o

9.
11 ноября, 13-16 ноября, 12-17 ноября, 92.

Изнутри врезался острый угол над левой бровью, всегда в этом проклятом месте... Левый глаз набрякает, но это кажется из-за боли, на самом деле ведь глаза одинаковые... Изломились мозги трескучим хворостом, худо мне, то ли будет что-то... Женя повела рукой вынуть стклянку целебной мази на левый глаз и обернуть его видящим оком, но в руку не выпало ничего. Вырвался злой смешок. А что страшное теперь может быть, кроме разлуки с Смирновым?

Женя, обняв себя за плечи, сидела под дверью в своей темной, холодной комнате. Во-первых, Женечка, голова у тебя не сильно болит, ты сама заостряешь внимание и разыгрываешь перед собой приступы, диагноз: истероидная натура. Она рассмеялась. Смирнов, я физкультурой займусь. Во-вторых, дорогая Женечка, контрольная неделя на носу... черт, как мне учиться-то надоело. Нет, Женечка, физика — самая интересная в мире наука, вперед.

Женя поднялась с пола, включила свет и прошла к столу. Но на столе услужливо раскинулся дневник. Женя сгребла его вместе с ручкой и отправилась на кухню, там теплее и проще.

Родители уже поужинали, Женя села за свободный стол.

— Мам!

— Что, Женя? — отозвались из комнат.

— Мам, я неважно себя чувствую. Если кто придет, скажи, что меня дома нет, ладно?

— Ладно-ладно, отдыхай. Ноотропил с энцефаболом выпила?

— Да, мама.

— Поела?

— Да, спасибо.

На последних словах Женя подцепила двумя пальцами котлету, оглядела ее и скинула в сковородку. Кошмар какой, сейчас бы в желудке разлагалась. А ведь когда-то веселой свиньей была. О, ужас жизни, зачем я не свинья.

Отлила эмульсии из аптечного пузырька в дырку раковины, туда же таблетку. И села перед страницей, вынимая из-за обложки ручку и одновременно прослеживая конец записи.

Мозговые углы развернулись и мягко стянули виски. Ну, это лучше, чем над левой бровью. Физкультурой завтра займется, к контрольной готовиться тоже не героиня, эге, синусоидный Валера... — Женя писала в тетрадь.

..

Смирнов говорил:

— Но побеседуем о съедобном, Валер. С испытательным сроком в ЗАГСе я утрясу. И будем подготавливать почву. Сегодня за ужином я предположу, что Дина от тебя немного того. Матушка моя у тети Лиды наверняка пошумит, признаться, ты ей не в климат. Я постараюсь вовремя зайти к моей строптивой кузине и сам объяснюсь за это глупое недоразумение. Ты тем временем вдохновенно покаешься папе и маме...

Валера стукнул по виску:

— Опомнись, Слава. У меня с родоками сейчас...

— Ну и отлично. Через свадьбу и помиритесь... Пока не забыл, немного о моей будущей жене.— Слава спустил руку со спинки дивана на плечо другу.— Мою будущую жену без меня ты лучше не беспокой. Как минимум два года ей должно нравиться жить, я так задумал. Документы ее мне отдай и больше не своевольничай. Будь спокоен, с невестой я разберусь, кузину к тебе приведу, и скоро мы все справим новоселье в моей, нашей, твоей квартире.

Валера всмотрелся в Славу.

— Бери, вон, на столе лежат, мне, собственно, они не нужны.

Слава сунул корочки себе в карман.

— Возражений нет? Готовься к беседе с родителями.

‘Я разочарованно наблюдал, как тускнеет Валера.

— Блядь, напьюсь, когда закончим...

— Валер, вместе напьемся, меня тоже заколыхало. Свету публично трахну, от радости, что она моя жена. Хозяин квартиры, думаю, разрешит? — Слава глянул на часы и закруглил больную тему.— Ладно, Валера, мне бы сегодня обернуться к вечернему чаю в кругу семьи. Бывай.

Валера вышел со Славой в прихожую.

Они прохладно попрощались и разошлись. Слава к загаженному под вечер лифту, Валера к опрятному домашнему туалету. Он сидел на унитазе, опустив на руки голову, в которой варилось нечто, тут же вылезающее через жопу. ‘Я могу быть несправедлив в оценке его мыслительной деятельности, но ‘Я своей субъективности и не скрываю, сердцу не прикажешь, когда его нет.

Более объективно замечу: в туалете начинало вонять. И констатирую: Валера прыснул импортным освежителем воздуха, ароматизируя естественный запах продуктом НТП.

‘Я, конечно, могу перевспоминать, и как Блэкмор, и как Жиз, и как Ларионова или Жихард на унитазе сидят, но они Мне почему-то в этом качестве не видятся интересными. А Валера видится. Фиг знает, почему, несуществующему сердцу как прикажешь.

..

Валера сдернул бачок и вышел из туалета. Полоская в ванной руки, вгляделся в зеркало.

Он возмужал, из мечтательного, уступчивого мальчика он превратил себя в хищника дней анархии,— подводный ужас нашего времени. Новое поколение выбирает деньги.

Валера вышел из ванной. Им снова овладела тревога. Смирнов неспроста сейчас оговорился, что новоселье справят в квартире Валеры. Интересно, Ларионова трахается со Смирновым?..

Валера спешно направлялся к Ларионовой.

Незачем от себя скрывать, с самого начала ему было стыдно участвовать в интригах против бывшего друга.

..

“Синоусоидный Валера подошел к синусоидной...”

Женя, не вставая, дотянулась до чайника и, уже прихлебывая приличной крепости чай, писала дальше что взбрело в голову:

“Ане. Потрогав друг друга, они остались довольны осмотром. Открестившись от неверной фиктивки, Валера убежал с Аней в ЗАГС, а оттуда в общагу устраивать семейную жизнь на безопасном расстоянии от лучшего друга.”

Женя запнулась.

Но булькнула в чай, смахнула капельки с носа.

“Комендант на время ремонта подселил к молодоженам несемейную незнакомую женщину со странным именем Шизнь.

Запыленные, отсыревшие Валера и Аня зашли в общежитие с примерно одной мыслью в обеих головах: “Ну наконец-то...” Три недели сельхозработ в пользу общества истощили их индивидуально, и корни этой проблемы в неправильном социальном устройстве: труд должен доставлять радость и творческое самоудовлетворение. Но мы будем терпеть общественные несовершенства и совершенствоваться трудом.— Так умствовала их соседка по комнате, провожая в колхоз, сама саботажница и симулянтка.

Поднявшись на свой этаж, они одновременно пихнули дверь комнаты. Незапертая дверь, распахнувшись, лениво заскрипела обратно. Навстречу никто не выглянул, сами Валера и Аня заходить не стали, согласованно переглянувшись.

В дверной проем свободно замечалось, что комната находится в состоянии бесновато-бардачном. Валера опять пихнул дверь. И дверь пихнулась на Валеру, по ту сторону двери провернули замок, мужской незнакомый голос пробормотал там, в бесновато-бардачной комнате: “Следи за входами, тут хозяин не ты. Надо будет, войдешь”.

— Наверно, нас переселили, пока мы были в колхозе. Cпросим на вахте?

Валера только кивнул, еще не оправившись от предложения войти в закрытую дверь.

На вахте их просто уничтожили ответом, что им причитается та самая комната.

— Ключи у нас с собой? — спросил в лифте Валера.

— Да, я в косметичку складывала. Но неудобно будет, вдруг соседка... замуж за этого мужика вышла,— смущенно сказала Аня.

