс слегка зол на патрона, но не так чтобы очень (такой переимчивый, понабрался от Шрейдер терпимости). Хапперс знает, что делает (добавь еще, ибо он ничего не делает, Сократ тебя извинит), и прекрасно помнит о своем обещании вылечить Шрейдер. Допустим, космополитизм — это фига памяти, а национализм — шиш воображению. Первое утверждение — безответственный прогноз, второе доказывается частным методом специальной индукции туда, к общему, и оттуда. Прогресс (по установленному) есть творчество народных масс. Творческое воображение частных личностей инициируется потоком связи, или, тусовкой культур. И обратно: национализм препятствует интеграции, то есть прогрессу, то есть путь от частного к общему загорожен препоной, которую в силу абстракции вольно означить хоть фигой, хоть кукишем, хоть шишом. Назови хоть горшком, только в печь не ставь. И Хапперс свое дело знает: ему лучше слинять, чтобы Шрейдер вполне излечилась. Будет в твоих руках, моя русалочка, безумный мир, только б уследить, чтобы шланг в узлы не вязался.
Хапперс тяжело стукнул кружкой о стойку, повис на локтях и мотнул очугуневшей головой. Необходим, господин Теннинг, системный подход. Ситуация в Дагане сложилась такая, что Шрейдер не может не крэйзануться, но это в-десятых и, соблюдая градации изменений, не вслух. В-двенадцатых, независимо от ситуации в Дагане Шрейдер жестоко скучает, обвеянная самумом и закоченевшая в ледниках. Во-первых же, обострившееся политическое положение требует двух шагов в разные стороны. Необходимо поддерживать огонек в печи Дагана, но того что есть уже мало, конъюнктура скоро сломается: либо в вашу пользу, либо в пользу Лагда, этото вы должны понимать. И с одной стороны необходима рука в Дагане, которая была бы своей среди непритязательной молодежи, а с другой, нужно синхронно гнать волну из другого заметного места, например, из Лондона, для того чтобы более прихотливый слой молодежи воспринял уже "нацистскую волну" не как личный заскок, которого надо стесняться, а как нужды страны, за которые надо ратовать. Что такое "нужды страны" островитяне сейчас поймут, раскудахтались они на славу, месяца через два, на выборах, они будут знать и о "судьбах Родины": кризис запущен и не спадет. Итак. Газетам джеков я вас не закладывал, убедитесь в этом, перечтя статью "Имея право выбирать" повнимательней. Вы заметите, что великая тайна в ней не раскрыта, вывод строится на перечислении фактов всем известных. Факты дву- скорее бессмысленны, и умелые рассуждения заставляют обратить внимание только на энный смысл событий. Автор играет на эмоциях, сублимируя легкое беспокойство сограждан в негодование по поводу — своя рука владыка — по поводу вас. Лично я с методом одноцветных интерпретаций фактов хорошо знаком благодаря юношеским увлечениям и основательной стажировке. У этого метода полно слабых мест, но о них вам лучше говорить с журналистами. Им ничего не стоит опровергнуть "Трибуну" и направить уже активизированное негодование сограждан на иммигрантов, вас минуя или отмывая, это на ваш вкус. Конкретно ко мне вы подошли с тем же одномерным метражом. Исходим из факта статьи еще раз. Автор вынужден был воспользоваться упомянутым методом по одной из двух причин: или он имеет о вас ноль информации, одни догадки, и тогда, без сомнения, он человек Лагда; или же он знает об истоках "нацистской волны", будем говорить, изменник в наших рядах, но впрямую выступить за Лагда боится и не соглашается на большее, чем вот эта вот лажа. Меня вы знаете хорошо, если бы я вас стукачил, то доставил бы джекам три короба сведений и тележку стеба внагрузку. Угрожать мне можно только когда уже ничего не поделаешь, я вас тогда развлеку. А автор статьи, допустим, что он не джек, работает под страхом, это очевидно,— если он завербовался бы на сторону сильнейшего, то есть Лагда, статья была бы намного смелее, она была бы сенсационной, элементарные предосторожности скрыли бы закладушника. Можно предположить, что Лагд бережет стукача от вас, но зачем же еще беречь информацию как не для сильного хода? А ярлык "меценат нацизма" на начинающего профи-политика — сильнейший ход. Напомню, при условии, что общие рассуждения опираются на данные — которых именно в статье нет; прокол ловко возмещен экспансивностью. Из всего сказанного следует, что или в "Трибуне" работают веселые люди — тогда вы можете с неменьшим успехом, ничем не рискуя, таким точно методом вешать ярлыки джекам; или искать закладушника разумнее всего среди тех сотрудников, которых можно чем-либо шантажировать, у которых слабая психика или которых что-то неотрывно к вам привязывает, и которые являются пешками не самыми мелкими. Может случиться, что вас, господин Теннинг, в следующий раз огреют до такой степени, что живительные струи прессы уже не спасут. Например, предположением, что подступивший к стране кризис на самом деле искусственный и на руку "инфра-бизнесу". Спасибо, я бросил. Почему так решил? За нашими кулуарными встречами. Но вернемся к нашим баранам. Бросать на поиски стукача меня нецелесообразно: я дисквалифицировался, а у вас есть прекрасные кадры. Но чтобы доказать вам мою преданность предлагаю вам выслать меня из Дагана. Нет, конечно, это не всё, используйте меня эффективно. С моим приездом, допустим, в Лондон, оттуда хлынет волна нацизма, маленькая, вбирающая в себя только избранных юнцов, а также девушку, с которой я начну. И тогда партия, осмелюсь заявить, выиграна. Чтобы вам было спокойнее, дайте мне нескольких своих ребят, милых и коммуникабельных. Они должны быть воспитаны и каждый из них образован хотя бы в одной из дисциплин, преподаваемых в Лондоне. Я знаю, что в среднем звене у вас работают в основном выпускники даганского университета и Художественной Школы Острова. Еще раз говорю, они должны быть милы, того кто не умеет трепаться я потерплю только одного — моего соглядатая. В случае измены он может меня пришить. Хорошо, завтра так завтра, но я не поеду если они мне не понравятся. Да, и могу я вас попросить об одной вещи?
— Слава богу, наконец-то, а то я уж начал его бояться!
Не загружайте работой Шрейдер в мое отсутствие. Дабы ей схуйнуть от тоски и, когда зафашиствует Лондон, вытворить какое-нибудь чудо в виде "судеб народа", но это в-десятых и не вслух. Да, и всё.
— Идите, Фредерик Хапперс, теперь я буду ценить Лео Шрейдер.
Наш патрон умилителен в своей радости, что отыскал во мне на всякий пожарный случай предмет шантажа.
— Наш патрон порой умилителен в своих шалостях, сударыня, он высылает меня из Дагана.
О Хапперс, сволота, ведь Шрейдер вылечит тебя в свой срок.
Надеюсь. Ведь мы вместе были в "Гиаланте" в ночь перед тем как мне быть на ковре.
И Шрейдер знала, с чем ты выйдешь на ковер?!
Нет, в "Гиаланте" мы тащились друг над другом, а также над патроном, наметав стежок. Как буду шить, я рассказать ей не успел: под утро захотелось сильно спать.
Ну, Хапперс, браво... а ведь Шрейдер будет мстить.
Моя русалочка царицей мирозданья с моей руки способна стать, но мстить мне не способна. Добраться до меня и ей весьма непросто,— в ее вселенной я один останусь прежний нуль. Она мне неспособна отомстить.
Ну, Хапперс, браво! Только мой тебе совет. Следи за Шрейдер, близко ее время. Простите за навязчивость, я ухожу...
Хапперс с силой оттолкнул от себя кружку, бросил не глядя деньги и неровно побрел к выходу. Пиво в Лондоне дурацкое, а Шрейдер он контролирует.
И звезды хохотали, ослепив. Она кинула в лицо Лагду-младшему на английском:
— Мы заперты, Рэмус, мое имя Лариса, и теперь я тебя не отпущу,— она сбрызнула свой ответ искрами смеха.
Он на лету спросил, куда уж как не утомленный:
— Неужели ты шпионка? Но почему тогда тебя так плохо подготовили?
— Я не шпионка, Рэмус. Идем в зал, я буду тебе объяснять.
Помедлив, он начал разуваться. Лариса нажала кнопку на косяке, черная комната встретила их мерцающим шаром и зеркальными бликами.
Отпадное место, Фред, я тебе благодарна за декорации.
— Садись, я сейчас принесу сигареты.
Лариса вышла. Когда она вновь открыла дверь в зал, Рэмус стоял.
— Сядь, Рэмус, тебе не придется ни с кем биться, я одна, ты можешь даже убить меня, и никто тебя за это не, в смысле, не накажет.
Закурив, Рэмус, не без напряг, стал нарываться:
— Значит, речь все-таки пойдет о делах государственных. С твоего позволения, Лариса, я открываю коллегиат. Вопрос первый: мой незабвенный папаша. Отмитинговавшийся только что, предоставляю слово тебе.
— Рэмус, ты пьян. Я тебе говорила, твой папа меня не колышет, речь пойдет о нацистских клубах, с тобой, а не с Коллегиатом. Дело в том, что в Лондоне тоже готовится "волна наци".
С жестковатых губ слетел дым. Рэмус подколупнул:
— В Лондоне, а не в Москве?
Лариса пересела удобнее:
— Так сложились обстоятельства.— Она прозрачно усмехнулась.— Я тебе скажу то, что есть в настоящем моменте. Я не шпионка и не мафиози, но если ты будешь много трепаться, тебя покоцают мои друзья. Я не то чтобы противоречу сама себе, но у меня, Рэмус, не всё в порядке с судьбой, распрягаться на ее счет не буду. Дело и не в судьбе...
— Но я могу хотя бы узнать...
— Уймись, Рэмус! И слушай, если жить не можешь без объяснений. Я один раз залетала на псих, ну, в лечебницу...
— Это не снимает многих вопросов.
— Не сбивай меня. Я получила воспитание в Советском Союзе, в Даган приехала с одним человеком. Объяснить можно двумя словами: любовное приключение.
— Я исключаю объяснение на почве любви, во всяком случае, от тебя,— Рэмус качает ногой и следит за носком.
Она медлительно обронила:
— Секи, братва, у него хватка, как у бешеного гвардейца...
Нечаянно польщенный, он усмехнулся, не поворачиваясь на Ларису.
— Учитывай, Рэмус, я не всегда была такая, как сейчас. В Новосибирске меня было легко...
— Где?
— В Новосибирске, это совдепия.
— Что?
— Короче, это моя родина.
— Что? А, СССР. Извини, я тебя опять перебил, рассказывай дальше, только не лукавь.
— И впрямь реактивное чудо,— посмеялась Лариса. Рэмус с улыбкой оглянулся на смех. Она закинула руку за гребешок, сотни отражений повторили беспечный жест, и продолжила.— Ну ладно, пусть мне казалось что я люблю одного человека, и ушла с ним из дома. Здесь он меня бросил, трудно понять, может я его бросила, хотя нет, бросить можно медаль. Мне тогда еще хотелось кажется жить, и я не бросилась ни в Дагати, ни под машину, ну не стала медалью... Я понятно объясняю?
Рэмус махнул рукой, увлеченный:
— Слишком образно и многовато ошибок, но я пока ориентируюсь. Так-так?
— Я простая девушка, мне неинтересна политика, мафия тоже...
— А также твои друзья, которые могут убрать болтуна.
— Не перебивай же. Разумеется, чтобы выжить я скрантовалась с теми кто как и я вне закона...
— Ну я ведь говорил.— Рэмус выпятил губу, простодушно развел руки. И резковато подытожил: — Итак, вернемся к Куратору Острова.
Лариса схватила и снова бросила зажигалку:
— Рэмус, ты заебал меня... Извини. Ты что, шизанулся на своем папе?
— Нет, впрочем, не знаю, но...
Она перегнулась к нему через стол:
— Ты надрался виски, водки, что там, рома, и уже не прорубаешь самой фигни! Мне похуй твои родоки, запомни пожалуйста!
— Извини! — он вскинул руку.— Извини, Лариса, но одну минуту. Разреши, я сделаю себе крепкий кофе. Ты права, я обалдел, мне нужно прийти в себя.— Он встал, пробормотав напоследок.— Если только тебе не выгодна моя растерянность.
Лариса сорвалась с кресла к выходу первой.
У телефона Рэмус тормознул.
— Добрый вечер, мама. Я сегодня задержусь у подруги, не волнуйся, если до утра не приду. Пока.
Завернув еще в ванную и пройдя в кухню, Лариса кинула на стол начатый стандарт желудочных капсул.
— Это рвотное, с антитоксином. Промой мозги, если очень волнуешься.
— Воздержусь.
Лариса молча помогла ему сварить кофе. Забралась со своей чашкой в диван. В висках перестукивает от возбуждения, усталость прошла, и царица больше не скидывает корону. Рэмус занял банкетку напротив и отпил кофе.
— Значит, ты все-таки связана с рэкетом?
— Нет. Экономические мухлевщики, вот и всё. А на Острове разве есть рэкет?
— Честно говоря, не знаю.— Рэмус смущенно усмехнулся.— Глядя на тебя не только гангстеров вспомнишь. И кто эти люди, которые помогли тебе выжить, доставляют на дом выпивку и запирают?
— Не то чтобы выжить.— Лариса хлебнула кофе и зареклась Лиду, Эйба, Рикшана не трогать.— Называю: Обри, Бидди, Колетта, Дан, Джем, Робби, Нэл, Алекс, Локид, Станек, Лина...
— О, я болван!
Рэмус, зажмурившись, схватился за голову.
— Так это наши ребята!
Он рассмеялся, сияя, отпил еще кофе и стал уточнять:
— Ты их тоже знаешь? Вот забавно. Они тебе эту квартиру купили? Скинулась братва по юксу, чтобы ты вместо них в "Луна-Стоун" заседала, и выпивку они принесли, выживай, Лариса! Да ведь? Я верно мыслю?
— Нет.
Но он взахлеб булопотал:
— Верно, верно, это они экономику расшатали, инфляцию нагнетают, рынок монополизируют, демпингом давят, прессу щекочут...
— Нет, Рэмус! Но всё это, кроме монополии, делают и не суперконцерны...
— А Бидди с Обри,— хохотнул Рэмус и с аппетитом закусил конфетку.— В жизни не видал таких умелых экономических мухлевщиков! Тебя, наверно, папа подослал, чтобы ты меня перевоспитала.— Он засмеялся.— Ой, прости, опять я о папе! Ну как там дела у Бидди? Он, я слышал, намерен и дальше кризис усугублять своим увольнением? Он с тобой не делился замыслами? Уволюсь, говорит, чтоб импорт-проль по дешевке на гос.предприятиях вкалывал, и задушу, говорит, "инфра-бизнес"! А Нэл, как дальновидный политик, недавно на иглу подсел. Отвлекать, говорит, надо наших сограждан от осложнений в стране, надо наркоманию у нас распространить, с помощью тех же арабов, им ведь нетрудно по дороге на Остров из "золотого полумесяца" пачку опия захватить!..
— Стой, Нэл разве на игле? — перебила заботливая Лариса.
— Нет, это я увлекся. А может, и на игле, я его долго не видел. Но за статистикой слежу,— Рэмус кивнул Ларисе,— за полгода прирост наркоманов полтора процента.
— Думаешь, от трудной жизни? — усмехнулась Лариса.
— Я не думаю, а констатирую факт! — сердито вылупился он на нее.
Ну вот, Лариса, ты и на мази. Он то ли пьян, то ли неприкаян, может, раздражен твоей неразрешимостью, а то просто дитя.
— Я не такой болван, чтобы верить "Трибуне" и каналу ST-4, и изредка сверяюсь со статистикой! Я, извините, временами листаю издания оппозиции и имею друзей не в одном "Луна-Стоун"...
— А где еще? — четко вставила она.
— Ну, из тех, кого ты назвала, я знаю почти всех.
— Только в лицо?
— У меня есть приятели, они дружат ближе.
— Иерархия?
— Нет, не иерархия! — Рэмус двинул рукой.— Мне с ними скучно, вышел из возраста.
— Ну конечно, они же не умеют джеков лажать красиво и умно,— поддакнула Лариса.
— Я не о красноречии, Лариса. Им весело драться, пускай дерутся.
— Да, и на улице им торчать веселей, чем в "Луна-Стоун", всяко-разно не так дорого. А тебе воздух шевелить интересней.
— И что теперь, предлагаешь организовывать коммунистический путч?
— Коммунизм — это хуйня, Рэмус,— Лариса прямо взглянула в него.— А только правительство в кризисе не виновато.
— Да, русские шпионы виноваты,— поддержал Рэмус.
— Русские шпионы — и вовсе хуйня. Виноват, малой, "инфра-бизнес".
Он отъехал на банкетке, забывший про русских шпионов:
— Да ты что?! Вот открытие! Спасибо, спасибо, я завтра парням расскажу, они оценят твою сообразительность! — Он чуть досадливо рассмеялся.— Нет, это свежая мысль, мы ее еще не жевали! Так и скажу — ребята, свежая мысль: предпринимателя демпингом вяжет он сам! И прогрессивку он утвердил, и транспорт магистратной пошлиной блокирует, и сырьем спекулирует тоже он! Я скажу, бизнес в такой степени "новый", что прямо авангардный, сюрреалистический, сам себя обирает! А вы, скажу, бессовестные, джеков дискредитируете! — Рэмус потянулся за рюмкой.— Лариса, ты восхитительна. Но, признаться, твои розыгрыши меня немного задергали, и зачем тебе обязательно вплетать в имидж политику?..
— Не пей больше, Рэмус,— велела Лариса.— Мы еще не договорились, кто я такая, откуда у меня деньги, не опасно ли тебе рассказывать обо мне друзьям, и еще, о чем бы я хотела тебя попросить.
А Рикша умный, Рикша каратист. Недавно надюлячил двух нацистов. Они, собаки, докопались до него, решив, что он не островитинянин. Но он им объяснил что и к чему, хотя обдолбан был, пластал жестоко. Но не обдолбанный, он вряд ли б их пластал, так только дал бы в попку для острастки. А накурившийся, он чистый и пустой, и даже будто бы не видит кого бьет, а только слышит голоса куда ударить. Откуда он приехал, сукин сын, избитые щенки спросить забыли. Они на время даже то забыли, как надо вообще воздух шевелить. А Рикша будто бы того и добивался, обтер царапину и умотал к Ринату (к нему он изредка заходит за ключом).
Сейчас тусовке очень беспонтово. Кто и раним в материальном смысле, так это лодыри-подонки (их немного), и осложнения в быту их одолели б, когда б у них вообще имелся быт. Но вместе с кризисом растет их похаизм, хоть и не связаны впрямую два процесса. А Рикша сторожит речное судно, всё больше отдаляясь от друзей (Эйб, как и Лида, и Ринат, теперь бухает,— я тут, тусовка?.. ей сиять в веках). Противная трещотка Тина повылетала с разных мест работы, ее, противную, никто и брать не хочет, потрахалась бы с шефом, что ли, дура, если работать в принципе не может. Она было просилась на чердак, но Лида теток не уговорила (нужна им больно стрекоза с грудями), и Тину пришлось к Рикше подселить. И Тина гордая, ей по приколу Рикша, она теперь даже не всем своим дает. Корабль зимует, Рикша там один, чего бы и не взять в хозяйство шлюху, вот только бы смолить не научилась и ключ не забывала бы класть под порог. А летом Рикша собирается в Гонконг на пару с Чье, его достало тухнуть на корню, давно он новых ощущений не искал. Вот съездит на Восток, он хочет быть избитым и настоящих каратистов увидать. Сейчас же он молчит и с Эйбом в го играет, когда тот с бодуна к нему зайдет.
А Лида тоже что-то вдруг затосковала, и, надо же, один раз пить бросала. Уже когда из Танди возвратились, а ведь сама парней тащила в Даган. Однажды, будучи довольно нетрезва, она призналась Рикше, что живет неверно, неправильно, как будто бы в кредит. А Рикша, зубоскал, ей не ответил. Она с минуту помолчала и шепнула, что знает где бывает нынче Ли. Ли можно встретить ночью у скамьи, но близко подходить нельзя — она растает. А Рикша Лиде улыбнулся только, ему известно, Ли не умерла. Ему сказал один малой с газона, где Ли сейчас мелькает вечерами. И Рикша даже потрудился съездить на угол двадцать первой куда звал Француз, и, надо ж повезло, застал там Ли. Но он издалека был не замечен, как сам недавно не заметил Фреда, он повернулся и уехал в порт. Прическа Ли его не удивила, и Ли сама его не удивила. А только Рикша как взглянул так понял, что скучен мир и Ли теперь не та.
Назавтра Лида снова прогоняла по пьяной лавочке лапшу о привиденьях. И Рикша успокоил в двух словах, что Ли жива, сыта, здорова и при стебке. А после вывел Эйба в коридор (он сам был трезвым, Эйбл был кернутым, приперся с Лидой Рикшу тормошить) и высказал ему на матах: вольным — воля, но хуй ли Эйб с бухаловкой не вяжет? Притормози, сказал он, это дело хотя б на месяц, лучше навсегда. Опасно Лиде пить, она должна отсохнуть, а то по жизни съедет на шизу. Эйб испугался и потопал ночью с Лидой к пустой скамье, где он и убедился, что Рикша прав, а Лида не того.
Четыре дня парни держали Лиду, но Тина Нету притащила на корабль, и в тот же вечер завалились Чье с Виктором, и Рикша, как дурак, вдруг обдолбался. Четыре дня на корабле — это прикол, позлилась Лида, ну и хватит представлений. А, на хуй, кончится зима, уедет с Чье.
А битые щенки, те два нациста, ужасно рассердились за побои и наказали всем своим друзьям смотреть по Дагану наркота-иммигранта. Да вы смеетесь, черномазых наркоманов не меньше, чем в стогу соломы! Тихо! Он не араб, не турок, не китаец, он что-то вроде пуэрториканца, или индейца, или там мулата. А, может, он еврей?.. Да, точно, он еврей! У-у, сволочь, жид-еврей-метис-с-креолом! Короче, он заметный, вы поймете: такая волосня и собрана хвостом.
Но Рикша, как в пустыне, и кто ж его найдет. Когда б узнал он, что хуйней страдает Ли, пристегивая Лагда-младшего к ноге, он только б молча закурил, не двинув бровью.
Мир тесен, и земля, увы, кругла.— Куда ни поверни, а всюду, всюду люди. Используя замеченное свойство, не двинув бровью можно в бадминтон играть, когда уж не перед чем двигать бровью. Но Рикша не играет и не сможет, он слишком дохлый, он дегенерат, и бредит в сутки двадцать пять часов. Иссушенный смолой, он весь в песке. И то приятнее, чем банный пар сознаний. Да чем так жить, мне проще умереть. И снова улыбаешься? Что ж, получай сполна.
А Теннинг — гений, очень редкий феномен. Таких в истории по пальцам наберется. А пальцев: двадцать штук на одного, на каждого из четырех — к пяти — миллиардов. При этом Теннинг — редкий феномен. Скорей бы закладушника накрыть, а в целом Теннинг чутко держит нити: политика, промышленники, пресса, изнанка Дагана, сам Даган, Лондон, Н-ск... Да, кстати, Н-ск. Там всё по-старому, как Гласность, Перестройка, так и сибирский криминальный бизнесмен. Успеется разборка там, коль тут борьба за власть, не позволяющая распыляться далеко. А если Хапперс с Лондоном уладит, рекламу к выборам доделают нацисты, и к черту козыря "контактов с Перестройкой". Да, Теннинг, мир уже в твоих руках у твоих ног. И твой асан мне что-то жутко вдруг напомнил...
Мечта, подобная испарине со спин рабов, туманным ореолом застилает Бога, в которого так верит большинство. Уоллес Теннинг умудрился пригубить питья богов: слез, пота, спермы, крови, пьяни... Неистребимо резвый навигатор, островитянин целеустремленный, он в памяти островитян свой след оставит, в истории страны дорогу проложив. И страшной силой пустоты сокроет акробатов, которые всегда и всюду на рогах. И потому мне общий опыт не учитель. Поэтому истории не верю и трахаю спираль развития на двенадцать целых и пять десятых порядков.
Протянутая к рюмке рука застыла и вернулась на колено. Рэмус, еще не остывший, выпалил:
— О, черт, наконец-то!
Она встала.
— Пойдем покурим.
— Но только не морочь мне больше голову, Лариса.
Пока сигарета была скурена, Рэмус узнал, что кризис организован, что Лариса работает на организаторов — привлечение сверстников к нарушению общественного порядка, и что в Лондоне готовится встречное волнение, которое всколыхнет молодежь наверняка уже за пределами Дагана с Лондоном предположительно через месяц, и если помочь, даганцы и лондончане друг друга катализируют. Говорила Лариса медленно, Рэмус вникал с преогромным интересом, достраивая пробелы, видимо, в своем реакторе, и, когда Лариса выжидающе замолчала, Рэмус перекинул с ноги ногу на ногу и заорал:
— Где ж твоя совесть, дрянь!!
Нет, конечно, он так не орал. Он просто устроился в кресле поудобнее и спросил:
— Ты всё сказала?
— Да.
И тут он заорал:
— Где ж твоя совесть, дрянь!!
Ничего подобного не произошло. Он усмехнулся:
— Пустая затея, Лариса. Дешевле и проще обойдется армия наемников и государственный переворот.
— Ты думай, о чем пиздишь,— посоветовала Лариса. Рэмус покусал губы и ответил серьезней:
— Твоя версия кризиса выглядит правдоподобной, странная девушка, но, извини за напоминание, ты сама говорила, что психически нездорова...
— Рэмус, на псих я пошла только за тем, чтобы иметь ксиву!
— Что?
— Бумагу для подозрительных, ну, документ. Зря ты не веришь мне, я рассказала всё. Я нашла здесь работу и, как видишь, работаю хорошо. Мне просто везло.
— Везение, Лариса,— вмешался Рэмус,— довод не менее идеальный чем секс.
— Ну всяко-разно мне повезло как утопленнику.— Рэмус засмеялся, Лариса не замолчала.— Но всё сложилось и удачно тоже: не откопытилась, в Дом Спасения не залетела и встретила кого хотела. Ты слышал про скамью в Восточном?
— Первая стрелка? У поселков мазни?
— Да.
— Я там был, грех не посмотреть. Тоже твоя работа?
— Не знаю.
Рэмус оттянул кончик носа, чтоб скрыть улыбку. Лариса похмурилась:
— Рэмус, пойми, везет мне или нет — решаю я сама, выбор и фатум — это не лотерея. Когда отказываешься от вариантов которые есть, даже смерть, она есть всегда, то создаешь варианты которых нет, не знаю, жизнь это или нет...
Рэмус сбив улыбку проследил дрожащую сигарету в ее руке.
— Успокойся, Лариса, ты когда нервничаешь допускаешь много ошибок и тебя уже трудно понять.— Он огляделся кругом.— Мрачная комната. Идем в кухню?
На кухне Рэмус спокойно заговорил:
— "Нацистская волна", Лариса, пустая затея, и сейчас я докажу тебе это, чтобы больше не подкручивать друг другу виски. Первое. Иммигрантов на Острове меньше семи процентов населения, ни о каком нацизме и речи не может быть. Просто Даган — сравнительно молодой город, застраивался семьдесят лет назад вместе с промышленным подъемом и первой иммигрантской волной, поэтому в Дагане живет так много, с позволения сказать, иностранцев, ассимилированных уже во втором поколении. Активисты профсоюзов иностранных рабочих лет семь назад привлекли внимание прессы последний раз и с того момента — стабильный фоновой шумок никому, кроме их самих, не любопытный. В других городах нацистов никто не поддержит за исключением портов побережья и промышленных узлов, где будет всплеск бытового национализма, и то не уверен. Затем. Благодаря правительственной политике, создающей искусственные условия для поддержки гос.сектора и снова впустившей на рынок труда иностранную рабочую силу, вторая иммигрантская волна слилась с третьей. "Вторых" привечают родственники, "третьих"— государство, и при нашей законности бояться им нечего, никто из даганских, так сказать, нацистов, на противоправные действия не отважится, а бритоголовая шпана — шпана и есть. Затем. Метрополией, к твоему сведению, Лариса, Остров двадцать второй год не является, предрассудки обывателя тоже снимаются. И последнее. Не принимай всерьез предвыборных жареных уток. Обыватель останется при своих интересах, и если благополучие джековской экономики потребует импорта рабочих рук, он стерпится и еще с двадцатью иммигрантскими волнами. Идти против своих интересов его не заставит ничто. А я, Лариса, не нацист. Я морочу головы своим друзьям, больше ничего. Твоя версия с "инфра-бизнесом" забавна, конечно, но ты ведь тоже морочишь мне голову. Разреши еще сварить кофе?
— Кофе кончился. Но я что-нибудь сделаю, Рэмус.
Время уже третий час ночи, Лариса сварганила чиф. Через пятнадцать минут налила ему и себе, вернулась на диван и улыбнулась:
— Пей понемногу, он горький. Первое, Рэмус. Слегка изменив внешний вид, можно из нацистов хоть сейчас сделаться социалистами, демократами, кем-то еще, но по-прежнему охуительными. Главное – запустить механизм стада. Второе и третье. Противоправные действия определяются нормой, как и терпимость к отдельным заебам благополучием. И если то, что ненормально, становится массовым, а массовость, как зараза, распространяется очень легко, то обывателя можно вертеть восьмеркой. Инфляция, безработица подстегнут молодежь, надо только направить ее. Насчет предрассудков. Я уже сказала, мы не нацисты, а патриоты, хотя двадцать два года для психологии — не срок. И последнее, Рэмус. Я не морочу тебе голову, я совершенно в открытую предлагаю тебе работать с нами в нацистских клубах. Иммигранты валят на Остров, гос.сектор их залажал сладкой рекламой трехгодичных контрактов. Для перестройки под демократов мало времени, сроки висят, поэтому пусть лучше твои друзья так и будут нацистами. Сколько ты хочешь чтобы тебе платили?
Ему на глаза спали волосы. Вступило соло ночной тишины. Его глаза впитали сосредоточенный отсвет. Складка на подбородке еще отчетливей очертила губу. "А ведь он своеобразен, можно сказать, красив." Рэмус отпил чифира, откинул челку, совсем как Фред, и подытожил:
— Нисколько.
— Как понимать твой ответ?
Рэмус пошарил по столу но, не найдя сигарет, вздохнул со словами:
— Я приму участие в эксперименте, он безнадежен. Да-да, странная девушка, я понимаю и никому не скажу о нашем с тобой разговоре, тем более, он не имеет под собой никакой почвы. Вертеть как восьмерку наших сограждан — инфантильное прожектерство. Но я помогу твоим таинственным организаторам: отец, при всей нашей отчужденности, не допустит чтобы я сел в тюрьму или находился под следствием, сейчас газетчики знают кто я. До выборов я могу свободно фашиствовать.— Рэмус напряженно смотрел по столу.
— Если только тебя не убьют люди Лагда.
— Что? А, Лагда. Нет, не думаю,— Рэмус снова откинул челку. Грустный штрих между бровями не сходит.— Пойдем покурим?
— Я принесу сигареты, в зале действительно мрачно.
Лариса подобрала со стола курево, вырубила шар.
— Что? Да, спасибо, Лариса,— он закурил глядя перед собой.
— Тогда завтра мы вместе обойдем стрелки бритоголовых и чернорубашечников,— гордо добила Лариса,— и не забудь, прошу тебя, называй меня везде только Ли.
— Почему Ли? — обернулся Рэмус.
Она засмеялась в такт каплям из вечности, живая, легко устранимая:
— На улицах Дагана меня знают как Ли. Тебя не притомило до всего иметь дело?
Он усмехнулся.
— Ли! А ведь я о тебе немало слышал, странная девушка.— Он выдохнул дым, отпил еще чифа и воткнул почти целую сигарету в пепельницу.— Я страшно устал, Лариса, отпусти меня, завтра после пяти звони. Телефон не забыла? — Он поднялся с банкетки, съезжая в транс.
— В тройках два четыре шесть, "зет", "зеро"? 324-63-70?
Он вспыхнул на миг:
— Оригинально. Значит, после пяти.— Он тряхнул головой.— А сейчас извини, но я больше не в состоянии, разреши мне идти.
Она любовалась Рэмусом, не жалуя и не снисходя, глядя сквозь.
— Не разрешу.— И по-простому спросила: — Хочешь меня?
А какой дурак откажется.
Рикша расхохотался. Почему бы вдруг? В дурманящем дыму бывает. В дурманном облаке что не смешно? Он мрачно съехал по стене на койку. В чем дело, Рикша? Он крепко закрыл глаза и потянул в легкие дым с резким ароматом. Всего год назад, еще даже летом для него был другим сам воздух. Биологически, Рикша,— наступает момент, когда здоровый организм ломается от такого образа жизни. Скорей бы лето, остервенел, себя и шлюх ублажая. Но можно и на выставку сходить, в благотворительное общество записаться. Ломает? Можно тогда в одиночестве книги читать? Только Рикша пять лет назад разучился читать. Каким образом? Запросто. Гроб топтал он этой лаже, обсосанной в голодный год до скелета заповедей и жеваной в сытый гурманами до блевотины. Откуда столько резкости? Да вот дело в том, что не из книг. И будет об этом.
А на Остров давно приехал? Да-да, Рикшан, могу и не спрашивать, знаю, что мать твоя из резервации хиваро, а отец метис, а дед чистый островитянин и привез тебя на Остров трех лет отроду. Знаю, что тебе с колыбели не было трудным ничто, и тебя обходили дилеммы, и ты с легкостью помогал кому мог, пока не почувствовал, и было тебе двадцать два, что ты мертв. Тебе и сейчас не трудно ничто, но иначе не трудно — до полусмерти избить двух пацанов. Да-да, Рикшан, знаю, что ты был радостен и замечателен каким-то внутренним благородством. Мир был твоей игрушкой, и в двадцать два, Рикшан, ты сделал из него простенькую кухню, в которой каждое утро поджаривал себе на завтрак гренки или яичницу, запивая чайком всех рек и морей и прикуривая, как поешь, от светильника-солнца или вулкана. Но затем, не понимая в чем виноват и отчего умер, ты выпрыгивал в кухонное окно и целый день, до поздней ночи искал другой мир. А возвратившись и отдохнув,— и я, Рикша, тоже не вижу в этом ошибки! — ты рассматривал найденное чудо, ошпаривал в кипящем котле, доваривал его и отшвыривал в угол какой-нибудь полки. И твоя не знающая рубежей кухня погрязла в обыденном хламье. Ну скажи, могло быть иначе? И кто тогда виноват? Последней, наверно последней твоей находкой была такая же молчаливая Ли, и ту обработал. Да и смешно, согласись, уберегать какую-то Ли, когда тянутся, сталкиваются и аннулируются мегагорода в твоей кухне.
Вчера к нему на судно заглянули Виктор и Нета, изложили сценарий группового самоубийства. Рикша им улыбнулся и налил подогретого соку. Сдохнуть — выход, но только когда смерть для тебя что-то значит. Виктор и Нета его молчания не прорубили и еще долго с азартом пристебывались над различными планами. Рикша слушал, горячий сок потягивал, а потом с внимающей улыбкой достал каннабис и закурил. Виктор и Нета сразу как-то погрустнели, приткнулись, Рикша им настроение испортил. Нета хотела ему что-то в натуре очень важное сказать, но Виктор торопливо попрощался за обоих и утащил ее с корабля. Тина говорит, Нета потом плакала, вот чудачка, Рикша не от тоски на травку подсел. А что-нибудь, как скорбеть о Гордом Разуме и в том духе — он не умеет, для трагедии ведь нужно относиться к себе всерьез... Для трагичности нужна святая серьезность!! — а Рикшан легкомысленный слишком. С Эйбом на пару валяя дурака засмолили где-то с весны, Рикша на траве и остался. Биологически, Рикша, или же нет, а только настало время, когда тебе ничего совершенно не надо, и мир уже не твоя игрушка. Лиде совсем хуево станет, может, тогда ради них с Эйбом в чем-нибудь зануждаешься, не всё ж в нашей дряхлой кухне пылью рассыпаться должно. Я не знаю, может ли мир быть игрушкой, и как бы ты играл, не успокоившись на встрече с Эйбом.