— А нам теперь на пороге сидеть?

Открыв дверь, они занесли вещи. Крепко спавший мужчина средних лет на Аниной кровати навевал беспокойство. Аня, помявшись, отправилась будить мужика с тем, чтобы досыпал на своем законном койка-месте.

Подойдя, она отпрянула.— На кровати лежала Шизнь.

Аня ущипнула себя и взглянула опять: в незнакомом мужском лице, в мужском теле явственно узнавалась сверстница Шизнь. Отпихнутая кошмарным зрелищем к верному мужу, Аня схватила любимую, из кости и мяса, руку.

— Валера, Валера, подойди и посмотри, слышишь...

Валера недоуменно взглянул на любимую синусоиду и направился к кровати с мужиком. Он осторожно потянулся вперед корпусом и рассматривал дольше, чем Аня. Его лицо перекосилось, Валера бросился к Ане, панически рванул ее к открытой двери, с губ сорвалось:

— Бежим!!”

..

Когда Валера подбегал к подъезду Ларионовой, он увидел сходящего с крыльца Смирнова. Тот тоже заметил его и встал, дожидаясь.

..

— Кто приходил, мам?

— Ты думаешь, я запоминаю твоих гостей по именам? Парень какой-то высокий. Как ты себя чувствуешь? — Холеная женщина приятных манер беспокойно оглядела ее.

— Да уже лучше, ма, скоро спать наверно лягу,— улыбнулась ей Женя.

— Ложись, конечно, сколько можно ночами беситься.— Женщина мельком глянула в раскрытую тетрадь на столе, налила чаю мужу и оставила кухню.

Женя выключила свет и подошла к окну. У подъезда стояли Смирнов и Назаров.

..

— Привет, Слава, ты ж домой собирался.— Валера раздраженно сплюнул.

— Да по пути завернул. Ты тоже к Жене? Ее дома нет.

— Слава... Давай сядем! — он шагнул к запорошенной первым снежком скамейке.

Прощай, моя поющая осень. Слава встал рядом, не садясь.

— Ну?

Валера подобрал веточку у ног... Бросив ее, вложил руку в карман.

— Ну?

Валера устало поднял глаза:

— Короче, Слава, разонравилась мне наша комбинация.

— Чего так? — спокойно удивился Слава.

— А кому она нужна? Нам всем живется нормально.

— Не ленись, Валера, будешь жить лучше. Бизонолгенок.— Валера вскинулся.— Но это я к слову, Света недавно новый мат сочинила. Ты к Жене шел, чтобы обо мне расспросить или чтобы руки умыть?

— И для того и для другого.— Назаров мучительно подыскивал слова, помогая себе кивками головы.— Слава, прости, я сволочь, конечно, но я сейчас тебе объясню...

— Хороший ты человек, Валера.— Слава с грустью смотрел на него.— Честный, отчаянный. И будущее у тебя большое. И план у нас с тобой смелый. Тебе удали молодой на него, что ли, жалко?

— Тебя мне, Слава, жалко. И удали на эти фиктивки тоже. Но дай сказать, я тебе объясню...

— Хороший ты человек. Сильно стыдно?

— Уже нет.— Гордость, гордость оскорблена, ибо честность, честность унижена. Валера встал.

Слава небрежно пихнул в плечи, опуская на место. Валера удивленно вскочил, но Слава больно подсек ему ноги. Валера среагировал нормально: рванул на себя, приглашая в ту же телегу. Но Слава всегда был сильнее Валеры, даже в детстве когда они занимались дзю-до тренер ставил их в разные пары. И сейчас Слава на приглашение не сел, а уперся ногой в скамью.

— Сиди, Валера! — Он облокотился о колено, отгреб нависшие волосы и устало поморщился. Грустно мне, грустно, курю много, сплю мало, бегать по утрам перестал. Некрасиво так опускаться. Валера переедет, вместе бегать начнем.

— Валера, тебе не в чем извиняться, тебя Женя подбила, она кого угодно до крэйзы доведет. Но она правильно тебе сказала: здоровая Света представляет для меня угрозу, что подаст в суд. А я не прочь ее на свой лад подлечить и жениться, она устраивает меня в практическом плане. Но я хочу использовать то эффективное средство, которое достает Женя для Светы, с минимальным риском, в доме без посторонних. Время покажет, чей расчет был верней: что я из-за Светы омудачусь, или что Света со мной похорошеет. И хотя Женя не смогла скрыть ваших, ее раскладов, на квартиру я забиваю и в ваши, в ее расклады впрягаюсь, чтобы сделать из Светы любящую жену или, прости за резкость, ее убрать. Вспоминай детально, Света — мое давнее развлечение. Женя раскололась не сама, ее заставил я, и то случайно. К слову, с ней ты не веди бесед дальше, чем о квартирах, может подставить, как друга предупреждаю. Итак, фиктивка в моих интересах, и сегодня за вечерним чаем я через матушку передаю кузине привет. Всё?

Валера замотал головой.

— Нет, Слава, мне надоела эта бредятина, ничего не говори, я хочу жить как жил.

— Ты хочешь пойти как соучастник по делу, возбужденному Марченко? Тебе не нравится моя квартира? Мы отлично уживемся, мы молодые и дерзкие.

— Да не получится у нас ничего, оставим эту ерунду.

— Ни хуя ты, мой друг, не оставишь.— Слава склонился к его лицу.— Не мелочись, Валера, ломай, что имеется, жизнь даст больше, если на полпути не свернешь, в Ларионовском раскладе я против тебя понт, а не сила, запомни, я один раз говорю. Обламывать тебе не к лицу, сейчас ты берешь себя в руки, и мы, теперь в открытую, справляем две свадьбы и новоселье. Всё?

— Слава, потом не кати на меня, что...

— Отлично. Всё?

— Я тебя предупредил...

— Всё?

— Всё.

Валера в пустой злости откинулся на спинку скамьи. Слава хмуро шагнул от скамейки.

— Ну пока, Валера, а то без меня весь чай выпьют.

..

Жалко, что не подрались. Женя отошла от окна. Уфф, черт, завтра институт нельзя пропускать... где-то читала, йоги вообще не спят.

А, Юра, снова ты... Приветик, вестник бессонницы.

Химера она, и искорки у нее в голове рассыпаются. Давненько не рассыпались, что же будет-то?.. Женя щелкнула пальцами, желая взять из воздуха гадальные кости, но воздух остался пустой.

Женя включила свет и смотрела в окно. Ей снова вспомнился Юра.

Он ненавидел бы Назарова и себя за свою ненависть. А ты, любимый мой, столько лет уже дружишь с Назаровым, почему? Ведь не должно быть у тебя друзей, неужто я тебя разнюхала плохо? Или дружишь ты с Назаровым, как король с шутом?

Женя засмеялась. Назаров шут? Женя прикусила палец, смеясь почти в голос. Назаров король, я поняла это, Смирнов, глядя на тебя.

Юра, сгинь! Заклинаю же тебя, дрянь, кыш-кыш! Она спешно взяла ручку, перечитывая конец записи.

..

“Страх властно бросил молодых Назаровых из жуткой комнаты. С кем-то столкнувшись, они успели заскочить в лифт. Женский голос удивленно произнес:

— Мне выше.

— Ничего,— торопливо повернулся Валера,— мы потом...

Он упал на дверь лифта и без чувств осел на пол.

Аня в страхе схватила его, и с умоляющим криком развернулась в тесном лифте к женщине:

— Помогите!