Фредерик Хапперс обаятельно улыбнулся и заговорил светлым-светлым голосом пушистому, ухоженному крольчонку женского пола всякую хуету. Время от времени он рассеянно теребил цепочку с нацистским кулоном и звякал браслетиками на костистом запястье. На вопрос девушки он охотно взялся объяснять ей значение символики, имеющей древнейшие истоки. Звездочки, циферки, крестики, нолики... Комедии-то ломать он умеет. Нацепил на себя общемировой дряни килограммов десять, тут и фашист, тут и коммунист, и масон, и зороастрист, лишь бы поводы к пиздобольству всегда при себе иметь. Затрафарированность нашего восприятия, увы, покрывает порой от нас глубинное содержание символов. Свастика символизирует собой солнце, и ассоциация с Гитлером мешает понять истинный смысл. Связывать фашизм со второй мировой могут только люди поверхностные, не видящие, что всё в этом мире сводится к одной и единственно идеальной идее. К любви? О, да, наверно к любви, но социальная форма ее — это фашизм. Ваша аура сильно влияет на меня, и мне скучно говорить теперь о социуме, однако. Однако в буддизме символ всепобеждающей страсти — свастика, а аурами в Латинской Америке называют кондоров (чакрами в Латинской Америке называют деревни, но не будем разбрасываться), а у индейцев кондор — символ света и солнца. И мы вновь возвращаемся к высшей идее, на которой держится мироздание. Не осененное вашей любовью, прекрасные женщины, оно не поведало бы бедным странникам мужчинам своей разгадки. И века назад воспетую скальдом в поисках этой любви целомудренную нежность и чистоту я вижу сейчас в глазах юной островитянки. Но какое выражение любви нашли наши поющие предки? Видите, на этом кулоне концы креста как бы срезаны. Есть мнение, что свастика означает не только солнце и плодородие, но, встречающаяся в искусстве средневековья, в том числе и скрещенные молнии Тора, вы разумеется знаете, кто это такой. Консервная банка, всё-то ты знаешь, взболтай тебе Браги[7] компотную брагу, но это не вслух. Да, мне говорили, что я не по возрасту старомоден, и я изумлен сейчас, открывая в вас такую же странную собеседницу. Ах, не всё ли равно, откуда меня занесло в этот город. Если вчитываться в работы по мифологии и семиотике, то настойчиво выявляется связь между Тором и Торой, поначалу неожиданно, благодаря чисто фонетическому совпадению Тор-Тора. Но не по тому ли же шаткому мостику, что и я сейчас, брел Скаллагримссон? Идиш, известно, относится к германской группе индоевропейских языков, и вот уже две культуры соединены шатким мостиком, соприкасающимся с небом, где неразумного странника научит доблести Тор и научит сложить ее у ног любви Пятикнижье (забудем, что оно написано не на идише). И после этого думать, что гитлеровский фашизм, преследовавший евреев, как-то пересекается с чистым фашизмом или со свастикой, может лишь человек темный. Кстати, крест сам по себе таит кладезь информации, увы, увы, общеизвестной, но святой и неизменной. Дерево, вскормленное землей и поддерживающее небосвод от преступного смешения, безбожного хаоса — это крест. Ориентация на четыре стороны света и на четыре начала в себе: я праведник или грешник и я святость обрящу иль не обрящу,— вы найдете в кресте. Квадратурное логическое противостояние, зашифрованное греками, вы при желании легко угадаете и в кресте. При желании вы его угадаете и в старом ботинке, но это не вслух. Прошу прощения, мне нужно скоро уходить. Разрешите вашу руку. Хапперс вложил в ладошку кулон, сняв с себя. Я отдаю свастику вам вместе с цепочкой. Помните о наших странствиях, вознаграждаемых только истиной. В цепочке шестьдесят звеньев, пересчитай на досуге, я не успел, число шестьдесят — ключ ко многим сокровищам Вавилона, но мы можем при встрече поговорить и об этом. Ах, очень кстати, видите молодого человека в красном и желтом? Это Кристиан, мой друг, если не возражаете, я его подзову. Не думайте о нем плохо, в Древней Греции прокалывать себе левое ухо было знаком добровольного рабства, о чем вряд ли знают современные гомосексуалисты. Но вам, без сомнения, известно, что в античности почитали Афродиту Уранию и Афродиту Пандемос. Кристиан в юности поддался чарам любви, лично я осуждаю беззаветную преданность агапэ и платоническую любовь — в этом контексте... А, вот и он. Тудым-сюдым, ну как живем, расскажи, будь любезен, этой чувихе, какой именно Афродите ты отдал себя в рабство. Да, и про вавилонские числа, а то я подустал, мы как раз на шестидесятиричной системе счисления остановились...
Крольчонок была очарована миром символики! Что может быть интересней его! Лекции внимательней конспектируй, дура стоеросовая, сейчас тебе еще Кристиан по ушам поездит. Хапперс перевесил длинноухое очарование на коллегу и удалился в библиотеку. Лондон — это кошмарный экзамен по человеческому идиотизму без конца и без края. Хапперс близок к нервному истощению, но читать надо. Сравнительно развитый живой организм имеет две среды обитания, забудем о третьей. При этом, угроза экологической катастрофы звучит как трагедия — но голосом диктора из радио в момент, когда горемыка разбил свою любимую чашку, обнаруживает бессилие фактоида перед фактом. И нацизм на Острове, разумеется, это шутка, но. Рано смеяться, Лариса, хорошо смеется тот, кто смеется последним. Не зря ты сегодня в Дагане. Нам оттуда весточки шлют, ты Лагда-младшего пристегнула. Так Хапперса теперь из Лондона никакими дырками от бубликов не выманить. Знает Хапперс нечто подобное, гонял он по Н-ску такую же парочку: сынок большого папаши и схуйнувшая девушка — пока не загнал, куда требовали, сиречь, к черту на закорки. Но они там сами сатанье, едут друг на друге копытами погоняют, а Хапперсу глубоко плевать. Он ноту исполнил и слинял на Остров со Шрейдер подмышкой. И, воздалось ему сверх ожиданий, она шокировала его своим непокорством. Облом, Хапперс, суть советикус не в супергуманности. В Дагане стенанья гуманистов мимо уха — тут и без того хорошо живется. Шрейдер отрыла себе где-то выродившихся гуманистов и — вместо того, чтобы среди них и прижиться, переняла от Рикши некие дурные манеры, да и рванула из тумана дней в, разрешу себе оговорку, космический вакуум. Сызнова облом, Хапперс, суть советикус не в живучести, видимо, советикус вообще не суть. Изумляться Шрейдер можно не единожды и не дважды. От нее одиночеством на расстоянье разит, а ведь мученики эгоизма не одиноки — влюбленное в себя Я чем не общество. Вынужден согласиться, тираны тогда тоже не одиноки. И Шрейдер, разумеется, не тиран и не раб. Она не солипсист. А может, она святая? Да, Шрейдер, наверное, ты святая. Я знаю святость двух типов, оба по-своему но обязательно самозабвенны. И одиноки те, кто дарует всего себя и смиряется через страх и боль с тем что на него молятся. А ты, Шрейдер, никому и ничто не подаришь, осмеявшая веру, и святой ты в принципе не способна стать. И приходим к выводу, что ты шутовской колпак. Очень приятно опознать в тебе духовную сестру-близнеца. Но это не неожиданность, будемте ж откровенны, опознал бы давно, но... но не хотелось же. Себя смешил. Тебя потешал. Умора. Не устала еще? Я вот устал. И сейчас бы я тебя придушил. Да грызть тебе свою глотку самой. Дыши жадно в свой срок, голубь Лагда-младшего. Рэмус Лагд, кстати, удачно вписался. Ничто не пройдет безнаказанно, вогнал гончего парнишка из Н-ска в подобие форм. Но не соглашаясь с тем, что наказан, гончий замечает один перпендикуляр ко всем параллелям, и никуда тебе, моя русалочка, от него не деться. Новосибирцы скучны, круглосуточно советские проблемы гложут-обгладывают, на такой еде не зазорно стать долбоебом. Даганцы сыты, жизнерадостны, самоуверенны.— Оркестр, туш!
Хапперс стянул сапоги и растянулся по гостиничной кровати. Урывшись головой в покрывало, он долго лежал без движения. Он, что называется, думал. В чем дело, в чем дело??
А для меня, для юродивой, проще некуда, Хапперс. Я смеюсь не одна, но иначе. Смеюсь вместе со всеми, но для зрелищности — над всем. И, с унизительной высоты подмостков, над народной мечтой.
Ну а почему же вы, вертопрахи, с черты не слетаете??
Ну да этот вопрос дальше-больше смахивает на подъеб.
Рэмус принял от Ларисы пальто, отдал гардеробщику. Они поднялись на второй этаж.
Время близится к шести, бар еще почти пуст. Рэмус подвел Ларису к угловым столикам, предупреждая:
— Сегодня ты не многих увидишь, все готовятся к зачетной неделе. Знаешь, что это такое?
— Экзамен?
— Да, что-то подобное.
Они сели. Рэмус притянул Ларису к себе, полюбовался новой подругой и усмехнулся:
— А беспристрастно рассуждая, Лариса, ты допустила ошибку.
— В чем? — Лариса с улыбкой оглянулась.
— В том, что рассказала мне об организаторах кризиса и о своей работе. Я ведь теперь опасен. Стоит мне передать отцу, и эксперты Института Экономики немедленно проверят мои слова.
Лариса тихо рассмеялась:
— Наивный ты, Рэмус, как банка с джемом. Ладно, не дуйся.— Она придвинулась к нему и выразительно хлопая ресницами и растопыривая пальцы, зашептала на ухо.— Джеки давно врубились что к чему, при том какие у бугров эти самые эксперты планы противника сейчас не секрет. Всё идет как по нотам, главное — выиграть темп. А еще, у Николы Лагда есть шпион, который знает не меньше тебя, боссы ищут шпиона уже неделю, и позавчера я тебе не сообщила ничего интересного для, в смысле для...— она запнулась припомнить новую газетную кличку.
— Для "большого тандема",— помог Рэмус.
— Да, для "большого тандема". Джеки похоже проигрывают, у них прокол с доверием избирателей, они не могут доказать свои заявления о том, что "инфра-бизнес" плохой, а они хорошие...
— А шпион? — встрял Рэмус.
— Ты опять докапываешься? — Лариса дернула плечом, он, засмеявшись, снова положил руку:
— Не буду, не буду. И что дальше?
— Шпион дзыт себя светить и жмотится на информацию, но...
Рэмус расхохотался:
— Лариса! — он приперся лбом ей в плечо, так как островитяне во весь голос хохочут лишь дома и на природе.— Шпион дзыт себя светить?.. Ойй, извини, но ты сама осознаешь прелесть своих выражений?..
Она переждала, пока он оторжется, и продолжила:
— Суть не в языке. Приедет один человек, и мы с ним шпиона вычислим и сдадим, если он раньше сам не повесится. Мы уже думали... Читал "Имея право выбирать"? В "Трибуне"?
— Да. Забавная статейка, но, правильно, бездоказательная.
Они переглянулись. Лариса кивнула:
— Это работа закладушника. Мы уже думали...
— С кем?
Фред, алямс!
— С мужем.
Рэмус отпрянул:
— С кем?
Она недовольно поджала губы. Рэмус снова подставил ухо:
— Извини. Продолжай.
Лариса вздохнула и отвернулась к окну.
Ни цветомузыку ни слайды еще не врубили, тощая рука потянулась и зажгла настольный светильник. Рэмус, смешавшись, слинял за коктейлями. Он просто ужасно несдержан, хотя по воспитанию джек и, вообще, урожденный даганец. И ясно, отчего у него всегда немного пристыженный вид, да-да, пристыженный, пусть он там окружает себя гурьбой товарищей-почитателей.
Приняв стакан, Лариса кивнула.
— Мы с мужем уже думали, скорее всего шпион действительно существует. "Трибуна" дала маху, она напечатала статью под псевдонимом, а не под именем какого-нибудь сотрудника. Закладушника достают с обеих сторон. Если боссы учинят крутые сыски, ну, очень подозрительных убьют как можно страшнее, то закладушник, если он еще жив, испугается и выдаст себя или сам повесится.— Рэмус вгляделся в Ларису, брови снова сошлись. Она не обращала внимания.— И поэтому нас не пугает тот вариант, что ты можешь поколоться Николе Лагду или его людям, в смысле, чинушам. Мы на них плюем, они очень слабые. Проще, конечно, было бы тебя...
— Лариса, вопрос.
— Давай потом.
— Нет, сейчас. Вы уже многих убили?
— Еще ни одного. То, что я сказала, рабочий вариант, всё так, некрасивый и недалекий. Но время подумать имеется, и потом, мне всё равно, шпиона покоцают или патрона.— Лариса потянула коктейль. Рэмус темнел:
— Тебе всё равно? Так зачем ты об эту мерзость мараешься?
Она, высоко задрав брови, уставилась в салфетницу и заговорила в сторону парня:
— Если хочешь убей меня, мерзости будет меньше на одну голову. Если хочешь пытайся вернуть меня к заповедям или бросайся за меня под колеса. Мне пофиг, Рэмус, я не человек, я судьба.
— Лариса...
Он обхватил ее лицо и повернул впрямую к себе. Но его встретили глаза чистые, без слез и шизы. Перебрав пальцами по хрупким, голым вискам, он сглотнул и заставил себя сказать этим глазам.
— Лариса, милая, ты ведь сходишь с ума, Лариса, обещай меня слушаться и я поправлю твое здоровье, ты ведь согласишься ради меня...
Его охолодило чужеродными звуками:
— Вы, сударь, фантазируйте больше.— И она вздохнула на английском.— Уже начал под колеса бросаться?
Он, совсем растерявшись, выпустил бритую голову. Лариса приткнулась к нему плечом.
— Я не болею мегаломанией, Рэмус, просто так получилось, что я сейчас всё могу.— Она выудила утомленной рукой сигарету. Он тоже молча закуривал.
— Я тебя сильно испугала?
Он выдохнул дым, стряхнул пепел без надобности.
— Скажем так, огорчила.
Лариса задумчиво поделилась:
— Проще было бы, конечно, тебе ничего не говорить. Ты первым ко мне подплыл, очень приятная неожиданность.
Он жестковато усмехнулся:
— И как ты сразу не догадалась до этого изящного действия.
— Догадалась я о нем, Рэмус, не позже тебя,— хмуро проронила Лариса.— Но этот ход, как и рабочий вариант с закладушником, некрасив.
— Но была ведь постель!
— Врубайся сам,— спокойно рассмеялась она.
Рэмус повертел в руках пустой стакан. Бросил окурок в пепельницу и встал. А также пояснил:
— Скоро зачеты, одни не придут, другие будут часа через три. А я, Лариса, с детства неправильный и прошу разрешения удалиться.
Лариса поднялась лицом к лицу:
— И впрямь неправильный, врубился косо.— Подзадержала на губах ржачку.— Я не играю с тобой, долбоеб. Ты мне нравишься, вот и всё... А я тебе нравлюсь?
— Нравишься,— выдохнул Рэмус и шлепнулся обратно подумать.
Лариса присела рядом:
— Рэмус, не напрягайся. Когда ты мне больше не будешь нравиться, я тебе сама скажу, не откладывая. И дальше тоже, пожалуйста, различай, как, ну ладно, желание от необходимости: я могу тебя даже пришить, но через еблю, честное слово, обманывать меня никто не уговорит.— Монинг, Фред! — И еще. Если есть свободные три часа, смотаемся ко мне?
Рэмус исподлобья спросил:
— Зачем?
Она что-то пролепетала.
Он не вытерпел и прыснул. Припершись в ладони, он то утихал, то снова закатывался на пару с Ларисой.
Спускаясь по лестнице, Рэмус попросил ее еще со смехом и в том характерно непринужденном для местной молодежи тоне:
— Лариса, милая, не матерись, когда речь хотя бы о нас с тобой.
— Я послежу за собой.
На улицу они вышли о чем-то хохоча, один — в небрежный оборот шарфа, другая — в перчатки, помирившиеся вполне.
Смотри, сверкающая чешуей русалка, доплещешься, добрызгаешься смехом. И, совратившая юнца своей свободой, научишь его плоть от чешуи — так отдирать, что хлынет смех потоком. Юнец хватает на лету, и, помни, он даганец, русалка, он островитянин.
В подернутом туманным смогом Н-ске болотной нечисти проказы — дым бесплотный. В тумане дым — невелика беда и, глядя на Мофоновскую секту, сигналит о слиянии с прогрессом. А вот на Острове, который имярек, тяни же жребии, русалка, осторожно. Тут дым в глаза — и крематорий занялся. Баран он и на Острове баран, как бы не вспомнились ему замашки предков. Туда ли ты островитян аукнешь?
Ха, поучальщик мне нашелся. Туфтогон.
Вот фатум, вот мечта, вот колесо. Огромное и звездное, как космос. А вот и я: ау, сюда, сюда! — разметываю шпалки очумевше, пока не обратился космос в ноль. Юнец островитянин, были б слезы, поплакала б русалка за тебя, пересекая параллели, как крестом.
Между десятью и одиннадцатью вечера в "Луна-Стоун" снова ступили Лариса и Рэмус.
Воздух второго этажа едва ощутимо вибрирует от мерных низких частот и режется на куски визгами из динамиков. Да, ребята, отменная музыка. Кому не нравится, того никто не держит, а хозяин бара доволен и этой публикой. Всполохи цветомузыки и круги от настольных светилен выхватывают лица смеющихся и болтающих завсегдатаев. Всех их запоминать — лишний труд, близко знакомы друг с другом наверняка только учредители "Луна-Стоун", занимающие постоянно угол слева от слайд (этот бар пока не оформился в кучу, но "самые первые", взаимодружные, уже имеют место).
Рэмуса заметили, кто-то взмахнул рукой, несколько человек обернулись.
— Привет, Рэмус!
— Здорово всем. Ник, подвинься-ка.— Рэмус усадил Ларису и сел сам.— Знакомьтесь, друзья, это Ли, очень странная девушка, она инкогнито, и вопросами прошу не надоедать.
— О-о! — парни с улыбками переглянулись, один заметил больше Ларисе, чем Рэмусу:
— Эффектное, но не продуманное вступление, признавайтесь сразу, Рэмус снова что-то готовит.
— Джейк, я ведь просил не надоедать...
— Рэмус, я не задавал вопросов,— возмущенно отбился Джейк, менее резкий, а в остальном такой же как Рэмус.
— И почему "снова что-то готовит"? — наступал Рэмус.
— Это твоя слабость,— вновь отбивался Джейк.— Ты не можешь не вставить словечко "инкогнито", когда баламутишь нас в очередной раз.
Парни засмеялись.
— Это правда, Ли,— наклонился к Ларисе через стол гибкий, но суховатый юноша.— Словечко "инкогнито" верещит у Рэмуса на устах еще с первого школьного карнавала.
— Ник, вспомни еще хоть случай, когда я говорил "инкогнито",— не мог остыть Рэмус.
Парни засмеялись дружнее, с разных сторон посыпалось:
— К нам в Даган на Девятнадцатое приезжает "инкогнито" одна талантливая группешка...
— Не поможете ли вы мне организовать "инкогнито" папе подарок...
— Я с редактором студ.газеты говорил "инкогнито" по телефону...
— Сдаюсь, сдаюсь! — Рэмус, сам не справившись со смехом, поднял руки.
— Замечательно, что ты пришла, Ли,— обернулся к ней парень справа.— Эманация от тебя живительно действует на всех, кто за этим столом.
Еле дослушав, Рэмус защитил ее:
— Не приставай к девушке со сложными проблемами биополей, я еще не представил вас Ларисе, черт, то есть Ли.— Он покосился на Ларису, не умолкая.— Знакомься, Ли, твой нудный сосед, который никак не хочет менять очки на контактные линзы в заботах о своей импозантности, это Пирин Родопи, не перебивай, Пирин, я еще не кончил. Пирин мечтает дослужиться до правительственной премии, не перебивай же, и сегодня второй раз с ноября осчастливил нас своим присутствием. Пирин, это непорядок, в зачетную неделю мы перебились бы без тебя, и научи своих младших сестер на случай если выдашь их-таки замуж за суперконцерн, что перебивать в разговоре невежливо.— Разделавшись таким образом с нелюбимым приятелем, скорее всего, здесь выходцем не из этих, Рэмус указал Ларисе на относительно незаметного, приветливого паренька.— А это, Ли, мой бывший однокурсник Вегас, отчаянная голова, но славный электронщик. Папа у него сочувствует уайзни, судовик средней величины и все-то прогорает из-за, ну да впрочем ясно, из-за чего. Это Ник Наботн, мы с ним учились в одном классе. Сейчас Ник студент университета, неважно какого факультета, потому что пойдет по стезе предков, его будущее — бизнес. А сидит напротив нас и насмешливо дергает носом Джейк Старви, окончил ту же самую, любимую суеверными предками школу на 17-й улице годом раньше Наботена и меня, но целый год посвятил избиранию путей жизненных и крепкой мужской дружбе, сейчас учится в химико-технологическом, дитя магистрата, оттого иногда озабочен ссорами с папой и мамой. А теперь, друзья, — Рэмус оперся обеими ладонями в край стола,— как вы смотрите на то, чтобы что-нибудь выпить и выслушать новость из Лондона?!
Лариса затаила досадный вздох. Какого хера он прет в лоб без оглядки?.. Но Ник уже обернулся к соседнему столику.
— Дамы и господа, Рэмус дурачит нас новой акцией. Нэнси, Римма, Вита, садитесь к нам на колени, остальных приглашаю на задние ряды о двух ножках!
— Я фигею, Дроник, где ты такой ошейник достал!
Парнишка весь в черном с клепаным обручем на шее заторможено развернулся на возглас. По бедно убранной снегом улице под световыми конусами фонарей приближаются бритоголовая девушка в просторной одежде и газетный парень живьем. Но службы новостей лупикам параллельно, Дроник подождал, пока они подойдут вплотную.
— Привет, Ли! Это я с Джузеппе снял. Прикольная штучка?
— Я тащусь, шее не холодно?
— В самый раз.
— Здорово, Ли! — к ним шагнуло еще двое-трое.
— Привет, братва. Кто-нибудь появлялся в доках?
Рэмус отчужденно наблюдал передвижения в неоновых конусах.
— Сейчас Бидди с Обри должны подойти, мы их ждем.— Парнишка справа протянул Ларисе бутылку.— Пей, только осторожно, нас уже засекали.
— Не, не хочу. И что?
— Будешь?
Рэмус глотнул чего-то крепкого, кивнул и отдал парнишке.
— Клево, правда? Я сам делал...
— Щука, задрал! Чего они в доки рванули?
— Э, глянь, гвардеец косится,— ребята церемониально отметили внимание к ним разворотом и заслонкой из спин. Щука хлебнул.— А чего бы им и не рвануть.
— Из Восточного парни сроду в своих доках не зависали.
— Святая троица всех потащила порт прочесывать. Чувака ищут.
— Какого?.. Кинотрюк, привет! — Лариса взмахнула рукой.
— Здорово, Ли. Обалдеть у тебя чувак, лучше чем обруч у Дроника. Оставь мне, Щука.
Парни заржали. Один утешил:
— Не обижайтесь, господин адвокат, мы со скуки ржем. Ли над вами прикалывается, а вы ей верите.— Он, видимо, телевизор еще потребляющий, качнулся от толчка в плечо, Кинотрюк разъяснил свой жест:
— Следи за губами, дурак.[8] Ли, тебя Нэл искал, он к Робби пошел. Как у вас эти самые, т тренировки?
— Блядь, все уже знают. Пошли они,— махнула Лариса рукой, не глядя в сторону Рэмуса, оттащившего для короткого знакомства утешителя в сторону.
— А, ну я недорассказал...— Щука изложил рецепт распиваемой жидкости. Кто-то что-то спросил, Щука ответил, и все заржали. Рэмус с новым знакомым шагнул обратно. На стрелках скучать не дадут, лупики как и Лариса теперь разговорчивы, обратно ей, оттого что не одиноки в своем одиночестве, сыпься прахом учеба, так и так безработица, а зато мы любого кента застебем. Рэмус утомленно отвернулся к шоссе.
— А фиг ли Восточные на двадцать первую придут?
— Француз и Флит с ними, отметить надо.
— Сколько их?
— Человек семь.
— Дураки, что ли, им мазни не хватает? Портовые сделают этих кунфуистов.
— Не сделают, какого фига они будут на портовых дергаться. Щука, дай глотнуть... Ой, класс, много не выпьешь.— Парнишка вернул бутылку.— Говорю же, чувака ищут.
— Какого? — Лариса закурила.
Дроник обернулся от базарящих уже о чем-то своем:
— А это твой знакомый, Ли. Я его летом на скамье видел. Святая троица тогда его любила, и Француз тоже знает.
— Кто?
— Не знаю, как зовут, с хвостиком. Его Ахмед боится.
Лариса нахмурилась.
— Рикша, что ли?
— Наверно.
Лариса шагнула ближе, к ней повернулись.
— Невысокий, типа мексиканец, уже взрослый?
— Да, точно он.
— Что такое, зачем троица его ищет? Они, блядь, давно не получали? — Лариса переступила с ноги на ногу. Рэмус тоже шагнул ближе.
— Они шарой. Француз говорит, этот Рикша лысым навешал. Да они подойдут, сами расскажут. Ха, а вон они.
Лариса и Рэмус оглянулись. Колетта издалека махнула рукой. Лариса встретила хмуро.
— Рэмус? Здорово!! Привет, Ли!
Рэмус бледно улыбнулся Бидди с Обри и троице. Лариса, еще не выпустив руки Флита, спросила:
— Ну как?
Француз весело прикурил:
— Лучше не бывает, этим долбоебам только поверь.— Он ласково погладил Дана.— Говорят, пойдем, пойдем, отомстим, травку надыбаем. Блядь, пока мы эти доки обшарили...
Дан со смехом сбил руку:
— Иди нафиг, Француз, ты всю дорогу докапываешься!
— Рикшу не нашли? — резко переспросила Лариса.
Флит с другой стороны погладил Дана:
— С нашими лысыми хуй что найдешь, сам облезешь,— и он показательно приподнял кепи Дана. Братва прикололась, Лариса тоже.
— Ты, короче! — Джем вполсилы подсек Флиту ногу в защиту брата.
Лариса дернула головой.
— Обри, на минутку.
Тот обернулся от Рэмуса.
— Чего, Ли?
— Западло тебе на Рикшу нарываться, ты же его знаешь. Чуваки, вы сх...ели на своих идти?
Колетта удивленно усмехнулась:
— Ни хера себе, свои,— и отвернулась, тряхнув звонкими серьгами. Тут же снова повернулась: — Ли, ты Морриса с Чачей видела?! Не видела, а я видела. Их избили зверски, понимаешь, последнего пса так не бьют. Блядь, я Рикшу сдохну но найду, свинья он, оказывается, черномазая,— Колетта раздраженно отняла сигарету у Джема.
Лариса медленно проговорила:
— Рикшу вы, парни, знаете, за нех...й делать он не прибьет.— Она повысила голос.— Кого из наших увидите, скажите, что Ли опустит по-черному того, кто к Рикше не так подойдет. Вы меня знаете, но еще плохо, я, бл...дь, полгорода вырежу за это западло...
— Не ори, Ли! — Обри тут же примирительно добавил.— Иди сама взгляни на Морриса с Чачей, они сейчас в одной больнице отсыхают, у Чачи челюсть сломана, я уж молчу про остальное.
— Моррису руку по локтю перегнули, это тебе не остальное,— Колетта разглаживала полусапожком леденелый поребрик.
Обри говорил:
— Твой замечательный друг их чуть калеками не сделал, а может и сделал, у Чачи почки слабые, так Рикша, сволочь, ему особенно на почки и подналег...
— Он знал что ли!! — В глаза ударила рябь.
— Да знал он! — Джем зло схаркнулся.— Чача просил его по почкам не бить!
— А х...й ли ж он дергается напропалую, если по почкам бить нельзя?
— Ну а х...й ли ж ты на нас катишь, если у Рикши почки здоровые! — неонаци развернулись к ней плотной стеной. Француз заметил:
— Гвардейский пост рядом,— и заглотил из Щукиной бутылки остатки. Лупики взирали будто залезши вдруг на крышу фургона.
— Ты короче, Дан, завали горло и слушай.— Лариса грустно нахмурилась.— Всем лысым и всем рубашкам мои слова передай. Бейте там кого хотите, бл...дь, из больниц хоть дом родной сделайте, если нравится. А Рикшу не трогать. Меня не еб...т, кого он пластал, думается, сами допросились. И, бл...дь, запоминайте, еще кто о Рикше вспомнит, я на того блатных выпущу и про себя не забуду. Кенты найдутся, что называется, вам и не снилось. С Чачей и Моррисом я, конечно, сегодня же встречусь, они первые вас отговаривать бросятся. И, короче, с иммигрантами разбирайтесь, а Рикша, запомните, гады, к Рикше — на метр не подплывать!
Голос, пряча слезы, сломался. Она обвела глазами затихших наци. Дан коротко подвел итог:
— Отбой, братва, это любовь.
Во внезапном холодном бездумии Лариса занесла ногу на Дана. Обри сбил удар встречным блоком и стал вплотную к ней:
— Тихо, Ли, тихо, ты ведь знаешь, мы тебя уважаем. Про Рикшу забыли, только Чачу с Моррисом ты навести обязательно. Щука, у тебя осталось?
— Неа. Скинемся на портвейн?
Лариса перехлопала по рукам, отходя, Бидди напоследок добавил:
— К портовым зайди, они тоже Рикшу ищут.
Дан окликнул:
— Рэмус! Появляйся, мы у кинотеатра Чикмора, такой двухэтажный, станция "Площадь Победы". Туда на своем моторе неплохо.
Когда Рэмус и Лариса завернули за угол, она вдруг запнулась и ткнулась ему в шарф отчаянной головой, которую чудом сейчас не снесли. Он осторожно отодвинул ее с тротуара к стене и, заградив спиной от прохожих, смотрел в промерзшую водосточную трубу и гладил по тонкому плечу.
Так-то, Лариса.
За два часа Лариса договорилась и с Чачей и с Моррисом. Рэмус как кость проглотил, ни разу ни о чем не спросил. Навестив основную портовую стрелку в Восточном, Лариса потащила его к Ринату (в окне Эйба свет не горел). У подъезда она молча закурила.
— Знаешь, Рэмус, я не хочу никого видеть там, мне кажется, я тогда шизанусь. Но лысые шарой люто уделывают когда злы, Рикшу надо предупредить... Да что я несу!.. Короче, я тебя очень прошу, отнеси записку, я скажу куда,— Лариса уставилась в снег.
— Конечно,— кивнул Рэмус.
Лариса поморщилась и разорвала сигаретную пачку.
— У меня есть бумага и ручка,— он протянул ей листок из записной. Лариса крупно нацарапала: "Рикша, привет, это Ли!!" — Она повертела в озябших пальцах ручку, покусала губы и вдруг бессильно прислонилась к Рэмусу.
— Блядь, Рэмус, я не знаю...
— Что, Лариса? — он придержал ее. Она мотала головой:
— Рэмус, я не знаю, как его предупредить! Его ничто не зацепит, понимаешь, он только посмеется и будет жить как жил! Его вообще ничто не зацепит!
— Не переживай.— Рэмус чуть тряхнул ее.— Через три-четыре дня ребята угомонятся, ты ведь сказала им.
— А если сегодня ночью?
— Глупости, по ночам они спят.
— Смотря какие...— Лариса потеребила шерстинку и четко дописала: "Хуй ли ж ты на наших нарываешься? Брось жребий: не сидеть дома или гулять по улицам — и жди звездопада в маленьком доме дней пять. Только не смоли,— Лариса перевернула листок,— и передай привет нашим на трезвую голову, самый большой Эйбу с Лидой!! Ли."
Лариса перечитала записку.
— "Звездопад" правильно написала?
Рэмус мельком глянул:
— Да.
Она фыркнула.
— Теперь его ничто не спасет от пятидневной прогулки по линии круга!
— Зацепила?
Лариса складывала записку.
— Нет, конечно, он... обтекаем,— вставила по-русски, чуть всхлипнув, не оборвав смеха,— ну, он, да, обтекаем. Но он заебется наводить баланс в этой записке и всяко-разно два-три дня промедитирует...
Она присела и зажмурилась, прыснув. Рэмус, глянув на нее, рассмеялся.
Через минуту он вышел из подъезда, и Лариса, веселая, спокойная, гордая потащила его к древнему кинотеатру Чикмора несмотря на то что так поздно там наверняка уже никого нет.
А Рикша наплевал на ту записку. Его в час ночи разбудил Виктор и передал послание от Ли. И рассказал, какой-то незнакомец часов в двенадцать постучал к Ринату и со словами "Срочно Рикше" дал бумажку, и скрылся с глаз. А Рикша наплевал. Он развернул записку, улыбнулся, потом отдал Виктору, подбоченив уютную и сонную подушку под локоть поудобнее и закурил. Виктор прочел и очень удивился, но Рикша, зубоскал, махнул рукой и расспросил, что делает Ринат. Виктор не успокоился и стал шуметь, в чем дело, где счас Ли и что за бред в бумажке. И Рикша сжато объяснил, что Ли — нацистка, что он побил ее друзей, и она, дура, сама не знает кому хочет угодить.
Виктор сидел до самого утра и с Рикшей сторожил большое судно. Он всё болтал о Нете и о жизни, а Рикша чиркал лист и слушал друга. И раза три они ходили прогуляться по палубе большой и отскобленной Рикшей, молчали, на луну, на лед смотрели, курили и чуть ежились от ветра. Луна и лед тем хороши, наверно, что так бессмысленны и незаметны. Под утро прибежали Эйб и Лида, Ринат и Нета, с ними, всяко, Тина. Они были как стеклышко и хохотали, Виктор и Нета тут же помирились. Виктор прилег поспать (ему весь день работать). А Эйб и Лида, выпросив записку, стебались долго и о Ли болтали. Эйб абстрагировался, но его не поддержали, а он вздохнул, что Ли бы поняла. А Рикша, сплавив Тину на Рината, Виктора на работу, Нету тоже, хотел было вздремнуть, да только Лида встревожилась вдруг, снова стала плакать. С дегенератами бывает зачастую за бытие неверное вдруг обломиться. Да Лиде бы на бытие накакать, она беспечна — но когда здорова: в отбросы общества помимо шалопаев нередко скидываются и больные люди. И Рикша промолчал на Эйба сжато за то что тот не подработал денег, а сам теперь бухает вместе с Лидой. А Лида бредила скамьей и привиденьем, потом какими-то снегами, неснегами, и Эйб печально ждал отхода бреда, а Рикша всё смотрел в иллюминатор. А Лида стала шарить по каюте, чего бы где бы выпить поскорее. И Рикша коротко спросил у Эйба: "Сколько?". И Эйб ответил, унимая Лиду: "День". А значит, Лида всё — алкоголичка, отсохла на день — шиза обострилась. И Рикша всё смотрел в иллюминатор. Он Эйбу говорил уже давно, что Лиде надо завязать. А Эйб и сам запил. В лечебницу сдать Лиду беспонтово, нет денег, и друзья не просыхают, от гудака до гудака живут, что толку на лечение копить. А Лида грохала каюту к черту. И Рикша всё смотрел в иллюминатор, и Эйб ее пытался успокоить. Потом схватил, припер ее к стене и Рикшу попросил достать вина, а голос прозвучал немного хрипло. И Рикша выложил последние ютоны, сказал идти купить, он с Лидой посидит.
Немного выпив, Лида сразу закосела и вызвалась сама убрать в каюте. Хлебая из бутылки раз от разу, она прикалывалась и мела полы. А Рикша с Эйбом в шахматы играли, Эйб успевал еще молоть дразнилки с Лидой, а Рикша улыбался дружелюбно и один раз сказал, что надо бы пожрать. Но хавки нет, и деньги на исходе (зарплата та же, а еда подорожала), и Рикша, проиграв моментом Эйбу, смел шахматы в доску и завалился спать.
Убей меня, коль я живу неверно. Так побоишься ведь убить. Вот и заткнись.
Лариса плыла по окунавшемуся в ночь Дагану с дня рождения Алекса к себе домой. У Алекса она задержалась недолго, только выяснить кто и как собирается отмечать Новый Год и своей вездесущей рукой подкинуть братве первый номер "Нового Дагана", остроумной, элитарной газетки. Вардн щелкнул орешек неожиданно просто, йе, даже изящно: первый номер весь из стеба над "заросшими рачьим панцирем", и кое-где помянуты юные апологеты катастрофы — благо, даганская молодежь завела себе историю с кургузым хвостиком (расстрел четырехэтажки и петушиные бои Девятнадцатого); пустил Вардн и апарту о фашизме: учение, де, раз и навсегда защищенное от всенародного опошления, ибо корни фашизма в гуманном эгоцентризме. Ну ладно, Вардн, первый номер мы знакомимся, но следующий уже должен содержать цифры безработицы, миграции, сводку новостей из-под полы и ругательскую щекотливую статью о том, чего о джеках мы еще не знаем. Я боссов похвалю, они тебя похвалят,— удачно найден тон газетки.
Лариса тормознула у спуска к поездам метро. Как это понимать?
Как хотите, так и понимайте.
Ну что вкопалась, отойди, люди ходят.
Интересно, чайка по имени Джонатан Ливингстон умеет складывать фиги?..
Простите за ссылку, ребята, забылась, старая дура.
В отдалении, по этой же стороне проспекта, под галерой, где осенью подрабатывали игрой два уличных музыканта, обитают явно вне ожидания чего-либо путного четыре парня и девушка, и веет от них знакомым, отгоняющим тошноту черепа магнетизмом. На глаз им около двадцати трех. А лица у них зла не помнящие, всё забывшие, и бескрылые фигуры на парение в глюках отпущенные. Долго же социум Дагана берег заветную горсточку. Чтобы выплеснуть ее поздним вечером под свои светофоры, обтереть об штанины джинс руку и, ну как же без этого, свернуть ее всепрощающей фигой Ларисе. И зазвучал чтобы призрачный, насмешливый голос с далекого неба: "Мир в капле".
Шрейдер сошла на ступеньку. Опять присмотрелась к пятерне под галерой, вскарабкалась на стынущий мрамор. Перекинула на барьер ноги, закурила и выдохнула. Проследив струю дыма и пара, отвернулась на магистраль.
Где-то когда-то таких называли "дети цветов". Ах, как романтично... но как нежданно. "Дети цветов" сейчас в Дагане не нужны и никем не заказаны, они сами явились. Сроду никому не мешают, пусть торчат себе на здоровье. Но не значит ли это, царица, что на весь мир тебя просто не хватит, хоть бы и отражала его всего капля или песчинка. А домой-то как хочется, блин, домой, на родину хочется. Домой, на родину, домой, на роди-ну, до-мой, мой, на ро д, и ну,— пустейшая звукоречь. Подойти к ним? Лариса ленивым глазом проползла по себе. Нельзя подходить, прикид заклейменный. Елки-палки, больному такая дребедень не мерещится. Да ну?! Неужели? Интересное событие. Лариса смазала кончиком пальца слезу. Из-за спины спросили:
— Девушка, не замерзнете?
Она обернулась. Следовало ожидать,— уселась на обозрение, еще бы не приставали. Она спрыгнула с мраморного барьера:
— Иди на хуй, дурак,— и потопала своей дорогой. Распустились нынче нравы, молодые старших отсылают запросто, так ли раньше в Дагане было, что же это напоминает? Знаем, не проболтаемся.