Но когда их глаза встретились, Аня вцепилась в Валеру и осела рядом. Лицо женщины было обыденным и добрым. Но незримое уродство искажало его. Вероломный изгиб линий, их двойственное выражение...— Шизнь!!

Аня потеряла сознание.

Они очнулись уже в больнице. Первым открыл глаза Валера. Его подхватили руки и настойчиво уложили снова. Во невменяемом упорстве Валера сопротивлялся. Он бормотал: “Это Шизнь, шизнь...”— уже нечленораздельно мычал, уже грыз держащие его руки. Яростный импульс агрессии смешался со слепым приступом страха, не помня себя, не зная, за что, забыв обо всем, Валера единоборствовал со всяким проявлением внешнего мира вплоть до момента, когда мир проявил себя инъекцией нейролептика.

Но медики отдыхали недолго. Открыла глаза Аня.”

Женя ткнулась лбом в руку, не переставая писать зажатыми напряжением пальцами, как одержимая.

“Врач и медсестра со шприцом наготове ждали, как она себя поведет. Аня, дервенеющая в ничего не значащем изумлении, прислушивалась к себе.

Весь окружающий мир перестал для нее как-то быть, ее внимание без остатка поглотил мир внутренний. Он раскрылся целиком в один миг закутками, лабиринтами, прямыми кишками, темными кладбищами, коридорами библиотек, ветшающими театрами и безлюдными стихиями листвы, облаков, трав и камней. Аня не смела двинуться перед дивной картиной, страшась только одного, только чтобы не потратиться на что-то еще, кроме взгляда в себя, не упустить ни одной ужасной секунды.

И всеобъемлющая картина Вселенной стала в глазах, всегда направляемых доселе на физику видимого: мелькнули и закачались на бездонном фоне страницы когда-то прочитанных сказок, романов, журналов, учебников, простерся белый потолок, знакомый по царапине и пятну, сбоку и дальше зрение видело шелестящие кроны желтеющих и краснеющих перелесков, заскулила протяжная скука автобусных остановок, орали фигурки ссорящихся подруг, покусанное яблоко перекатилось с одного безграничного края на другой, необозримые колонны перевиденных лиц реально уместились на ничтожной части картины, а глаз отчетливо различал каждое лицо, не теряя ни чувства разглядывания, ни чувства обзора, внимая всему и каждому с невозможной понятливостью и не жалуясь, что ему трудно охватить собой столько жизни одновременно.

Случайно оброненное в память, и тот мизер, что был заботливо уложен и склеен неоднократным повторением,— нескончаемым грузом вскипело, вздымаясь, забурлило в первозданнейших красках, белыми пятнами, черными дырами, слепящими солнцами, многоцветием ярчайших и самых заурядных моментов. Вставшее само перед собой сознание Ани, которое слабело, шаталось, потерявшее такую надежную опору, как сам этот груз, необходимое болото, схлынувшее ненужным океаном. И каждая точка чудного коллажа была блуждающей и полной себя, картина не развивалась, но непрерывно менялась, словно не двигалась, а ворочалась на месте.— Аня стала гением, слепым к красоте.

И вдруг в каждую точку врезалась боль, боль, боль,— не разрушение, не томление умирающих тканей, боль не физическая, но смертельная. Рожденный заново мир на глазах покрывался отвратительной сыпью прожорливых красных языков — языков безумия. Боль была их, безумие слизывало на многомерном полотне фрагмент за фрагментом, оставляя галактическую пустошь, и красная экзема не была страшным но познанием, в никуда съедалось всё, абсолютно всё.

Аня костенела, зрачки расширялись от безумного пламени боли, мозг пожирала алая сетка и, самое ужасное, не хаотичная,— хрестоматийная, как невозможно повернуть время вспять.

— Зрачки лопнут! — не выдержал молодой практикант!

— Зрачки лопаются в детских страшилках, — одернул врач, но кивнул, и немедленно ввели инъекцию.”

..

Женя оперлась локтями в стол, развинчивая и завинчивая ручку.

В глазах встало смеющееся лицо Смирнова. Юра, прощай.

С искренним благоговением к твоему лучшему другу, любимый мой.

..

“Аня вскрикнула и проснулась. Рядом хлопал глазами заспанный Валера. Они ехали в служебном автобусе с другими студентами из колхоза, задремали на сумках, и им, Богом хранимым, приснился один и тот же кошмар.”

..

Женя захлопнула тетрадь, вдруг уставшая. Нда-с? Зевнули-с? Тогда, значит, и спатеньки можете? Быстрее, Женечка, пока сон не пропал.

Впихнув дневник на отведенное место, Женя разобрала кушетку. Прикрывая форточку, глянула вниз из-за волнисто затканных в тюль посеребренных нитей: заметанная хлипкими снежинками скамья сохранила темный след от спины и задницы Назарова. Именем любви, Валера, целую сей след.

..

Назаров торопился домой, поддуваемый ветром. Тоскливым холодом гонимый в спину, он бежал, бежал не глядя, не домой, неизвестно куда, у него теперь не было дома, а дороги ко вчерашней жизни перекрыты, и он не заметил, как это случилось, он и акула и дурак,— всё сходится, но все лживы и алчны, и он в ночи одинокой, как, что, зачем происходит, бежать отсюда, бежать...

Жизнь обернулась мерзкой тварью, двуликой и непонятной, и даже в принципе необъяснимой. Беги, Валера, беги, туда, где жизнь светла и прямоугольна, там твой дом, не разбирая дороги от тоски и наплывшего беспричинного вроде бы страха, беги. И обрящешь свой дом. Все будем там.

..

— Гнать на пределе опасно — дорога мокрая, а в этом районе гвардейцы встречаются.

— Пусть задержат, я вину возьму на себя, скажу, угрожал. Сколько еще бензина?

— У меня на газу. Не знаю. Не отвлекай.

Водитель передернул рычаг, еще газанув и пристальней вглядываясь в дорогу. В щель приспущенного окна плотнее забило ветром и брызгами. Блэкмор отлепил от щеки черную прядь, неотрывно следя зеркало заднего обзора. Ему казалось, что он различал, как за лобовым стеклом догоняющей машины сквозь пелену дождя маячит трансовая улыбка хирурга Жихарда.

..

Чокнутый Бон улыбался несмотря на крайнюю затруднительность ситуации. В том, что Блэкмор не сможет уйти, Бон сомневался мало, охранники под рукой. Однако Блэкмор может повредиться в аварии, кроме того, судя по решительным действиям, он так и не пришел с Сергеем к договоренности. Бон улыбнулся снова. Едва Сергей ступил за порог пансионата, начались приключения. Ведь пока его не было, объект спокойно восстанавливал силы, справился с депрессией и стал за собой следить, даже гулял по пансионату под присмотром охранника: охранника приставил перед отъездом Сергей, не особенно надеясь, что увлечение Альдера наблюдательным пунктом продлится больше недели. В отношении Альдера Сергей оказался прав.

Машина впереди резко увеличила скорость, отрываясь с каждым метром. Сергей оказался неправ в отношении охранника. Бон засмеялся и переключил скорость. Расстояние между машинами вновь сократилось. Сохраняя дистанцию, Бон не торопился догнать Блэкмора. Не обладая талантом агитатора, он с трудом представлял себе, как будет убеждать Блэкмора вернуться в пансионат. Но охранники тем более не представляют, встреча с ними для Блэкмора — лишний стресс, по возможности хотелось бы этого избежать. Сергей с дороги сильно устал, кроме того, реакция объекта на него уже однозначна, а Альдера выпускать очень неразумно, может случиться, что он из переговоров устроит погоню.

Жихард стал сбавлять скорость. Да, разумнее дать объекту уйти. Он должен успокоиться, Жихард не умеет успокаивать сам.

Машина впереди быстро скрылась из глаз.

..

Выслушав справку, Смирнов повесил телефонную трубку, взглянул на часы и быстро двинулся к краю шоссе. Попутку он тормознул быстро. Замечательно, стащить Назарова на платформу до отхода поезда он успевает. Если Назаров вообще в этом поезде.

..

Жихард взглянул на часы, закурил и медленно поехал вслед. Вероятно, охранникам уже известны координаты объекта, у них более мощный контроль, из района его вряд ли выпустят. Но близко ночь, а Сергей не отзывает в пансионат, следовательно! — Жихард засмеялся,— объект не там. Если он скрывается внутри района, то Жихарду интересно проверить их с Альдером находку в действии: после того, как объект “упился”, они ему вжили телектроник, работающий на температуре тела. Они были немного пьяны, Альдер легко убедил Бона, что телектроник значительно облегчил бы наблюдение. Затем с чистой совестью они забыли об объекте до приезда Сергея. Этой ночью Жихард попытается запеленговать Блэкмора, почему нет.

..

Он был в тупике, как в гробу. Но любовь к чему-то, фиг знает к чему, жажда вдохнуть, вдыхать и дышать своим настоящим воздухом, эта неукротимая, неведомая жажда жизни растолкала и напинала его, разбила страх и беспомощность вдребезги, и он вырвался, он сумел. Такой, немного потный и слишком измотанный, чтобы радоваться. Взз-з-з, на вертолете.

..

— Что, ни денег ни друзей?

— Нет.

— Тогда единственное место, где ты можешь переночевать, это монастырь.

— Что?

— Монастырь, говорю, есть тут один. Здесь недалеко, давай подвезу. Я бы к себе привез, да у меня сегодня дома шумно будет.

— Спасибо тебе. Как тебя зовут?

— Да неважно.

— Скажи мне свое имя, ты мне сейчас жизнь спас.

— Да я понял. А я сначала думал, клип или кино снимают. Ты на Блэкмора похож до чертиков, а они все шутники, я когда молодым был, по выходкам “Диплов” чуть ли не дневник вел.

— А Блэкмора же убили?..

— И ты, значит, не Блэкмор?

— Сильно похож?

— Да вылитый. Специально причу как у него отрастил?

— Нет, что ты, сама выросла. А меня в монастырь возьмут с такими волосами?

— Да на ночь возьмут, конечно. Хороший монастырь, я там шофером около года работал. Все наши буддизмом увлеклись, а я, как дурак, христианством, в натуре, в школе не надоело.

— У вас в школах еще не отменили?

— Ну как, я детство в Англии провел. Там сурово. И родители набожные. Меня сюда притащили, сами уехали, миссионеры, нафиг. Говорили, вместе поедем, а я тут приторчал, с нашими. А женился, решил просветляться, выбрал место подальше от центра, да и монастырей других больше нет.

— До сих пор светишься?

— Нет, надоело. Монастырь оставил, а к месту привык. Хорошее место, тихо, и всё рядом. Развелся, снова женился. Живу. Здесь лучше, чем в городе. Только жена дура.

— Да! Да, да! Ты где, мы где, мы сейчас на Острове?!

— Ну всяко.

— А-а, блин, как я рад...

— Слушай, а может, ты из больницы сбежал? Так я тебя подвезу. Только тогда сначала заправлюсь. За тобой не врачи гнались?

— За мной психи гнались. Наверно, тоже решили, что я Блэкмор, убить хотели.

— А чего привязались?

— Да говорю, психи. У меня вообще жизнь тяжелая с тех пор как за Блэкмора принимать стали.

— Ты бы подстригся.

— Без разницы. Всё равно отрастут.

— А химку зачем сделал?

— Чтобы голову мыть реже.

— А ты думал, мы где, если не на Острове?

— Да это я так заорал, в шутку.

— А может, ты все-таки Блэкмор?

— А может, я все-таки Блэкмор? Блин, а вдруг я Блэкмор...

— А, ну значит, не Блэкмор. Псих, наверно?

— А тебе он нравится?

— Классный гитарист.

— Лесоруб он, а не гитарист. Херней маялся, а не на гитаре играл.

— Сам ты лесоруб. Ты бы поиграл, как он.

— Не знаю, как он играл. Мне не нравится.

— Так ты, значит, не Блэкмор?

— Не путай меня!

— А мне он нравится. А ты бы подстригся. Голову мыть удобнее. “Диплы”, как “Цапли”, революцию сделали. “Цапли” попсу отодвинули, а “Диплы” медитативников. Тебе мэр нравится?

— Нет.

— Мне тоже нет. Вот и монастырь, пойдем вместе, я тебя устрою. Скажем, что тебя ограбили. У тебя как раз верхней одежды нет.

— Спасибо тебе. Ты мне очень сильно помог.

— Да чего там. Я с женой развелся, надо же было как-то отметить.

— Скажи мне имя.

— Смит. Андерс Смит. Вон улицу видишь? Четвертый дом ближе к нам. А ты?

— Джон Вудмен.

— А, значит, все-таки не Блэкмор. Ну бог с тобой. Заходи завтра вечером. Жены не будет, она сегодня последние вещи забрала, весь дом обчистила. У меня теперь просторно, хорошо. Вечерами делать нечего, поболтаем, расскажешь, как тебя за Блэкмора принимали. Помогу, может, чем.

— Спасибо тебе.

..

Ритчи растянулся по жесткой постели и вцепился в простыню. Срывать приступы чувств таким образом он привык за время в пансионате. Но будет теперь отвыкать.— Ритчи вцепился в волосы и загнулся в беззвучном сумасшедшем смехе. О, тишину какую адскую он пережил... он пережил, он всем существом живет.

Влажные руки, начиная дрожать, расслабились. Ритчи снова упал в постель. Он оглядывал с плоской подушки смутные в ночной темноте стены небольшой комнатки и слушал каждым нервом их очень сложную, живую, восприимчивую тишину, в которую теперь был влюблен. В тишину, может, временами жестокую, ускользающую в небытие, за глухое беззвучие, безоглядно, безжалостно дарящую ему самого себя, единственную соперницу, в которую он был всем существом влюблен. Которая теперь не могла не любить его,— она теперь его, ничья больше, он вдыхал ее и мог теперь выдыхать только себя, честно, такого, какой он есть.

Он ни о чем не думал, он всем существом жил.

..

Когда поезд тронулся, отчаяние сдалось и пропало. Поезд медлительно набирал ход, свобода воцарилась над растрепанными, спутанными сомнениями и разогнала в теле нервическое напряжение. Со столбами, домами, деревьями за раму окна убегал страшный, бессвязный, назойливый сон о фиктивках. Валера закрыл глаза и скоро, не спавший больше суток, задремал.

..

Шаря цепкими, как бы не злыми глазами по полкам, грубо продвигался из вагона в вагон высокий парень без багажа и ручной клади.

..

Жихард запеленговал Блэкмора через три с половиной часа за тридцать два километра от комплекса “Топика”, в монастыре.

Срулив на обочину, Жихард отрубил мотор и закурил. Не спать ночь, как и дремать где попало, он может запросто, под неизменным, однако, английским видом.

..

На дверной звонок никто не открыл. Что ж, часа через два зайдет. Шизель повернула к лестнице.