Отперев особенный замок, она скинула верхнее, вымыла руки и устроилась за кухонным столиком, наедине с ужином. Вардн и Рэмус отложены, царице, видишь ли,— Лариса ковырнула салат,— надо осмыслить появление новой стрелки. Лариса оттолкнула салат, медленно завертела в пальцах чистую вилку. Можно пойти забить косячок. А можно не забивать, ей ничего от жизни не надо. Чужой мир, чужой, и прослезилась сегодня она по давно забытой привычке. Но несоленые слезы бережно собраны в скляночку, которой не существует, и, забитая нолями, она рада иллюзиям как недавний трогательный момент. Увиденные ею сегодня дети-мечтатели всегда в стороне от застолья, а она вершит судьбу как раз изобилия. Они, эти вечные дети, не желающие взрослеть, комичны на пиршестве: свободные от всех законов пирующих кроме того, что не сметь подступать к столу. В лета молодые, не столь всемогущая, Лариса на дне бывала и знает, что оттуда единственное табу видится единственным кредо: сдохну, не сяду за один с вами стол. Как же, как же, помнится собственное упрямство, любит в вас гибельную отчужденность и осталась бы с вами, когда бы не бег по линии круга от пустоты. А одиночку что остановит? — образумит ли его разница: что метать в кругу карты, что сдавать в игру жребии, тем более, они иллюзорны. Вы первыми сдохнете, когда празднество достигнет разгара, такова ваша участь, и нежданное ваше явленье на бал не расстроит его, иначе бы царица предвидела вас, да и встретившись с вами она угадывает насквозь незначительные ваши смерти. А то, что она угадала, становится жизнью, в том и смысл звездного часа. Лариса не хотела бы вашей смерти, вернее, она хотела бы умереть вместе с вами и такой же как вы. Но что же делать, судьба.
Лариса кинула вилку на стол, как кидают банкиру очко.
Что скажете, доктор? На мой взгляд, ее поздно лечить чем-то, кроме стрихнина.
Экий вы, право, серьезный. Она шутит, батенька, шутит.
Не доев и ложки салата, Лариса созвонилась с тремя. В девять открыла дверь Рэмусу, через четверть часа Хьюбу и Вардену. Что ж, Рэмус, знакомься, это мои близкие приятели.
Рэмус и Вардн снюхались на почве "Нового Дагана" с видимым удовольствием. Рэмус лишнего не спросил, но связь между приятелями отловил и счел за старшего Хьюберта, выдав догадки быстрыми взглядами. И всё-то мы друг про друга знаем, скучно до чертиков. Около десяти они вчетвером снимали пальто в "Луна-Стоун". Знакомьтесь, близкие приятели, это даганские нацисты.
— Добрый вечер, Ли! "Новый Даган" читала?
Ник Наботн протянул ей номер через плечо.
— Здорово, ребята.— Лариса махнула рукой, садясь.— Да, читала, хорошая газета.
Она улыбнулась: Наботн впервые при ней оживился, став вдруг резким и вертким. Ян, парень с, что называется, сложным характером, перехватил номер, еще раз приценился:
— Немного бестолковая, конечно, но кое-где бьет метко.— Он отдал обратно Нику.
— Мои друзья, Хью, Вардн,— Лариса уже привычно для всех замолчала в ожидании Рэмуса (его задержал у соседнего столика Джейк). Алан Вардн и Хьюберт уместились с Яном, Ником, Ларисой.
Рэмус подошел вместе с Нэнси.
— Привет всем!
— Салют, инкогнито! Как тебе "Новый Даган"? — Ник помахал номером (с появлением Ли за Рэмусом "инкогнито" закрепилось).
Хью вскочил уступая креслице Нэнси. Рэмус не садясь (некуда) налил себе из бутылки, проговаривая:
— И так и эдак. С одной стороны, поддержка, кто бы мог ее предположить. С другой стороны, пустозвонство и ожидать большего глупо. У новорожденной нет связи с теми, кому ее адресуют. Об ассамблее "Луна-Стоун" во всяком случае должен был знать хотя бы автор заметки "Вспомнилось про Девятнадцатое".
— Да,— подошел Джейк,— и смахивает на заигрывание.
— Кого, с кем? — Ян развернулся вместе со стулом, Джейк неопределенно помахал рукой, но вмешалась Лариса:
— Для общественности уже очевидно, что "нацистская волна" принимает угрожающие размеры.
Джейк протянул Ларисе руку, но Ян засмеялся:
— Готов спорить, друзья, о нас никому не известно!
Лариса кивком поздоровалась с Риммой и Тремиком и ответила:
— Следи за улицей, Ян, и не коси под слепого.
Ян поморщился, но Рэмус поднял бокал:
— Друзья, я пью за то, чтобы и впредь сбывались пророчества ассамблеи нашего бара!
Еще несколько рук потянулись к бокалам, Ник усмехнулся:
— Чем ты недоволен, Ян? Безработная молодежь реагирует на импорт-проль, а нам, тебе в том числе, давно не нравились фокусы с распахнутыми дверями при потенциале "инфра-бизнеса".
— О чем мы и заявили Девятнадцатого,— Тремик поставил пустой бокал.
— И ты, Ян, бесспорно, тоже догадывался, что недовольство перерастет стены бара,— Рэмус перехватил место, освобожденное Нэнси, которую Хьюберт уводил к стойке. Ян возразил, распаляясь:
— Я говорю не о пророчествах "молоко в тепле скиснет"!..
— Ну знаешь, Ян!..— зашумело сразу несколько. Рэмус поднял руки:
— Тихо, тихо! Дайте высказаться нашему главному спорщику, у Яна слабые нервы.— Рэмус закурил.— Так-так, Ян?
Тот ехидно скинул газету на стол:
— Извольте заметить, друзья, "Новый Даган" рассчитан не на молодчиков с улицы, как сказала Ли, а на студентов...
Рэмус перебил:
— Но ты согласен, что нам было заранее известно, чем кончится импорт рабочей силы?
— Речь не о том, Рэмус,— вмешался Тремик.
Лариса перегнулась к Вардену, усиленно смолящему сигарету:
— Ну как тебе?
— Весьма любопытно, кладезь материала и его же читатель одновременно,— Вардн выдохнул в сторону дым.— Но чтобы они читали сами себя нужна обработка; как мне представиться?
— Лови момент,— пожала плечами Лариса.— Хью Нэнси закадрил.
Вардн мельком усмехнулся. Ник и вновь подошедшая Римма с двух сторон оглянулись на Вардена, затем на Ларису, но смех Рэмуса перекрывал:
— Да, Тремик, речь о том, что завсегдатаям "Луна-Стоун" не пристало жевать проблемки, актуальные уже и таксисту!
— Рэмус, ты опять...
— Джейк, я еще не закончил. Сочувствуя вашему снобизму, я завтра принесу в "Луна-Стоун" стопку маминых журналов, и мы обсудим актуальнейшие проблемы моды! Нам всем придется взять в репетиторы модельеров, но зато когда кризис минует и все снова займутся собой, мы опять окажемся впереди! — Рэмус булькнул себе в бокал лимонада.
Джейк открыл рот, но Тремик завысил голос:
— Рэмус, ты чушь сейчас сказал и между прочим оскорбительную чушь. Речь не о снобизме и не о модельерах, а о недостатках "Нового Дагана".
— Конкретно каких? — Рэмус закинул локоть на спинку сиденья и, обращая глаза к Тремику, скользнул по Вардену.
— Заметно с первой же полосы, что редакция "Нового Дагана" не имеет определенной позиции и суетится: среди кого искать покупателя...
— Читателя...
— Покупателя, Ник! С первого номера рано говорить о читателе.— Тремик торопливо затянулся.— Ну как, к примеру, на твой взгляд пасквиль "Государство ХХ1 века" и по соседству в этой же рубрике фельетончик о свирепых родителях? Эта газета первым номером угождает и студентам, и рабочим, и безработным, и даже малолеткам.
— Неправда! — не выдержал Вардн. На него немедленно оглянулись, желая послушать. Вардн не отводя глаз от своей чашки заговорил, ба! как он обижен...
— Будем знакомы еще раз, я журналист и работал над "Даганом". Мне очень жаль, что вы приняли нашу работу так резко.
— Инкогнито,— фыркнула Римма, похлопав Рэмуса по плечу. Он рассеянно улыбнулся ей.
— Да, мы ищем читателя, читателя среди студенчества. Не знаю, отнести ли нелестные отзывы о "Дагане" на счет минутного настроения или на счет серьезного недовольства газетой,— Вардн обвел глазами круг лиц,— но спасибо за урок как бы то ни было. Готовится следующий номер, я предложу многое в нем изменить, и обещаю, адресован он будет только вам. Прежде всего вы прочтете мнение, что по-настоящему независимая молодежь не соразмеряется, вопреки обществу выступает она или за, а сохраняет свои взгляды и в меньшинстве и в большинстве. Мне тоже было обидно слышать обвинение Рэмуса, что даганское студенчество страдает снобизмом, однако доля правды в его словах есть.— Вардн поднялся.— Прошу прощения, мне нужно идти. Есть ли еще замечания?
— Просьба не заменять точные сведения рассуждениями и сплетнями,— спокойно ответил Рэмус.
— Да, я это уже запомнил.
— Вас финансируют с/д или либералы? — спросил кто-то.
— Мы — дети бизнеса, но об этом лучше справиться у редактора, мы не скрываем свой адрес. К сожалению, я очень задержался и сейчас спешу, но тридцатого, в понедельник, вместе со вторым номером позвольте нам снова встретиться здесь?
— Заходите, конечно,— развел руками Ник.
Вардн дружески простился и отошел. Ник печально развернулся к столу:
— Если инкогнито не возражает, я приглашу его даму на медленный танец.— Ник выводил Ларису из-за стола.— Ли и Рэмус, вы скоро всем своим друзьям испортите желудки. Обидели ни в чем не повинного щелкоперку, сами растерялись...
Рэмус долил в лимонад бренди (островитяне любят такие штучки, они называют их фризами) и сказал перед тем как выпить:
— Пару танцев спустя вы уже хладнокровно согласитесь со мной, что собственный печатный орган нам ни в коем случае не мешает.— Он отставил бокал.— Римма, пойдем потанцуем?
Ларисе на удивление газета парней не обольстила, зато Вардену понравился "Луна-Стоун", он сказал, что уважает требовательных читателей. Шрейдер предостерегла, что студенты, еще не пойманные, могут выскользнуть: для них политика не насущна, надоест дурачиться — бросят. Вардн отмахнулся спокойно. Студенты — это студенты, раздурачатся — не тормознешь, вспомни 60-е. Но даганцы для этого чересчур избалованы, возразила Лариса, и замкнуты на себе. И Вардн с Ларисой договорились в следующем выпуске суховато, но облажать дирекцию колледжа исключившего Рэмуса Лагда, джеков попирающих демократию, а также, как было обещано, само даганское студенчество, умное, исполнительное. Подкинуть на одну полосу архивную хронику 60-х, а последнюю — оставить стебовой разборке культурных вестей из Лондона, оттенив самобытность Дагана, что, конечно же, нелегко. Лариса упредила избегать политизированности, это должно быть само собой разумеющимся, тем, что умный поймет, дурню не надо; не спускаться с деликатного стильного скепсиса в обозрении мнений и предложении своего; использовать высококачественную бумагу и не допускать небрежности в оформлении. Даганцы должны принять нацизм не как политическое течение.
Вардн пришибленно уставился на Ларису, но он, конечно, кокетничал, врубаясь куда уж не хуже ее. Ему по кайфу стало делать мастера в непосредственно своем деле, а не собирать, как бывало, материалы по просьбе боссов.
Проводив Вардена, Лариса забралась в постель под бра с книгой в руках. Стирая с щек слезы, она глядела в печатные буквы и унимала в себе предчувствие чего-то идиотично глобального — плакатный кошмар, коронованный ею. Знакомый с младенчества, как кудрявая ее голова.
Если бы она умела молиться, то простояла бы на коленях всю ночь. Но она только откинула книгу, выбежала на кухню, кусая пальцы, переметнулась через прихожую до телефона, долго пыталась сжаться в реденькой темноте коридора и образумилась когда обессилела. Где же твоя воля, о всемогущая, если ты боишься собственного предчувствия? И тот ли плакат сегодня с Варденом ты моделировала, островитянка? Остров не СССР — это факт.
— Але?
— Здравствуй, Лариса.
— Фред? Привет, Фред! Ты почему так долго не звонил?
— А тебе какое дело?
— Нетрудно понять, спросила я из приличия.
— Лапшите больше, сударыня. Я вас вылечил.
— Бляха-муха, милейший, если вы еще и из другого города надеетесь меня достать, то я кладу трубку.
— Не вздумайте, сударыня, у меня срочное сообщение и несколько болящих вопросов. С этого слова говорим по-английски. Ты знаешь, например, что наш телефон прослушивается?
— Кем?..
— Хорьками, пиздохлюстами, кабанами...
— Кочанами позорными, кал грызущими, суками палёвыми... Фред, а ты уверен, что нас подслушивают?
— Да, иначе бы не звонил. Но этого следовало ожидать, Лариса, перейдем ко второму вопросу. Зачем ты взволновала молодежь Дагана приветами якобы из Лондона?
— Волновала не я, Фред, волновал Рэмус.
— Ты не могла за ним уследить?
— Ха, сам попробуй. Вмешиваться было поздно, он прокатил телегу по ушам друзей, что я из Лондона и, вообще говоря, из ФРГ, что своенравна, вольна и сорвалась в Даган, так как прослышала про единомышленников, а также что очарована ими, гораздо более интересными, чем лондонские тихушники. И потом, мне передали, что у тебя там всё на мази, ты закадрил дочь мэра Лондона и собрал теплую компанию. И потом, давай говорить по-русски, мне трудно.
— Хорошо, Хью или Вардн патрону переведут. Хью, Вардн, привет! Что еще Лагд-младший рассказал от твоего имени?
— Ничего более. Рэмус сообразителен. Он врет ладно и весело, просто разыгрывает, объявил меня "инкогнито", я с честью держу марку, то есть отмалчиваюсь на все вопросы.
— То есть нормально?
— Не без труда, но очень славно. А ты?
— По протекции боссов распахнуты двери, и мы вчетвером вползаем с ленивым зевком на день рождения молодого магистра. С этого дня мы патрулируем корты, манежи и дансинги. Мне в доску обрыдло гнать лажу по пять-семь часов в сутки, сидеть в библиотеке, на лекциях и ежедневно посещать парикмахерские. Вчера я, передавая мальчику шубу, на глазах своих фашистиков почесал подмышкой.
— И... и что?!
— Ничто. Мне потом вставили, но я промолчал. Обещал как-нибудь сгладить. Однако завтра в обед накушаюсь свежего хлеба с печеным горошком, в сочетании с вечерним шампанским ожидается чудный концерт.
— Ф-фред!.. прекрати немедленно, ты сдурел!
— Что делать, Лариса, я уже заказал себе горошек, хуеплет, запиши чтобы не забыть. Скверно, если нас в самом деле никто не стремает.
— Подумай обо мне, Фред. Через меня же хотят навести контакт с твоими фашистиками.
— Я уже думал, Лариса. Горох, разумеется, это шутка. Но вот вам не шутка: нынешней ночью мне снилось, что я шурале и защекотал до смерти ряд тухлых харь с молчаливого одобрения тех двух-трех лондончан, которые с минуты знакомства и до сих пор от меня не в восторге. Очень хорошо, что я с тобой созвонился, а то сейчас мне подвернулись колеса, нажрался бы и избил какого-нибудь нужного молодого магистра. Я, есть подозрение, слегка рехнулся или возле того...
— Стой, Фред, ты сейчас трезвый?..
— Что, не в меру говорлив? Сказывается местный климат.
— Откуда колеса?
— Это не суть, можно сказать, мы привезли их с собой. Но они лежат совершенно без применения где-то у Валентина, а может, не у него...
— Фред! Что за водопад лишних слов, говори нормально.
— Один момент... Але?
— Да.
— Валентин временами употребляет, но настали черные дни, нам, элементарно, некогда. Колеса можно было подкинуть фашистикам, но ЛСД не сразу нарушает обмен веществ, я собираюсь просить опиюшных у боссов. Это тем более необходимо, что в Лондоне как и везде имеется небольшое количество думающих людей, они относятся к нашей компании с насмешкой и недоверием, но такие как правило легко сходят с ума, если предложить им наркотики и достойное окружение. Лелею надежду, что Валентин вполне достоин их круга: он не мистик и не фанат психотропиков, но обладает даром будить в людях жажду самопознания. Вы довольны ответом?
— Да, сударь, но ваш срыв всё равно странен. Мне кажется, вам необходимо день-два ни с кем не встречаться.
— Спасибо, Лариса, я знал, что вы поможете мне добрым советом. Я тут на сорок минут еле выбрался. Видишь в чем дело, мы не укладываемся в сроки. Этих сытых щенков ловить не на что, три четверти моих голубков — дети джеков, которым треп трепом, но хороший тон неукоснителен. Они, знаешь ли, рассчитывают до последнего вздоха себя ублажать, образование и воспитание именно на то ориентированы, средства имеются. Я говорю, мне здесь приходится до обеда зубрить наизусть уйму хуйни чтобы выглядеть среди них красным солнышком. Это вечная сессия, а ХВШ я, кстати, бросил из-за нежелания проверяться. До Нового Года мы так и будем трепаться. Хуеплет, передай, чтобы боссы о фашизме в Лондоне и не мечтали, я предупреждал, что люблю пошутить. Просажу здесь все деньги с ребятами и вернусь такой великосветский, при маникюре.
— Не торопись, Фред. Подожди, я сейчас... Я ходила за сигаретой, але?
— Да.
— От Лондона отказаться нельзя. Ты просто слегка перенервничал, но сейчас уже должен привыкнуть к местному климату. До Нового Года еще две недели, достаточный срок для розыгрыша. Декорации на твой вкус, сценарий следующий. Ты, Валентин, Кристиан и... кто?
— Герман.
— Да, Герман, вы как прежде ездите по ушам, только сильно своих фашистиков не утомляйте. Прикинь, я болонка, и вдруг на моих глазах четыре молодых человека, незнакомцы, черт знает откуда приехавшие и уже известные всему Лондону как солнышки везде куда ни сунься, исполняются романтическим презрением к роду людскому со всеми его светилами. Великолепная четверка, истомленная скукой всезнаек, начинает выдрепываться друг перед другом во вседозволенности. Меня это ужасает, но я покорена, и даже с безразличной усмешкой замечаю подруге, что ж здесь преступного, моя дорогая? Я, как и все мои друзья, была уверена в ценности своих знаний и общение с вами уже укрепило мою уверенность и даже сомнение, как мало я знакома с культами, ну, культурами мира. Но ваш резкий разворот меня обескуражил, поскольку в вас каждый перепад настроения продиктован высоким полетом мысли. Я не знаю, у кого из вас какой капитал за душой, но вы четко соразмеряете свои выходки с чаевыми. Разберитесь, кто у вас будет там самым имущим, он и будет всех вольнодумнее и к тону общества пренебрежительней. И, Фред, заруби себе крепко, модель не американская, а наша, панковская. Выкручивайтесь как хотите, но снять имущественный ценз сразу за двухнедельным спектаклем позволит только панковская модель. Болонки клюнут на эпатаж. И в новогоднюю ночь вы уже вместе с ними шокируете общественность своими изысканными прическами, золотой свастикой, Хью мне рассказал, что ты там поднажал на символику. Боссы подкинут, пусть у вас там раскупят, придумай, как сдать товар. Главная прелесть новогоднего карнавала, конечно, в шарадном щегольстве знаками, которых не разгадать плебеям "инфра-бизнеса" и, вообще, плебеям, коль скоро они патриции: если болтаться среди патрициев с утра до ночи и если вовремя подойдет товар, вы реально успеваете за две недели низвести в плебеи всех, кроме них... хотя я не знаю, какая у вас там почва...
— Я слушаю.
— ...Патрон подзаработает на спекуляции золотой символикой, вся задача — ювелиров побольше нанять, золото пусть хоть у своей жены отбирает. И с первого января, после маскарада, эту самую кастовую вседозволенность, думаю, очень просто направить куда патрон сочтет нужным, были бы деньги. Але?
— Мгм.
— Я понимаю, это авантюра, но она вся типичная и срабатывала не раз... в других, правда, формах.
— Мгм. ...Молодчина, Лариса.
— У тебя там мозги атрофировали.
— Сволочь ты, Лариса. Но мы отвлеклись. Как у тебя?
— Хорошо живем. К середине января вы наверняка управитесь с детьми джеков, и не позже двадцатых чисел Даган и Лондон должны быть друзьями, причем я рассчитываю не на скоротечную моду, а на то что нацизм станет образом мысли отроков всего этого войска: "инфра-бизнес", эсдешники, уайзни. Джеков помельче мы к себе переманим, Рэмус и Джейк знают как это делается. Мы сведем с вами контакты, и вирус, считай, разгулялся. И еще. Светская хроника должна с почтительного расстояния повозмущаться по поводу новогоднего карнавала.
— Хуеплет, слышал? Передай патрону, а то нам самим влом.
— Вардн, это не про тебя. И еще. Я всё меньше сомневаюсь, что непосредственно погромы и бойня начнутся с самого Дагана, приезжай в январе, мне без тебя трудно.
— Да! Да-да!! Любимая моя, дорогая, замотался здесь в доску и спросить забыл, как ты там живешь, свет очей моих?
— Нормально, радость моя, ты так замотался что спрашиваешь уже третий раз.
— Могла бы не напоминать.
— Ну как же я могу удержаться.
— Что стукач?
— Базарь с патроном. Нехуево если он сейчас слушает.
— Очень вряд ли. Даже если он знает, что мы чьи-то пешки, тратить время на мелкую рыбу — глупость. Я здесь думаю перед сном о стукаче, и...
— И что?
— Ничто, стрем на проводе. Как Вардн?
— Ты знаешь, что боссы снова на него ноту спустили?
— Да, я спрашивал про нацистский печатный орган.
— Шизеет Вардн, ногти обламывает, тебя русскими матами кроет.
— Мне бы его заботы... Черт, Лариса, мой ему привет, мне пора переодеваться и дергать к болонкам. Счастливо!
— Пока!
Уоллес Теннинг, наипрекраснейше предновогодний, порхал по лифтам-кабинетам и пел-ворковал указания своим подчиненным. Статистики-кибернетики едва ль не трещали. Завешенный гирляндами салон журналистской тусовки трещал натуральным образом.
Однако соратники Теннинга обсуждали итоги уходящего года так, мрачновато. Весной-летом они, помнится, были готовы держаться до самых выборов. Но долгосрочные обещания вообще блюсти нелегко, а с учетом правительственных контрмер, невозможно. Убытков никаких, Теннинг, тут всё верно, но и прибылей — тоже, а в бизнесе без перемен — это нонсенс. А нервотрепка — кто столько выдержит.
Мм, разнылись, праздник мне портят. Была бы армия, задавил бы вас, гадов. Жаль у Острова армии нету, гвардия не военка. Да обойдемся... С Новым Годом, братва, значит так. Мои шабашники сравнили-пересмотрели и мне дали знать: правительство такое дурное, шуток не понимает и довело рынок до интересного статус-кво, что разморозив свои ресурсы вы все обанкротитесь в конкуренции с иностранными фирмами. Да вы так и так обанкротитесь, кто ж знал что и в нашей стране правительство дураковское. И вот вам моя нота, милейшие — начинайте борьбу не на жизнь, а на смерть, а то проморгаете безвозвратно. Рискуйте всем что осталось, увольняйте и сокращайте, пользуйтесь силой-дешевкой, приглашенной джеками для своих, гоните взашеи купцов чужеземных, а для этого придется к суперконцернам подлизываться, взвинчивайте и демпингуйте, короче, воюйте по-гладиаторски (с бумажкой можете теперь не сверяться).
Спасибо, друган, нашабашничал ты отменно, возьми не побрезгуй еще три куска. Да ну, при нынешней инфляции чепуховые деньги. И о втором твоем калыме будем знать только мы вдвоем, да ведь, друган? А встану у власти, починим гос.сектор, заживем припеваючи. Армию учредим, это надо. Потом СССР колонизируем, Союз уж сам в объятья кидается, только оденьте его да обуйте.
Всего этого на самом деле Теннинг не думал. В компании бывших товарищей по несчастью он пенял на несостоятельность научных подходов и на активный сверх ожиданий "тандем", сокрушенно подсчитывал грядущее разорение собственных предприятий и цокал затем языком. Надо же, вот досада, он разорился, придется гос.сектор забрать. Нет, конечно, языком он не цокал.
И тридцатого декабря, когда пешка-газетчик отправился в дискобар Лагда-младшего-Марти на суд второго номера "Дагана", сам Теннинг был на экстренном совещании, участники-заединщики коего прохлопали ухом апогей домашнего кризиса. Не то чтобы и прохлопали, но ситуацию подзапустили: причем, при осознании, что подзапускают. Ну не потеха ли, грех ведь не посмеяться. Совещание было злым и томительным, допрыгались, чуваки, до кризиса, но умелый риск вознаградит сам себя: плюя на всех спасаться, и тогда смяв патриарха-папашу расцветешь в числе первых. Поэтому мужественно и упрямо надо давить остаточной мощью. Одному Теннингу на совещании было известно, почему апогей кризиса оказался, так сказать, прохлопан ушами.
А Лида с каждым днем всё беззаботней.
Минута заменяется минутой сама собой, без видимых усилий; стакан не пуст, друзья близки, любимы; всё прочее доходит очень туго. В открывшийся внезапно дивный мир, простой, как солнце, радостный, как ветер, шагнула Лида даже не заметив границы, пред которою трагичность. От тяжких размышлений потной скорби избавлена естественная радость цветка внимающего чутко жизни.
И Рикшу редко можно видеть трезвым. Он много курит, нынче в одиночку: Эйб не кидает Лиду, глушит с ней. Безденежье терпимо, прикол неистощим, в магическом кругу живет одна семья.
Тусовка перекинулась на судно, все догадались, что у Рикши очень клево. Чеширски скалясь, Рикша от друзей не стал корабль строго охранять. В ту ночь, как притащил Виктор записку на судно к Рикше убежав от ссоры с Нетой, тусовка у Рината не бухала (все как-то разом очутились на мели). Гудели трезво, пиздоболили о разном, играли по дороге к Рикше в догоняшки (и Лида тоже ведь была как стеклышко прозрачна) и оглашали доки чистым ржаньем, еще умеющие ржать не выпив. Взбежав на судно, Лида Рикшу тормошила, а он терпел с улыбкой бедной, скромной и укрывался за спиной Виктора (который напролет ту ночь болтал — и просветлел, облегчившись, и прояснился). Виктор, растяпа, Рикшу не спасал, и Лида отбирая свою шапку уже собралась Рикшу полягать, тогда он замочил снежком по носу Лиде и умотал от Эйбова сугроба (имелось время: за большим снежком ребятам пришлось с палубы спускаться). В каюте Тина, дура, хлопотала, и то спасибо что хоть чай готовит. И Рикша шлепнулся на койку рисовать (там, лабиринты всякие, от нефиг делать). Потом в каюту прибежали Эйб и Лида и отомстили Рикше шапкой снега. А следом завалились остальные (то есть втроем Ринат, Виктор и Нета), накапали в каюте, надышали и разобрали чай наперебой в любви признавшись Тине домовитой. До самого утра по кайфу было (конечно тесно, но каюту не раздвинешь), а утром Рикше захотелось спать. Виктора разбудил и в путь благословил. И прочие утихомирено благословились.
А только Лиде резко поплохело. Не знаю, воздух нынче будто странный. И Рикша всё смотрел в иллюминатор, а Эйб измучился в минуту как за год.— Он видел Лидин приступ первый раз.— И хриплым голосом спросил монет на рюмку.
Что ж, сам спросил, своя рука владыка. И Рикша выложил последние ютоны. Так вскоре Лида загасила свой сушняк.
И будто не было беды, раз Эйб и Рикша решили все втроем пожить на судне поосновательнее чем четыре дня, пусть Тина с Петерсом займут квартирку Эйба (Петерс из Танди, он надежный бублик — а в Даган прикатился день назад и Тине нравится, она как на ладони). И Эйб решил искать себе работу, но вечером решенье отложил.
Оказывается, Петерс в этот день ходил к родным с почтительным визитом, затем с Ринатом, Тиной и подругой нагрянул к Рикше, разгрузился хавкой, базаром безалаберным и выпивкой дешевой (не дело свой приезд сухим оставить). Дегенераты на полночи развели трансцендентальную дискуссию о том, принципиален ли по сути кайф. Но Рикша обдолбался молчаливо. Взгляни на Эйба, чем не аргумент.
А Эйб упился в стельку рядом с Лидой, и вслушивался в треньканье родной капели, и сомневался, выезжая, а не сам он утром бредил и кто ж рассудит где есть бред а где прозренье? А Петерс и Ринат, разгорячившись, доказывали и примеры приводили. Пит ткнул в обдолбанного Рикшу, рассказал, как в Танди опий он курил и не вкатило. Свои кошмары и пустые слезы хотел ратифицировать Бентамом (не то чтобы Бентам курил хоть раз, а просто чтобы залапшить красивей), но тут уж Рикша ну не мог не затащиться. Заткнувшись, посоветовал ребятам отвлечь себя подругами от болтовни и Тине ключ дал от квартиры Эйба.
Тусовка перекинулась на судно, все догадались, что у Рикши очень клево. Табак курили, всяко-разно пили. Всерьез и в шутку воздух шевелили (но это больше когда были у Рината). В снежки играли, жарили картошку и бедовали попадя на мель, что очень часто начало случаться. А Эйб устроился в подземку на путях (он с электричеством не раз уже работал, а на халявню поднасели новоселы, да и зима к подзаработку не сезон). А Рикша, вот чудак, ни капли в рот, бомбясь принципиально анашой, гашишем, кокой, что когда достанет.
Декабрь-месяц холоден и чист. Причудливое время для подонков, вдруг оторвавшихся от завтрашнего дня и прибалдевших в час сегодний как в предсмертный. Вторая половина декабря — оставшиеся полторы недели года растерянно хранят в себе из часа в час сплошь испещряющий нетрезвый след, ни зги. Дегенераты будто сговорились отметить две недели странным стебом. Наверно, только нищета сумеет их ненормальный праздник повязать.
Черноволосая цветочная шиза искрится радостно в вине и в пьяном смехе, вплетаясь в снежную затейливую вязь.
Новый, третий от Перестройки, год Лариса встретила одна, в черной комнате при зажженой свече и поставив на стол телефон. В первые десять минут нового года Лариса приняла поздравления от Хьюба и Вардена, они знали, что Лариса изволит праздновать в одиночестве. Рэмус не позвонил: ему она налапшила, что будет в новогоднюю ночь на квартире близких приятелей.
Первые два часа первой ночи ее окружали стародавние звуки АВВА, которых она отыскала в звукозаписи четвертой по счету. Она не скучала, играя, перебирая разные, с позволения сказать, мысли, пересекая от стены к стене зал и вглядываясь со свечой в руке в свои отражения. Третий час ночи — она оглянулась на телефон, Фред, конечно же, жутко занят, и покинула черную комнату.
Улицы Дагана встретили Ларису огнями и смехом, вовлекая в водоворот блесток, запахов, розыгрышей. Она осмотрелась вокруг и отправилась на подземку. Дроник и Кинотрюк наверняка сейчас глушат самопальные эксперимент-бренди закинув ноги на видеомаг, гопота типа Локида развлекается тем что шугает сограждан на какой-нибудь площади, Фред где-то прыгает на ушах в толпе бритых под нолевку пионеров-аристократов, а "Луна-Стоун" на уши только встает, ожидая когда пробьет три: дискозал "Огонька" закуплен на ночь под концерт нацистских рок-групп. Лариса представляет себе, как возможно оттянуться на этом братственном скаке-сэйшене среди бряцающих браслетами и серьгами знакомых лиц под родную музыку в немаленьком помещении, где потоки шампанского и завеса табачного дыма намешаны с приветами и смехом товарищей и с легкими знакомствами между теми кто еще незнаком. Дискозал "Огонька" сняли по малости "Луна-Стоун". Ожидается много шушеры, но свой своего ни с кем не спутает и создаст атмосферу на ночь, кто знает, может и дольше.
Лариса сбежала по эскалатору. Закапризничав, поехала не в "Огонек", а к Дану и Джему. Не застанет их, тогда в центр, какая разница.
По дороге к ней пристала компания, они разболтались о всякой муре. Компания пригласила Ларису к себе, Лариса кивнула смеясь, но ко всеобщему удивлению ломанулась из электрички. Вошедшие в вагон Виктор с Нетой и Тина, гружёные каждый по нарядной метелке, ее не заметили; а она дождалась следующей электрички, смывшись не оттого что ей совестно, а оттого что встреча была бы нелепой и портящей настроение, это понятно.
Осыпанная с чьих-то рук серпантином и конфетти, Лариса вдавила кнопку звонка к братьям Кайдере. За дверью пробрались через смех и возню, кто-то с треском забился в клозет. Открыл Дан.
— С Новым Годом, Дан! — Лариса протянула бутылку шампанского.
— Ли, вот здорово! Заходи скорее! — Дан свистнул вглубь коридора.— Братва, к нам ведьмочка на метелке!
Из ванной высунулись Колетта и Нина:
— Какая ведьмочка... Ли, с Новым Годом! — Колетта чмокнула ей по воздуху.— Ты как всегда внезапно и вовремя... Подожди, мы сейчас, там все наши собрались,— скомкала второпях Колетта и вместе с Ниной скрылась за дверью.
— Да не разувайся, Ли, пошли в комнату,— Дан тащил ее за руку (в конце прихожей скинуть сапоги она изловчилась). Потрясая шампанским, он опять свистнул, человек двенадцать, заполнившие гостиную, обернулись. В музыку, разговор и шумок телевизора вплелись возгласы и даже аплодисменты Бидди и Обри.
— С Новым Годом, ребята!
Джем выхватил бутылку у брата и, гейзерно раскупоривая и наливая Ларисе, закачал головой:
— Ли, ты сегодня прекрасна! Я впервые вижу тебя прикинутой по модерну и сберегу твое чудесное новогоднее явление в своей памяти на всю жизнь! — Джем слегка пьян, и из него вырвался непримитивистский английский помимо арго, усвоенного с такой верой в свою непогрешимость. Робби высвободил руку из-под плеча Санди и подскочил к столу:
— Чуваки, мы не слышали тоста Ли! Джем, наливай всем. Ли, а потом кушай вот этот пирог, Санди сама его пекла.
В дверях раздалось на два голоса:
— Что такое?
— Про нас не забудьте!
— Нормально, девчонки! Дан, где фужеры, я тебя спрашиваю?
Колетту и Нину откомандировали на кухню. Нэл врубил верхний свет, спрашивая вполголоса:
— Фреда не будет?
— Рехнулся, что ли! — засмеялась Лариса. Подцепив чьей-то вилкой ближайший салат, взобралась на спинку стула и вознесла над общим гомоном свой фужер:
— Друзья!..
— Ли, ты куда, а нас собой?! — Обри спешно зарыскал по столу.— Ага, чье это? Мое.
Он налил себе джина. Бидди со Станеком с двух сторон тормознули Ларису.
— Сейчас-сейчас, Ли, мы понимаем, что ты сдыхаешь от жажды... О, Нина, мы так ждали, так ждали!..
Разобрали бокалы, разбульбулькали, Лариса заорала:
— Короче! Я пью за тех кто в этой комнате, и ни за кого больше!
— Блядь, Алекс в сортире,— заржал Робби.
— Ну и за тех кто в сортире тоже,— уступила Лариса и поднесла шампанское к губам.
Налив по второму разу, вырубили люстру и снова зашумели каждый о своем. Лариса отведывая всего понемножку прогуливалась вокруг стола и перекидывалась репликами со встречными девчонками и парнями. Новогоднее круженье, видимо, минуло у Дана и Джема часа полтора назад и улеглось до ровной, таинственной возбужденности, какая бывает последнюю ночь в году.
— Ли, ты сегодня такая красивая! Это наш с Даном и Джемом тебе новогодний подарок,— Колетта протянула Ларисе витый браслетик.
— Спасибо, Колетта,— Лариса продела в браслетик руку.
Ей захотелось курить, из кухни только что вернулись парни, увлеченно о чем-то спорящие, и она слиняла туда от громких разубеждений. В табачной выстуженной темноте за прикрытой дверью замерцал кончик ее сигареты. Лариса уставилась в пустынные улицы за окном, изредка моргая от рези в глазах. Центральные улицы кувыркаются и поздравляют друг друга, а в Восточном заброшенная тишина.
В кухню прошли и молча тоже закурили. Лариса оглянулась:
— Это ты, Обри?
— Ты чего здесь одна? — неохотно отозвался он. Лариса пожала плечами и промолчала. После двух затяжек спросила:
— Как с работой?
— Да ну нафиг,— отмахнулся Обри.— Ли, правда, что у тебя чувак есть, который тебя драться учит?
Лариса медленно развернулась:
— Нэл сказал?
— Робби.
— Трепло.— Она стряхнула пепел в какую-то посудину на подоконнике.— А что, тоже хочешь?
Он усмехнулся:
— Мне эти уроки нафиг не нужны.
— А что еще тебе Робби сказал?
— Да ничего, говорит, тот самый парень, который с нами Девятнадцатого наркоту гонял. Я его больше нигде с того раза не засекал, а он оказалось Робби и Нэла, ну... ну ладно, тренирует,— Обри посмеялся и тоже шагнул к окну. Установил на подоконнике пепельницу.
— А еще что сказал?
Обри тоже смотрел в окно.
— Спроси сама.
— Да ладно уж, базарь до конца.
Обри отозвался, чертя улицу за стеклом усталым глазом:
— Тут и сказать нечего. Вы врозь шаритесь, друг друга не терпите. Одевает тебя, обувает и узлы из тебя плетет. Хочешь, мы ему навешаем на долгое время?
— Робби навешайте, чтоб пиздел больше, недоумок.
Лариса растерянно выдохнула.
— Ли, он правда над тобой издевается?
— Да блядь, Обри, ну что ты за херню несешь.— Лариса нахмурилась еще больше, рассматривая в доме напротив сонно мигающую панель.— Я за чужой пиздеж не отвечаю, Робби больной, что ли. Не, я с ним разберусь, пусть следит за губами.— Лариса перебрала в руке сигарету.
— Короче, замяли,— тихо ответил Обри.— Твое дело, решай сама, мы, если скажешь, поможем. А правда, сколько тебе лет?
За дверью раздался шум, сверху вспыхнула лампа, Станек с Алексом, Кайдере и Колетта с Санди прошли, держа по сигарете в руке.
— Джем, ты как жираф,— говорил Алекс.— Я сам ездил и на "Санио" и на "Яркасах", говорю тебе, наши лучше, даже сравнивать глупо. С добрым утром, ребята. Обри, Бидди тебе привет передал,— кинул Алекс к окну,— и очень резко слинял.
— Чего он так? — Обри сполз на корточки по морозилке. Колетта с улыбкой указала на Джема:
— Наше дурачье взялось доказывать достоинства импортных мотоциклетов.
Джем завелся:
— Не доказывать, а ткнуть пальцем...
Санди негромко, но перебила:
— А Бидди подвыпивши обломным становится, расхвалил наших дурачков трехэтажно. По-любому после этого тут не задержится.
— Проветрится появится,— не расстроился Обри.— Да мы вообще-то еще к Моррису заглянуть собирались, может туда пошел. Он один?
Санди добавила:
— Нина, Робби и Нэл с ним проветриваются.
— Точно к Моррису,— кивнул Обри.
— Родоки из больницы забрали только вчера и отмечают Новый Год по-семейному,— пояснил кто-то кому-то.
— Я разве говорю, что наши модели плохие, но давайте откровенно посмотрим...
— Дались вам мотоциклеты,— перекрыла Лариса.— Девушкам скучно, давайте съездим туда где сейчас все веселятся. Подземка сегодня же круглосуточно, в смысле, ночью?
Обри кивнул.
— Ну так в чем дело? В центре будут гудеть еще часа три, может наших где встретим.
Станека осенило:
— Портовские и индустриальные собирались в парки Хоспитэбла на всю ночь. Сколько времени?
Колетта вывернула ему свое запястье с часиками.
— Скоро четыре.
Алекс махнул рукой:
— Не, Ли, уже поздно.
Ее смех не утих:
— Кого поздно, Хоспитэбл отдыхает без перерывов. Мы как раз сменим тех кто устал. А то забились дома, как эти. Идемте!
Дан добавил:
— Родоки нагрянут вот-вот. Собираемся.
Затерявшись в метро, до "Огонька" Лариса добралась одна. Она не сказать чтобы жаждет послушать нацистские группы, но занявшийся по дороге стеб братвы, готовой к елочным и серпантиновым перепалкам, не растормошил ее, а утомил. То ли настроение так себе, то ли по неизведанному заскучала.
Дискоклуб оказался заперт. В заманчивых окнах холла скользили или задерживались покурить молодые люди с радостными, опасными взорами и озорством на губах, полуозначившим и дружеский смех и оскорбительный. Судя по слабому бетонному эху, сэйшн в разгаре. Лариса приглядела знакомую спину и метнула монеткой в оконную гладь. Вегас, следом и Римма обернулись на звук, Лариса показала на вход.
Через минуту она ступила в здание дискоклуба.
— С Новым Годом, Вегас!
— Спасибо, Ли, тебя тоже.— Вегас вел ее к гардеробу.— Что же ты раньше не подошла?
— Гуляла,— уклонилась Лариса, скидывая пальто.— А зачем вы закрылись?
— Закрылись не мы, а администратор. Билеты распроданы. Мы тоже не возражали.
— Все билеты распроданы?..— она осмотрелась.
— Как видишь. Тысяча шестьсот мест без остатка, такой сбор у "Огонька" впервые, я думаю. Ну трем менеджерам не сделать рекламу было бы стыдно. Идем, нас Римма ждет.
Изнутри холл и молодые люди в нем видятся совсем иначе, чем с улицы. Всё правильно, много шушеры, в основном из обломков вчерашнего "Огонька", но свежий приток доминирует над основным.
— С Новым Годом, Ли!
— Тебя тоже, Римма. А где наши?
— Мы строем не ходим! — засмеялась она.— Вообще, многие в зале, сходи, колоритное зрелище. Но у меня голова разболелась, тоже устанешь, нас с Вегасом в баре найдешь. Не по той стороне, а здесь, на втором.
— Да, я найду,— Лариса отошла без дальнейших расспросов.
До зала она добралась не сразу. Пробежал тинедж с фонтаном искр в каком-то стакане, группка девушек шуганула встречных хлопушечным конфетти, два щуплых нациста переговариваются о чем-то, приперев плечьми угол. Два раза ее тормознули приветствия полузнакомых. Музыкальный грохот ощутимее с каждым шагом. Завернув за угол (холл огибает дискозал по периметру), Лариса увидела у входа Рэмуса в неизменной компании Джейка и Ника еще с несколькими, у двух-трех в рукав вшиты скромные черные ленты. Рэмус стоит спиной, мается с ноги на ногу, над чем-то резковато смеясь, на нем черная свободная майка с отпечатанным на треть спины Горбачевым и цветным гербом СССР. Немного ниже, ну, это уже кощунство, ручной трафаретный шарж Николы Лагда и герб Острова. Рэмус в запале чуть нагнулся вперед с вытянутой ладонью, что-то доказывая одному из парней и усердно стряхивая в другой руке пепел.
Лариса задумчиво ткнулась в стену плечом и рассматривала серьезно и обстоятельно Рэмуса, пока Джейк не заметил ее. За ним оглянулись другие парни, Рэмус салютовал Ларисе взмахом руки. На их приближении она разглядела, что у него, как и у прочих влажны лоб и виски, неужели от духоты на скачке. Ей привиделись темные силуэты на фоне слайдов.
— Советикус, советикус....— забуратинил по слуховым височкам голос доктора Фреда.
Она напряглась и сглотнула, стремясь по стене к тверди подножной,— впусти меня, слышишь. Чужие,— я впервые вижу их,— лица, примелькавшиеся за часы общения в "Луна-Стоун", склонились над пристальными глазами и закружили в тревожном, сочувствующем хороводе:
— Бжик-бее, бжик-бее...
Несколько рук подхватило узкие плечи, не отпуская из "Огонька".
По холлу — мимо смеющихся, слегка пьяных или весьма, большей частью случайных кадров, но частью и более чем неслучайных — три молодых человека, популярные лидеры нацистского движения, провели остекленевшую девушку. У ступенек бара она запнулась, выдернула руки но, постояв, грохнулась на колени.
Мир визжит струями комет и метеоритов, радиоактивного излучения и зачумленной воды. Она зажала уши, пытаясь скорчиться наперекор обхватившим незнакомым рукам.
Мозги зацепило знакомым голосом:
— Она обколота, друзья. В бар, быстро.
Боже, как хочется потерять сознание. Вязкое мельтешенье линий снова хватает ее, увлекая по неровной, ребристой поверхности, и само же оно мешает шумами, заунывными звуками, голосами... Сбоку брызнул бенгальский огонь... Какие странные стены, жуткая выдумка человечества — кресла, обтянутые искусственной кожей. Губы немеют в теплом морозе.
— Я не хочу жить, слышите...
— Ник, Джейк, уйдите!
— Ее нужно...
— Ради бога, уйдите, я знаю, что делать! А, черт, Лариса, я тут...
Впитывающая темнота из-под бровей проваливается со свистом в очертания глаз.
Рэмус Лагд, сын Куратора Коллегиата Острова, с нацистским кулоном на шее, присев перед креслом, прижимает ее за локти к спинке сиденья. Они находятся в небольшом помещении с видео по углам и символической елочкой на стойке бара; вокруг бродят юноши, девушки; сидящие за столиками пересмешничают; из одного угла взметывается серпантин. На юную наркотку и ее друга в заполненном полумраке едва обратили внимание: в эту прокажённую ночь морфинист не событие. Почему прокаженную и обязательно морфинист? Да вот ей захотелось, терпите, если вернули на трон.
Бритая голова с гребнем механически дернулась. Она обвела глазами отсек второго этажа, осторожно усмехнулась и сняла руки Рэмуса со своих жестких предплечий.
— Да, Рэмус, и тебя с Новым Годом. Я смотрю, вы здесь развлекаетесь очень оригинально...
И упала лицом в колени, рыдая навзрыд.
По плечу гладили, Лариса унимала себя из всех своих неисчерпаемых сил.— Фыркнула, не отнимая лица. Засмеялась и разогнулась острыми позвонками. Ее встретил тревожный взгляд Рэмуса. Он коротко остерег:
— Говори на английском.— Подтащил рукой кресло и пересел в него.
Лариса достала из кармана платок, вполголоса спрашивая:
— Ник и Джейк много слышали?
Рэмус всмотрелся, но голос ее звучал трезво, а вопрос куда уж трезвее.
— Одну реплику, причем не на немецком. Не беспокойся, как-нибудь сгладим...— Рэмус сжал ей запястье.— Лариса, что с тобой?
— Бывает, Рэмус,— невнятно сморкнулась она. Отняла от носа платок и улыбнулась.— Я скажу то, что есть, хочешь верь хочешь нет. Меня неприятно поразила твоя майка.
Он мерно закивал головой. Кусает губы — в нем дурной признак. Лариса встала, ища глазами по бару.
— Я скоро буду, мне надо умыться.
Пробравшись к столику Вегаса, склонилась к Римме:
— У тебя косметичка с собой?
— Авария? — та обернулась.
— Да, небольшая.
Спускаясь с Риммой на первый этаж, Лариса растерянно объяснила:
— У меня сегодня скверное настроение, и, не знаю, вдруг обломилась.
— Случается, у меня на день рождения так было. Идем сперва в туалет.
Умывшись, Лариса исправила внешность вполне с помощью Римминой косметички.
— Как у тебя голова? — спросила Лариса, когда они шли обратно.
— Не совсем. Меня музыка наших ребят убивает. Пусть я глупа, но,— Римма улыбнулась Ларисе,— наверху отнюдь не скучаю. Наши ребята посменно развлекают меня. Головная боль несильно испортила праздник, Новый Год замечательный. А Вегасу, представь, как и мне, не нравится рок.
Лариса засмеялась и упрекнула:
— Давай без колкостей, Римма. Рок не виноват, что Вегасу, представь, нравишься ты. И я бы на твоем месте не стала так мучить Тремика.
— Ли, я уже убедилась, Тремику веселее без меня, чем со мной.
— Что ж. Ну а как тебе второй выпуск "Нового Дагана"?
— Сурово, но симпатичней, чем первый, намного,— оживленно ответила Римма.— Жалко, газетчики не смогли обойтись без скандалистики. Несчастного Рэмуса заездили окончательно. А вообще, второй номер — это успех по сравнению с первым. Зря тебя не было с нами во вторник.
— Да, я сама жалею.
Но Вардн сегодня за утренним чаем обстоятельно ей рассказал, так что ни о чем она не жалеет.
— Спасибо, Римма, ты меня выручила.
— Не за что. Подходи к нам.
Лариса свернула к Рэмусу. При виде его руки тошнотворно расслабились. Лариса не дошла двух шагов — с какой стати она будет себя напрягать. Но Рэмус шагнул к ней сам и подобрал безвольные кисти:
— Ну как, Лариса? Я провожу тебя домой? — он виновато умолк, от природы досадный и лишний.
— Нет, я еще не видела дискозала.
— Извини меня, слышишь. Я не думал, что моя выходка с майкой так тебя... впечатлит.— Рэмус отвернул голову.
Лариса вынула руки:
— Глупости, Рэмус, декоры, фигня, орнамент. Идем вниз, я хочу посмотреть наш рокешник.— Лариса выжидающе подалась к лестнице.— А твои выходки аннулируются моими.— Она прикололась.— И не надо пожалуйста дуться!
Рэмус следуя как обычно по правую сторону от нее с облегчением улыбнулся:
— Странная девушка снова лукавит?
Лариса скрыла, что ее передернуло.
— С чего ты взял.— (А с чего ты взяла что он дуется?) — Но перед парнями мне сейчас придется лукавить.
Он успокоил ее:
— Без проблем. Ник и Джейк будут знать, что ты слегка заучилась. Могу добавить, что ты на вынужденных каникулах.
— Отличная мысль, но последнего всё же не надо,— сказала Лариса и вдруг ощутила, что языковой барьер окончательно пал.
А бывают такие случаи.
Но только без апелляций к космополитизму советикус, нацистка-островитянка недовольно повела головой, отгоняя тупую, непослушную мысль, и поправила на запястье витый браслетик, подарок друзей из Восточного, в тонкорунном сборище явивший себя как отличительный знак принадлежности.
На миг через многие километры стало вдруг различимо, как Фредерик Хапперс рассуждает в кругу поклонников о замечательно куцей чешуе Острова.— Ларису снова чуть не стошнило, но справа твердо и вовремя поддержали ее на секунду. Обогнув угол холла, Лариса и Рэмус приближались ко входу в зал. Еще издали Рэмус кому-то кивнул.
Ник и Джейк, курившие рядом с самым проемом, встретили Ларису улыбкой:
— Замечательно, Ли! С начала сэйшена мы ждали только тебя.
— Да, без тебя концерт потерпел бы фиаско.
Лариса отняла сигарету у Ника, с наслаждением затянулась:
— Лажа, лажа, друзья, экономьте ее для Нэнси! — Лариса выдохнула в сторону, смеясь парням краем глаза.
Они переглянулись, Ник заметил за всех:
— Ли по обыкновению немилосердна к нам и отставляет надежды на ветрогонную болтовню даже в новогоднем веселье.— И объявил громче: — Вследствие непреклонного характера Ли рокешник идет своим чередом,— Ник сверился взглядом с Рэмусом и снова понизил голос,— и мы смеем просить, чтобы Ли осчастливила нас своим благосклонным присутствием.— Он уронил на грудь голову.
— Друзья, что с ним! — Лариса в веселом недоумении пожала плечами Джейку и Рэмусу.
— Ник слегка пьян,— усмехнулся ей Рэмус, кивнул мельком Наботену и двинулся первым ко входу.
Поле чудес, страна дураков, ключ на подушечке, шланг без узлов. Я помню и другую новогоднюю ночь, но всё это блистательная — чешуя. О... если бы звезды не имели орбит, как ночью в сентябре, в Рикшановский зенит, то тот кромешный ватман можно было б сжечь. Но всё это блистательная — чешуя. Вжик-бжик, бее, вжик-бжик, бее, чики-таки, эшафоты на газоне, вжик-бжик, бее.
И гильотина праведна, и акробат искусен. И черный ватман пламя дал, а крематорий — дым. Смотри, русалка, в горсть свою! Где правда: казнь, не бойня ли? Да правдой в час убойный — рассеиваться мгле!..
Смеяться да и плакать бы, когда бы можно было забыть что всё это блистательная — чешуя.
Лариса подавила судорожный всхлип и шагнула за Рэмусом.
О... ей до жути интересно узнать, почему окропило виски у парней — пришпандорить для шику: божьей водой[9].
...Луч гонит зыбь! Мрак судит свет! День заполняет ночь!!..
Дискозал "Огонька" хорош усиленной вентиляцией,— Лариса уже отмечала это достоинство, забредя однажды и ненадолго, привлеченная названием дансинга: оно совпадало с названием дискотеки при СПТУ-55, к которой комсомолка Лариса в седьмом-восьмом классе не имела претензий. Но фешенебельный даганский дансинг ей в первое же посещение не вкатил: насквозь попперский. (Поппов, однако, убавилось ко второму посещению Шрейдер.)
Напрямую из холла в дискозал ведет только одна почти пожарная лестница. Стенами слиты подвал и первый этаж, и потолок из-за сильно опущенного пола очень высок, а проем входа смотрится аварийно зависшим в середине панели. Главные выходы расположены, конечно, удобней, внизу по углам, но, такая уж планировка, они обходные. Видимо, чтобы больше публики проходило мимо буфетов и игрального зала. До сегодняшней ночи главные выходы предпочитались как правило проему с первого этажа: взбираться напрямик по стене всем на обозрение не по приколу. Но эту ночь здесь хозяйничают другие, раскроив на раз категорически под себя: авангардное украшение активно используют, проказникам всё по приколу. В неоновых психоватых всполохах силуэты танцующих, активно слушающих и раздельно балдеющих густо перемешались. Ошпаренные мотивчики бьют из колонок квадросистемы, над выступающей группой мельтешат слайды, родные, взятые на ночь из "Луна-Стоун". Музыканты на подиуме пьяны в стельку, участники других команд (их выделяют прически и почерк движений) обитают там же, у подиума, круто и, главное, братственно, чего не сказать о россыпи силуэтов.
Она засмеялась навстречу шквалу ударных, едва ее нога коснулась пола. Двое целующихся у стены обернулись на близкий смех, но Лариса в их сторону не смотрела и они вернулись друг к другу, надо думать, плюя на кислятину перегара. Шквал прекратился, прокуренный тенор вокалиста что-то отрешенно заговорил в микрофон, его одобрили одиночными хлопками и криками, между тем три парня и девушка напролом просекали к противоположной стене, у которой рассеялись среди затылков и профилей лица нескольких заседателей из "Луна-Стоун". Теперь видно, "Луна-Стоун" не составляет и четверти клики. Откуда взялись остальные нацисты, Лариса голову не ломала, Даган — город большой и без комплексов, и, как Рэмус на ходу пояснил, на скачок сошлась практически вся хронически бессонная молодежь из центральных районов.
— Тогда я плюнул в лобовое стекло его секатой машины, а меня за это хотели оштрафовать,— безразлично бормотал вокалист. Не повышая голоса справился: — Я ведь правильно сделал.
Возгласы и чей-то свист дали понять, что всё правильно, главное не сачковать. Микрофон отозвался равнодушным, помутненным смехом.
— Я так и сказал их дубинкам из каучука. А они ответили так, что я больше не смог говорить, и скинули до конца декабря в маринад. А сегодня наша команда играет для себя и за вас, спасибо за большой и красивый зал, и мы приветствуем гвардейские хари, слышите, вы, остолопы, мертвые не болеют, мы желаем вам здравия и возвращаем должок за Лукаса Чинна, нашего гитариста,— бормотание срезалось на надсадный визг: --...Хааайль!!
Привет каучуку перекрыло децибелами квадросистемы. Аудитория шизанулась по нарастающей с первых же звуков. Не спорю, музыкой можно назвать что угодно, но обычно под "музыкой" разумеют организацию звуков. Ха, понимайте, как знаете, а только трудно вообразить нечто сконструированное еще более наизнанку, чем музыка, которую я сейчас слышу. Да, господа, я смотрю вы тоже восхищены и с каждым тактом беспечней и опрометчивей, черт возьми, вы уже подогреты до точки кипения, неслучайными кадрами пренебрегаем за малостью их.
Экстаз единства, родившийся на глазах бритой девушки, отразился в них изумлением, а лицо слагали по-прежнему безучастные линии. Вокалист без сомнения талантлив, настолько резко стреноживший заносчивых наци, интуитивно, похоже, что бессознательно. Скрантоваться с ним? Нет, излишне. К Рэмусу пробрался какой-то мужчина и отозвал, видимо, по организационным вопросам. Рэмус махнул Ларисе рукой отходя,— он ненадолго. Лариса проорала Нику вопрос (он, как и Джейк, перенес шок спокойно, обозревая изнутри скак):
— Что это за группа?!
— "Бешеная Цапля", одна из первых! Их гитариста неделю назад осудили на год, как говорится, "опеки" в Доме "Спасения", сейчас играет другой! — Ник кивнул куда-то на сторону.— Но мы уже подкинули Вардену соответствующий материал!
Судя по тексту песни и по названию группы, ребята относятся к словам как музыканты: "...я иду тебе навстречу по полосатой траве. Где моя каска? где твоя резина?.." И что может быть содержательнее бессмыслицы, она вместит в себя смыслы, кому какие угодно. Правда, угодно ли вам под такую музыку размышлять о своем будущем, придумывать вкусный обед или решать финансовые вопросы. Нарешали бы. И наверно появлением своим группа обязана случайному столкновению шиз-одиночек, ностальгитиков рожденных по недоразумению в Дагане, которым истэблишмент не вкатывает, то-се не вкатывает, не островитяне, короче. Лариса счастлива лицезреть первопроходцев, застебавших на пару с нашим инкогнито и нацизм, и предлоги к бунтарству, и в их честность верится без доказательств: но только сегодня,— завтра профи оседлают "нацистский" рок, и тогда хрен различишь отточенную коммерцию от ностальгии, неумолимость круговорота бьет без осечек.
— Я буду рядом! — крикнула Лариса Нику и Джейку и отошла к стене, где непринужденно и села на пол, изобретя, между прочим, тем самым традицию отсыхать на подобных рокешниках вдоль стены. Прикрыв глаза, поплыла в миганье и скрежете, в бликах и отдающих через бетон ритмах и шарканье ног. Приятно сознавать свою толику в нагнетании волн, она счастлива лицезреть самый корень деревьев, сильных и стройных, предназначенных на растопку. Она не будет осуждать неразумную молодежь и презрительно обзывать ее стадом. Спасибо "Бешеной Цапле", своим несуразным грохотом ты оправдала кое-какие моменты. Да, нацисты Острова специфичны, если не антиреалистичны в мистификации голода и следом в жадном голоде рушить. Что-то опять стадом запахло, якоже от коровьих блинов... Лариса провела рукой по лицу, не обращая внимания на садящихся сбоку двух щуплых нацистов, и не нашла в себе слез. Блядь, ну и бредятина, порешим ее тем, что даганцы не станут выражать ломки нравов в ломании стульев, а для всех общий, как камертон, решающий довод — физический, и если уж разрушений не наблюдается, то и "голода рушить" нет. Даже если бы наблюдались, всегда прав народ — аксиома прогресса. Всё правильно, Шрейдер, и хватит, хватит об этом.
По полу отдались шаги, над Ларисой склонился Рэмус:
— Ли, тебе опять плохо?!
— Хайль, хайль, хайль! — скандирует в проигрыше братва. Рэмус бросил раздраженный взгляд за плечо, Лариса, поднимаясь на ноги, успокоила:
— Нормально, Рэмус! Мне нравится тут!
— В служебном помещении можно отдохнуть! Тебя отвести?!
— Зачем же?! — Лариса злорадно вдруг рассмеялась. В темени щелкнуло, усталость перемкнула в возбуждение.— Пойду оттянусь! Всё в кайф, Рэмус, не беспокойся!
И Лариса скрылась в оглушительной фотовспышке не сказать что густого клубка дерзости и чудом уцелевшего непокорства, а может быть, и клубка силуэтов, но как бы то ни было, прочь от майки с плакатными лицами. Петля всему, я снова запуталась...
В восьмом часу, взмокшая, она приплелась на второй этаж, где в окружении пустых столиков застала только Ника, Джейка и Рэмуса. С момента шокотерапии "Бешеных Цапель" они умыв руки и спустя рукава снобиссически дожидались закрытия сэйшена: последняя четвертая группа исполняла предпоследнюю композицию, и дискозал был еще на одну треть не пуст не считая тех кто отсыхал в двух других (работавших) барах.
Лариса со смехом свалилась в кресло и закурила, жалуясь, что утром первого января ей всегда хочется спать и плакать одновременно. Новогодняя ночь была изумительной, развлекала она парней, и даганцы должны быть вам благодарны. Вардн-щелкоперка от лица очевидца, если друзья не возражают, выразит и признательность, и восторг сдержанным, но, черт побери, своевольным студенчеством: себе на уме и по мозгам сверстников. Лариса простодушно тащилась, Рэмус немного тревожно наблюдал за ней, Ник с улыбкой качнул головой, заметил, что Ли сама щелкоперка не последнего уровня, и предложил сегодня больше не поднимать проблематичных вопросов. Рэмус кивнул, добавив однако, что лично он заметил сегодня нечто большее, чем ораву юнцов игравших в политику. Джейк закурил, обрывисто усмехнулся, что эти юнцы не младше Рэмуса, а участники "Бешеных Цапель" имеют любопытные биографии, и неизвестно, кто кому и морочил ли голову в те же 60-е, о которых напомнил второй "Новый Даган". После чего Ник улыбнулся вымотанной, лихорадочно сверкающей Ли и перевел стрелки на лирическую болтологию, прекрасно оттенившую утро первого января в пустом баре, еще мигающем гирляндами, фонарями и символической елочкой.
Звуконепроницаемая обшивка Ринатовского угла, украшенная подливой к жареной курице, в два часа ночи поглощала беззвучие опустевшего дома. Во главе двинутой шоблы катился по ветру Пит, швартанулись дегенераты в маленьком домике Эйба (они не останавливаются теперь, а швартуются, несмотря на то, что еще в Танди Лида и Эйб вложили в это слово совсем иной смысл, "швартуясь" большей частью в дурацких ситуациях и в сортире).
Слегка пьяные, далеко не первую ночь, Петерс и Тина уединились на кухне, краткосрочная подруга Рината шлепнулась ему на колени, Ринат чуть пододвинул ее, чтобы не заслоняла обзор и в то же время не думала, что мешает, Эйб и Виктор вынесли на середину комнаты столик, Лида и Нета взялись за сетку и рюкзачок, куда перед прогулкой впихнули весь вымученный но праздничный стол Рината, включая свечи и гадальные карты его милой ведьмочки. Гудак, начатый задолго до тридцать первого, снова занялся. Виктор разогнал глупых женщин, тесный столик был сервирован им лично,— ну вот приспичило, что ж непонятного,— и он свистнул на кухню Петерсу с Тиной (от Рикши невольно привилось свистеть вместо того чтобы нормально звать), но они уже и наелись и в меру пьяны и, короче, вы там без нас не скучайте. Такой ответ настроил парней философски, но Лида вовремя их заткнула невзначай пресекающим возгласом (в меру кернутая она гораздо трезвей, чем не выпивши). Подруга Рината по его просьбе начала серию отборно тупых анекдотов, сурово и резко, но артистично, даже изображая пальцами на столе, как именно подходил верблюд к вязу и насколько высоко блоха прыгала. В одной стебке фигурировал детский ночной горшок, Эйб заржал раньше времени, но пояснил, что между французской тарелкой и горшком Острова есть что-то общее. Виктор, будучи также навеселе, потащился: без сомнения, и то и другое посуда. Тут и выдержанный Ринат не мог не спросить, отсюда ли следует адреналиновая связь между летающими тарелками и дефекацией. Виктор загнулся и выдавил, что отсюда скорее следует распад Оттоманской империи и Парижская мирная конференция. Парни порешили цепь соло-ржачек хохочущим хором. Однако Эйб указал на то, что в разговор вкрались имена собственные, и чисто по ассоциации поднял бокал за нашего нелюдимого Рикшу. Следующий кратенький тост он предложил за здоровье некоего Ансельма. После чего, был бы предлог, выпили за здоровье какого-то Плотина, и сползая от радости на пол, собрались пить за здоровье Платона, хотя Платон уже умер, и довольно давно. Но Лида тут заорала, что ей жутко как интересно пить за здоровье с детства знакомых людей, и завязала дебильную ржачку тостом за отважного малыша, просравшего горшок денег в безнадежном пари. Эйб что-то уж вообще выехал на приколе, но все прислушались к Нете и Лиде, по эстафете начавших страшную-страшную сказку про заколдованный грот. Ринат пересадил подругу на диван, вырубил свет, чтобы было страшнее, и вернулся в кресло к своему джину. Все внимательно слушали и старательно боялись, но, блин, зашли Петерс с Тиной и принялись зажигать свечи. Нета сбилась, Лида выбежала швартоваться, при свечах облепили стол с твердым намерением догнаться. Пит и Ринат между делом успевали увлеченно друг с другом не соглашаться и подкреплять отрицание тем, что находится непосредственно в поле зрения, а чего там только и не находится. Подруга Рината успевала гадать Виктору и Нете на взаимное умиление, научая попутно гаданию Лиду, Эйб — дозировать Лидину дозаправку и поддразнивать Рината и Пита.
А Рикша крепко, неподвижно спал... (корабль охраняет он халтурно). Его достало в эти дни сходить с ума, он глубоко плевал на Новый Год. Растают реки, и уедет нафиг, он заскучал на Острове не отыскав ни поросячьего хвоста, ни ясного дыханья, ни тех кто изобьет его хотя б снаружи...— короче, заскучал, всего не перечислишь. В шестом часу невольно разбудили своими голосами Эйб и Лида. И Рикша сонно дернул подбородком, и Эйб сказал, что, как обычно, всё в порядке, но Рикша, закуривши на ходу, отбросил волосы с лица и молча встал. Вдвоем они угомонили Лиду, а может быть, сама она скосилась, и судя по всему, часов на десять. И Рикша посмотрел тогда на Эйба, а Эйб процедил, что следил за Лидой. Укрыв ее, впрямую обернулся, не столько пьяный, сколько странно жесткий, таким его давно не засекали. Сказал, что Лида съехала внезапно и нахлесталась на глазах у всех, смеясь, звеня и посылая на хуй пытавшихся притормозить ее. Короче, он ее не уволок пока она не надралась до точки. И Эйб, разборку объяснив, собрался спать, но Рикша перекрыл коленом выход и всё смотрел, на редкость что-то трезвый, ему в лицо, наверно, засекая. Но Эйб отрезал, что покуда Лида спит, им тоже покемарить не мешает. Но Рикша вывел Эйба в тесный камбуз, и усадил, и закурил вторую, песочной кистью придержавши патлы, и выдохнул, и всё смотрел на Эйба. Но в теплом камбузе и Эйба развезло, понятно, что он тоже на рогах, отрубится хоть здесь с минуты на минуту. Еще секунду постояв, мой тролль-хранитель покинул камбуз и на койке докурил. Потом в жестянку скинул свой окурок, стянул трико и завалился спать.
Он, в общем-то, предвидел, что так будет, и, в общем-то, иного не могло быть. Ну, протянула бы чуть дольше, может, ну, может, сорвало б ее не с Эйбом... а только просто было бы предвидеть, когда б воочию не донимала боль.
Газета выскользнула из рук, Лариса, поперхнувшись табачным дымом, загнулась в диванчике. Петля всему, Фред, твои уебучки не знают предела, патрон свихнется от радости! Лариса в изнеможении подобрала газету, но, развернув, снова откинулась на спину. Нет, вот это вот самое!.. О да, прибалдел ты там на все сто. Наверно, не без усилий, и, из нервозности телефонного разговора, усилия составляют сотню из ста. Нота такая, что ж теперь. Зато — какие фотографии, какой заголовок: "Доказательств не требуется"! Верно замечено...
Поутихнув, она отложила "Трибуну" и развернула третий выпуск "Нового Дагана". Отыскала заметку об эксцентричной выходке лондонских пропатрициев, будем так говорить, коль скоро островитяне силятся выкормить некую технически бесполезную, но сиятельную, что ли, надстройку. Заметка весело и легко читаемая, очень доброжелательная, трунящая, впрочем, над Лондоном в дагански характерном подтексте. Вардн умный газетчик, он упредил нападки "Трибуны" ехидным вопросом, неужто сыны и дочери консерваторов — свита "мецената нацизма", и не стыдно ли будет сваливать тяжесть ошибок правительства на родных детей — право дерзить детям дает невиновность — ? Ниже Лариса наткнулась на художественный рассказ, слегка абсурдный, в идиотской канве которого смысл отслаивается от смысла, как хочешь так понимай, чешуя, короче, в смысле, херня. Но у Вардена обостренное чутье на эмоции покупателя, там, или читателя,— рассказ помещен на одной полосе с вестями из Лондона. Лариса цокнула языком. Блядь, щелкоперка, горбатого могила исправит... Не считая новостей для Ларисы не новых, она прочла в "Дагане", что резиновые палки, официально введенные в форму гвардейцев еще с 1 декабря — ну, для братвы это не известие —, впервые применены к участникам группы "Бешеная Цапля" — а вот эта деталь малоизвестная —, и до сих пор являются предметом спора самих гвардейцев: многие отказываются их носить. Действительно, на стрелках нововведение гвардов испытано не было. Мельком проглядев полосу наци-рока (Нэл и так ей о музыкантах всё рассказал), Лариса вернулась к рассказу. Бытовая скрупулезная зарисовка того, что есть у меня, от лица укрощенного в тихом отчаянии бунтаря. Имени не указано, только год написания: 1980. Скорее всего, Вардн свистнул рассказ из залитой каким-нибудь чифом тетради. Приобретя ее, скажем, в зарубежной командировке. Рассказ по контрасту с приветом от пропатрициев — очень удачный ход. Лариса снова цокнула языком, ей послышался тенор "Бешеных Цапель". Она отвернулась к окну и велела Острову: занедужь и целись!.. пиявочным кровопусканием... если можно так выразиться в отношенье толпы. Если на Острове вообще есть толпа. Но вернемся к нашим газетам. (Зря, зря отвлеклась.)
После чего развернула на столике "Трибуну" и "Новый Даган" репортажными фотками. Златобритая богиня задумалась, навивая на палец нитку с пуговицы рубашки. Патрон, информация к размышлениям. Три снимка из пяти, самые клевые, совпадают, то есть печатаны с одного негатива. Стукач существует и он, возможно, под боком Фреда. Со стороны газет Лагда уже второй выпад, надо бы глянуть в другие газеты, и вообще, телевизор купить. Выпад не бьющий, патрон, скажите спасибо редакции Вардена, но еще как обещающий продолжение... Лариса вышла в прихожую на телефонный звонок.
Час спустя она выходила с благоговением на ковер перед своим господином и, соответственно, стала говеть в смысле своей звукоречи. Ну, как, я, тут, ни бэ ни мэ, тык-мык, всё нормалек. Задушевной беседы несмотря на всю преданность не получалось. Для приличия отчиталась, общо, чтоб не клеился: братва живет хорошо, прямиком через горло, минуя извилины, фонтанится беспрепятственно. Златокудрая Шрейдер намекала, говея из всех своих творческих сил, что без Хапперса в Дагане — стукач вон из башки, убивайте если хотите. Между тем — лидеры стрелок отнеслись к нацистскому сэйшену в "Огоньке" с отеческой сдержанностью, однако братва — дети средних слоев — теперь больше настроена относить себя к "огоньковским" последователям, чем к зачинщикам течения наци. Если можно назвать последователями и зачинщиками два параллельных течения: массовости и личной реакции. Если только можно назвать параллельными течения у корней которых стоял один человек — Рэмус Лагд (сначала мотоциклетная эпопея, затем "Луна-Стоун"). Если только, конечно, можно назвать одним человеком засыпавшего вчера вечером и проснувшегося сегодня. Но ближе к делу,— в присмотре ее сверстники не нуждаются, тут, теперь, играет на руку естественный ход событий, совсем уж естественный, когда мимолетный Новый Год помянули средствами служб новостей. Да-да, "Трибуной", конечно, тоже. И еще раз о стукаче. Ну ладно, еще раз и вслух: о стукаче думать она не желает, вызывайте Хапперса если хотите, у него сейчас мозги шпарят на все сто плюс-минус зга, трансгрессируя в проповедники истин, заверенных про-шлым, а значит, ре-альных, ну, настоящих и зигзгаги будущего выравнивающих. Да, это я к тому, что он сейчас уже в Лондоне вполне заменим кем-нибудь из наших студентов: человек пять, для начала, искренних побратимов Лондона с Даганом, и своя рука там — тоже естественный ход событий. Тук-тук, по рельсам, чики-так. Так-так, патрон, разговорил-таки Шрейдер (без советчиков такие вопросы ему — не по возрасту). На стерилизованный лондонский рафинад напустить чуму много труднее, чем на даганцев из плоти и крови, но теперь уже есть возможность. Правительственный эксперимент с аристократом-преемником, похоже, не удается. Неудачу в выращивании из даганцев лондончан обеспечит общий, извините, заеб,— ответственно только начало,— джекам в отличие от иностранцев некуда сбежать от нацизма. Рекомендую для начала Рэмуса Лагда, он теперь до осени отдыхает, переманите в свой штат программистом. Если он согласится попахать в Лондоне, Шрейдер, так и быть, попасет "Луна-Стоун". (У Шрейдер, вообще, симптоматичная лексика, как у пасторальной пастушки с лугов Аркадии.) Нет, завозившиеся предвыборные кампании ей неинтересны, и впустую будет задаваться при ней вопросом о закладушнике. Всего ей хватает, с работой справляется. Да, всего доброго, господин Теннинг.
До половины пятого дня Лариса осваивала английский литературный. И, взглянув на часы, отправилась к кинотеатру Чикмора, где зависают частенько Обри, Бидди и троица.
Она шла по улице, и ее окатило холодом, когда взгляд зацепился за двух молодых людей, виденных ею не так давно на галере. Наверно, они живут где-то рядом со стрелкой нацистов, потому что в руке одного была продуктовая сетка с хлебом и двумя пакетами молока. Лариса тихо им усмехнулась и прошла мимо.
Конечно, в ходе дней наступивших порядочней было бы просто пройти, не усмехаясь, ну да они биты, предполагаю, и сила порядков им не указ.
Зато, Ли, у них есть кредо-табу, и твои жесты им не нужны.
— Привет. Здорово. Обри не появлялся? Здорово, как дела, Чача?
— Сбежал, в больнице сдохнуть со скуки.
— Привет, Ли! Так ты, Чача, из дома в больницу удрал, чтобы оттуда сбегать? Сложная комбинация. А я-то думаю...
— Да блин Моррису хорошо, у него только гипс, а меня врачиха...
И тому подобное прочее. В еще сыром полувечере без электричества в унисон зажужжали два-три мотора, пробираясь к площади между домами. Из непроезжего переулка вырулили на мотоциклах Бидди и братья Кайдере с Колеттой и Обри внагрузку. Туда-сюда позвонив, с этим-тем добазарившись, от площади отъехало четыре груженых мотора, за спиной Обри (мотоциклет дала Лина на вечер) сидела Ли.
Дело было в Индустриальном, начиная с окраины по направлению к докам, мимо иммигрантских кварталов, но к ним не сворачивая, пропатрулировала группа молодчиков-энтузиастов, шугая из-под мостов отбросы общества, обнаглевшие уже до того, что не стесняются ночевать под мостами на теплотрассах. Магистрат обещал открыть две ночлежки, там им и место. Четверка мотоциклетов держалась параллельно реке и методически выгружала активную группу минут на пять-семь, затем быстро дальше. Лидировал Обри, он сейчас безработный и от всего сердца желает Дагану былого порядка. Дозором вдоль берега доехали до гаражей, сорвавшие злость, оттого и пустые. У Бидди гараж — второй дом, есть маг, телевизор, гитара. Задававший тон Обри куда-то исчез, Бидди отъединился с гитарой в руках, Ли, Колетта и парни разместились кому как удобнее по гаражу, окутанные облаком правоты и уверенные в том что всё хреново, но они делают то что надо,— ну, настроение сегодня дебильное, и отвяжитесь со своей человечностью,— и базары клеились непутевые, напала охота обсуждать расстройства дел общие или личные.