От почтового ящика навстречу взбегала девушка с письмом в руке, подчеркнуто женственной, но смелой наружности, чему-то оживленно смеясь.

Шизель с оборота проследила, как та сворачивает на площадке второго этажа в сторону двери. Шизель быстро взбежала следом:

— Подожди-ка, голубушка, тебя не Женей случайно зовут?

Та, отпирая дверь, радостно улыбнулась:

— Женей, голубушка, меня зовут не случайно, родители захотели. Со своими сложностями часа через два зайди, мне на письмецо ответить не терпится.

Больше не глядя, она захлопнула дверь.

Шизель утопила кнопку дверного звонка, не отпуская.

Дверь распахнули. Каре-зеленые смешанные глаза удивленно смотрели, девица в распахнутом пальто смеялась:

— Я твои проблемы вечером решу, подруга, и чаем вкусным напою, заходи!

Дверь снова захлопнули прямо перед лицом.

Шизель медленно кивнула и направилась из подъезда.

..

— Молодой человек, вы из этого вагона? Покажите ваш билет.— Сухая вобла в форме проводницы уцепилась за рукав.

Слава выдернул локоть:

— Не придирайся.— Он шел дальше, шаря глазами по пассажирам.

..

— Света, мне требуется твоя помощь. Славы третьи сутки нет дома, родные не могут его найти.

Света нахмурилась и едва слышно, но внятно спросила, что она должна сделать.

Шизель усадила ее с собой в машину, за рулем сидел милый молодой человек. Шизель кивнула ему, машина тронулась, по дороге Шизель предупредила Свету, что когда ей мешают жить, не предоставляя для этого достаточных оснований, она принимает крутые меры, на данный момент она несколько зла, и сейчас они заедут за одной девицей, которая может не быть любовницей-наркодилером, но причастна к квартирной авантюре. Сейчас они усыпят ее эфиром и дальнейшие выяснения планируются на территории железной девы в медицинской общаге.

..

Женя прикрыла форточку и забралась под ночник, укутавшись в одеяло. Пальцы запутались в локоне, Женя грустно улыбалась: Валера, Вы мой царь и бог, терпите же, куражусь я над Вами, чтоб навсегда затем исчезнуть с Ваших глаз.

..

Час за часом Валеру качало-баюкало на полке купе. Неверные грезы заскользили наконец-то назад, Валера оправлялся от бреда, который вторгся было внезапно и злобно по его неисправимой доверчивости. Но он твердо сказал себе,— Довольно, я решил сам, как жить дальше. Сойдет в Хабаровске, предкам позвонит, чтоб не шумели, отдохнет и вернется к нормальной жизни. К той, которую будет строить сам.

..

Слава встал на пороге служебного купе. Счастье, что в поездах хозяйничают не только воблы. Девушка в форменной блузке и темно-синей юбке готовила чай.

— Добрый вечер, милая девушка, я бы тоже от чая не отказался.

— Добрый вечер, симпатичный молодой человек, а в вашем вагоне засуха?

Слава шагнул внутрь.

— Сказал бы вам точно, но не могу найти свой вагон. Не поможете?

— С удовольствием.— Девушка бросила пакетики рафинада и развернулась.— Если номер вашего вагона меньше девяти, то идите по ходу поезда, если больше, то против. Обязательно должны прийти, куда надо.

— А если я не знаю номер своего вагона, то что?

Молодая вобла нахмурилась:

— У вас что, билета нет?

— Билет у моего друга, мы должны были встретиться до отхода поезда, но я припозднился. В поезд заскочить успел, а лучшего друга отыскать не могу. Крышу уже укачало, милая девушка.

Она улыбнулась.

— Ладно, жди здесь. Чай разнесу, вместе поищем.

..

С приходом соседа Валера перебрался на верхнюю полку. Вагон полупустой, в купе их с соседом двое. Внизу шебуршали бумагой и целлофаном. На вопрос, надо ли чаю, Валера глаз не открыл, он думал. Звякнув стаканами, лязгнув дверью, проводница ушла.

Словно очнувшись от нелепого сна, Валера раздумывал, как случилось, что он настолько запутался в жизни? Вообще, как мог ворваться злобный бред в его жизнь?

..

С помощью проводницы Кати Слава быстро выяснил, что на второй половине поезда Назаров не едет. Вагон-ресторан на ночь запирается, Слава спросил ключи. Но Катя ответила, что ее за это штрафанут, а то и выговор влепят. Слава устало кивнул. Если и Катя такая правильная, то с воблами лучше вообще не связываться. Без билета он не стал переходить через вагон на стоянке.

Может, оттого что долго искал, но Смирнов уже был уверен, что Назаров едет в этом же поезде. Отказавшись от ужина, он завалился спать.

Снилось ему, что Ларионова-ведьма глумливо величает его распиздяйскую жизнь суперменской, но вдруг распахивает печальные глаза: — Не возражай!   Снилось ему, глаз не сомкнувшему, что выводит колдунья из-за стола Назарова к зеркалу и зовет Смирнова: — Смотри!   И он видит, как Назаров любуется пустым стеклом, он тоже выходит из-за стола окликнуть друга, но, подходя, вдруг видит в стекле свое отражение и разбивает зеркало: — Не хочу.   А Назаров проходит прямо сквозь него и садится за стол с тронами вместо стульев, за странный стол, на который, признаться, Смирнов не имеет права, нет у него вкуса к жизни. Ларионова шепчет, уходя: — Посмотрел?   Назаров в окружении сотрапезников, их лица не разобрать. За столом спрашивают: — Поговорим о съедобном?   Смирнов усмехается: — Не хочу.   Вокруг становится пусто, как никогда. Только солнце сверкает на разбитом стекле,— это Света. И играют на мозаике разноцветные искры, перебивая солнечный луч,— это Женя. И Смирнов задумчиво ворошит осколки, но как ни перекладывает, выходит одно слово: — Нет.

Среди ночи Смирнов вдруг резко встал с полки и отправился в тамбур курить.

..

Женя взбила подушку и выключила ночник. Прощай навсегда, моя дивная осень. В темноте улыбнулась насмешливей.

Ты истинный герой будней и праздников, Валера. Пострадай уж, долго ждать не придется, зомбак.

..

Едва сдерживая раздражение на чавканье соседа с нижней полки, Валера размышлял не без напряжения: самоанализ выходил мрачноватый.

Выходило, что он мягкотелый, и из-за этого на нем легко проехаться. Да, он слишком доверчивый, к сожалению, он впечатлителен, легко проникается чужими сложностями... Так вот почему впечатлительность и мягкотелость всегда сопутствуют друг другу! Вот из-за чего Женя смогла его охмурить. Но Ларионова женщина, ее Валера прощал.

..

Ларионова зарылась в одеяло с головой. Но разметала одеяло и вскочила. В темноте полыхнула дикая тяга бить, крушить, резать, рвать... Стоять, Женечка. Я сказала, стоять. Спатеньки она собралась. Выйди на середину.— Ее шатнуло. Она покорно выбрела на середину комнаты.

Она оказалась в сумрачной зале, пропахшей казенным сукном. На деревянных скамьях в ряд сидели Жени, много одинаковых Жень, и с чинным, торжественным осуждением смотрели на нее. О, ужас какой, лучше бы рвать слепо, резать... Ну ни за что.

Цельными, трезвыми глазами она огляделась. И зло рассмеялась,— что скажем, подруги?

..

Валера невесело усмехнулся и отгреб челку. Да, пусть это непростительное в наши дни благородство, но Ларионова женщина, и бог с ней, охмурила — забыл. Он сознает свою нелепость, но он родился таким мечтательным и не забыл, как все другие, что есть на свете благородство, и своей нелепостью даже горд.

Самоанализ прояснил многое. Но дальше снова выходил мрачноватый. Валере казалось, сумбурней и дурней, но всё казалось,— что он панически боится своего лучшего друга, уже бывшего. Но почему?!

Смирнов оказался подлецом, Смирнов отмазывается от Светы за счет Валеры, предал его и ни перед чем не остановится.

Но Валера и не мешает разбираться Смирнову со Светой! Что ж, пусть лечит, воспитывает молчаливую жену, Валера даже готов на фиктивку, ему самому это выгодно. А почему он должен думать о других, если Смирнов думает только о себе?..

Хотя нет, Назаров решил, что возвращается к нормальной жизни, никаких фиктивок... Но откуда в нем обнаружился страх перед Смирновым?!

А ‘Я почем знаю, придурок.

И у Валеры достало смелости ответить себе на этот вопрос. Его лучший друг, теперь уже бывший, больше, чем подлец. Смирнов просто дерьмо. Годы дружбы, больше десяти лет Назаров был слеп! Но он прозрел. И в нем говорит не страх, а брезгливость. Он не от Смирнова сбегает, он к честности возвращается. Он не намерен мараться о что марается Смирнов.

Было дело, уже замарался, но ведь он тогда еще под влиянием Смирнова находился. И мы все Валеру простим, если Света в суд не подаст. ‘Я хуею, Валера, от твоих самоанализов, но молчу. А что скажешь, сам всё сказал.

..

Около восьми утра Смирнов уже проходил другую половину поезда, злой, так как привык мыть на ночь ноги, а условия для вечернего туалета хуеватыми оказались. Очень скоро Смирнов в препоганом настроении открывал дверь третьего вагона.

Проводница третьего не совсем вобла. Слава с удрученным, даже несколько тоскливым видом, берущим истоки глубоко в немытых пятках, встал перед ней.

— Здравствуйте, скажите, пожалуйста, у вас в вагоне не едет парень, мой сверстник?

— А зачем нужен? — женщина разливала чай, ибо в поездах ездят только для того, чтобы выпить мутного чаю в липких подстаканниках. Бог мой, какая скука...

— Мы разминулись с другом, путаница в билетах. Я ищу Валеру Назарова.

— Во что одет?

— Куртка джинсовая, варенки, под курткой свитер должен быть, но это не точно. Русый, примерно моего роста.

— Куртка импортная, мехом подбита, свитер турецкий?

— Всё верно.

— Идите в пятое купе.

— Спасибо большое,— от сердца поблагодарил Смирнов.

И прошел к пятому номеру.

Запутывают тебе жизнь, плохие люди, Валера. Очень нехорошие, признаться, даже недочеловеки. Не ты виноват, Валера, ты хороший человек. Ты не можешь быть виноват, так как хороший... Лучше б ты был плохой.

Но прорастай теперь напролом, отвечаю, не ошибешься.

Игра ва-банк! Блефуют все!

Рванул дверь, та с лязгом отъехала.

..

Раздался гулкий удар гонга. Справедливые, грозные Жени поднялись со скамей и затылок в затылок прошли по сумрачному залу к длинному столу присяжных заседателей.

Из Жени вырвался короткий смешок.

..

Ритчи распахнул глаза, будто не спал. Тишина очень тревожная, будто страшная.

Пока Ритчи умывался, расчесывал волосы, раздраженная интуиция извела. От завтрака он отказался. Монастырь — ненадежное укрытие, его вычислят. Скорее, скорее же бежать к Смиту. У него займет денег, и в Даган, к Осторну. Осторн его спрячет от всех. У Осторна он спасен.

Ритчи торопливо распрощался с монахом и выбежал за ограду.

Выйдя на дорогу, он встал. Зажмурился в безнадежной улыбке. И снова смотрел — на машину у обочины, за рулем которой сидит хирург.

..

Обводя твердым взглядом свои одинаковые судейские лица, Женя смеялась сквозь сжатые зубы.

— Многовато вас, подруги. Вот не думала.

— Не дерзи! — громогласным хором указал ей суд.— Не смей болтать перед нами, ничтожнее тебя нет ничего! ты порочное ничто! ты безобразное, лицемерное ничто, ты химера! Ты в нашей жизни уродство, ты хаос в нашем законе!

Женя развела руками и злостно расхохоталась.

..

Его шатнуло от того, что он загнан, от того, что выхода нет, его подкосило на умытый вчерашним дождем асфальт, его распластанная ладонь сжала шершавость, он не отрывал глаз от блестящей машины. Оттуда вышел и спокойно подходит хирург.

Ритчи вскочил, стон изумления вырвался сквозь зажатые губы. Превозмогая кошмар, Ритчи бросился к монастырю.

..

Сдавив руками голову, она стояла посреди комнаты, невесомый батист сполз от локтей к ожесточенным плечам, она сжимала виски в кошмарном приступе, нет, не бреда, да, ужаса жизни...

В сумрачном зале перед многими Женями в одинаковых судейских плащах Ларионова хохотала навзрыд.

— Не дерзи, химера!

Немой свидетельницей между двумя ипостасями она пялилась в темноту комнаты, сдавив голову. Ну, фарс же! О, какой дешевый фарс этот суд! Ну к черту же! — Она со слезами бросилась в одной ноченушке из комнаты.

На кухне распахнула холодильник... зря таблетку не выпила, ноотропил умственно отсталым прописывают, вдруг поможет... Она вытрясла на ладонь полпузырька и закинула в рот. С хрустом давясь, схватила стакан и чайник.

— Ты еще не спишь, Женя?

— Сейчас лягу, ма. Ты, наверно, котлеты пересолила, во рту сушит,— исправно подрубился и ответил веселый голос Жени. Она успокоено утирала слезы и обмахивала глаза.

— Папе тоже чаю принеси. Когда-нибудь, доченька, я научусь солить.

Умывшись, Женя с большим бокалом прошла в спальню родителей. Папа вычитал забавный фрагмент из книги, они втроем посмеялись. Чувствуя, как слабеет, Женя помахала рукой и отправилась спать. Завтра от таблеток желудок снова будет болеть, это хорошо, у химер желудки разве болят.

Женя прибрела в свою комнату. Проклятье, спать расхотелось.— Тебе же лучше, к контрольной тогда готовься. Женя врубила ночник и устроилась в кушетке с конспектами на коленях.

..

Валера подтянул подушку и перелег на другой бок, сожалея, что не взял в дорогу никакого чтива. Когда он уезжал, ему не до чтива было. Но, черт возьми, как могут изменить человека всего несколько часов! Ларионову он простил, от Смирнова отстранился, а когда осознал в своем характере великодушие, будущее стало прекрасным и добрым, а настоящее обычным и настоящим. На следующей станции он накупит газет, журналов, несколько книг, разгонит дорожную скуку. Смирнов туп и жесток потому что неразвит, Слава очень мало читает, он в школе учился на тройки, а из институтов вылетал с первого курса. Смирнов примитивен, пьет и трахается, а думать так, чтобы несколько часов изменили всю жизнь, он не умеет. А Назаров сумел. Он трудом размышлений смог исправить будущее, он признался себе, как это ни тяжело было, что дружба со Славой — его личная чудовищная ошибка, что его бывший друг — дерьмо, а Валера шел у него на поводу. Но жизнь изменилась, он презирает Смирнова... — Назарова укачало, он опять задремал.

..

С лязгом отъехала дверь купе.