Лариса вдруг стиснула пальцы в крепкие кулаки, глаза резануло давней песчинкой. И она встала, перехлопала по рукам. И на пути домой она почти срывалась на бег. При мысли о "Луна-Стоун" слюна сделалась тошнотворной. Заскочив домой, набрала номер Рэмуса — его дома нет, затем номер бара — его там нет, затем номер Вегаса — он там и помогает Вегасу разобраться с конкурсной задачей по его профилю (Вегас с другого факультета), там же сидят Ян и Джейк. Лариса от приглашения отказалась и попросила заехать как только освободится.
Через полчаса Рэмус возник на бутафорском пороге. Увидев его Лариса зажмурилась, так больно стегануло глаза. Но тут же подняв лицо пригласила войти. В нездоровом восторге провела его внутрь, Рэмус, осекшийся еще на слове "Привет!", уловивший только, что нужен Ларисе, сдвинув брови и молча следовал у плеча. Она плотно прикрыла дверь в спальню, погасила свет и, глотая слезы, стала снимать с него длинный свитер. Он невольно отпрянул на полшага, вслепую нащупал тонкие руки и сжал их растерянно и заботливо, пытаясь во мраке различить ее взгляд. Но явственный шепот ему был ответом:
— Всё равно, Рэмус... Мне надо воды.
Русалка, вся в жгучем песке, билась о твердь земную, царапала камни обломанными ногтями и, не вырыв могилы, умоляла чудесное поле уступить ей хоть каплю воды. Но, ненавидя свое творение, она отдала бы жизнь за него, ей всё равно и она не хочет нолей. Глядя в пустые горсти, русалка силою одиночества исполняла их судьбами Острова. И молодой островитянин отдавал ей то, что имел — потоком влаги людской, обильной, страшной по вековой своей силе, но смехотворно убогой перед жаждой амфибии. И снова, и снова: иссушенная каленым песком, русалка в тоске от того, что утеряла себя, наполняла горсти чужими планидами, ибо когда бьет час, воображение ее царит и гонит людскую влагу навстречу утопии, к своим хохочущим звездам, в ноль.
Рэмус тихо прижал ее к себе, он тоже плакал, почти детскими слезами обиды. Ослушаться он не смог и был вовлечен Ларисой в приступ мрачного, вольного мазохизма. Слезы обиды вполне органично сочетались с беспокойством за психику странной девушки. Она всхлипнула ему в ребра и дала знать, что сама прекрасно всё понимает: "Прости". Рэмус прижал ее еще теснее, не утирая слез, в темноте ведь не видно. Лариса долго, с трудом успокаивалась, Рэмус довыяснял минут на семь раньше ее. Лариса втянула носом мокрень, запустила в его волосы пальцы, растерянно, виновато смеясь:
— Долбоеб! Надо было вмочить мне по уху и убегать быстро-быстро...— Лариса уткнулась носом в подушку, комичный, вообще, момент. Рэмус усмехнулся гладя ее. Судя по всему, в его головном реакторе идет форсированная обработка данных. Возможно и то, что от перегрузок реактор сейчас не в состоянии продуктивно работать.
Угомонившись, Лариса нашарила одежду, объясняя попутно:
— Вообще, Рэмус, я позвала тебя по серьезному делу, не знаю, отчего всё так вышло...— она шмыгнула и тихо спросила: — Простил?
В темноте Лариса не разглядела его лица, но голос Рэмуса прозвучал, как всегда, уверенно и просто.
— Непоследовательный вопрос. Или он как-то связан с деловым разговором?
— Блядь, Рэмус, ты иногда напоминаешь мне одного чувака своим идиотством, — Лариса оборвала пуговицу на рубашке, не беда, булавкой пришпилит, злостно шмыгнула и натянула джинсы.— Я буду на кухне.
Через минуту Рэмус вошел в кухню немного съехавший, безукоризненно собранный. Лариса насмешливо оглянулась.
Ей всё равно, она моделирует Остров, и молодой островитянин в изумлении и тревоге внимает ее урокам: кошмарным и жалким,— и он принимает из рук в руки скальпель, и она подставляет ему свой хвост: пробуй же, отделяй чешую от плоти. Мне ведь тоже искусство скальпеля далось единственной настоящей ценой за него, за это пустое искусство — ценой пустого труда в безвоздушном, ртутном безумии. В родной туманной стихии, не вставшая на черту, я, как ты сейчас, знать не знала о безумии во труде, во труде темном-темном, подводном, прожорливом и подвижном, как голодный зверь, о безумии скрытом-скрытом от глаз. Однако на Острове, ну пусть, чтобы выжить, мне пришлось усвоить логику долбоебизма на сознательном уровне, и вот я дарю тебе свои знания, бери их, они правда тяжкие, ну да всю тяжесть возьмет на себя желудок, не твой, если ты себя утеряешь. Смелее же.
Она придвинула к нему "Трибуну" и "Даган":
— Читал?
Рэмус не без напряг отозвался:
— Да, мы с парнями сегодня... уже...— он смотрел куда-то вбок, углубленный в личные размышления. Лариса села напротив. Он перевелся на нее чеканя каждое слово: — "Новый Даган" с каждым номером интересней, а статейка о Лондоне развеселила ребят; от мысли что это неостроумная мистификация, нас удержали только фотографии. Все считают, что ты там училась, и готовься к осаде вопросами. Да, и вот первый, ты не знаешь автора рассказа "Не есть"?
Лариса мотнула головой:
— Нет, Рэмус. Наверно, он давно умер, у таких наркотики всегда под рукой.
Отвечал Рэмус снова рассеянно:
— Человек уже не может ни жить ни умирать без вспомогательных средств.
— Фигня. Искусственный мир — гордость современного человека и, между прочим, единственное содержание цивилизации. Так почему бы и не съесть того что сам наготовил.— Лариса сделала паузу. Оперлась локтями в стол и осмотрела парня.— Короче, Рэмус, я прошу внимания, забудь то что было четверть часа назад, это будет только мешать. Глубоко раскаиваюсь в случившемся и прошу внимания.— Он замер во взгляде, темнея от каждого ее слова.— У меня есть к тебе серьезное предложение. Ты слышишь меня? Лондон фашиствует не оттого что хорошее настроение, фашизм там в буквальном смысле сделали. Ты можешь лично пообщаться с организаторами, мне кажется, они интересные люди. И еще, фирма "Топик", хорошая фирма, в вашем колледже должны ее уважать, приглашает тебя программистом, место гораздо выгоднее халявой ставки при университете...
— Мне хватает,— спокойно перебил Рэмус.— Извини, но сперва поговорим не о том.
— О чем же? — Лариса с интересом прислушалась.
— Я понимаю ситуацию так.— Рэмус исподлобья смотрел на нее, с слабым шорохом тиская в пальцах край горловины.— Да отсохнет мой язык за такие слова, но ты, Лариса, блядь. Я назвал блядью не проститутку, а мародерку...
— Кто?
— Мародерка, значит, раздевающая трупы. Под словом "труп" прошу понимать,— Лариса спешно зажала рот,— тело, лишенное всякой ценности и движимое механически...
— Ой, прости,— проговорила через пальцы она,— прости, Рэмус, но в тебе очень чувствуется пристрастие аналитика оговаривать каждое слово...— Она зажмурилась и прыснула.— Я недавно узнала, в гносеологии это неразрешимая проблема...
Рэмус встал.
— Бог мой, это бездна.
— Продолжай, Рэмус, не обращай внимания.— Она приколола его смешливыми льдинками. Рэмус кивнул ей.
— Исходя из собственно наблюдений я делаю вывод, что сегодня мы с тобой, так сказать, имели друг друга последний раз..
— Стой, я не врубилась, на основании чего? — она полезла в банкетку за чашками.
Рэмус чуть нагнулся к ней:
— На основании того, что мы друг другу не нравимся. Тебя, если не ошибаюсь, расстроила моя майка, меня — недавний постельный эксцесс, не отважусь сказать, было ли бы второе без первого...
— Предполагаю было бы, Рэмус, и что?
— И расстанемся, традиционно, друзьями. Всего наилучшего, ты забавное создание, вообще говоря. Пока!
— Рэмус, стой!
Он обернулся со входа:
— Твой таинственный муж напоминает мне сутенера, Лариса, отъявленного пошиба, когда не бьют и не требуют денег. Я не круглый идиот, учитывай это время от времени.
— Я учитываю это всё время. Садись, что ты вскочил.— Лариса отжала кнопку беспокойной рукой и стала разливать кофе.— Но и ты имей в виду, что блядство кажется мне халтурой. А я не буду,— Лариса подняла глаза от чашки: — делать то, что мне не вкатывает, ну, претит. И значит, я не "блядь" и не "мародерка", и значит, ты не "труп". Садись же, в конце концов.
Рэмус оперся на посудомойку:
— Вот сейчас ты меня задержала несмотря на, мягко говоря, антипатию, потому что планировала деловую беседу. Ты отвратительна, и, исключая выражение "блядь", я соболезную, что так сложились твои обстоятельства, но ничем помочь не могу, извини, не желаю.
— Уймись, Рэмус, я уверена в успехе как раз потому, что делаю дождь не в постели. Тут безусловно. Держи.
Лариса передала ему чашку с кофе. Он машинально принял, не дав ей продолжить:
— Фактически ты меня вербуешь. Знаешь, я выслушаю тебя, твоя мерзость этого заслужила.
Лариса вздохнула и развернулась вместе с банкеткой к нему лицом:
— Не мешай хероту с хуйней, Рэмус. Ну я сама не знала что всё так случится, и соболезную сейчас не меньше чем ты. Но мой таинственный муж действительно не имеет здесь голоса, даже думаю был бы недоволен нашими с тобой встречами. Вернемся к нашим делам. Ты сам давно догадался, что я пешка, но весьма проходная, и во многом исход партии зависит от меня...
— Да тебя держат на прицеле, очнись.— Он, похоже, сорвался, а может, очухался.— Бросай этот проклятый дом, я найду тебе жилье. У нас есть хороший семейный врач, через полгода ты будешь в порядке. С твоим мужем позволь разобраться мне, заочно он представляется редкой падалью.
Лариса открыла рот, но Рэмус ровно, почти грубо продолжал:
— Ты сходишь с ума, а точнее, тебя толкают на сумасшествие, и я не могу больше этого видеть. Я исключаю куплю-продажу или безвольное послушание, я вижу другое: тебя убивают, Лариса. Тебя искусно убивает маньяк, пойми это, дура. Или признайся, что дурак я и ты каждым движением мне лгала.
Он замолчал. Лариса повела головой:
— Держи чашку прямо, у тебя кофе пролился.
Рэмус двинул челюстью, перешел на диван и поставил чашку на стол.
— Да, толковой беседы между нами не выйдет пока я тебя не успокою по поводу мужа. Вообще-то ты, пробуя сейчас рассуждать, очень нелогично дорисовывал пробелы деталями, наименее вероятными в жизни. Это неправильно, противоречит законам дедукции, индукции и хуюкции...— она засмеялась на его взгляд.— Ладно же, слушай. Лгать я тебе не лгала, к сожалению никак не могу усвоить правду и ложь как таковые. Исповедоваться не умею, но объясню искренне. Мне не в первый раз прогоняют что кто-то там надо мной издевается, а только надо мной в принципе нельзя издеваться. Жаль, конечно, что не улавливают этой тонкости. Стебется над тобой твоя же фантазия, а действительность проще кукиша и даже гораздо проще, чем кукиш. Да, действительно, есть такой негодяй и подлец, да, он убивает, хуй с ним, пусть убивает, он и впрямь мастер в деле, только убивает он — не меня. Я ему ноль, я его алиби. Мы стоим на краю, и если слетит один, второй не удержится, исчезнет даже край, на котором стоим, и мы сталкиваем друг друга. Мне интересно смотреть на него, ему на меня, это такое особое состояние, до которого тебе, Рэмус, шаг шагнуть. Не ручаюсь за то, что тебе на роду было писано, а только судьба твоя уже на краю. Ты слишком ко мне приблизился, ну, тут я, конечно, виновата. И, кроме механического притяжения сообщников, начинается уже... гравитация балансеров, что ли, не знаю, как еще понятнее объяснить. Всё остальное — херота, и прочисть пожалуйста мозги.
Рэмус отпил большой глоток кофе, пошарил по карманам.
— У тебя есть курить?
Лариса передала с подоконника сигареты. Они закурили. Он в тишине дохлебал стынущий кофе и бросил:
— Конкретно, что тебе надо?
Лариса ему внушила:
— Мне уже давно ничего не надо, Рэмус, сейчас надо тебе.
Он натянуто усмехнулся, глазея на пифию, как в зоопарке.
— Не буду спорить, чего надо мне?
— Тебе жизненно необходимо занять положение, в котором преступление, подвиг и бездействие равнозначны. Ничего не бойся, ни во что не верь, и я выведу тебя в ферзи.
Он засмеялся:
— Меня постоянно смущает твоя умозрительность. Постарайся конкретней. Так-так?
— Давай я звякну Вардену, мы вместе обсудим кое-какие болячки? — улыбнулась Лариса.
Рэмус глубоко затянулся, не сводя темных глаз.
Короткую паузу прорезал ершистый шорох скальпеля.
— Я немного, так сказать, в трансе, но звони, блядь, и будь осторожна.
— Мне нечего бояться, Рэмус...
— Это само собой, в страх ты задумала пеленать своих кукол и пупсиков. Умозрительно. Я ведь угадал? Но звякай скорее, я подустал.
Хорошо живем, люди. Оркестр, туш!
Рэмус Лагд, точнее же, Марти оказался очень гордым, причем не драматически, а действительно гордым: с Варденом и Ларисой он держался просто, дружески и толково. Вардн поделился, что будет в четвертом номере, ответил Рэмусу, что сам не знает автора рассказа "Не есть", машинописные листы попали ему в руки случайно еще лет пять назад, он их хранил неизвестно зачем.
Рэмус, посмеявшись, сказал, что если Вардн имеет виды на Лондон, то в четвертом "Дагане" нужно оставить место для чего-нибудь трагикомического и глубокого, скажем, "Предсмертная исповедь коммуниста Ликолы Нагда". Лариса закурила и негромко пыхнула, что самодовольство даганцев отдает временами идиотизмом. Рэмус сокрушенно развел руками. Вардн спросил, как ему нравятся лондонские единомышленники, и Рэмус, кивнув на Ларису, последовательно спрогнозировал для Ларисы, Вардена и их руководства фиаско. Лариса упрекнула Рэмуса в чрезмерном скепсисе и объяснила Вардену, что Рэмус во всё посвящен. Втроем они охотно разговорились о том, как сложатся отношения между патроном и "инфра-бизнесом", и в конце концов Рэмус воскликнул, что сдается и согласен с Варденом и Ларисой. Потом признался, что был согласен с самого начала спора, откланялся, Вардн тоже, и они разошлись по домам в четвертом часу утра. Беседа была удачнее, чем если бы деловая, Рэмус, выясняется, очень горд,
Впрочем, это можно было вычислить раньше по его биографии. Около шести Ларису разбудило стрекотание телефона, она сняла трубку не без досады. Это был Фред. Он устало плевался и огрызался, ругал "Новый Даган" и просил Вардену передать, что тот своими телегами расшугает всех фашистиков Фреда. Лондонцы же не дурачье, Фред дал почитать пятерым, и трое из них полностью согласились с Фредом, что даганские нацисты кичливы и не особенно интересны в своих выпадах против независимой аристократии, вдобавок к тому, нахер, один из троих немедленно указал Фреду на разницу между политикой и фашизмом как классикой. Лариса долго тащилась, потом спросила, а как остальные двое. А двое не прорубили, где там какие выпады. Лариса похвасталась, а в Дагане все прорубили. Фред справедливо заметил, что приколы собственного сочинения всегда понятны. И заорал, что ему пришлось распрягаться в дым, дабы его фашистики за язвительным булопотанием даганских наци разглядели глубокое уважение к Лондону. И да зальет Вардн в клоаку и себе, и Ларисе, и Лагду-младшему скипидар прежде чем печатать такие телеги. И Фреду нужны свежие люди из Дагана, начинается сессия, в Лондоне временное затишье, кое просится на закулисную доработку декоров, и затем, на каникулах, нужно скорее брататься, Фреду обрыдло здесь торчать до звездочек перед глазами. Хочется верить, хуеплет передаст боссам и выше, что еще две недели — и Фред сбежит. Он изнемог беситься от жиру, прошу прощения, господа обелиски. Кстати, патрону пора привинтить на место глаза и протрясти штат: выборы приближаются, а, глядя как лениво развякалась "Трибуна" и иже с нею, джеки имеют в запасе сильнейший ход. Лариса тоже заорала, что нефиг орать ей в ухо, она не глухая, а штат трясут уже третью неделю. Дальше слежки, шмона и версий боссы не двинулись, пусть не сочиняют патрону, будто завтра же запалят стукача. У Ларисы тут есть пара идей, но она не скажет, стремно по телефону. Фред поддакнул, у него тоже есть, но он, разумеется, оставит их при себе, это-то боссы должны понимать. Спросил Ларису, как у нее за пределами "Луна-Стоун". Лариса предупредила, что Обри, это чувак, который на Девятнадцатое, помнишь, сначала ленился, а потом двух турков махом,— да-да-да, такой справедливый? — он самый, кроме шуток, славный малой, так он Фреду вешать собрался, надо думать, во имя своей справедливости. Фред брюзгливо полюбопытствовал, чистит ли ногти сей судия, и просил уведомить, что сейчас в моде узкие галстуки, драться они не мешают, так что, пусть будет добр, приобретет перед рандеву. Через пару минут бессодержательного ржанья Фред спросил, не простудилась ли Лариса. Лариса ответила, что только долбоеб не различит соплей от слез. Фред выразил Ларисе признательность за то, что она не простудилась, так как она могла бы его заразить, а ему здесь работы еще недели на две. Лариса ответила, что только долбоеб может заразиться по телефону. Фред внезапно вспомнил про Обри, и Лариса вкратце пересказала разговор с тем в новогоднюю ночь. Фред помолчал, кажется, закурил, а потом попросил передать Робби большой привет по черепу. Лариса напомнила, что слишком теплые приветы через кого-то не передаются. Фред вздохнул, что она ничем не рискует, Робби конявый, но если ей всё равно, Фред потолкует с ним сам на первой же тренировке. После чего они поздравили друг друга с наступившим 87-м, пожелали друг другу доброго утра и повесили трубки.
И тут бы вдохнуть "веселящего газа" да облапшиться: мол, не выдержала Лариса и наконец сдохла, ведь тысячи способов, падла. На, сволочь, вдохни, передохни, сдохни.
Давай-давай, вдохну как выдохну и выдохом вдохну. Без передышек. И оглянусь, чего б еще вдохнуть. И всё что я увижу — ничего.
И я иду, иду куда угодно. По жребию, назначенному мне тем, что во мне — свободой пустоты, и тем, что вне меня — пустым однообразьем. И в имеющихся условиях так получилось, что хоть загребай, хоть раскидывай а фишка только одна, самая вероятная, так как самая невероятная, и обратно,— безусловно, законно и обусловлено тем, что так получилось.
Говорят, если на сметану варенье накрапать, бутерброды очень вкусные получаются, а если сахар растопить, то конфетки получатся. И не пудрите мозги, друзья.
Воздух распален, и в нем носится вирус. Большинство живет, правда, нормально, ну, чуть беспокойнее, чем год назад, однако большинство живет нормально всегда. Масло масляное, большинство — показатель нормы. И вот уже складывается впечатление, что вирус и раньше входил в состав атмосферы на Острове. И впечатление это научно подтверждено: вирус — одна из примитивнейших форм жизни и, всяко, появилась вперед первых островитян. Хотя наука затрудняется классифицировать вирус окончательно: не то жизнь, не то структура. Рикша как-то раз перенервничал за день и вечером, уже дома, стал заклинать: "Ты идиот, Фред, и я идиот, а если всех идиотов собрать и побрить, то сверху увидишь безбрежную плоскость затылков, гляди, как их много колышется! И всякая зыбь затеряется одинаково, сам понимаешь. Ты не знаешь, я тебе расскажу, вода какую мы пьем и воздух которым дышим — заражены. Но никто кроме нас с тобой об этом не знает, вирус неощутим. Он носитель неотвратимого свойства — отравлять зараженный мозг белесыми выделениями. Мы сидим здесь вдвоем, а у нас с тобой тоже отравленный мозг. Мозг должен быть черным, бездонно-черным, а он у всех серый пропитанный ядом. Видишь, Фред, ни одной ясной точки в океане одинаковых идиотов. И самое страшное: это неизлечимо. На века, наши предки, и наши потомки, и мы обречены на маразм. Геометрические ряды чеканят по телу времени через смрадный туман веков. Из шага в шаг одинаковый топот тонет в мифической бесконечности, которую невозможно понять — она не трогает ни глаз, ни ушей, она неощутима, мы заражены. Но гляди, как дергается время под коваными каблуками, ему больно!!. тише, тише, чуть обалдевше, тупо, деревянно. Оно, его тело в язвах, оно стонет под нашествием рати тебя, или меня, Фред, или тебя, раз мы одинаковы. Но его вопли вязнут в вонючем пару, который сочится со струпьев. И время сдохнет вшивой собакой, брошенной под ноги, под очень много ног, так много, что незачем хоронить. Но предсмертный крик времени коснется слуха слепых солдат, прикосновение будет, иначе смерти времени нет. И предсмертный крик поразит серый мозг. Никто не понял, рать марширует туда, в продолжение, а ее строй нарушен, строй за затылками и ничье достояние, рать оставляет за собой абсолютную пустоту, таща на самой себе память живых, подбивая каблуки на ходу тяжестью шага по сколкам с могильных камней. И происходит в железных рядах идиотов то, что они, и мы, Фред, зовем революцией, спереди падают, задетые криком, сзади стучат сапогами по ним, вот тебе и тела вместо времени, вот тебе и конец пустоте, а историей тебе будут трупы вслоенные в мертвечину, о которые спотыкаются, сами падают, лезут по плечам, головам, одинаковым, наступают на рты, глаза, лбы, слышится хруст костей, хрип, гортанные хлипы, звуки тонут, и это не может продолжаться всё время, трупы прессуются в одно тело, с безвременьем покончено, уже можно ковать каблуки идиотской цивилизации. Следы каблуков, это струпья на теле, не заживая дымятся, и мы снова идем в продолжение. Но бесконечно так продолжаться не будет, я не хочу, и ты тоже не хочешь. Кто-нибудь припадает алкающе к тухлому роднику, извиваясь в блаженстве, растет, растет только живот, а руки, шея и ноги хилые, гибкие, как червяки, головешка чудовищно крохотна, давится, выпучив глазки, и задыхается, упиваясь заразой... И слава богу, наконец-то все сдохли, Фред...
Ммм... не пугайся, малыш, я пошутил... Суди сам, откуда бы в пустоте взялись время, вирусы, мозг..."
Фред тогда чуть заикой не стал, Рикша пригвоздил его диким оком и заклинанием. Рахгча ведь тоже по молодости стебался.
Кстати о стебе несколько слов. Жизнь и деятельность нашего великого соотечественника Уоллеса Теннинга оторочил красной ниточкой стеб. Близится праздник на нашей улице, и Теннинг трезубцем путь указует, диссонанс в симфонию преобразует, долгоиграющей вспышки активности от сограждан допрашивается. Уоллес Теннинг — редкий феномен, его энергии достанет на пять Лагдов-старших, забудем о том, что число "пять" и вообще число к энергии по сути неприменимо. Да, о чем я?.. Патрону не нужны власть и деньги, он, элементарно, по призванию кочегар. Тепло людям делает, очень даже полезно. А то тухнут головешечки на корню, ляпики, цюцики, каракатицы пучеглазые, у которых глаза только для украшения, что еще? хорошо бы в Лондон наркомафию залучить, с психотропом намного легче работать.
Зачем же напрасно лажать, картина складывается дивная, меня охватывает восторг. Социум Острова не залился одним цветом, а разбился вдребезги на мозаичные искры-осколки. Островитяне не взвыли от боли за родину, а контрапунктом запели, хотя, куда уж деться, тяготея к поминальным блинам. Ешьте, ешьте, было бы что беречь, давитесь же.
Слышавший этот смех видел зияние — менее фигурально фактоид не сформулировать — и готовит глядя прямо в глаза аутодафе.
Эшафоты на газоне, и рог во лбу горит. Чуваки, я тащусь, пусть лажу не катит. Он давно запалился, можно подумать это я ему палево на роду вилами написала. Да пофиг, вообще-то, что он там катит, главное в ферзи прет нехуево. Мне повезло, я не ждала, что он настолько прорубится. Твоя помощь незаменима, я тебе благодарна инда до кончика хвоста. Судьба Острова, наверно, прогресс, и я нашла свою рефлекторную ошибку на новогоднем рокешнике: на Острове просто нет толпы. Не могут островитяне быть равными перед богом. Их правосудие предполагает разнообразие талантов, естественное расслоение и самоорганизацию социума. Прогресс по формуле "Я есть Я", а не "Я есть ТЫ", чем не альтернатива твоим кошмарам про идиотов, Рикша. "Я есть ТЫ" — справедливость, в основе которой то, что люди изначально равны друг перед другом и,— неизбежно отсюда следует,— перед богом, а значит, воздавая по справедливости всем, маршируют к праведности и милосердию; "Я есть Я" — справедливость антигуманная, всё так, но прекрасная, воздающая таланту и силе, мудрой любви и труду. (Предлагаю мизером "я не есть" пренебречь, дабы спасти от обнуления что имеем.) Остров искрится восторженным пламенем, общим вихрем закружило мирки — островитяне, дуралеи, будто не въехали, что не всю жизнь только радоваться, смерть им пришла, и в толпу собираются как-то по-буржуйски вольготно.
Гвардия бдит общественный порядок, пресса — демократические свободы, молодые островитяне горды своими разногласиями. Прометеев огонь как физическое явление ничем не отличен от пламени крематория, сокровенный космополитизм братается с искренним национализмом, давая в результате интернационализацию, если не ошибаюсь. Не думаю, что ошибся, ведь последнее — мечта гуманистов, чтобы, сказать по-простому, и вашим и нашим. И все равны...
...все равны, всё равно,— всё равно мне чай нравится больше чем кофе, а травка больше чем водка. И да не возведем в абсолют то что я говорила о двух справедливостях,— так же ли твердо, как сам брильянт абсолюта, его отражение в реке жизни. В жизни всё есть, и первое, и второе, и — смотря как считать — и двадцать десятое, но из вечности и всегда брильянт абсолюта сверкает над отражением, не в зыбучей реке, и да не посчитаем бесспорным то, что доминирует на данный момент. Уточню тебе лично: я не говорила, что островитяне от правосудия "Я есть ТЫ" совсем отказались. И для примера возьму тебя: с детства стеснялся, а не гордился своими фамильными привилегиями. И, чтобы больше не наезжал: про "истину в маразме" — тебе напомнить? И прими за соболезнование напоследок: так уж случилось, ты достойный и доблестный островитянин.
Собственно Рэмус стал серьезнее и нешумнее, сказать иначе, он стал скрытен с друзьями таким образом, чтобы они не заметили скрытности. Он много времени проводит на новой работе, во взрослом кругу Хьюба-коллеги, и с Джейком, Ником, Ли. Да, и с Ли, он ей прямо сказал, чтобы она остерегалась его.
Не вспомню где, но не так давно слышала: сейчас нам ученые говорят, мозг распух от избытка тепла. Научно доказано, что тебе не удастся загасить свои взоры, слушайся же царицу, гляди, что у нас получилось. Карикатурно немного, но ты-то поймешь.
— Видишь, у светофора стоят? — Ну, вижу. А чего они как мочалки? — Прикалываются. Я вон с той в одной школе учусь, она на ящиках в Восточном прикалывалась, пальцы ломала, ее чуть в больницу не склали.— Приколы, однако.— Дурак, не врубаешься. Я завтра в зеленый цвет волосы выкрашу.— Крась, тебе идет.— Дурак, да мы с девчонками все вместе покрасимся, для прикола.— Ну и будете, как проштампованные. Тогда уж лучше побрейся.— А ты потом будешь с лысыми драться, если пристанут? — Не, лучше покрасься. Да блин! Ходи какая есть! — Учись драться, дурак, счас все дерутся. На двенадцатой, рядом с продуктами, неделю назад еще одну школу кунгфу открыли.— Ну и пусть. А мне серфинг нравится.— Серфинг только летом и на море, а кунгфу теперь круглый год и на каждом углу. Я в "школу дракона" поступлю, ее на десятой открыли. Рядом с продуктами — название дебильное, "школа пьяницы".— Ага, и в зеленый покрасишься, как дракониха.— Покрасься тоже? — Да иди ты нафиг! Я на вас всех уже смотреть не могу! — Ах, вот так. Будь здоров, трус несчастный.
Забавный фрагментик. С поправкой на возраст чертовски кого-то напоминает. Ха, две банки тоже похожи, пока в них что-нибудь не зальешь. Пожалуй так: все яйца схожи, пока к сроку целы. Да короче, смотрим дальше.
Это "олимпийцы", сильный спортклуб, никто не спорит.
— Э-эй, махла будет.— Что такое? — Наши лысых обидели, а они шарой собрались, часа через два у входа будут ждать. Избивать собираются.— Есть у меня собака. Увлекся мухобойщик и хотел ее шлепнуть. Был один мухобойщик. Кого встречают? — Похоже, что нас троих. Мы лысых не трогали, мы только с окна на них яйца скинули, и уже даже надтреснутые, чбок... очень уж у них затылки привлекательные.— Да не ржите! Откуда знаешь, что встречать будут? — Спасибо подруге.— Как на мельнице.— Чего? — Как на мельнице. Сплошная молотьба.— А тебя кто-нибудь приглашал? — Я не к тебе пришел, я приятеля жду. Да если надо, без приглашений впрягусь.— Смотря с кем.— Глянь: "впрягусь".— Приятель твой как, абстрактный, или по имени назовешь? — У тебя, братец, замашки, как у гвардейца.— Какой уж я тебе братец, ты, наверно, вантала...— Да короче, идите нафиг отсюда, в сортире разбирайтесь.— Ну как? — По обыкновению. Встречать будем мы. Без плакатов, но они вспомнят на кого дернулись.— Бритые пластают грамотно...— Ты еще не ушел? Эд, уведи его, пусть в сортире договорит. Молотьба ему не нравится. Эд, слышь! Узнай, ему шум бачка нравится?! Пластают они грамотно...— Ой, бляха-муха, лысые идут... А много-то как. А нас-то больше. Вон, вон тому яичница особенно к лицу, сам видел. А он, наверно, даже в "Джоконду" не врубается, глотку вверх и нахамил нам.— А шедевр за воротник стекал. И опять без шапки притаранил. Где бы яйца достать? — Чьи бы, чьи бы? — Блядь, кончайте ржать! Бегите скорее, курите у входа! — Они ж не мазохисты у входа начинать.— Да блядь, впервые замужем, что ли! Куда позовут, туда и топайте!.. Ну, нафиг, глянь, в натуре, конспирация.— У них мозги короче волосни. А по-моему, уже пора.— Эд, бегом!!
Национальные в Дагане нацисты, да ведь? Международные. Но вот уже другой город, Танди. На побережье цены стабильнее, и средний возраст населения — сорок семь лет.
— Дядь, мелочи не найдется? — Нет-нет.— А варенье клубничное ты с собой не носишь? — Не ношу, разрешите пройти.— У, рожа туземная, на Остров без варенья приехал! — Я местный! — Чего орешь, тем хуже.— Гвардия!! — Не ори, сволота, нам только бумажник. И не ходи больше этим переулком. Схуяривай махом! — Палево, идут.— Дяди-дяди, мелочи не найдется? — Сопляки...— Нет, вы подождите, у меня ведь кастет с собой. А клубничного варенья не продадите? — Часы и пятьдесят ютонов — устраивает? — Всё давай, чего жадничаешь, как падишах. И пальто снимай, жид поганый, доберешься, сегодня не холодно.— Не побоитесь сбывать, я на вас заявлю? — Не твоя печаль. И ты тоже снимай, чего смотришь.— Гуляйте, дяди. Не дай бог, в участок дернете.
Что скажешь? По-моему, в Дагане полезней развлекаются, чем в Танди. А главное, душа радуется, ближе родственников мы теперь, пойми, дурень. Но я тебе еще Лондон не показывала. Мы тут увязнем,— это Лондон.
— Чушь, Эл, чушь! Ты ровным счетом ничего не знаешь о панковской эстетике, если такая есть, и смело делаешь какие-то выводы? — С тобой невозможно разговаривать, Маргарэт, ты авторитарна! и деспотична во мнениях!..— Не будем горячиться, друзья!! Маргарэт, ты неправильно поняла Эла, Эл, разреши, я выскажусь за тебя? О чем вы здесь говорили? — Хай, Герман, мы тебя ждали.— Привет, Герман, объясни этому младенцу, что панки — "эстетика" одного ряда с воплем "Хлеба и зрелищ!" накануне развала.— Очень меткое замечание, Маргарэт! Разреши я поцелую твою руку.— Такое впечатление, Герман, что вы соперничаете с Фредом в куражах.— Очень меткое замечание, Эл! Разреши пожать твою руку. (смех) И теперь вернемся к нашим панкам. От женской проницательности Маргарэт не ускользнуло, что упадок культуры не есть новая культура...— Герман! — Маргарэт, это комплимент... Хай, Карел! — Добрый день, друзья. Спасибо за лекции, Эл, я их скинул в твой почтовый ящик.— Всё хорошо? — Да, к черту, этот год доучусь и...— Карел у нас шалопай. Но не торопись уходить, а сядь рядом с Маргарэт, вы вдвоем разобьете нас с Элом в пух и прах.— Да бросьте вы споры, они ни к чему не ведут. Нас больше меняют вещи неоспоримые.— Ну вот, Маргарэт, Карел уже законченный хиппи. И чем тебе не довод? — Довод к чему?.. Вале, Карел, заходи! Герман, я не могу понять, ты защищаешь Эла или меня? — Истину, Маргарэт, только истину. По совету Карела оставим суесловия и вглядимся прямодушно...— Вы сейчас смотритесь...— Тихо, Эл.— ...разрешите мне маленькую нескромность, но я знаком с панками ближе, чем вы, и имею право на смелость в выводах. Согласен, Маргарэт, массовость панков — показатель кризиса. Но какого? Эллиот тоже был прав, сказав, что панки не упадничество, а некий высший импульс, получивший наконец развитие в массах. Не хмурься, Маргарэт, до твоей блистательности в Рождество заурядным панкам еще далеко, и это не комплимент. Просто осмыслить порыв подсознания дано лишь образованным людям. Смутно этот порыв уже угадывался в эпоху Просвещения, замечу, не случайно; и – спустя два поколения после расцвета идей той эпохи – наиболее лаконично этот порыв выражен фактом появления флоберовского "Лексикона прописных истин". Цвет аристократии тогда только предчувствовал безысходность сегодняшнюю, опираюсь на известные мне самые истошные примеры, Кортасар, "Игра в классики".— А...— Потом скажешь, Эл.— Не осмелюсь сказать, умышленно ли, судя по эклектичности, нет, автор павлиньим клювом зарывает нас в переработанную руду цивилизации — невольно вспоминается Гераклит — и предлагает искать в ней нового мироощущения. Печальны словопрения Клуба Змеи, особенно момент в темной комнате, помнишь, Маргарэт, смерть Рокамадура, когда Оливейра, утомленный самосознанием, защищается от течения фактов передышкой в фактоидах...— Что значит фактоид, Герман? — О, Карел тебе объяснит, творчество Джима Моррисона он уже изучил капитально. Мне эта ситуация до боли знакома, некие мои други с кухни иезуита Деметруса Баталлиани развлекались примерно так же...— Что это за иезуит?..— Истинно образованный человек должен знать это имя. Но ты, Маргарэт, еще будешь на третьем курсе изучать самую знаменитую его работу "Апология пытки". Я продолжаю? — Да, ментор, мы все во внимании.— Эл! — Маргарэт, Эл уже слышал то что я сейчас говорю, и разреши ему скучать. Исходя из времени написания "Игры" и из возраста самого Кортасара, вложить иного содержание, чем совершенно серьезное, он не мог, даже в упомянутом моменте. А мы смотрим дальше, какая связь между временем и серьезностью. Аристократию в чистом виде вы найдете только у англичан, таков их государственный строй. Капитальное исследование на эту тему есть у Гело Вонтсопа, я не буду на нем останавливаться. Помянув жизнь и кончину Эдгара По, остановимся на Оскаре Уайльде. Подозреваю, что хрестоматии шутят, будто он выступал против декадентской веры в самоценность красоты, оторванной от морали. Простите пожалуйста, но сама его жизнь на фоне викторианства говорит об ином, в ней уже более четко, чем в начале 19-го столетия, прослеживается идея "панк".— Эл не может, но ты объясни ее "более четко"? — Позже, Маргарэт, позже. Угадывая за всем этим рядом: "золотой молодежи", ницшеанцев, модернистов, наконец, авангардистов и экзистенциалистов — аристократию в чистом виде, нельзя обойти и Ионеско, его первую пьесу. Сам факт, "Лысая певица" преподана от лица англичан, говорит о том, что слышится с каждым десятилетием громче. И теперь обратимся непосредственно к панкам: они шокировали общественность своим появлением. Но появились где?— на улицах Лондона! предыстория панк-Америки незначительна. Разумеется, заурядные панки далеки от осознания своих импульсов, но нам, господа, стыдно не осмыслять. Теперь об идее "панк".— Вот тут слушай, Маргарэт...— Эл, ты можешь помолчать? — Красота не может быть самоценной, если брать только, прошу прощения, ее внешний вид, частновыраженную форму; и нарочитое безобразие панков прямо заявляет об этом. Классическая аристократия преемственна, но наступает момент, когда мысли тесно в данных ей постулатах. Беда, если жизнь убыстряется так, что выражение не успевает расти за мыслью. Это и случилось с 19-м веком. Устройство патрицианского социума таково, что тогда развитие мысли напоминает спонтанный аборт, вышеупомянутые — тому иллюстрация. Идея "панк" начинает формироваться когда сформирована вполне передача знаний через аристократию и, заметьте, когда начинает разгибаться закрученная вековыми усилиями пружина НТР! Сами ученые не отдают себе в том отчета, но нам, гуманитариям, Эл, Маргарэт, видно, что наука — это тот же самый человеческий наш язык, где Богом провозглашены Факт и Логика. Осмелюсь заявить, что на таком вездеходе как язык и при их ориентации ученых ждут густейшие дебри. Впрочем, Эл, познакомь Маргарэт с Валентином, а я буду короток. Умопомрачительной гонкой НТР ко всеобщему благу отнесло на обочину аристократию, мыслящий образованный человек первым ощутил, пока только ощутил ложность тезиса "красивое гармонично". С одной стороны, ему уже не видится красивой гармония общества, в которое он возносится наукой и техникой. С другой стороны, меняется сам образ мысли: открытие, оригинальность, новое слово становится ценностью если не эстетической, то культурной и, в результате, эстетической. С каждым годом чаще звучат такие слова, как трюизм, банальность, рутина, прошу прощения, консерватизм. И в высшей степени норма, чем является классически выраженная красота, уже смело ругается. Нет-нет, господа, я не противник НТР. Она естественна, и глупо на нее сердиться. Я благодарен ей за то, что она дала нам понимание и широкий взгляд на развитие. Химики, физики, математики являют собой альтернативу, в которой гармоничная словосистема не приковывает к извечному, а наделяет истину новизной. Эстетика, понимаете, меняется сама эстетика — оригинальное, даже уродливое становится ценным не менее чем красивое. Глядя глазами самих ученых, ипостась которых — развитие, мутации — эффективнейшее средство развития, несмотря что большая часть мутантов обречена погибнуть. А переводя с языка генетики, мутанты — это те же уроды. Однако, развитие идет своим чередом. И ко второй половине двадцатого века в развитых государствах всеобщее благо — норма, естественное условие. Мыслящий современник, господа, в трансе: наука дала критический взгляд, потеснила авторитет извечных ценностей, но ни спасла от "великой трагедии слова" своей гармоничностью, ни предложила ничего взамен красоты как в высшей степени нормы. С особой болезненностью, первая, в силу своих традиций, это почувствовала Англия, где аристократия и прочий пипл гармонично дополняют друг друга, и чей строй, прошу прощения, мы пытаемся скопировать, не замечая, что это уже пройденный этап. И, как бы подводя итог целому периоду НТР развенчавшему наших богов, вдруг четко проявляется антитезис: "Красивое дисгармонично!" Молодежь с ее ранимой психикой пытается защитить в себе Я от подступившего вплотную "красивого" биинга под эгидой "развитие" и от засаленных но не питающих суесловий — культурным бунтом. Джон Роттен разбивает гитару, Секс Пистолз режут на сцене вены, Оззи пожирает летучих мышей — так внезапно и с неопровержимой очевидностью заявляет о себе во весь голос идея "панк" : миром движет уродство; мы при жизни мертвы; лично я вырываясь из норм и из блага сообщаю что еще жив. Яркая тенденция к суициду в панк-культуре в высшей степени закономерна, извращенность ее преднамеренна. Разрыв НТР и аристократии открыл мне,— допустим, я лондонский панк,— глаза: я умертвляю себя, когда технократически следую вектору к социальной гармонии, и я умерщвляю себя, когда стремлюсь к извечному идеалу красоты как персоналист,— если так, то я — самоубийца, и мне раз плюнуть скинуться с крыши небоскреба на чистое полотно только для того чтобы отпечатать неповторимое и небанальное творение, как это сделал в действительности один художник, имени, увы, не знаю. Альтернатива восточных философий дает капитальный пролет на том моменте, что гармония эго с универсумом — это смерть меня как человека думающего, и я, европеец, если я истинный европеец, того не приемлю. Кроме того, Востоку еще предстоит пережить синдром "панк", глупо думать, что НТР не изменит его. А Европа, Америка, цивилизованные государства — уже панкуют, так или иначе, но всего ярче молодежь, растерянная и, как знать, обездоленная в сравнении с предками, переведшая их идеалы и их оригинальничанье в культ ненормального. Заметьте, конфликты между поколениями отцов и детей обострились до социальной значимости именно со второго этапа НТР. Идея "панк"— это по сути отчаяние человека 20 века. Панк — это примитивно, но глубоко выраженная трагедия нашего времени, тем более парадоксальная, что лишена страдания и боли. Алямс, господа!
— Валентин? Эге-гей, э-хей, как я рад тебя встретить! — Здорово, Герман. Ты откуда такой одухотворенный? — К Маргарэт заходил я-я.— Кто такая? — Чувиха Эла, ла-ла.— Эллиот Уиллис? — Да, он самый, наш самый лучший панк.— Остальное понятно.— Да, парам-пам-пам, да-да, букетный веник из умных имен в оперенье и плюс толика долбоебизма в букет — павлиний хвост трагически ощипан. Кстати о долбоебах, где Фред? Я обещал его привести сегодня вечером к Элу.— Что за глупые вопросы, Герман. Наш Хапперс рассыпается по городку неуловимыми колобочками, столкнуться с ним значительно большая удача, чем с тобой.— А ты откуда и куда такой индифферентный? — Похоже, что из задницы в жопу. Я сегодня ночую в гостинице, может, встретимся, я тебя введу в курс дел наших самых лучших нацистов.— Заодно хайэры налакируем. Если Фреда вдруг встретишь, передай, что я уже рекламирую нашу смену. Сегодня Элу сказал, что некий Хьюберт, мой близкий друг, рассуждает о ломке механизма "Отцы и дети" так, что я слушаю с истинным наслаждением.— Говорили мне что-то про этого Хьюба. В Союз с Хапперсом ездил? — Тот. Одним словом, в гостинице ночью за чаем в подробностях.— Ну, пока! — Давай! ...А, еще, Валентин! Сегодня к нашим панкам зайди, у них вечеринка, человек пять мечтает потрепаться с тобой о нео-нео... позитивистах и, и как там у тебя...— Да понятно. Успею, зайду.
— Пусти меня, я должна ее увидеть.— Нет, Дайм, она занята. Мы собираемся в дорогу, сегодня уезжаем. Уходи, так будет лучше...— Криста! Криста, это я, Дайм, слышишь меня! — Дайм! Я тут, он меня запер!..— Уйди, ты сама скатилась, но Кристу я тебе не отдам...— Выпусти меня, мерзавец, Дайм, не уходи! — Черт, как он благороден. Ньютон, оставь позу, ты же не любишь ее, ты никогда ее не любил. Криста, я здесь! — Мне очень плохо, Дайм... Ньютон, миленький, умоляю тебя...— Я не отдам ее, уходи, иначе...— Иначе некому больше тобой восторгаться? — Спасите...— Да впусти же меня!! — Дайм, шприц...
Существует мнение, что всё это чешуя.
Однажды в Н-ске у ДК "Академия" собралась демонстрация неофашистов. Она была очень странная: тупорылые молодцы бродили между собой и время от времени хором выкрикивали "Хы!". Мимо по Бродвею (там так называют обыкновенный проспект от НГУ до Морского) проходили два парня и были свидетелями того, о чем потом рассказали вандалу, ничуть не шутя. Над хыкающими молодцами нависла будто из ниоткуда летающая тарелка. Молодцы один за другим обомлели, тарелка висела, сограждане шли по своим делам не глядя на н-ских балбесов, которые заткнувшись стали смываться. И тарелка куда-то исчезла.
Вандал слушал рассказ со смехом. Он не верил в летающие тарелки и считал, что знает академовских неофашистов лучше, чем очевидцы этого эпизода: с какой стати была бы устроена такая дурацкая демонстрация? А почему бы, вандал, и нет? Система энергетических связей, назовем ее жизнью, может переместиться, например, силой воображения в, допустим, эфир, и даже возьмем человека, который мечтает сдохнуть, но он обречен жить до тех пор, пока сохраняет себя как структуру, что неизбежно, например, при осмыслении изменений внутри и вокруг себя. Кстати, самому вандалу рассказывала одна девчонка из Забайкальской глубинки, как своими глазами видала лешего (он катался по озерку и визжал от удовольствия), при этом девчонка ни разу не видела НЛО, так как ни разу не подумала их увидеть. Мы не научились исследовать ноосферу, и совершенно напрасно, так как пухнет она год от года неудержимо, и чем завтра обернутся нам соприкосновения с лешими и НЛО, хотелось бы знать. Сам вандал материалист и не единожды порывался сдохнуть, он чеканутый. Первый раз, еще не преднамеренно, ему это удалось: его шандарахнуло по черепку, и он месяц провалялся в постели клиническим идиотом. Однако, такова жизнь, алямс, его мать целый месяц промолилась у больничной койки не известному науке богу (мать вандала по воспитанию атеистка,— детство отмечено сталинизмом,— и ни Христу, ни Магомету, ни Кришне не поклонялась), и в одно тудым-сюдым утро вандал спросонья осведомился, а где это он, собственно, находится. В больнице, милейший, вы находитесь, и желательно в дальнейшем под КАМАЗы не кидаться даже ради своей любимой собаки, идиот, на мать посмотри. Однако, очухавшись, вандал с присущим юношеству упрямством задался целью убиться. О, он искал себе на жопу приключений так рьяно, что окружающие завидовали, какой насыщенной, полноценной жизнью живет этот недоумок. Мать назвала вандала отброском, совершенно по справедливости, дело вершилось, Шрейдер, прости, к логическому концу. Но такова жизнь, алямс: в возрасте, в коем Фредерик Хапперс забацал себе аутодафе, вандал имел продолжительную беседу со своим отцом, математиком и философом, бывают такие случаи. Отец вандала, как и мать, не бог, он, что случается реже, человек[10]. И вандал понял, что свобода — его несбыточная мечта (потолком его мечт был суицид). Кроме того, но это попутно, он в пику своим материалистическим убеждениям вывел, что жизнь есть не некий метаболический цикл, а явление более драндулетское, намного, и что люди в подавляющем большинстве не живут. Что они делают, им лучше знать, если думают, что живут, то я за них очень рад. И, к свободе уже не стремясь, вандал решил делать то же самое, что и большинство. В качестве утешения он придумал детскую считалочку, которая, как ни странно, звучит так:
Я не хиппи, я не панк, и
Я не прыгаю на танки.
Я хочу совсем немного,
Чтоб свободно по дороге
Шли не только танки.
Сомневаюсь, что считалочка стала ему равноценной заменой свободы, до которой допрыгались Хапперс и Шрейдер, но Шрейдер упрекнет меня примирительно,— Чем бы дитя не тешилось. Именно, лишь бы замки не строило... Ну да вернемся к нашему вандалу. Драндулетская жизнь ему скорее всего не светит, ибо он — вандал и, каких людей только не рождается, от природы не верит в любовь. И, беседуя со знакомым писателем, очень образованным человеком, под его давлением зачастую с головой окунается и насквозь проникается чувством вины перед мощью культуры. Впрочем, вандал до сей поры не в состоянии определить, что такое культура. У него уже составлялось мнение, но себе на беду вандал забрел однажды в книжный магазин Академгородка и увидел там нечто вроде проспекта или бюллетеня из дешевой бумаги, стоимостью рупь с полтиной, под рубрикой "Наследие и культура", с названием "Таможенный справочник" и с содержанием из таможенных пошлин для желающих эмигрировать. Разумеется, издатели бюллетеня шутили, но у прикоцанного вандала не достало ума порадоваться милой шутке. Он растерялся и с тех пор относил "культуру" к ложным понятиям, из той же категории, что и "любовь".
Кстати, знакомого писателя вандал недолюбливает, несмотря на глубокое уважение к его писательской культуре и уму. Во-первых, вандал косноязычен и диалектически дзыт его мощи культуры. В-минус-первых, он внутренне презирает гуманитариев, кои испокон веку в страдательном залоге. Сам вандал если бы позволяли мозги, учился бы на технократа, дабы в одном ряду с ними веселиться слезами писателя, так как сам больше верит фактам и логике, нежели мокроте. (Можно провести второстепенную параллель, что напрасно царица из кухни в коридор металась и руки себе кусала, де, не вселить бы шизу в островитян. Всерьез пострадают одни лондончане, у них есть душа и нет чувства юмора.) Однако мозги у вандала — соответственно, души гуманитария нет, и связи с писателем вскоре после знакомства расстроились. Что стало с вандалом потом, не суть, видимо, он делает то же самое, что и большинство, в скромной должности технички или сторожа не будучи ни технократом ни гуманитарием. И, возможно, по сю пору жалеет, что не успел из-за своего косноязычия поделиться с писателем, что его в писателе раздражает.
Был один подходящий момент. Вандал и писатель живо разговорились, движет ли сексом любопытство (писатель называл любовь сексом, чтобы вандалу было понятней). Вандал настаивал, что нет, писатель, что да, они были близки к долгожданному разговору, но их спор прервал дверной звонок и явление гостя из Питера с новостями о политических бучах в великом граде Петра, или Ленина, как угодно. Гость по прозвищу Сюр (сохранилось со студенческих лет) для начала заметил, что разбираемая писателем и вандалом тема для него слишком жестока, и вандал слинял, не договорив, что ему с 86-го скучна политика, что любопытство и секс не соприкасаются. Что его в писателе раздражает сила ума и мощь культуры, ибо внимание писателя к сексу обусловлено его высшим образованием переведшим любопытство в аксиому "всё старо!" и в общемировую память рубильников и каналов. И что сила без великодушия выглядит не менее жалкой, чем слабость, так как аннулируется великодушием слабого, которое в свою очередь аннулируется приниженностью. И отсюда можно было бы перевести стрелки с писателя на русский характер вообще. Тирана обусловливает стадо, русский народ, глядя на вождизм, исключительно стаден. Сам вандал корейской национальности, засим ему было бы вдвойне обидно касаться этой темы: по его стороннему мнению (а корейцев он в Н-ске встречал еще реже чем русских), корейский народ тоже исключительно стаден. Впрочем, спасает общее: толпа — стадо, и смиримся с этим. Всегда прав народ — аксиома прогресса, имеющая смысл в том случае, если наличествует нечто супротив народу поставляемое, се, Интеллигенция\*\. Писатель, без сомнения, Интеллигент, и вандала раздражает, во-первых, русская дихотомия Народ — Интеллигент, от коей веет великодушным приниженным фашизмом (да и есть в этом трусость религии перед прогрессом), во-вторых, лично писатель с его сексуальной мощью культуры, наталкивающей на асексуальную параллель: Русская Интеллигенция — Английская Аристократия. Разницу между страдальческой первой и индифферентной второй можно объяснить только национальным характером, а "национальный характер" вандал сызмальства считал ложным понятием. Вандал был недоумок, с льготами от рождения ему повезло, и оставим его в покое.
Обратим внимание на мысль, в коей только человек и может быть безжизненно свободен. Вышеизложенная мысль \*\ дает плюхи сразу на двух моментах. Первый: толпа и народ, интуитивно, не одно и то же. Второй: прогресс на Руси, чешуево, всегда буксовал. Дабы избавить мысль от интуиции и чешуи, необходимо ее развить. Развивать можно в самые разные стороны, лично мне нравится следующая. Назовем в человеке чешуей то, что не является плотью (а плотью то, что сенсорно воспринимаем, а мысль никак называть не будем, она в данном рассуждении не рассматривается, а развивается). Назовем толпой народ доведший себя (или доведенный, здесь как угодно) до того монстроидального состояния, когда чешуевость и плоть не являются драндулетски единым целым, сиречь, крокозябла противореча самой себе становится глобальным кайфом причиняющим страдания каждому по отдельности...
Что-то ты заговорился. Ты за звукоречью-то следи. Ты или молчи, или говори по-нормальному.
А что тебе не ясно?
А дело не во мне.
А в чем?
Ну а хуй ли ж нам здесь вечно торчать...
Стоп, друзья, мы отвлеклись. Я в СССР не жил, но исходя из вышесказанного могу видеть, что “чешуя” и “плоть” составляют жизнь только в случае органической целостности. Тогда ясно, почему вандал до сих пор не умер: сводя оторванные от предметности понятия к ложным, он не смел-таки оболгать отца и мать. Тогда ясно, почему в СССР затруднен прогресс: интеллигент гипертрофирует культуру, это допустимо отождествить с "национальным характером", который выражается в прочем пипле как "любовь к родине", эпический героизм и крупномасштабность. Тогда ясно, почему лондончане пострадают больше других островитян: их культурная база дает возможность Хапперсу спровоцировать "игру в русских". Тогда ясно, что всякая классификация культуры и менталитета произвольна, в том числе на "технократов" и "гуманистов", что смерти можно добиться только любовью, говоря конкретней, праведной жизнью, говоря проще, верой и страхом, что когда связующая общность мира поверхностей не одухотворена изнутри личной верой, то распадается мертвыми блестками и уже не смыкает с общим, не ограничивает воедино и дальше, и собственное движение определяется единственно желанием; что высшая награда для человека — смерть и что эта странная стрелка есть, так сказать, ад.
Лариса ступила на эскалатор, везущий вверх. Рядом Рэмус с Джейком и Ник. Рэмус с Джейком одними губами на полусловах касаются уже самых деталей: "Утренники" и "Приматы" (нацистские группировки, обе мотоциклетные) требуют наблюдения, они собираются после митинга на окраину, но гвардия предупреждена и не допустит бойни новых ночлежек; гостей из "С/д-помощи" тоже охаживать, комментируя небольшое, но яркое мероприятие. Ник Наботн, как и Лариса, безучастно слушал до самой верхней площадки. Он, уезжавший на пять дней за "С/д-помощью" в городок Фесиктаун из кольца спутников, возвратился сегодня утром, до сих пор спал, отведя эсдешников в "Луна-Стоун" и, похоже, отдохнув неважно, хандрит: у Ника это заметно по проступающей тогда сквозь милый узор шероховатости. Лариса, замечательная фотомодель, в жестковатой, ломкой позе, в модных сейчас очень простых сапогах, если не крагах, кожаный плащ распахнут, под ним короткая юбка от модного сейчас очень простого костюма, стилизованного под униформу, двухцветный свитер и вольный шарф, оба связаны из гос.флага. Шапку Лариса не носит, но гребешок лакирует, и косметика наложена резко, четко, короче, любому парню теперь за счастье с такой спутницей прокатиться. Друзей она слушает вполуха, о чем-то задумавшись.
Вынырнув из подземки, четверо молодых людей направились к маленькой непроезжей площади перед зданием Центра по трудоустройству и профориентации. Через несколько метров их догнали однокурсники Джейка, они взбудоражены и радушны.
На самой площади, точнее даже на стоянке-каре и вокруг поскучневшего от зимней сырости здания, из окон которого спускаются флаги, рассеялись суровые, будто механические гвардейцы. Им велено контролировать обстановку. Уполномоченный наблюдатель правительством не предусмотрен, еще более редкий случай чем митинг — студент и тинедж на нем; и ответственность за такую причуду как молодежный митинг свалена магистратом на гвардию. До начала аттракциона еще полтора часа, но ядро значительных лиц уже здесь. Пневматическая пружина медленно затворила дверь в здание главной халявни-ратуши за молодыми людьми, они отправились в комнату на втором этаже. Фотомодель тормознула на первом перед двумя парнями в черных рубашках: Бидди и Обри. Уточнили по мелочам, поделились посторонними новостями, от них же Ли Шрейдер узнала, что во вторник дают сэйшн "Цапли" на стадионе набережной Индустриального. Вначале пустят гастрольную попсовую группешку, под давлением общественности "Цаплям" запретили отдельные концерты, "Цапля" тащится от таких запретов. Да, конечно, Ли обязательно будет. Парни и девушка обернулись на хохот и свист за окном. Подошли к окну как раз на взрыв бомбочки наверно из магния или серы. Гвардейцы пихают в фургон трех любителей-пиротехников. Нажрался кто-то, констатировал Обри, и разошлись: Ли наверх, парни к рубашкам.
Вдоль фасадов постепенно стекается, но не митинг. Кажется, пришли сюда: побродить перед объективами, потравить анекдоты, классически — постоять. Об аттракционе было заявлено, и он привлек немало сторонних. Любопытных много, больше, чем ожидалось, их где-то две трети, впрочем, свои еще подойдут. Небывалая по контрасту вдруг чопорность зрелых сограждан умеряет броженье распоясавшихся студентов и безработных неонацистов до обыденного мероприятия.
Голос Джейка, щелкнув в динамиках, произнес:
— Раз, раз-раз... проверка, проверка... Ник, убери высокие и вруби на всю катушку.
Раздалось гудение, снова щелкнуло.
— Не слышу...
Ник снова что-то крикнул из окна первого этажа.
— Ты думаешь?
В окне рядом с Ником встал и махнул рукой Рэмус.
— Один, два, три... Да, нормально.
Безработные, их друзья, распоясавшиеся студенты уплотнились у двух скамеек, перекрытых доской, наши поймут, что это трибуна. Через минуту из здания вышла Лариса. Взобралась к микрофону, рассыпался беззаботный радиосмех.
— Разрешите побаловаться, пока никто не выступает. Дроник! Дроник, привет, а где Кинотрюк? А? Ори громче. Тихо, братва, Дроник говорит. Да ладно, мне тоже. Ник, сделай гудение, мне нравится.
Следующую реплику плавно перекрыло гудением.
— Клево, Ник, хватит, а то наши парни мрачнеют. Дорогие наши сограждане!.. Соседушка, и ты здесь? Я тащусь, братва, засекайте чувака в теплой шляпе, да вон стоит. Сроду не додуматься, что ему тоже пяти чувств не хватает. Ты же, соседушка, мудрый, бездетный, нервами не застрадавший и телевизором достаточный, какого хера ты здесь забыл? О, пошел, пошел, давай быстрее. Уважаемые сограждане, мы не рыпаемся на своих, ну, если вы не соседушки и не иностранцы плохого о вас не скажем. Говорить мы будем по-своему, но понимание обеспечит общий з, за этот самый. Однако. Обращаю ваше внимание, что в наступившей горячке предвыборных ссор и упреков всякая пошлость может случиться, от явления Христа до Парижской коммуны. Хорьки пусть сваливают по берлогам.
К микрофону приближаются Рэмус и Джейк.
— Не надо спешить, друзья. Хай, люди! Даган приветствует себя и гостей из организации "С/д-помощь"!
Ее свист пронзил воздух, отдавшись резонансом в колонках. Ахнула волна воплей, свиста, хлопков неонаци. Голос девушки у микрофона срывается от напряжения и смеха, друзьям знакомого:
— Зиг хайль! зиг хайль! Все на БАМ! все на БАМ! Зиг хайль! Все на Бам! Братья и сестры, мы рады, что вы тут! Мы приветствуем всех островитян, лысых, рубашек, зеленых и лупиков, уайзни, эсдеков, дам и господ — всех, кто пришел сюда вместе с нами сказать "Нет!" чуме затопившей страну! Джеков — вон! Лобби — долой! Иностранщину — вон! Блин, братва, в Арктику кинься — и там то же самое... Я передаю микрофон безработному сейчас парню. Газетчики, конспектируйте, на тандеме должны почитать, в какой тухлятине мы задыхаемся.
Лариса потащила за куртку парня со спинки скамьи. Обри лениво удивился, похудевший на нервной почве, но поддался и влез к микрофону.
— Короче, я тут без бумажки, вы меня поймете. Многие мои друзья за эти полгода повылетали только устроившись, и сейчас работают не по специальности или, окончив профкурсы, будут иметь не работу, а обратно какую-то лажу. Творится что-то странное, знаете, я кажется теряю уверенность в себе. За эти месяцы хотя бы в одно я врубился строго и правильно: политики — это примочка, хорошая только когда и без них хорошо, когда плохо они гребут под себя. Гос.сектор наглеет, с нами никто не считается. Столько бездомных я еще не видел даже во сне, когда сильно болел, чуваки, это же катастрофа, я перестал понимать, как так мы допрыгались. Квартплата разбойная, а умные домовладельцы говорят, что ютон девальвируют. Я плевал на девальвацию, херавальцию, у меня перед глазами еврей живет, каждый день в должность ходит, шмотье в дом таскает и растит двух похоже что тоже еврейчиков, которым наверняка ведь тоже квартиры понадобятся. У них есть Израиль, у пакистанцев есть Пакистан, у турков Турция, у киргизов Киргизия, ну и так далее. Почему они должны жить за счет Острова? Я не скажу, что плохой специалист, но места себе до сих пор не нашел, везде приварились старые кадры, под сокращение первым делом идут молодые, и надо же было мне еще на пятнадцать суток — хана, и сейчас я обучаюсь на этого, на сантехника. Прибедняться не буду, хорошим был оператором-лазерщиком, но ведь устал по биржам носиться, а нигде не берут без рекомендации с бывшего места работы. И по окончании курсов мне пособие выплачивать перестанут. Всё как по нотам, и не у меня одного. А фиг ли тогда, спрашивается, цветные довели себя до рахита и к нам прут? Свою тарелку облизали, обо-это самое, запоганили и на Остров ползут? Я в жизни столько мазни не видал, сколько за время безработицы встретил. Блин, это что-то ненормальное, дайте мне автомат, я наверно уже не стесняясь гостиницу джеков прикрою.
К Обри через немое сопротивление плеч и спин продираются гварды. Обри, последив молча, заговорил спокойнее, снова устало.
— Но я со зла о мазне сейчас так продолжался, хер с ним, мазня — дурачье, успеется выставить, парни. И вообще, не в арабах дело, межнациональные браки — лучшие, научно доказано. Нет разницы где родился, лишь бы человеком, а не свиньей. Вон, мой бывший шеф всего три года как на Остров приехал, и вообще, кто не знает, перекачкой умов Остров давно занимается, приехал — живи, если спец в своем деле. К зарубежным спецам придираться не буду, устроился — значит смог, люди они и в Африке люди. Но, блин, парни, мы ведь тоже не марсиане, да неужели мы, я, мои друзья, никому не нужны? Со своей перекачкой правительство бы еще себе пару умов закачало, вообще ништяк. Оно из Острова хрен знает что делает, набирает самую, блин.— Обри заговорил громче.— Да вы сами видите, какая шваль продажная к нам едет, дикари, готовые себя по частям продать за машину и пару пачек духов для белья. Раньше таких сволочей на выстрел к Острову не подпускали. И это еще не всё. Меня от японских и штатовских фирм воротит и от джековского Коллегиата. Они как сговорились товаром бить, а мест не делать, а мы, конечно, дураки и не понимаем к чему это... Короче, я так и знал, что гвардисы встрянут. Чача, придержите их, я слиняю.
Обри невозмутимо, сейчас он почему-то вписался бы в маленький домик Эйба, спрыгнул с досок, к микрофону пробрался мужчина в пальто и шляпе, видимо, уайзни или эсдек. Под его бодрое негодование Обри отопнул гварда и подался к поребрику, но по газону уже подбегает трое в мундирах.
— ...И большое спасибо вам, ребята, за то что вы не даете себя обманывать. В депрессии Острова, конечно же, виноват не иностранный рабочий...
Обри уклонился от одного, прорываясь вперед, Рэмус и Джейк, отшвырнув вбок Ларису, взяли на себя по гвардейцу.
Началась свара, невольно или назло впряглись стоящие около.
— ...кабинет Лагда пытается стимулировать экономику ценой вашего будущего...
Обри бежит к парадному входу халявни,— по площади не уйдешь, но через черный ход здания без труда. Четыре гвардейца, поскальзываясь на мерзлых, шлифованных плитах, перекрывают дорогу к стеклянно-аллюминиевым дверям. Обри оглядывается на негромкий свист и кидается к окну с Ником.
— ...в истории нашей страны настал момент, когда судьбы родины определяем мы сами, каждый из нас, своим участием и убеждениями, поэтому...
В куртку Обри вцепился гвардеец. Из окон выпрыгивают Дан, Джем, Колетта, следом на бетон соскакивают трое ребят из химтеха, однокурсники Джейка. Нерешительно мелькает дубинка гвардейца; двухзвенные чаки — строптивый ответ на каучук.
Микрофонное разглагольствование нестройно переплетается с выкриками, ругательством. Две главные стычки — у скамеек и под окнами здания. Всеми забытый оратор над сварой спешно сворачивает выступление, подсаженный на плечи фоторепортер мигает вспышками, на зимнем ветру слабо раздувает флаги, Ник отрешенно смотрит в распахнутое окно, чуть ежась и скрестив руки. Дамы и господа расходятся далеко не все, раритетное зрелище их захватывает. У микрофона встает шеф в мундире,— заявляется, что выступавший первым молодой человек пропагандировал насилие и разбой,— и требует немедленно разойтись. Жесткий блеск из-под ровных бровей, Рэмус, падая от толчка, срывает микрофон за подставку и швыряет в инспектора. Над сварой прокатывается шорох и щелканье из динамиков. И динамики отключают. Внутри окна за плечо разворачивают Ника Наботена, он раздражается и называет гвардейцу имя отца. Гвардейцы, сбившись у входа и перед скамейками, выдергивают друг друга из мешанины. Их движения обретают решительность. Слабых студентов бьют первыми. Оцепленье сограждан редеет. Кто-то кричит, что инспектор радировал за подмогой. Парни, девушки смываются, вырываясь из заслоняющих рук, минуя тупые фургоны. Лариса оттирает под носом, на рукаве и запястье кровь, и тащит с бетона Наботена. Ник поднимается, они бегут вдоль фасада за угол дома, сначала медленно из-за Ника, потом не спотыкаясь. Лариса оглядывается на чей-то крик, что-то кричит в ответ. Успевает заметить, как Дроник бьет локтем под желудок неопытно налипшего со спины гварда. Слух вылавливает приближение сирены и ругательства Обри, похоже, он так и не успеет слинять.
Уйти удалось почти всем, кого хотелось бы задержать. Из друзей Ларисы взяли Дроника и подоспевшего себе на шею Кинотрюка. Но, пообщавшись в участке, на этих двух махнули рукой и дали банальные две недели общественно-полезных работ. Неонаци поставили на учет. Со студентами провели воспитательные беседы, содрав за это удовольствие штрафы. Двоих оставшихся на стоянке-каре подобрала медслужба, вызванная с места событий инспектором. В больницу были также отправлены два-три гварда.
На следующее утро по одиннадцати мэриям Острова разошлось указание препятствовать "митингам" среди молодежи — порука студенчества более чем ненадежна — официально задокументировать ноту и наделить соответствующими полномочиями гвардию планировалось в ближайшие дни.
Середина января, кондотьеры Теннинга приступили к резне. В рекламно-политической суматохе сознание того, что ты на мушке у закладушника, невыносимо. Уоллес Теннинг становится самым популярным кандидатом в стране: молодежь уважает его, бедствующие заединщики обнадежены им, печатные улыбки главного соперника Николы Лагда население не пользует даже в сортире и озабоченно дожидается выборов, чтобы вернуть своим голосом рай.
Однако, изгнать неточности. Тогда придется умерить и розовых красок: ситуация спорная. Соратники Теннинга если кое-где угождают ему, то из соображений самосохранения. Более популярен чем Теннинг среди молодых эсдек Моранди, стригущий с чужих стараний симпатии наци беззастенчивой звукоречью. Затем. Ностальгия лондончан удалась, но шовинистский культовый ностблинизм, по изнеженности характера,— нет. На то оригинальное открытие, что они ущербны в новизне мысли и собственно становления, они отреагировали не становлением собственной культуры, а отказом от культуры вообще, скажем так, депрессией и декадентством, замедляющими насаждение фашизма. Но внешне Лондон меняется в нужную сторону, шансы на экстремизм против отцов в нем не падают. Есть мнение, что гениальность Теннинга заключается в континуум-аппетите, обусловливающем равномощность килокалорий при произвольном распределении сил. (Есть мнение, что последнее замечание — чешуя.)[11]
Но настораживала пассивность джековской прессы. Легкая победа обещает нередко реванш. К Шрейдер и Хапперсу не придраться — загружены и блестяще справляются. На Шрейдер Теннинг махнул рукой еще безнадежней, чем гварды на Дроника с Кинотрюком. Выбирая между Лондоном и стукачом, оставил-таки Хапперса при первом, мол, обломись,— идея о наркотическом развращении юной аристократии восхитительна и как бизнес денежна. Но, будто выловив из пространства чей-то черновой вариант, Теннинг отрядил двух суперменов на сверхзадачу: следуя списку ломать кости подозреваемым. В список вошло шесть человек: Хью и Вардн; сосед Хапперса и Шрейдер, хотя шмон в его доме не обнаружил ни малейшей зацепки; еще двое — из газет (по профилю стукача); и один — оператор, обслуживающий библиотеку Теннинга. Четверо — мелкие пешки, которых не жалко убрать из осторожности. В Хью и Вардене он уверен, но страховка нелишне. Таким образом, даже если стукача в списке нет, после четырех смертей он себя выдаст.
Двадцатого января, в воскресенье, Вардн вскрыл себе вены.
Стукач — это, конечно, шутка природы. Стыдно, Шрейдер и Хапперс, за вашу мнительность.
На льдистом берегу он долго, с пятнадцати лет, пытался согреть себя миражом северного сияния. Но, если верить инженерам-технологам, устает даже неживой материал, о человеке и говорить не приходится. На счету Вардена убийств нет и глупо предполагать, он все свои двадцать шесть косил с межи гуманитариев, чему и был обязан милостью фирмы "Топик". В Н-ск влип случайно, на смену радиолюбителям, и долго потом еще дулся на корефана-руссиста. Об экономических играх "инфра-бизнеса" и диктаторских грезах патрона Вардн не задумывался, ему это было неинтересно. Но его сбила с толку "волна неонаци". Еще в декабре, раздраженный спущенным на него заказом — козе видно, дичайшим и невыполнимым,— Вардн сгоряча бросил одну-единственную фразу: "К чертям ваших нацистов, они бунтуют по расписанию". Защищать мнение перед коллегами Вардн не стал и согласился, что безответственно кидается словами. Но дело было в кафе щелкоперок, зацепило край уха и того, кому не предназначалось. Завсегдатаи этого кофейника к ремеслу своему относятся непочтительно, хоть и с азартом, и, враждуя по редакциям, здесь отдыхают не без прикола и мирно; при их работе очные недоразумения редки. Вардн, тем не менее, больше тусовался среди независимых и либеральных, сотрудник "Трибуны" был им не замечен просто потому, что тот был новичком. Товарная идея увлекла только оперившегося щелкоперку, он бойко раскорячил фразку до интригующей статьи. Вышло огульно, были и личные мотивы, по которым автор скорячился за псевдонимом. Вардн тем временем вздыхал и плевался, скидывал ноту, стрелялся с боссами, наконец закатил рукава и начал пахать. Дело мастера боится, когда наряду с делом имеет место мастер то всё по кайфу. Вардену вкатило то, от чего он так отпирался, откуда следует одно из двух: Вардн мастер, или, дело и мастер в принципе сопряжены. Между тем, на тандеме развили главную мысль статьи до ужаснувшей правдоподобием версии и положили глаз на Вардена и еще одного его коллегу, чье имя нафиг здесь не нужно. Так сказать, ужаснутость правительственных экспертов выразилась в жизни телефонным звонком: Вардену предложили продать фактический материал. Но он честно признался, что ничего не знает. Отмечая в любимом кафе первый номер вместе со всей редакцией "Нового Дагана", которую, как ни странно, частью составили подрабатывающие старшекурсники Даганского универа и даже один бывший товарищ Эйба, Вардн много болтал и смеялся. В этот же вечер его выцепили и предложили навязчивей. Драться Вардн не стал, так как попросту не умел и не счел нужным брать уроки у Хьюберта или Фредерика, да или хотя бы у Ли, а ведь в жизни всё пригодится. Вардн клялся, что непричастен к политическим играм, как оно по сути и было. Ему вроде поверили, и назначили осведомителем. На это Вардн согласился, едва скрыв смех облегчения и еще кое-чего (будет за деньги время от времени перечислять увиденное на улице). Негативы из Лондона он продал сам, сознательно грея задницу оппонентам ободряющими пинками. Но с растущим успехом "Нового Дагана" Вардена стали опять донимать и велели ему поместить в следующем номере такие-то рельсы. Вардн выпил успокоительного и отправился к Шрейдер на чашку чая.
У Шрейдер сидели Рэмус Марти и Джейк Старви, Ник Наботн уже был в пути к городку-спутнику Фесиктауну. Они собственноручно делали инкогнито-акцию. Попив чаю, Вардн отозвал Ларису в зал и изложил ей что собирается печатать в следующем номере и почему. Лариса перебирала в руках витый браслетик и хмурилась. Затем раскрыла беспечному Вардену подоплеку двух недавних убийств. Патрон ищет стукача,— она не поняла, что мифического,— и Вардн выдаст себя за него, если согласится опустить "Новый Даган". Никто не знает, кто следующий по будто бы составленному списку, но среди сотрудников "Топика" ходят слухи, что третья расправа будет еще более жестокой: есть способ заметать следы спуская труп в серную кислоту, раствор потом выливают в канализацию, ну а здесь... Лариса сама не смогла договорить. Она только прижалась к Вардену и попросила его потерпеть, она как-нибудь всё уладит, чего бы ей это ни стоило. Вардн любовался поверх ее головы северным сиянием и чувствовал себя глупым и страшно усталым. Ничего не ответив на Ларисин шантаж, он ушел.
Шрейдер вышла на ковер, обойдя турникеты, и патрон убедился, что она мегера и фурия, причем с очень неприятным смехом. Патрон утихомирил ее не сразу лишь успев вставить что Алана Вардена в унитаз выливать он сам не допустит. Вардену как и второму вашему другу Хьюберту Дикерсону только промоют мозги для профилактики. Слепящее сияние вкруг нее спало, волосы-змеи в земном воздухе вновь прикинулись панковским хайром. Шрейдер потерла мочку, соображая, синяки Вардн стерпит, и отправилась от патрона к кинотеатру Чикмора.