Старичок с нижней полки удивленно отвлекся от сосисок и бутербродов. Возникший на пороге парень осмотрелся и без слов полез на верхнюю полку за соседом старичка. Легко подтянувшись, силушку-то хулиганскую куда девать, шлепнулся на вторую полку, болтая ногами по центру купе.

Упер одну ногу в матрас и подоткнул носком соседа, деликатного, современно одетого молодого человека. Тот открыл глаза и растерянно спросил:

— Слава?

— Здорово, кент, куда лыжи правишь? — Слава поморщился от нестерпимого зуда в Валерином глазу.

А Валеру Славина физия не смутила. Он решил жить по-своему, а Смирнова он презирает, Валера крут.

— Хуй ли ты здесь забыл, Смирнов, у меня с тебя, блядь...

— Молодые люди!! — старичок дрожащими от возмущения пальцами отряхивал сосиски от песка со Славиных туфель.

Наглец, который вломился, спрыгнул на пол, щелкнул замком и полез обратно, коротко утешив:

— Заткнись, дедуль, мы счас уйдем.

Назаров рывком сел:

—  Ты  уйдешь, Смирнов...

— Ты тоже заткнись, свинья. Собирай манатки, пока не слетел, махом.

Назаров лениво усмехнулся:

— Смирнов, ты нюх посеял...

— Молодые люди!

— Уймись, дед, век тебя помнить буду! Завещание на тебя оставлю! Блядь, а ты собирайся, если жить хочешь, богом забытый. Ну!

Валера молчал, перебирая в уме нехорошие выражения, чтобы ответить на достойном уровне.

— Довел, сука! Быстрее, падло!

Валера не успел выразиться. Слава, уперевшись немытой с вечера ногой в ребро полки, запечатал другой, тоже немытой, да еще неразутой, в плечо. Валеру глухо стукнуло правым боком в стенку купе. Он побагровел и стал спускаться.

— Я сейчас проводницу вызову! — задребезжали снизу.

— Старик, не напрашивайся.— Смирнов спрыгнул следом за Назаровым. И был опрокинут достойным дюлем под подбородок.

Вот, Женя, они и схлестнулись. На квадратном метре купе, знаешь, как интересно.

..

До чего физика — наука интересная, деваться некуда. И сна ни в одном глазу. Женя помассировала желудок и снова смотрела в тетрадь. А Назаров НЭТИ закончил, даже в аспирантуру поступил. У Назарова сила воли героическая, Назаров солнышко. Электрическое, где врубишь, там и светит. Женя закрыла глаза и помотала головой. Не Юра, так Валера... Что ж это он сегодня из головы не идет. Ведь пешка он дубовая, я таких не глядя с доски сшибаю.

А потому и не идет, что пешка, Женечка. Не в ту почву ты безусловного победителя воткнула, на ненужном соседе Смирнову настаиваешь. Лишний он в нашем споре. Бедненький он в вашем споре и бесправненький, и не обижай хороших людей, когда смертельный противник есть. Жизнь человеку испортила, а других еще вспомни? Твоя жизнь нелепая — это зло ради зла, безусловно порочное: ненеобходимое. Так-то, Женя.

Лиловый свет ночника загустел, искажая очертания родной комнаты. В голове зазвенело, громче, еще громче... Ну ни за что.

Женя обвела трезвым взглядом комнату, возвращая предметам их очертания, и уставилась в конспект.

В ушах отчетливо раздался удар гонга. Женя захлопнула глаза и легла затылком в подушку.

Громогласный хор заполнил слух, грозно призывая: — Выдь и ответь перед нашим судом!

Женя схватилась за лоб. Проклинаю эту жизнь. Грошовый фарс, дырявый стеб.

— Выдь перед нами всеми!

Женя твердо открыла глаза. Она была в сумрачном зале перед длинным судейским столом, за которым сидели Жени. Она с болью зажмурилась, отбросила одеяло, тетрадь упала на пол, она брела на середину комнаты.

..

— Ритчи! — добрым голосом окликнул хирург.

Он развернулся. Я мертв и похоронен, что вам надо? Вскинул к глазам руки, с силой швырнул их от лица.— В плечах хрустнуло, руки повисли.

— Убей меня, слышишь, сейчас, здесь, убей,— громко, ровно попросил Блэкмор.

Жихард спокойно приблизился.

— Идем в машину, там поговорим.

Он помог Блэкмору сойти с места. В машине они закурили. Ритчи тянул глотками дым сигареты.

..

‘Я залез в зал суда и слушал перепирательства Жени и Жень. ‘Я животик надорвал, которого не имею. Однолицые Жени — будух! — на стол вещественные доказательства преступления Ларионовой. Смотрю, камень серый ноздреватый, капли затхлости в ячейках, то ли обломок тупиковой стены, то ли башенного фундамента, блин, сами не разберут, перепираются, значит, ну а уж вторая улика однозначная — прощальной искрой, душещипательно очень, обломок магического жезла,— рядом с камнем выложили и плащами судейскими шелестят. Нет, ну фарс натуральный, комедия превульгарная.

Мы все одернем Меня строго, не мешай слушать. Может, она сейчас человеком станет.

А ‘Я нефига не помешаю, работнички[15.1], тем что добавлю: прошла она школу безделья, пока мы все в средней школе учились, и в наше общество теперь не втыкается.

Мы все ответим твердо, она станет человеком, она будет жить во благо общества. Она обязана: силы к жизни даем мы все и во благо друг другу.

А ‘Я напомню нам всем, работнички, что, как ту свою школу прошла, движима другим, чем силами к жизни.

А мы укажем справедливо, ну и что за движение получается? Правильно она себя химерой считает, что бы ни делала — хаос и нонсенс. Да сам гляди, как она голову склоняет перед Валерой: феномен жизни во власти закона.

И ‘Я тоже склоняю, хотя нет у Меня головы.

И мы всепрощающе улыбнемся и примем раскаяние.

А ‘Я напоследок бздну задницей, которой у Меня нет, и ускачу в иные реальности.

Через наркотики, небось? Через психоделию да мнимость суицидальную? Знаем эти лазейки, видывали пациентов, ковриком для обуви не годятся. Но мы терпеливы, нас много, через муки, труды и войны мы построим мир, в котором не будет места больницам и тюрьмам, мы все в пути, мы идем к заветному идеалу.

Премся, а не идем, задницей вперед, для понта на нее очки нацепив, лицом к отстающим, чтобы им руками размахивать и стыдить, что отстали.— ‘Я бы так сформулировал. ‘Я бы еще и такую гадость сказал...

Может, заткнешься?

Не “заткнешься”, а “замолчишь”, нет, ‘Я бы так сказал, сложив кое-что, чего не имею, на многократно проверенный нами всеми, общий и признанный реальностью опыт, исходя из личного, уникального опыта, которому никто, кроме Меня, не поверит, которого нет: Мое химерическое существование есть опровержение гармонии и закона в природе, живая она или нет, где уж Мне понять, идиоту.

Вот именно, идиоту. Мы все знаем, что живое развивается от простого к сложному, а значит, есть закон и едина гармония, и мы из последнего полагаем, что жизнь Богоданная.

И ‘Я, богоданный, хаосом дышу и нас всех, богоданных, из хаоса на богахрень посылаю. ‘Я не вижу необходимости в своем химерическом существовании, ‘Я есть опровержение нашим законам, собой ‘Я отрицаю в этой данности Бога, живущий в хаосе, ‘Я вырываюсь нелепо из данности, и единственный из нее выход — во мнимую для нас всех реальность, до которой иду воздаваясь образу закона Мною выношенного. Идущие к миропорядку из данного им мира не выйдут.