Вардн мотивировал отказ от подкидных статей тем, что он хочет жить. Ему пригрозили за внезапный разрыв соглашений не то чтобы серной кислотой, а "царской водкой". Тогда он свалил работу на подчиненных, в день акции-инкогнито он сидел дома, много курил и потешался над своим дурацким финишем. На следующий день он всё сидел дома, не включая света, не беря трубку, никуда убегать ему не хотелось, даже на краю земли не найдешь одиночества без тоски — а это и есть северное сияние.
В воскресенье Вардн вскрыл себе вены. Не думаю, что от страха перед убийцей, за последних два дня он освободился от жизненно необходимых блоков.
Запомни, наивное дитя, если хочешь увидеть сияние, резать вены надо чуть выше локтя,— скажет тебе на том свете Ринат.
В воскресенье же костоломы приперлись сначала к Хьюберту, затем к Вардену. Хью открыл (Шрейдер его упредила и он подготовился). Вардн не открывал, причем, уже второй день подряд. Дверь взломали. Вардн потерял около литра крови. Вену перетянули и справились по телефону, как быть. Боссы, мудаки, сами не знают, чего хотят: то убивай, то оживляй, да еще орут, бздуны, нахуй. А на Вардена заимели виды как на стукачащего закладушника — перед выборами незаменимый кадр. После реанимации Вардена осмотрел психиатр и фыркнул: типичный нервный стресс. Время тяжелое, принимайте транквилизаторы. И стыдно, молодой человек, воспитывайте в себе характер.
Сумасшедшая Ли впорхнула шумно чуть ли не в окно. С лету даже расцеловала бледного Вардена, покрутила у виска и сунула только что вышедший "Даган". Вардн остался доволен, и экстренные верстки и заготовки на месте. Ли гордо сняла солнечные очки, и Вардн удивился. Нет, это не костоломы, это гвардейцы, они мне еще по носу до крови врезали, счас нормально. Вардн совсем не сердился на Ли за шантаж, патологически незлопамятный. Они долго, взахлеб болтали о стычке с гвардией, о "Дагане", о "Цаплях", о Хьюберте... Как о Хьюберте? Да просто,— стреляясь с патроном, узнала случайно, что Хью тоже в списке. Дурак, что ли, какой шантаж, я из-за тебя чуть патрона не покоцала! Отсмеявшись позже его (он еще слаб и быстро устал), фыркнула, что стукача так и не нашли. Вардн покололся насчет "осведомительства" и фоток из Лондона. Его рук дело, но в целях работы. Теперь Ли затащилась надолго, прижимая пальцами разбитую губу. Потом она махала руками и орала: нет, ну почему ты такой дурной, ну почему ты сразу не рассказал?! Вардн широко улыбался,— да всё как-то не представлялось случая. Хэппи-энд, я рада, что такое в жизни тоже бывает. Да, блин, чего в ней не бывает. Можно, например, скандал до небес взвинтить о том, как наемники джеков загоняли журналиста из неугодной газеты. Ай, джеки, джеки, уже и криминалом не брезгуют.— Лагд причастен к этой истории наверняка, по меньшей мере, молчаливым согласием.— Засиделся в Коллегиате, думает, всё можно, об уголовщину мараться начал.— И это напоминает методы КГБ. Но мы живем в правовом государстве с старейшей демократической традицией...— Не, стой, о традициях ближе к концу, сначала погуще о развале в стране...— К чертям твой развал, тогда митинг не той стороной впишется... Короче, Вардн и Шрейдер от души веселились, пока ее не выперли из палаты медсёстры.
Таким образом вопрос о стукаче был снят. Уже очевидно, Никола Лагд не соперник. На примитивнейшем шантаже застремался, будем надеяться, он первый и последний раз прибегал к методам КГБ. Уоллес Теннинг окинул грозным взором свою армию и взмахнул дирижерской палочкой. Оркестр, туш! Из трубы послушно пыхнуло облачко дыма. Услужливо раскинувший себя под поступь Теннинга путь ведет к триумфу. Джеков не поддерживают даже их дорогие выкормыши, они ведь чада. Это так, игра слов. "Политике обвинений", направленной на иностранных рабочих, после последних событий без опаски можно открыть еще одно русло: правительственный кабинет. По этому руслу не одна телега прокатится — особенно после выборов; джеков задним числом ненавидеть, в наступивших трудностях виноватить. Власть, она такая... Чего сегодня новенького в газетах? А, опять про Горбачева. Нда-с, намек понят, мы же не дураки. Ну, потеха, а у газет-то Лагда ни словца за душой, где уж им до сильнейшего хода. Вперред, к коммунизму!
Спесь Теннинга сбил Хапперс. Он вообще хам, да еще с поставленной речью, к тому же полиглот — это уже вилы, всяко, оружие против трезубца. Но патрон терпит грубости Хапперса, уважая в нем бескорыстие, а также держит на тихом прицеле его подругу (чему ни тот ни другая значения не придают). Хапперс давече опять нахамил, с оказией патрону передавал, что Лондон ему в горле стал и уж какой день не сглатывается — есть опасность стругануть навстречу патрону. Сделаем так, вы мне Хьюба и Лагда-младшего присылайте. Хьюба под маркой социолога братве подать — очень даже пикантно. Мы с ним вместе не одну юлу раскрутили, срабатываемся завсегда с полуслова, договоримся, я уеду, Хью останется. Что делать, кому-то надо за Лагда-младшего отвечать. Он у нас будет футуролог-кибернетик и по-простому хороший друг.
На окраине Лондона Хапперс выбрал то, что искал, бедненькую пивную, можно сказать, трактирчик, и, спрятавшись от бряцающих в глазах звезд, угостил себя обильной выпивкой. Он ознаменовывал отъезд из Лондона сообразно прибытию, то есть киряясь и размышляя. Не в каждом следе энтропия оставит лишь пыль. Целую с ног твоих пудру, царица, ты блистательна, я сражен. Киряюсь зачем? Намного проще в ногах валяться когда ноги не держат, это-то вы должны понимать.
Шрейдер закатывалась дурманным, но удивительно чистым смехом, обкуренная и умеющая ловить кайф в минуте. Ник, под травой грациозный, как ящерица, придерживал богиню, чтобы она не сползла с коленей на пол. Окруженные черными зеркалами и белесым сиянием они составили деталь мира фантасмагоричную, жуткую и великолепную. Бесстыдно голословный дизайн большой комнаты не в первый раз провоцировал Шрейдер на стеб.
А Эйб с Ринатом вдруг повздорил, вот облом.
Путёво вместе Новый Год встречали. Эйб много пил, но был при том не пьян: в последние недели декабря, пожалуй, самым стойким оказался.
А поплыло у Эйба в голове, когда он притащил на судно Лиду и Рикша его вывел в теплый камбуз. Вдруг сконденсировались вермут, джин, портвейн, насытив воздух алкогольной тучей, в которой стойкий Эйб и закосел. И очертания немножко раздвоились, и даже примерещилось ему, как будто Рикша не в проеме входа, а на каком-то кухонном окне стоит и курит постепенно растворяясь тот первый косячок, что их сдружил. До койки Эйб добрался на рогах. И через день поссорился с Ринатом.
В маразматическом однообразии времен Эйб созерцательно отметил пошлость кайфа, и мягко, чтобы не обидеть, обратил внимание Рината на тусовку без переходных ракурсов на обелиски (а с ними проще было бы смягчить), поскольку в этой же каюте был и Рикша. Ринат, обычно не шумливей Эйба, тут психанул вдруг и хотел уйти, не объясняясь что ему насрать на пошлость, кайф и прочее витийство. Но тут, еще того нежданней, пошатываясь встал вдруг Рикша, забычковал окурок и кивнул, на палубу Рината вызывая. И там, подставив ветру лоб чтоб сбило хмель и просвеженную башку заставить вспомнить, как надо звуки слов произносить, он постоял и глянул на Рината. И коротко сказал, что Эйбл прав, что Лиде пришло время отсыхать. (А Лида в это время догонялась, Ринат явился свистнуть на гудак: затарился дешевым виски Пит, смолу для Рикши приготовила подруга, желая знать, а кто это такой,— какого хрена вы здесь паритесь вдвоем.)
Ринат, от психа не остыв еще, ответил, он знает, Лида — странное созданье, но петь по ней молебен — чушь собачья, и кто из нас не сумасброден, Рикша? А Рикша щурился в прогорклом ветре и молчал, не будет же сейчас он разоряться о Лидиных припадках абстинентных. Он бормотнул, что остальное скажет Эйб, и с палубы вернулся к сигарете.
Отчаянье, раскаянье...— то всё слова, на деле проще, бестолковей, неизбывней. Я оправдаю звукоречью всякий факт, какой угодно, было бы желанье (и Рикша промолчит, ему факт не мерило, а мысль холодна, ей всё равно что есть). Но иногда желанья нет, как если б было — благоухающий дезодорант в угаре, и мне не нравится, вот не по кайфу такой цирк. Всё. Поди и объясняй мои желанья, давая повод угорать мне над тобой... Ну не умею ни любить, ни ненавидеть! и ты, и я мне, понимаешь, ноль! Я оправдаю звукоречью всякий факт, но вот случилось же, что этот — не хочу... Ринат спустился вниз, нашел там Эйба. Эйб коротко признался, Лида — дура. Ринат не верил, Эйб был принужден подробней рассказать ему о Лиде. Сорвавшись раз, Ринат опять вспылил, что все скотины, Лида тоже хороша, и почему о Лидиной шизе ни Эйб ни Рикша не обмолвились ни словом?! И Эйб Ринату терпеливо объяснил, что так орать легко, труднее с Лидой жить. Сначала дурь казалась придурью, потом... Не у нее одной в глазах темнело, когда шиза оттяг всухую учиняла. Теперь уже и опохмел не средство... Как Лида там? — Сейчас она нормально. Меня прогнала на корабль за вами.— Я не пускал ее и сам остался.— Надеешься поправить Лиду? — ... ...Дым...
И завязали тухлый разговор. Ринат от имени тусовки дал обет свирепо протрезветь и ярым войском корабль снова штурмовать с благою вестью. Эйб как-то слишком мрачно пристебнулся, что змий зеленый замертво падет и прорастет эдемовой травой. Ринат иссяк и не нашелся что ответить, лишь выдавил,— Ты знаешь, где мой дом.
И на большом, пустынном корабле остались только Лида, Эйб и Рикша. А Лида поначалу не врубалась и не хотела жить, как рак-отшельник. Парней лажала, убегала на гудак, раз пять случалось Лиду приводить на судно от друзей ухлестанную в доску, ее не тормознешь вблизи бутылки. Но после Лиду честно возвращали,— ломая стебель ей, ведь Лида это Лида. Взять на себя вину за наш пиздатый мир Эйб сам решил, разубеждать бы — впадла. (Да и с решением негласным как поспорить.)
Недели через две случилось хуже. Ринат в тот вечер дома был один,— тусовку снова угораздило на мель,— не пожелав идти с друзьями к Питу. В дверь постучали, это была Лида. Ринат развел руками, я один. Капель стучала с грустью беспокойной. Они минут пятнадцать поболтали, и он хотел ее до доков проводить. Снял с вешалки пальто и ключ от дома (с тех пор, как два замка пришлось сменить, он ключ цепляет на крючок, чтоб не посеять), обул кроссы и Лиде подмигнул. И Лида, глупо улыбаясь, подмигнула, давая знаки, ясным был один "налей стопарик", остальные — шаманье. Ринат, отказываясь верить в то что видит, стоял и суетно застегивал пальто, и через внутреннюю жуть талдычил Лиде, что надо на корабль, там буханут. А Лида, показав "налей стопарик", шепнула, что расскажет, где зола. Тогда-то он простил и Эйбела и Рикшу.
В пальто прошел на кухню, огляделся, из хлебницы достал кольцо подруги. С порога куклу-Лиду оттеснив, он скорым шагом вышел, запер дверь. И двинулся к Ахмеду — если дома, а не застанет, сходит к Ибрагиму, но он не знает, как иначе поступить. Ринат продал кольцо своей подруги, чтоб были деньги Лиду напоить.
Муляж, заправившись спиртным, сломался. Очнулась Лида, по-знакомому смеясь. Ринат, крепясь не выдать суеты, посетовал на головную боль и слишком мягким, непривычным жестом потер по брови — худо с головой. Цветок как будто и не удивился движению Ринатовской руки и неохоте пить — ну раз башка болит. Потом он Лиду проводил до корабля, болтая по дороге с ней о менингитах, вообще простудах, о дурной погоде. На палубу они взошли договорившись уже до жарких тропиков и до москитов, которых к счастью в здешнем крае нет. Дойдя до судна, Лида погрустнела и заперлась в каюте, чтоб вздремнуть. Ринат и Рикша молча покурили, что говорить, когда всё сам увидел. И сигарета чуть не выпадала из сдержанной Ринатовской руки. Его трясло, но взмах руки был резким. Ринат сказал: "Бывай",— и так ушел.
А Лида стала убегать налево, как зачуравшись даже от тусовки, как если бы Ринат прогнал ее взашей (да что с того, что про кольцо не знала). Однажды, стоя под большой рекламой, признался Рикша Эйбу, это финиш. Хуевый подвиг — портить Лиде жизнь, она теперь крэйза, и надо с тем смириться. Эйб лупился в какую-то витрину, он клял себя за Лиду и за Рикшу. А Лида, допилив в ту ночь сама, каким-то чудом не срубилась по дороге и просыхала в койке, как в гнезде. На следующий день Эйб шел с работы с бутылкой можжевеловой настойки. А Лида, обеспеченная Рикшей, кернутая, варила суп с фасолью (и дешево, и вкусно, и полезно).
Так повелось. То Эйб, то Рикша доставляли на судно бухало, а сами в го играли, курили коноплю, когда имелась (а не имелась, ну и хуй с ней, право), и все втроем соображали хавку. И проходя в каюту всякий раз плечом нечаянно стесняек задевали, которые хотели б в дом войти: те август-и-начало-сентября, когда еще не потерялась Ли, те самые у четверых друзей, какие голову очертя отжурчали, которых вытолкали дни другие, нелепые и дерзкие беспечно, и щедрые на дружбу. Но не те.
Стесняйки тихо меж собой шептались, как если б ветер шелестел в листве деревьев, что может быть сейчас вернется Ли за плейером, кассетами, блокнотом, ведь даже Рикшу Эйб из Танди приволок.
И в разговор стесняек вдруг вступал декабрь изможденный, как гордыня, и льдистою рукой приоткрывал один свой день: то было дело с Эйбом.
Ринат еще не получил зарплату. Наскреб не много, но должно хватить на то чтобы до шопа прогуляться.
Эйб изъявил желанье прогуляться. Одел пальто, подкинул в руке мелочь, спустил в карман, к Ринату обратился, который открывал для Эйба дверь, что купит к сельди два кило картошки. На кухне Лида с Тиной хохотали. Ринат ответил, что давно мечтал о пропеченной в тостере картошке (духовка сломана и починить всё недосуг): бесхитростно, сурово, романтично. Но без бутыли дринча,— он напомнил,— такой обед глядится нищетой. Ступивший за порог Эйб веско поднял свой указательный с словами: два кэгэ. Ринат, шагнувши следом, удивился, мол, что за речи, мы ж договорились о полкило и двух бутылках дринча. И Эйб, пока дождался лифта, размерено растолковал Ринату, что скоро — вавилонский сабантуй (Виктор и Нета в один день родились), а вавилонским этот сабантуй на фоне гудаков уже не будет. Умеренное питие, Ринат, у нас стало привычкой, а привычки (закончил Эйб ему уже из лифта) — должны быть вовремя истреблены пока они — не истребили до конца способность мыслить — такое свойство у привычек есть.
На улице он до угла добрел, там и вкопался, влом куда брести. И делаться беспечным тоже влом, так, нафиг, влом, что депрессняк не страшен: грядущего депрессняка бояться влом.
Тогда Эйб двинул к Дяде, занял денег, Ринатовы юкса взял на дорогу. И через день вернулся в Даган с Рикшей (из-за которого у Пита собирались разудалые клубы анашистов, нечаянно, само уж получалось).
Там, в Танди, Рикша, расспросив о Лиде Эйба, а также выслушав раз пять одно и то же: теорию о смехе Батареи,— сказав "бздуны-наркоты заебали", он неожиданно сам в Даган захотел.
И льдистою рукой декабрь прикрыл кулисы. Стесняйкам улыбнулся и слинял: вдруг Ли объявится, ведь всякое бывает.
А август-и-начало-сентября, когда-то увильнувшие, что птицы, всё мудозвонили на палубе тихонько, задетые идущим ненароком.
А Лида, Эйбл, Рикша обитали на корабле втроем как в целом мире, сентябрьских дождей не слыша стук. Захаживали на корабль-монастырь по трезвости, с приличием, друзья, но Рикша их отвадил деликатно, сказав, что воздух чист сейчас и ясен. Когда от Рикши слышишь просто фразу, то это может значить лишь одно — понятно что, зачем же повторяться.
А небо в январе звенело смехом. В снежки играли, палубу скоблили, и снова пиздоболили в каюте, балдежным бредом Лиды восторгаясь.
А Лида, в ночь — из ночи, с каждым днем быстрее считанное отпускала время. И, что же делать, стукнулась совсем.
А небо всё смеялось и смеялось. Эйб Лиду умывал и сторожил от страхов, а то "слезинки черные" к ней липли. Тут запесочило шизовым сушняком, и Рикша резко забомбил себя смолой. И этому кошмару длиться б долго. И Эйб стерпел бы, он бы всё стерпел.
Но на исходе был январь, звенело небо. Цветок черноволосый не проснулся. Легко и просто — алкогольный токсикоз, и смерть во сне. Эйб искупил вину.
А только в чем вина за снег и дождь, изгиб листа и мокроту улитки? Но, возложив на совесть осмысленье, знай, на тебе еще за Рикшу грех. (Прости за раскиданье слов, но я не знаю, чем можно заменить тут слово "грех".)
За официальной херотой пришел час похорон. На урну и кремацию ютонов досчиталось. В тот день и Эйбела и Рикши мысль коснулась, что не хватает рядом только Ли.
— О, какие люди! Привет, Хью, садись с нами,— Лариса салютовала Хьюберту, жизнерадостному и деловому социологу. В нынешней пестроте "Луна-Стоун" он выглядит чем-то вполне присущим. Таинственно улыбаясь, Лариса докурила сигаретку, такую изящную, заграничную. У нее под короной крэйзовый кайф замки строит, что с нее взять, с царицы. Хью спросил Рэмуса и отошел. Царица вступила в спор с друзьями за столиком, поддержат ли радикалы с/д потужный фашизм костенеющего с младых ногтей Лондона.
Затем она собрала в букетик несколько приветов Вардену, послала воздушный поцелуй разлагающейся буржуазной молодежи и, пригласив к себе на вечер четверых, скользнула по лестнице к гардеробу. Едва накинув плащ устремлялась из "Луна-Стоун", пересекла улицу и, метров через сто, свернула в здание — дансинг "Огонек". Выцепила Яна и Обри (для него сюда вход бесплатный, он наркоманов выпинывает, тех которых в лицо не знает) с их друзьями на пороге в служебные помещения. Ребята спорили о том, есть ли взрыв нацистской субкультуры вообще культурное явление, ну, чешуевый заеб, и братва по-простому, на пальцах объясняла наивным студентам, что всевозможные прически, мотоциклы, наркотики и рок-группы национальны не менее — не более — дурень, не менее чем будильник, хвала безвестному изобретателю столь полезной штуки. Ян поправил, что изобретатель не безвестен, будильник по молодости придумал Эдисон... не вижу поводов к ржачке, в молодости Эдисон подрабатывал на телеграфе... Лариса перебила лажовый диспут о доме, который построил Джек, вопросом, сколько чернорубашечников, по их мнению, соберет даганский съезд кривокосой молодежи — по мэриям уже вовсю гуляет слух, что те, кому не лень, могут на недельку зависнуть в Дагане и близ его вместе с приглянувшимися кумирами и регалиями. Слух разгулялся стихийно, причиной ему, и чего в жизни не бывает, футбол. Болельщики съезжались на встречу с бразильским клубом. Как-то так получилось, что все приняли на ура идею о съезде, нафиг футбол, сейчас крытые стадионы торопятся забить менеджеры рок-групп. Островитяне привыкли оттягиваться с комфортом, шоу-бизнес всегда вам поможет, а то и навяжет — знать не будете (и деньги заплатите, не знаю, не знаю, откуда шиши, но преступность среди молодежи растет, причем, разбой и торговля наркотиками), и политики шустрые на загрести по примеру фесиктаунской "С/д-помощи". Спор между Обри и Яном практически начался с того же вопроса, что и в "Луна-Стоун": каким образом эсдеки и уайзни собираются политизировать наших ребят типа Дроника и Кинотрюка (и их варианты с мотоциклами, клюшками, хайрами и марихуаной).
Помесив воздух, Лариса отправилась к себе в замок,— скоро будут Хью, Рэмус, Джейк, Ник. Изъеденные внезапной печалью лондончане поголовно стали отращивать длинные волосы, и бриться под ноль, и вспомнили про Джима Моррисона, и надо немного им вправить мозги. Обнищавшим духовно болонкам не хватает буйства жизни, агрессии, они не умеют горевать продуктивно, так чтобы пресса била фонтаном. Однако раскладывать замысел Джейку и Нику Шрейдер ломает, Хью в раскладах матёр, Рэмус дошарит как-нибудь сам. Поэтому сейчас они о Лондоне по верхушкам (Хью преподаст за чашкой кофе ребятам социально-психологический анализ), а после Фред объяснит, где какую голову вместо кнопки давить, чтобы встреча даганских и лондонских неофашистов удалась в буйстве жизни. Синхронность действий — гарант широкого успеха, говаривал Фред.
В двадцатых числах января Хью и Рэмус получили ноту. Накануне отъезда они вместе с Ларисой загостились у Вардена едва ли не до рассвета. Хью, мажор, склонялся к беспечной болтовне, но Рэмус, Лариса и Вардн были расположены к беседам о планах боссов и оптимизации их в условиях кризиса и скорых выборов: вместе с настроениями Хьюберта и неочевидным подыгрыванием Вардена получалось обсуждение правой пяткой за левую шею. Впрочем, никто недоволен не был, и Лариса и Рэмус сами помнят, что они желтороты для старших коллег. Часов около трех ночи Лариса скрылась за кухонной дверью и отчего-то затосковала. С царями случается. Рэмуса, к тому времени слегка пьяного, вдруг резко потянуло на кухню, он оставил Хьюба и Вардена под каким-то предлогом типа кофе сварганить. Когда он вошел в кухню, Лариса стояла спиной и, как обычно в таких случаях, смотрела в окно. Раскованный в решениях Рэмус приблизился к ней. Лариса обернулась, чтобы первой бросить колкость насчет слез, и Рэмус как-то вдумчиво ее поцеловал. Лариса откинулась спиной, но вместо оконного стекла ее поддержали руки. Рэмус не выпускал, лаская ее, шепнув лишь, что хочет ее, и извинившись, надо думать, нечаянно, по привычке. Лариса плотно прикрыла глаза, а слезы всё равно текли, их собирали упрямые губы Рэмуса, и Лариса тихо сказала себе, что это закат звездного часа.
Провожая от себя молодого островитянина, к сожалению, не более чем товарища и сотрудника, Лариса держалась по-прежнему смешливо и безразлично. Пожелав ему приятной встречи и плодотворных общений с ее мужем, Лариса закрыла за Рэмусом дверь и вгляделась в свои ладони. Да, вот они, первые знаки судьбы, чародейка теряет власть над собой. Единственный незримый изъян в божественной линии предвещает, как желтый листок предвещает зиму,— космический вакуум. Триединая мойра посмеялась над близкой бедой и вышла в кухню покурить и перекусить. Еще робкий самум неотступно вился у плеч.
Скорее истрачивая свой срок, Лариса с присными готовила Даган к съезду мирков, широко рекламируемому, но не в прессе-официозе. ("Новый Даган" не в счет, какой же это официоз, это знаменитый своей дерзостью "Новый Даган", сногсшибательный и любимый после скандала о "журналисте из неугодной газеты".) Студенчество распоясалось окончательно, безработных прибавилось, о малолетках упоминать, это самое. Похоже, что за поколением воинствующих предпринимателей, затем мажоров и карьеристов подрастает поколение гопоты. На самом деле это не так, кризис минует и мы начнем выражать себя адекватно. Особенно нас всколыхнула задумка Коллегиата о расширении гвардии за счет введения воинской повинности. По крупным городам, близнецам Дагана, имели место даже демонстрации. В Дагане произошла сидячая, оккупировавшая Дом Правительства. Шнырявших сановников из блестящих автомобилей провожали свистом и криками, никто и слышать не хотел о необходимости наращивать оборонную мощь страны. По ушам не втирайте, господа, Штаты и Советы разоружаются, а сам Остров милитаризмом никогда не страдал. Если вам захотелось наведаться в бывшие колонии или, что очевидней, повязать рекрутом нас, то наш вам совет: убирайтесь к черту из гос.институтов.
Господа пересмотрели указ и переправили рекрутов на наемников, развернув шикарную рекламу о патриотизме и мужской доблести. Молодежи опять не вкатило, и откуда она только взялась такая мерзостная,— клюнувших на рекламу предателей бойкотировали и даже избивали, не пуская до службы и тех, кому попросту надоело пособие. В стране гвалт: армии нет, гвардия слабая, никто не следит за порядком, пустите наемников, или нет, не пускайте, вы молодцы, Остров — мирное государство и не желает джековской диктатуры! Дело дошло до маразма беспрецедентного: ни джеки ни уайзни (ни Теннинг) не могли уяснить, опасно ли сейчас вооружать гвардию или нет, и ежедневно меняли голос по принципу "буду правым, если ты будешь левым". Щекотливое статус-кво играло на руку социальным волнителям, которые сами отбились от рук и, между прочим, предвкушали даганский конферейшн. Армейская заморочка грела стебку почти весь январь, и Лариса с интересом читала газеты (ни телек ни радио купить не собравшись), сидела на газоне перед Домом Правительства и свистела вслед дядям с серебреными сединою висками.
В четверг, это был последний день января, Лариса с Риммой разбирала листовки. Вокруг Риммы распространяется поле неулыбчивого внимания и затаенности, Лариса прекрасно в нем отдохнула. Задержалась еще поболтать. Потом вдруг ломанулась от своей догоняющей пустоты на угол двадцать первой. В свете фонарей, кутаясь без шапки в воротник, она хохмила с лупиками над своим прикидом и предложила его продать. Братва дружно взялась помочь, торговать отправились на набережную, ближе к грузовым баржам. Тормознули дядю, предложили ему купить макинтош вот этой девушки, глянь, какой графский, дядя не в силах был отказаться. Флит и Француз укрыли Ларису под своими пальто и курткой. В ближайшей забегаловке спустили выручку. Толкаясь среди своих вокруг разнообразной жратвы, Лариса увидела в запотевшем окне мерно ступающие две фигуры. Не дожевав сосиску, Лариса нахмурилась и вгляделась. Да, они, "дети цветов"... девушку она видела на галере, парня не помнит, но его отлученность знакома ей. Лариса проглотила сосиску. Лупики бешено ржали над анекдотом. Лариса повернулась к столу и растерянно попросила повторить анекдот. Ей повторили, она затащилась, и так нехуево тащилась, что братва снова туда же. Когда всем захотелось курить, хозяин забегаловки выставил их на улицу. Лариса заняла у Француза куртку, у него еще жилет теплый и пальто с Флитом на двоих, и убежала домой. Не то чтобы застрелиться, но оглушить себя музыкой.
Она мчалась по улицам, быстро мокнущим под вдруг бухнувшим снегопадом, и следила невидящими глазами мимо несшиеся машины, желтые лампы метро, светофоры и прохожих в мельканье рекламы. И взбегая по ступенькам на четвертый этаж, она мотнула себе головой, не разрешая безысходности выплеснуть, да нет, нет, просто стряхивая хлопья снежинок.
И случилось то, что безусловно должно было случиться.
Отперев дверь, Лариса услышала из ванной шум воды.
Скинув краги, повесив куртку Француза, Лариса прошла в спальню-соломенное дупло. У стеллажей стоит полурасстегнутая дорожная сумка Фреда. Не веря счастью своему, Лариса приблизилась к ванной и окликнула за дверь:
— Фред, привет!.. Ты давно приехал?..
В ванной отфыркались, зазвучал светлый, музыкальный голос:
— Добрый вечер, милая Лариса! Я очень рад, что мы снова вместе! Хью и Рэмус передают тебе привет, но, я думаю, тебе всё равно. Всё равно или нет?
— Всё равно,— вытолкнула из себя Лариса.
— Как жаль. А я надеялся, что ты отболела и стала много другой. Кстати, в сумке лежат конфеты и многое другое, можно бы было поставить чай.
Лариса надавила в простенок лбом, удерживая еще в себе летящие кометы, и громко произнесла:
— В Лондон, сударь, вы слиняли, так и не отдежурив. Так что сегодня вы будете и убирать и готовить.
В шампуневских радужных пузырях зажурчал смех:
— Фу, такая мелочность. Хорошо, я поставлю чай, но конфеты тогда буду есть самостоятельно.
— Елки-палки, торгаш,— Лариса зло пнула дверь и в вящей злобе отправилась ставить чай.
Лариса вынула и разложила шоколад, конфеты, эклеры, еще эклеры, он что, долбанулся на пирожных?.. Отойдя от столика, она сосредоточенно закурила.
Еще через пару минут в ванной выключили воду, ванная отворилась. Лариса, прислонившись на морозилку, устремила глаза ко входу. Раздались шаги, в проем ступил Фред, в черном батнике нараспашку и, как всегда, в джинсах. На лице его сразу заметен тот тонкий налет, обворожительный для утонченных натур и зачастую искусно срисованный, каким отмечают беднягу систематические умственные нагрузки. Виски подбриты, мягкие волосы разъерошены полотенцем, он босиком и ироничен. Туда-сюда изгиная брови, он неотрывно смотрит, как попало закатывает рукава и нежно лепечет:
— Прохладная встреча...
По кухне раздалось щелканье, Лариса и Фред обвели глазами потолок, углы, в которых перезревшие звезды лопаются, оставляя нулевую, реальную предметность. Удивительно простой исход...
Забвенную богиню качнуло, она прикрыла глаза бесшумно сползая хотя бы в обморок.
Обморок перехватили быстрые руки, Лариса не успев выбиться из сознания чувствовала как ее укладывают на диван, обретала себя еще сколько-то, потом открыла глаза и, поднимаясь на локте, спустила с дивана ноги. В кухню ворвался Фред с нашатырем в руке. Увидев Ларису, он сдержанно вздохнул и опустился на банкетку. Швырнул ватный тампон за плечо, успокоив:
— Сегодня я дежурю.
Они молча разобрали по сигарете и закурили. Фред выпустил дым и начал, невольно закинув нога на ногу и приперевшись локтем в самый край столика:
— За то время, пока мы были в Лондоне вместе, Хью и Рэмус успели подробно рассказать мне, что сейчас происходит в Дагане. Я безумно рад вернуться и увидеть всё собственными глазами, во всяком случае экспансивный Рэмус изобразил едва ли не светопреставление.
Лариса, кивая в такт словам, слушала, Фред сделал паузу и продолжил:
— Я благополучно ввел в курс дел текущих Хьюба и Рэмуса. Хью на меня первое время работы сердился, он не может избавиться от параноидального подозрения, будто во всех его командировках повинен я. Но лондонская атмосфера его смягчила, лондончанки, несмотря на капризность, свободны в любви, а нашему Хьюберту нравится производить впечатление и самому увлекаться.— Фред втянул дым и задержал в легких. Медленно выпустив, говорил дальше.— Хью заслуживает невинный досуг четким и правильным действием в ноте. Рэмус Марти был поначалу забавен, уверяя окружающих, что с сыном Лагда совпадает наружностью и ничем больше. Но этот юноша так выразителен и подвижен, что все немедля прониклись к нему симпатией, оставив вопрос родословной в тени; тактичность — в национальном характере островитян. Рэмус молод, поэтому ему приходится терпеть отношение к себе, как к любимому младшему брату. Кроме того, к кибернетикам тамошние витии с недавних пор относятся с скрытой жалостью. Но он прекрасно улавливает, когда можно и когда не нужно попустительствовать этой игре во всеобщего фаворита. Лично мне Рэмус очень понравился, несмотря на официальный тон с его стороны ко мне в первые два-три дня. Однако в таком скучном месте, как Лондон, долго не любить меня невозможно, мы с Рэмусом подружились, о даганских хэппенингах и умонастроениях я в основном узнал от него.
Фред еще помолчал. Лариса разливала чай. Склонив набок голову, он стряхнул пепел:
— Незадолго до моего отъезда Рэмус и Хью нашли себе еще одно развлечение. Они способны пропадать в тире часами, тем более, рядом с тиром каток, на катке лед, и слышится приятная музыка...— Фред вытянул пальцы правой ладони на левой, рассматривая.— Рэмус азартен и задался целью перестрелять Хьюба, но, полагаю, ему это удастся не сразу. Герман и Кристиан, я при случае познакомлю вас, очаровательные молодые люди, как и Валентин, но он, увы, переменится, вкусивший и опиума и ЛСД, так вот Герман и Кристиан, к несчастью хозяина тира, всей стрелковой компании и самого Рэмуса, занялись его культурологическим багажом и загружают сверх меры, к чему ему пришлось отнестись с терпением и пониманием: что же делать, в условиях Лондона приобщение к прекрасному больше выглядит каторгой.
Фред прочесал назад волосы и затушил сигарету. Лариса придвинула к нему чашку.
— Да, благодарю. Погода в Лондоне по сравнению с Даганом более морозная, но безветренная и сухая. Географически такая разница объясняется отдаленностью от водоемов. Вообще, если вы еще помните, Даган и Лондон соседи, но в Дагане портит климат близость реки.— Фред глянул в окно и качнул ногой.— Сырость вредна больным астмой, радикулитом и ревматизмом. Врачи рекомендуют в таких случаях менять место жительства. Помогают также различные втирания и компрессы.— Фред вращал на столе чашку вокруг оси.— Впрочем, современность увлеклась средствами аюрведы. Гармония тела с природой и с разумом в самом деле сейчас актуальна. Экологически Лондон также более чист, так как строился не в промышленных целях. Подводя итог можно сказать, что Лондон хорош всем: и погодой, и зданиями, и дорогами, и собаками, и кошками, и деревьями... Но проигрывает по сравнению с Даганом в динамике будней. Надеюсь, однако, с приездом Хьюба и Рэмуса и этот недостаток будет изжит.
Фред решительно замолчал. Чиркнула зажигалка, Лариса прикуривала вторую. Фред разомкнул губы:
— О профашистских группировках наших светских болонок отчитаемся вместе, когда нас свистнут к патрону.— Он отставил чашку и прямо взглянул.— А теперь, Лариса, развей мои сомнения: я приехал зря и мне желательнее отсюда слинять?
Она встревожилась:
— Нет, Фред! — одернув себя, пояснила.— Уже поздно, Фред.
На такой ответ он отломил шоколадку, пожевал и утвердительно осведомился:
— Ты намерена молчать, пока я не спрошу тебя, с кем ты здесь трахалась? Хорошо, Лариса, с кем ты здесь трахалась в мое отсутствие?
Она обшарила глазами батник, джинсы, жестко сжала чашку и, поразмыслив, выплеснула ее перед собой, в легко и стройно сложенного парня, без сомнения, сознающего свою красоту и свое уродство, ее наполненность и ее пустоту, "свое" и "ее" можно без ущерба рокировать, а также заменить атрибуты любой другой чешуей.
Он осмотрел чайное пятно на себе, отбросил спавшую на глаза челку и плеснул из своей чашки в нее. Лариса чуть вздрогнула — чай еще довольно горячий. Фред встал и вышел из кухни.
Лариса вскочила, прислушалась и бросилась в соломенное дупло. Фред склонившись над сумкой швыряет одежду на тахту. На тахту же полетел пакет одноразовых шприцов и пластмассовая упаковка. Фред выпрямился от сумки для быстрого комментария:
— Да, кстати, испробуйте, сударыня, опиум завлекательнее каннабиса и ныне в Лондоне моден. Лично мне в кровь нейдет, привез для коллекции, но вам, спору нет, уступлю.
Смазал локтем мокрый живот, припав на колено прошарил сумку. Лариса, преодолевая себя, шагнула к Фреду, но он уже вскочил с каким-то предметом в руке. Лариса замерла, таким злым она его ни разу не видела. Он покачивая предмет в руке раздельно произносил:
— Этот сувенир, сударыня, я вез вам, игрушечный дамский пистолетик, по-моему, неплохого качества. Обойма маленькая, увы, только на три патрона, последний не холостой. Сделаем следующее.— Раздался выстрел, Лариса вздрогнула, Фред вытрясал из обоймы две пульки, не переставая говорить.— Сейчас вы выбираете любую из этих пуль, они совершенно одинаковые, смею вас заверить, после чего не требующим усилий нажатием на курок мы с вами разрешим наконец притомивший нас обоих вопрос, чем жизнь отличается от смерти. Оставшийся в живых получит наглядный урок и наверняка будет удовлетворен.— Фред, сжав челюсти, потряс горсть и раскрыл ладонь: — Выбирайте, с-сударыня.
— Фред... разреши мне хотя бы переодеться...— Лариса прыснула в ладонь, охуевшая от его гнева.— Неловко умирать в мокром... Ой-й, я тащусь...— Она осела на пол.— Фред, ты великолепен, ты так трагичен... — Давя внутрь приступ смеха, выдавила.— А представь еще, Рэмус с Хью из Лондона приедут на белых конях со шпагами наперевес... ...ой... — Она слабо била ногами по полу, представив вживе (теперь фантазерство ничем не чревато),— и... и тебя на дуэль вызовут: "Как смели, сударь, вы... облить сударыню не послащенным чаем!"
Лариса невинно, свирепо вылупилась на него, опрокинувшись о стену и вытянув ноги. Фред встряхнул в ладони пульки, затолкал наугад нервными пальцами, губы легли жесткой, холодной линией, он нацелил крошечное дуло в нее вытянутой, как по струне, рукой. Лариса усмехнулась и села потверже:
— Ладно, сударь, чем бы дитя не тешилось,— и закусила выжидающе губы.
Фред постоял. Не меняясь в лице предложил:
— Нехорошо вперед дамы.
Лариса мотнула носком, ее голос дрожал:
— Счас, разбежался. Мне не вкатывают такие театры. Ты придумал, ты и играй.
— Мгм.
Фред, глядя в никуда, поднес дуло себе к виску.
С пола переметнулись, Лариса вцепилась в его руку:
— Нет! Сударь, нет. Мало того, что вы меня несладким чаем облили, ннна сахар пэа-пожмотились, так теперь еще себя вперед дамы сставитте.
— Какая же ты дама,— с досадой дернулся Фред, снова поднося пистолетик к виску. Лариса нависла обеими руками, отводя снова:
— Так а кто же я то-гда?!
Фред с неживой уже тупостью дергал руку, нацеливая в себя:
— Ты?.. Ты?.. Ты мужланница...
— Фред! Фред!.. Фред, а ты, ты бабник,— процедила Лариса сквозь слезы напряжения, стопоря обеими руками игрушку. Фред, изумившись, расслабил мышцы:
— Неправда.
Лариса спешно выпутывала из его пальцев пистолет:
— Почему же это неправда, интересно узнать?
Она отскочила от Фреда, спрятав оружие за спину. Он ответствовал:
— Наитруднейшей задачей в Лондоне было сохранение постельного суверенитета. Лондончанки составили ошибочное мнение обо мне как о приятном мужчине. Очень много рабочего времени было затрачено впустую, на то, чтобы только свести их мнения с моим. Но я ни с одной бабой не трахался, Лариса, честное слово.
Лариса, остывая, всхлипнула, дунула себе на лоб. И безмятежно улыбнулась, возвращая Фреду игрушку:
— В меня первую стреляй первым. Как видишь, и твои и мои права соблюдены.
Фред неслышно заржал.
— Я не хочу, сударыня...
— А я хочу...
— Давай! — Фред выхватил сувенир прежде, чем она успела нацелиться себе в голову. Подозрительно глянул.— А потом ты в меня честно выстрелишь?
— Да, Фред, если буду жива,— поторопила Лариса.— Честно выстрелю. Ну скорее же.
— Встань вплотную к стене,— он чуть откинул голову, прикидывая, и затем соразмеряя два метра между ними. Готовая рука расслабленно повисла.— Хочешь что-нибудь сказать перед смертью?
Лариса, изнуренная, отбарабанила:
— Я трахалась с Рэмусом Марти, Ником Наботеном, Варденом и Обри.
Фред отступил еще шаг, широко расставил ноги, чуть съехал спиной по стеллажу, жестко вынося обеими руками пистолет. Прищурил глаз, отрывисто бросил:
— Очень хорошо,— повел дулом,— не общался с Ником Наботеном, но в остальном виден художественный вкус. Желаешь еще что сказать?
— Стреляй быстрее, падла,— устало срезала она.
— Бах!
Грянул выстрел.
Фред смущенно встал перед Ларисой:
— Извини, пожалуйста, я промахнулся.— Он мельком осмотрел стену левее ее виска.— Но это не имеет значения, патрон был холостой.— Он чуть побледнел и поднес дуло к светлой своей голове.— Теперь моя очередь.
Лариса грубо вырвала презент.
— Перестань ломать комедии. Стрелять буду я и тогда когда захочу.
С минуту за всей этой комедией они просто молча стояли, в неподвижности отходя от нее.
Через какое-то время, вполне отойдя, Лариса слабо усмехнулась.
Рэмус, чудак, соревнуется с Хьюбом. По лицу Хьюба сроду не догадаешься, а интересно, он врубается в увлечение Рэмуса? Нехуевый расклад, но скучный до чертиков, всё-то мы друг про друга знаем. Да, и при этом наглая искренность Рэмуса особенно симпатична. Островитянин, он кажется неровно дышит на правосудие. Обломатка, она расскажет ему при встрече, что его правосудие — сшибка.
— Как ты с ним подружился? — шепнула она.
— С Рэмусом? Чешуево, иной дружбы именно между нами быть не могло.— Фред кивнул, оттирая шею: — Но эту вещицу я приобрел раньше: пережидал дождь в магазине. Носи для самообороны, надо еще пуль прикупить.
Лариса, не уследив за собой, тоже оттерла висок:
— Патроны стандартные?..
Они оглянулись на тявкающий звонок и колотьбу в дверь. Лариса поморщилась, Фред, отходя, предположил:
— Соседи гвардейцев вызвали.
Так оно и оказалось. Фред и Лариса, уже не-разлей-вода дружные, продемонстрировали две пустые гильзы, целый патрон Лариса спрятала себе в карман. Гвардейцы побрюзжали и освободили помещение. Фред и Лариса вспомнили про чай и эклеры. За чаем Фред возвестил Ларисе, де, он теперь, как это ни мерзко, владыка вселенной. Лариса согласилась, ей пофиг. После чая Фред обязан был убрать стол, но Лариса вдруг разрыдалась, и Фреду пришлось ее утешать, чтобы Лариса не впала в глубокий транс. Фред с радостью кинулся утешать, так как иначе надо было бы убирать стол, и вообще.
Неряшливый мир, избирающий царями тех, у кого нет даже личной прислуги, не может быть рациональным, чистым и ясным, и освещенным изнутри брильянтовым абсолютом, оттого и вгоняет в транс, здесь однозначно. Открытым остается тот же самый вопрос, скорее всего, прикол, да пожалуй, издевка.
Фред халтурил и корону носил набекрень.
Два дня по приезде демиург и Лариса деликатно подъебывали патрона и идиотской парочкой шарахались по улицам Дагана. Ночь между днями Фред катал предшественницу на руках, ронял на маты и спасался бегством. Нацисты Дагана Фреду импонировали много больше, нежели Лондона, он узрел в даганцах эдакий национальный характер не совместимый с общенациональным заебом. Даганцы остались верны прогрессу и хобби, которые разнообразили осложнения, споры и довольно техничные драки, во многом благодаря "Бешеной Цапле", безымянным рассказам и прочим маниакально-депрессивным психозам окраины Дагана, где национальный характер менее ощутим, а осложнения — более.
Утром третьего февраля Лариса проснулась в холодном поту, ей снился Рикшан, бредущий по бритым затылкам.
Лариса почесалась подбородком о край одеяла. Рядом лежал Фред и мрачно лупился в потолок.
— Ты почему не спишь? Рано еще,— ровно сказал Фред.
— Глаза режет,— призналась Лариса.
— Бывает.— Фред откинул одеяло.— Пойдем покурим?
Не умывшись, они прошли в кухню. Фред, закуривая, бормотнул:
— Оздоровительный аскетизм, господа, это бред гигиенистов. К чему еще организм адаптирует с большим успехом, чем к наслаждениям? В данных пределах, но об этом не вслух.
— Блядь, чуваки, я в данных пределах вчера последний бычок докурила,— отозвалась Лариса.
Фред швырнул зажигалку на стол и обратился к Ларисе:
— Тебе нравится происходящее вокруг?
— Вполне,— скоротала Лариса, покачиваясь на диване и складывая по-турецки ноги.
— Мне тоже,— раздраженно поставил он точку.
Докуривши, умывшись, прибрав постель и поставив чай, они вновь оказались друг перед другом, он на банкетке, она на диване. Он, сведя брови, закинул ногу на вторую банкетку и бросил в сторону:
— Я хочу убрать Теннинга. Как ты на это смотришь?
Лариса улыбнувшись напомнила:
— Мне всё равно.
— Падла! — Фред отопнул банкетку, та звеня внутренностями приткнулась в мусоропровод. Лариса пожала плечом:
— Что же это, сударь, у вас нервишки сдают?
— А это, сударыня, обратная реакция на бритых женщин,— старательно выговорил Фред. Отходняк после Лондона.
— Давайте без личностей, утомляет,— вправила мозги Лариса и дотянулась до сигарет.— Чем тебе не угодил Теннинг?
— Элементарно, не люблю скучных.
— Нынешнее веселье — заслуга патрона,— Лариса встала с дивана распахнуть форточку и, распахнув, приперлась к подоконнику. На английском договорила.— Уже с этой пятницы мы оторвемся, съезд начнет сэйшн "Плесени", неплохая группешка. Слышал?
— Нет.
— Я достану рабочую пленку. Диски еще не наштамповали. И, между прочим, фирма "Топик" берется за это дело вплотную: кому как, а бизнес не дурак. И вдруг выдать Теннинга на самом интересном месте?
— Но меня раздражают люди, твердо знающие, чего хотят, и которые достигают цели. От них, знаешь ли, веет чем-то неуловимо скотским.
— Да нет, Фред,— мягко усмехнулась Лариса.— Просто у тебя сегодня неважное настроение.
— Мне этого вполне достаточно,— кинул Фред и отъехал к холодильнику за чем-нибудь съедобным.
— И что предлагаешь? — Лариса потерла веко, унимая нудящую резь, Фред молча подкатил к столику с бутылкой фанты и глотнул из горлышка.
— Теннинга надо сдать.
Лариса перешла на диван, лицом к Фреду.
— Тебе не жаль его смелой и долгой работы?
Фред ответил на редкость осмысленно:
— Лариса, я не хочу делать из Острова Советский Союз.
Она двинула бровями, и они с минуту молчали. Фред осторожно продолжил:
— Сейчас в происходящем красиво только то, что движимо естественным импульсом. Сегодняшний Теннинг — это, извини меня, прогрессирующий самым неестественным образом утопист.
— Воля ваша, но не понимаю,— уперлась Лариса.
— Восхитительно,— не сбился Фред,— трехэтажную чешую ты воспринимаешь без малейшего напряжения, как речь заходит о самом тупорогом, ты становишься соответственно. Объясняю. Всякий диктатор, Лариса, утопист, в том свойство единовластия, и меня удивляет, что, разреши оговориться, советикус не имеет знаний, которые должны стать в ней инстинктом. Кроме того отмечаю, Теннинг деятелен и умен, и уже противоестественен в эволюционном движении Острова, надеюсь, островитянка поняла, куда — к фашистскому строю[12]. И я его сдам.
Лариса подковырнула ногтем заусеницу — а он слегка переосмыслился — или я его вижу и слышу другим? — спрашивая между делом:
— У тебя много имен, цифр?
— Не имеет значения. Таков мой каприз, если хочешь, и моя фишка пройдет.— Лариса усмехнулась, тогда Фред обосновал.— Сообщники давно уже мечутся, чуя палево. И переметнутся, если цели патрона будут разглашены.
Лариса дернула вторым плечом, разглядывая следующий ноготь.
— Мне нравится работать у патрона.
Фред хлебнул фанты и, безо всякой надобности, но он сказал:
— Работают чтобы жить, а живут чтобы с миром почить.
Лариса, нахмурившись, подняла глаза. В окне замаячила улыбка чеширского кота. Она невольно поддержала:
— Или чтоб наслаждаться.
Лицо Фреда болезненно дернулось. Он продолжил:
— Или чтобы страдать. За неупоминанием недействительного, перечислили всех?
— Даже избыточно,— Лариса хлебнула фанты. И, вернувшись к ногтям, закончила: — Страдать и наслаждаться, в принципе, одно и то же.
— Всюду ты со своей уравниловкой,— пыхнул Фред. — Страдать — это удел; нужен особый талант на то чтобы словить оба кайфа: спокойной смерти и пожизненного наслаждения. В немилосердии к тем, кто Страдает, я с ним согласен.
Лариса, поперхнувшись, потукала себя по груди:
— Фред, ты страшно опустился за месяц в Лондоне! "Страдание", "милосердие" — блеск, в смысле, хуйня. Думаю, он тебе этого не говорил. Ну, я о Рикше.
Фред усмехнулся.
— Рэмус однажды вычертил кием мне по полу 0=0 и воскликнул, что слепы математики и на самом деле это очень нетривиально. А Рикша не говорил лично мне ничего, и что это вдруг у нас сегодня утро воспоминаний. Одним словом, до вечера мы немного развеемся от тяжких трудов в эти два дня, подозреваю, у тебя тоже неважное самочувствие, я, может быть, Робби потренирую. А поздно вечером мы запросто сходим в гости к Николе Лагду, его адрес у меня есть.
— Делай, как хочешь,— ответила Лариса, внимательно следя за Фредом.— Но, еще вопрос, это патриотизм?
Фред встал вырубить чайник:
— Договоримся о словах прежде чем говорить. Патриотизм, островитянка,— это присущая Гомо Сапиенс приверженность к родному пастбищу. Сомневаюсь, чтобы подобные чувства распространялись на нас.
Кто бы мог подумать, патрон? И как учесть такую малость, как бессонница и неважное настроение? Надо было сразу покоцать их, чего жалеть, если не люди.
Лариса поднялась с дивана и сунула на подогрев бифштексы с картофелем.
И затем, с утра зайдя домой во весь день только раз, за курткой Француза, они до обеда болтались в редакции Вардена, отобедали вместе с ним в кафе щелкоперок,— Всего хорошего, Вардн, им обоим жаль с тобой расставаться,— и отправились собирать новости по даганским стрелкам. Лариса вернула куртку Французу и вызвалась в следующий раз притащить чего-нибудь посолидней, типа графских кальсон, они загонят вещичку и тррр-щщщ — "кадиллак" Дронику купят. Чувак Ли — обратно лощеной внешности, но вписался в стрелку лупиков не напрягаясь непрекращающимся бессловесным ржаньем. От кого-то узнали, что на галере в начале Хейнской магистрали офигительные песни поют. Уже стемнело, когда Фред и Лариса нашли трех уличных музыкантов (последнее время их развелось) и торчали около них до половины десятого, слушая песни — о простом и старинном, и чего для лупиков офигительного. Музыканты собрались домой, и непожилая чета сограждан пригласила их в кафе рядом с галерой. В кафе сограждане укромно забились и шебуршали пустыми, разноцветными фразками. Музыканты вступали в болтовню неохотно, занятые тем, что поглощали нахалявую ужин, но, притерпевшись к обличью Ларисы и Фреда, распустили кольцо обороны, приветливо попрощались и слиняли вместе с там-тамом, свирелью и гитарой-акустикой. Как жаль, что Фред потерял кассету, неизвестно чьей группы, теперь не найти, с акцентированным звоном гитар, скрипкой и голосом того, кто наверно мне брат. Услышалось вдруг, кто знает, в памяти или наяву. Лариса, освоившая английский, может теперь разобрать слова песни, оказалось, напрочь лишенные смысла: "Верни меня в мое тело — в реку, я хочу быть собой, я хочу быть собой..." — набор слов, бережней будет не разбирать. Прежде чем нанести визит толстозадому лидеру партии консерваторов, Лариса и Фред сошли к набережной, так, пройтись. И там, под фонарями, на февральском влажном ветру, непонятное тоскование разрешил факт.
Когда открываешь окно, чтобы спрыгнуть, мириады звездинок сыпятся на пол и превращаются под ногами в песок.
Фред первым заметил большое, темное пятно на снегу под деревьями. Подойдя ближе, Фред и Лариса разглядели очертания человека. Фред предложил не любопытствовать, Лариса не возражала, но тем не менее, они свернули. Лариса замерла в полуметре, угадав через вечернюю темень разметанные волосы. Фред подошел вплотную, нагнулся потрясти за плечо. Схватил тело подмышки, таща с газона под свет фонарей. Лариса приблизилась, присела рядом с ними, с Рикшей и Фредом, оперевшим его себе на колени. Рикша был в джинсах, кроссовках, пальто, вместо шарфа — горло свитера и вместо шапки — личная волосня. Фред вдруг торопливо сомкнул Рикше глаза.
— К врачам,— шепнула Лариса, слушая ровно разглаженный лоб. Фред сунулся через горловину под свитер, Лариса защитила от резкого движения Фреда голову Рикши, безразлично падавшую с коленей.
— Излишне,— ответил Фред очень громко.
Для глаз стало заметно пятно на виске Рикши.— Нет.
— Нет. Рикша, проснись. Не притворяйся, Рикшан, это я, Ли.
Лариса переползла ближе, и, как звучит песок в согретом ущелье, звучал чуть надтреснутый от чешуи, в смысле, от хуеты голос, приподняла голову Рикши и обводила рукою его лицо, капая беспросветными от счастья слезинками. Но солнце дышало, очищая слезинки, на спокойный мир камней, и простые, неяркие ритмы оттеняли мшину и стебелек во мху. Фред припал к парапету набережной, крепко сжимая за плечи Рикшу. Лариса зарылась в драповое пальто, без слов жалуясь Рикше на весь белый свет, на себя, на Фреда, на всех, кроме него одного, Рикши. Струны отдались в ветре стерпевшей всю жизнь уже и не болью, и какая здесь может быть боль. "Верни меня в мое тело — в реку..." Да, Рикша, сейчас, я тебя поняла. Лариса запрокинула голову, — Фред отпускал на бетон мертвое тело. Можно не верить, но это труп. Она открывала и закрывала рот, и спрашивала глазами. Фред кивнул.
— Лариса, мы немедленно идем к Лагду. Его люди подберут тело Рикши. Мы этой же ночью подготовим материал.
Лариса вдохнула, и вытолкнуть воздух не смогла, испугавшись. Но ведь, Фред, ты понимаешь, Рикшу нельзя оставлять, Лагду не нужно его тело... Фред стиснул зубы и дернул ее с бетона.
— Не будь дурой, Лариса. Завяжи истерику, мы идем к Лагду.
Лариса посмотрела сквозь Фреда.
Сейчас, Фред... сейчас... я тебя поняла.
Она оторвала от себя его руки и снова присела выправить волосы Рикше, прочесать их, задержать в своих руках его руку. Я могу так сидеть с тобой хоть сто лет. Я же знаю, что ты не умер. Слышишь, Рикшан, это я, Ли. Я тебя разбужу. Ты ведь хочешь, чтобы я тебя разбудила? я смогу тебя разбудить. Ну ответь же мне, не молчи.
Фред развернулся и быстро зашагал к ярким огням шоссе.
Лариса догнала его у самого выхода на оживленную магистраль. Почти вслух и спокойно ему рассказала:
— Я всё понимаю, Фред. Я задержалась только для того, чтобы шепнуть Рикше пару интересных глупостей и сбросить его в канал — он сам захотел.
По указанию Николы Лагда труп мужчины, корабельного сторожа по прозвищу Рикша, выловили утром же гвардейцы и представители в штатском. (Каналы вдоль теплотрасс покрываются льдом только в мороз.) На убитом следов драки обнаружено не было. Единственный удар был нанесен внезапно, при этом убийца сам не ожидал, что убьет, иначе он повел бы себя более хладнокровно и не бросил труп на газон. В районе, где было совершено убийство, драки не затеваются даже бритоголовыми, значит, была встреча тех, кто уже имел личные поводы к драке. Хапперс и Шрейдер назвали четырех тинеджей, неких Нэла, Робби, Чачу и Морриса, отказавшись обосновывать свою версию. ( — Рэмус, спросив однажды у Фреда, кто такой Рикша, рассказал об избиении Чачи и Морриса, Робби зол на Ларису, она научала его, что много пиздеть неэтично, Нэл теоретически знает, как обращаться с нун-чаками. Учитывая никуда не годную подготовку лысой шпаны, ясно, правильно нанесенный смертельный удар — случайная неожиданность, на этот раз действительно так сложились обстоятельства, в жизни разное бывает, и надо с этим смириться, Лариса, коль скоро ты сама предугадывала смерти подонков. — ) Хапперс и Шрейдер с заметным напряжением, но без вопросов согласились, что выяснение с предполагаемыми убийцами должна взять на себя государственная машина в лице инспектора гвардии. Кроме того, Шрейдер была вынуждена назвать безработных Эйба и Лиду (не зная фамилий, она указала адреса), чтобы следствие имело достаточно сведений о личности убитого и о причинах, побудивших его приехать в фешенебельный Ист-Сентер и сойти на нелюдимую набережную. Дачей четких показаний Хапперс и Шрейдер не оставляли сомнений в своей честности. Причину того, как странно они обошлись с телом убитого друга, Хапперс указал в нервном потрясении Шрейдер, что полностью соответствовало ее настоящему состоянию. Этим же, заведомо ложно, но понятно для Лагда, они мотивировали свое решение разоблачить синдикат Уоллеса Теннинга, по их словам, детонировавший движение наци.
Беседа Николы Лагда с Хапперсом и со Шрейдер продолжалась полночи. Ужаснувшись мощи Теннинговских щупалец, молодых людей Никола Лагд никуда из своего гостеприимного дома не отпустил. Хапперс и Шрейдер согласились, что так будет разумней.
Убийство совершенное подростками-наци само по себе богатый материал для жареных воплей. Но дело об убийцах-нацистах отошло на десятый план как только мотивировало откровенность Шрейдер и Хапперса: внештатный "Топик" из их "записных книжек" просился на грандиозный процесс. Расшатанный сенсациями и утками Остров одолевал шквал отнюдь не вымышленный. Никола Лагд оживился чрезвычайно. Теннинг побит, надо бы срочно пригревать Джани Моранди, Андреа Хейта и еще двух-трех кандидатов, менее подмоченных, чем сам Лагд и Теннинг.
Во вторник, пятого февраля, около восьми утра, Фред и Лариса завтракали в гостиной, оставив телохранителей за дверью на основании того, что последние им не нравились. Затем они 5 часов 37 минут посвящали различных представителей от Отдела Безопасности и Института Права в то, какие все дураки. Устав от вопросов и беготни перед глазами, эстрадные суперстары удалились на отдых.
В половине двенадцатого ночи Фред и Лариса ответили на последний вопрос инспектора, расследующего убийство. До отведенной им комнаты Фред довел Ларису под руку: она тупо передвигала ноги, узнавшая о том, что Лида неделю назад умерла. Жизнь идет своим чередом, и не надо себя винить. В половине первого ночи Фред и Лариса еще не спали. Фред как владыка вселенной уверенно распорядился в пространство, чтобы Герман, Кристиан, Валентин, Хью, Марти и Вардн промелькнули в "грандиозном процессе" незамеченными. Перед сном Лариса, вдруг усмехнувшись, вытрясла из джинс целый патрон, пистолетик, зарядила и снова положила в карман.
Рэмус Марти тем временем садился в ночной поезд до Дагана. Никогда не видевший Рикшу, но усмотревший в двух его знакомых самодурство, даже хуже, дуралейство, он был раздражен шумным поведением Шрейдер и Хапперса. Рэмус ужесточился, якоже ярило, сдается, что, взойдя в один скоропалительный час, его звезды обнулятся еще мгновенней, чем звезды Ларисы. Когда сподобится сойти с трона Фред[13], ему самому лучше знать.
В среду, шестого февраля, около восьми утра, Фред и Лариса завтракали в безлюдной гостиной. После завтрака с ними беседовали врачи и единогласно ответили Лагду, что, да, эти двое психически нездоровы. Срочный консилиум психиатров Лагд собрал после утреннего отчета пресс-атташе: показания Хапперса и Шрейдер оказались настолько чудовищными, что им просто отказывались верить, а в "Демократической полосе" за пасквильным анализом ответов и поведения на пресс-конференции прямым текстом заявлялось, что они шизофреники: даже при тщательном рассмотрении незаметно, что убийство корабельного сторожа сильно их потрясло, а такое действие, как публично топить себя собственными показаниями, очень напоминает клинический бред. Однако Хапперс на диагноз консилиума засмеялся и потребовал консилиума экспертов из Института Экономики. Эксперты, узкие специалисты в своей области, помогли уяснить одну деталь: давние абстрактные их предположения, опираясь на которые политики вели свою призрачную войну, облеченные в конкретные лица выглядят клиническим бредом, и оправдоподобить его в глазах островитян, не коллег специалистов, Институт Экономики не берется,— говоря просто, не его профиль. Никола Лагд забеспокоился: имея на руках козырного туза он оставался в дураках перед умными согражданами во главе с Теннингом. Хапперс опять посмеялся, и в 19-00 этого же дня по каналам четырех крупнейших телекомпаний велась прямая трансляция очной ставки Хапперса, Шрейдер и работника "Топика" Билли Уиккера, бывшего одно время "шефом" Хапперса. Шрейдер, не стесняясь выглядеть шизофреничкой, время от времени нацеливала игрушечный пистолетик то в Уиккера, то в Хапперса, то в экран, но не рассмешила этой шуткой даже себя. По окончании передачи Хапперс остался беседовать со следственной группой, а Шрейдер прошла в другую комнату, где ее уже ждали операторы, чтобы отснять материал для вечернего выпуска новостей. Она села перед объективом и рассказала текст, составленный ею в обед, о том как она оказалась в "Топике" и что думает по поводу "Топика" и островитян. На режиссерскую просьбу рассказывать более эмоционально она закурила и около минуты молчала, капризная, как все эстрадные суперстары. Затем, сориентировавшись на вкусы островитян, продолжила свой рассказ первыми сборищами у скамьи в Восточном, где еще полгода назад познакомилась с безработным сейчас чернорубашечником, между ними имелась недолгая любовная связь. Больше не отвлекаясь на общие рассуждения, она только заметила в конце, что Обри привлекал ее справедливостью прямо противоположной правосудию этой страны: поверьте взгляду со стороны иностранки. (Последнюю фразу вместе с прочими жесткими сокращениями составители программы новостей из ленты вырезали, но сюжетик, уложившись-таки в отведенное время, получился захватывающим благодаря вмонтированным фрагментам, подтверждающим сексуальную распущенность фашиствующей молодежи, которая считает себя береженой от хвори, и благодаря кадрам, отснятым на митинге, где Обри дерется с гвардейцами.)
Затем со Шрейдер хотел говорить следователь, а с Хапперсом телевизионщики, но Хапперс сказал, что отдых изредка необходим даже им.
В этот же день Рэмус Марти, не засвидетельствовав перед штатным начальством свое прибытие в Даган, направился прямиком к бугру, откуда к спозаранку пропотевшему патрону. С патроном Марти держался вежливо и толково, уважая в нем горе человека, теряющего всё и сразу. Рэмус спросил средств на разобраться с блистающей в тумане четой: никто, кроме него, Лагда-младшего, сейчас не спасет репутацию Теннинга. Как? Разбить общественное мнение тем, что создать Теннингу имидж борца за свободу. Да, ряд газет это и пытается сделать, но теперь убеждать можно только эмоциями, не рассуждениями. На фоне молодежных волнений радикальные действия Лагда-младшего против своего отца не загасят сенсацию, но внесут в нее ярую спорность. Что заставляет его идти на такие действия? Преданность патрону, любопытство исследователя и антипатия к ренегатам-шутам. Патрон после минуты раздумий ответил: "Валяй!"— сейчас он уже ничем не рискует, а если выплывет, то, наученный горьким опытом, уберет Рэмуса Марти немедля.
Лариса в эту ночь будила Фреда несколько раз. В половине пятого утра они прокрались в кухню за чем-нибудь съедобным (всё равно больные, им можно). И Лариса, глядя прямо в глаза Фреду, спросила, скольких человек в жизни он убил. Фред ответил, что он только доводил до самоубийства и избивал, что совершил одно убийство непреднамеренно и не тяготится им, что в его лексикон не входит глагол "убить", что у Ларисы есть еще заряженный пистолет.
В четверг, седьмого февраля, около восьми утра, Фред и Лариса завтракали в безлюдной гостиной, растянув завтрак донельзя. Лариса сидела, поджав ноги, на просторном белом диване, таком заграничном, и вертела в руках талисман-пистолетик с единственной после жеребьевки пулькой. Фред обдергивал листочки с какого-то растеньица на подоконнике и напевал: "оппа-оппа, оппа-оппа..." Оборвав таким образом два горшочка (никуда не денутся, обрастут), он крикнул на голоса и шаги за дверью:
— Нет, мы еще завтракаем! — и обернулся внутрь комнаты, немного мутный после бессонной ночи.— Кстати, у окна стоять опасно, если внизу проезжая часть. Покоцают элементарно.
— В чем же дело, Фред, отойди,— еле отозвалась Лариса.
— А мне нравится стоять именно у окна. Будемте справедливы, как Обри — и как, трудами прессы, Лагд... оппа. Дадим один очевидный шанс...
Звон стекла. Лариса вскинула голову.
Шум мотора проезжающей машины.
Гостиная залита утренним светом и едва уловимым запахом хвои, благодаря освежителю воздуха.
У простреленного окна, припав к раме спиной, стоит парень, редкостный долбоеб, чистота черт настолько стандартна, что почти незаметна, вот недавно ему исполнилось двадцать один. Челка разметана оттого что он резко вздрогнул.
В глазах боль, губы в виноватой улыбке. Лицо с каждым мигом яснее и резче.
Сухощавое тело очень медленно начинает соскальзывать по окну: оперевшись о раму затылком, чтобы было легче продержаться еще две секунды, этой девушке надо успеть сказать.
След на пластмассовой раме и кровь на небе, в неизбывной иронии роняющем метеоры, звездинки, даже космическую пыль...
И переполненные зрачки в карих радужках, земные чуткие руки, теперь можно сказать.
— И на самом деле, Лариса...
Он не договорил.
Совсем уж странно... Неужели так может быть.
Рэмус откинулся на спинку сиденья, руки расслабленно легли на колени. Уставившись в затылок шофера, он задумчиво кусал губы. Машину обязательно засекут,— Рэмус перед выездом заменил пистолет на другой, без глушителя, и выстрелил не стесняясь. Теперь о Шрейдер,— ее самое простое покоцать на очной ставке. Но ведь Никола Лагд скорее убьет, чем допустит арест старшего, так сказать, сына. Значит, Рэмус раскрутит рулетку по-своему.
На Острове Моей Мечты живут красиво и красиво умирают...—
—...когда в гостиную ввалились телохранители, прослышав выстрел, Лариса отпрыгнула вплотную к стене, обжимая пальцами дамский сувенир-пистолетик, и безо всякого выражения в лице прострелила себе голову —
—...Свободен Остров, в нем Моя Мечта!
Черт, Рэмус... Ну да он не подведет.
Ч-черт, Рэмус, а вдруг тебе было суждено изобрести, открыть, возгореться, ты ведь даже доучиться не успел, тебе и двадцати не исполнилось. Это всё лахудра и иже с ней виноваты. Впрочем, ты и сам.
Йе, не так чтобы чист и ясен. Мускулистую спину прошила очередь. О, такие автоматы есть только у теннинговских кондотьеров. Рука намертво вцепилась в полуотворенную дверь, но он сумел оглянуться, сглотнуть и упал. Хрустнула ажурная корочка льда. Оглянувшись, он понял, от кого и кому эти выстрелы, и сейчас на лице его застыл ехидный вопрос: так а в чем тогда, друзья, различие между "судьбами Острова" и "волей царей"?
Ясно, что нет различий, мой царь, раб прогресса. Свободен Остров, в нем Моя Мечта!
Час от часу что-то владыки нелепей, мрачней и скоротечней. Нафиг-нафиг эту плеяду.
Два гвардейца со скованными брезгливостью ртами выволокли из-под моста затравленного дурманом молодого человека, с откинутой безжизненно головы свешивались распущенные прямые волосы. Гвардейцы сбросили труп в фургон, раздраженно захлопнулись и отъехали.
Звонивший в участок парень проводил фургон глубокими черными глазами, но обернулся на оклик подошедшей девушки.
— Привет, Рэмус! Извини, что опоздала!
— Добрый вечер, Римма, я ждал недолго. Сейчас из-под моста подобрали наркомана, знаешь, раритетное зрелище.
Римма укоризненно улыбнулась:
— И ты предлагал встретиться под этим мостом? Я бы в любом случае не спустилась.
Рэмус засмеялся:
— Римма, это тест на чувство юмора! Я бы в любом случае встретил тебя у моста.
Светлый шатен, почти блондин, заспешил от трапа маленького пассажирского самолета к чопорным супругам, видимо, его родителям. Всю дорогу от аэропорта до дома он смеялся, расспрашивал и рассказывал сам о своих новых друзьях. В Художественном совсем иные сверстники, чем в интернате, о том, чтобы кого-то третировать, нет и речи, и не встаешь на каждом шагу перед выбором: быть осмеянным или вместе с другими смеяться над кем-то,— и сейчас у него очень много друзей...— И понес какую-то милую чушь о смехе превосходства и смехе отстраненности, об отстранении и об неучастии... Некстати, но как бы между прочим похвастался успехами в ХВШ, и, пока доставал из сумки приз, плейер, выигранный на конкурсе, растроганная женщина шепнула мужу:
— Боже мой, я так горда Фредом, ты снова скажешь, что я глупа, но для меня он лучше, добрее и мягче, чем если бы был родной.
Лариса тихо смеялась. С седьмого этажа дождь — это чудо. Неубранный лоджий выхолодило, продуло, но забегать в теплые комнаты жаль.
Она подставила гибкие ладони под капли, провела по лицу, плюя на экологические предупреждения, и наконец юркнула с лоджия. Влезла в кресло с яблоком в зубах и шлепнула с размаху на колени учебник. Елки-палки, завтра экзамен по инглишу, а она здесь дождями восторгается. Лариса с достоинством отгрызла кусок. Сдаст, куда денется, еще даже на пятерку сдаст.
Хвала смеху моему, если он божественный, ну, в смысле, нормальный. И завершим же апофеозно словами народной мудрости: "смех без причины — признак дурачины"! Воистину так!
И тогда вперед бога был смех безбожника? Или бог всех богов — дурачина? Воистину так из слов вашей народной мудрости, я ничего не придумывал.
Спасибо, Рикша, спасибо, высказался напоследок.
И на самом деле... всё это мелочи. Другого выхода... кроме как встать в окно... под его дуло... я не увидел... но... мы еще научимся жизни... Лариса, не плачь.
[1] Пэйола (payola) — (сл.) проплаченность. Словцо возникло во времена, когда для продвижения исполнителя песенки по рейтингу платили радиостанциям, чтобы они ставили песенку почаще. Этимология словца неясна, в английском это словцо задержалось ненадолго, уступив место словцу "промоушн". (пр.пер.)(прим.пер.)
[2] (такого удара на самом деле не существует и не может существовать – пр.пер.).
[3] Ностальгия — (греч.) nostos – возвращение, algos – боль.
[4] эти слова наверняка понятны только Хапперсу, пустое. (пр.пер.)
[5] Марти упрекает Хапперса в бессодержательности высказываний. В математическом понимании, система высказываний (теория) называется сверхполной, когда ее средствами выводятся с равным успехом “А” и “не-А”, также называется тривиальной, когда в ней доказывается любое высказывание (сравнительно недавно, в середине 20-го века появились паранепротиворечивые логики, правилами которых допускаются противоречия, но не любые выводы из противоречий ). (прим.пер.)
[6] Хапперс возражает, что лексический смысл любого слова “замкнут” границами восприятия (в каждом отдельном субъекте), т.е. не может быть “сверхполным”, в математическом смысле. Из ряда образов и ассоциаций, вызываемых словом – внешним сигналом, воспринимается тот лексический смысл, который входит в уже воспринятый контекст без противоречий, и субъектом, сознательно или бессознательно, но выбирается значение слова, при котором грамматически согласованные слова составляют осмысленное высказывание (также в логике существует понятие “семантически замкнутый язык”, нормальный, естественный язык подпадает под это понятие, но, скорее всего, Хапперс ссылается на другую замкнутость). (прим.пер.)
[7] Браги, скандинавский бог-скальд.
[8] в Н-ске выражение «следи за губами» имеет смысл «глухой, что ли? слушай внимательней!», в Дагане — «думай, что говоришь!». (пр.пер.)
[9] здесь Л.Ш., похоже, слишком жестко издевается над собой. (мнение переводчика)
[10] Ф.Х. (также Л.Ш.), полагая, что прежде всего имеет право на существование тот, кто хочет жить, совершенно искренне воздает должное убежденности большинства в существовании истины и называет "святостью" не только необычное состояние "связи с Богом", догматичное по природе, но с огромной личной ответ-ственностью и самопожертвенностью, а и наиболее обычное состояние членов общества – бессознательное чувство правоты и бессознательное же творение общечеловеческой реальности. Поскольку с этой точки зрения большая часть членов общества пребывает в "святом" состоянии такого типа, то остается не много, кого Ф.Х. может назвать просто человеком. (пр.пер.)
[11] Рэмус сравнивает живучесть Теннинга с живучестью русалки, Л.Ш. отмечает, что это сравнение – фигня. (пр.пер.)
[12] Зная, кто помог Л.Ш. выжить в Дагане и опыт общения с кем для нее значим, Ф.Х. взял в дурную привычку называть при обращении к ней фашизмом дискриминацию не по расовому признаку, а по образу мышления. (Очерчивается примерно следующий взгляд Ф.Х. на происходящее: ♦ рост доступа информации влечет необходимость в стандартах; ♦ как процесс общественный это влечет интеграцию и унификацию представлений (в том числе о “достойных жизненных целях”, “успешной самореализации", “истинных ценностях”); ♦ восприятия, не отвечающие становящимся единым стандартам, выбраковываются. В выражениях Ф.Х., дальнейшее отсеивание ментальностей, однажды (“случайно” или “закономерно”, смотря какие парадигмы восприятия выбрать) проигравших кворум в становлении стандартов, — “социальный фашизм”, естественным образом прогрессивный, что можно также называть “эволюцией общества”, а вымирающее многообразие разночтений — не выдержавший конкуренции динозавр. Другой вопрос, не в такой же ли степени были нужны динозавры, в какой позднее будут нужны заместившие их конкуренты, и что вообще за лексический смысл у слова “эволюция”, если не религиозный.) (пр.пер.)
[13] нормативно: "сподобится схождения с трона", – но в современной речи всё чаще встречается употребление слова "сподобился" в смысле не "удостоился (чести)", а "соизволил". Здесь этот глагол употреблен или в исконном значении, или в современном разговорном. (пр.пер.)
--