Себе в утешение сказал.

А чем еще себя оправдать да от жгучего стыда остудиться? Только тем и остудиться, что сказать — на хуй Мне общие идеалы нашего Бога, к которым мы все мертвенькую шелуху от Меня бы приволокли, в закон и Бога эмпирически, шкурой, которой нет, не верящего, ибо развыступался сейчас перед нами всеми какой есть излишний, на хуй Мне Богоданность, в которой ‘Я хаос, а Мои реальности для всеобщего опыта мнимы. Какой уж есть экзистирующий[16], ‘Я веду за свое существование безнадежную войну с нами всеми...

И мы все жестоко растрогаемся, и посочувствуем вояке несуществующему: тщеты его болезны, как существование наше неоспоримо, а благо мнимого условно и нами мудро регулируется. Воюй, дружок, протестуй!

И буду, недружки, и буду! И, всегда побитый носителями закона, существенными элементами стопудовой реальности, ‘Я отплевываюсь зубами, которых у Меня нет, и цежу сквозь дырки,— пиздец бы нам всем служивым пришел без Меня, ибо творить законы вынужден живущий в хаосе.

О, как крут, каков демиург-то, а, сам-то едва-едва екзистирующий, кабы не наша поддержка милосердная и защита социальная. Как бы выжил ты, бедняжечка демиург, в своих реальностях мнимых без нашей помощи?

А на хуй Мне наша помощь пиздецовая? за которую на колени подбивает голову пеплом себе посыпать? А на хуй Мне выживание это мнимое, если ни коленей, ни головы у Меня нет, а у нас от Меня есть рожки да ножки, нашим общим мнением утверждаемые?

Ну тогда обескуражься, дружок. Наше войско огромно, с нами Истина и мы твердо выработали, что неистина — это ложь, и наш гениальный ум не из хаоса творит законы, но из единой абсолютной реальности зорко их выявляет в единый свод. Единая парадигма мышления — это квинтэссенция гармонии и доказательств существования Божия. От простого к сложному, ценой ежедневного труда и гениальных прозрений, мы сотворим в этом мире рай. В нем и довоюешь, шут гороховый, даже и не гороховый. Обломись.

Не обломлюсь. Не будет Меня, уйду ‘Я, по общему мнению, во мнимость, в бессмысленные суицидальные фарсы. А такие действия, как творить и доводить до автоматизма, различать надо. Из данности — не больше, чем данность.

Из ничего — ничто, знаешь, да? Генератор реальностей выискался.

Нет нового без момента хаоса.

Всё старо, слышал, да?

Всё, что ‘Я понимаю сам, есть для Меня неведомая ранее новизна и откровение. Всё, что ‘Я понимаю сам, ‘Я познаю впервые и навсегда.

Глядите на открывателя. Не смеши, дружок! Да чего бы ты наоткрывал, не будь нас всех, не будь общего поля сознания, Метаязыка и знаковой субобъективности! Что бы ты понял, не будь нашего общего опыта, сбереженного в наших библиотеках, и нас всех самих — информационных носителей!

Была бы у нас всех информационная стихия, если бы не ‘Я. Было бы нам всем нужно сбереженное, если бы не воевал ‘Я сам с собой. Береглось бы и жило, и дышало бы языками, если бы не Мои незримые войны. Был бы у нас всех Метаязык, если бы не Мои внутренние знания. То, что ‘Я познаю, Мое, и ничьим больше быть не может.— ‘Я неукротим. ‘Я крут, блядь, как Колумбово яйцо. И ‘Я воюю, ‘Я не мирюсь с этим миром, нет в нем для Меня Бога, и наши иконы Мне идолы. ‘Я нелеп, ‘Я неэкологичен в любой среде, оттого не умею диктоваться обстоятельствами, ‘Я вынужден изменять мир никчемными действиями, которые тоже не вписываются ни во что правильное, но ‘Я вынужден, иначе Меня нет, иначе Мне смерть. И рад бы смерти. Но изменения в этом мире есть лишь отображение Моих дорог по мирам, и момент хаоса отображенный — это новая жизнь, это рождение красоты, ‘Я не могу по-другому. Скорее бы мы все в рай Меня приволокли.

Скоро уже, утешься, страдалец.

Даже и не гороховый. Счас, утешусь. Сдуру сболтнул. Больше смерти и жизни ‘Я хочу воевать и творить. ‘Я говорю, в начале каждого пути хаос, бездорожье есть путь свободы, в конце каждого пути жизнь и смерть, и выбор новых путей необозрим для того, кто идет и глядит.

Скоро уже, фигляр, дойдешь.

..

Жихард выдвинул из бортовой панели пепельницу и отряхнул сигарету. Ритчи тоже стряхнул пепел. Жихард смотрел перед собой и молчал, заново придумывая, что говорить. Ритчи хохотнул. Пиликнул сиреной и облокотился на панель. Задыхаясь неслышным смехом, пробормотал:

— Я хочу играть на гитаре. Сдохну, но сдам вас гвардисам. Хотя нет, живите спокойно, исследуйте белки, компостируйте колбы, а я буду играть на гитаре.

— Тебе некуда деться, Ритчи, не осложняй свое будущее.— Жихард устало лег на спинку кресла.

Ритчи, улыбаясь, всмотрелся в обочину за профилем Жихарда. С этой улыбкой спросил:

— Как ты меня нашел, гад?

p

..

Женя медленно открыла глаза. Не узнавая комнаты огляделась. Скудная обстановка, никаких украшений или признаков хобби. Казенный колорит.— Общежитие. Заселились недавно или держат комнату для гулянок.

В комнате две девушки, сразу видно, из разных компаний. Одна невзрачной, послушной наружности, но мешает ясный, наивный взгляд с чем-то странным на дне зрачков. Разберемся, подруга. Вторая в оригинальной кофте с широкими рукавами из дорогой пряжи, в классических прямых джинсах и в накинутой поверх одежды небрежности. Невозмутимая и, сдается, злая. Эге. И будто у кого-то одолжила геометрию лица и фигуры.

Тело тяжеловато. Была плотная белизна в глазах, руки тянулись, как сквозь бумажный туман, Женю куда-то тащили...

— Привет,— обронила та, которая злая.

Женя улыбнулась. Ухо чутко уловило мерный звон мечей о щиты перед битвой. Женя поочередно спустила ноги с кровати, потянулась и от нечего делать стала закатывать рукава. Неинтересны вы ей сейчас, подруги, есть у нее вражина смертельный. Никак не может вспомнить, что за бабье собирается ей снова мстить, но неторопливо, будто бы равнодушно осмотрела свой меч (высудила у многих Жень, еще бы нет) и тоже обронила:

— Здорово. Ну как дела?

— Да ничего,— не отрывая глаз, усмехнулась подруга, которая злая.— Садись к столу, морс будем пить, чая нет.

На столе чайник, три стакана и ложки, смородиновое варенье в банке.

Три девушки расселись за столом. Мерно звенят мечи о щиты. Та, которая напротив, чего-то не звенит.— ...девочка-ромашка, с трогательным венчиком из белых лепестков...— Всё это будто бы происходило.

Над пустынным столом зависло ожидание нового, джемуя три пары глаз. Суля решающую перемену, оно стало отметать всё вчерашнее, даже сокровенное, жрать то, что не перейдет за рубикон, и спешно, радостно поить собой дали.

Женя подавила пальцем на острие меча и для пробы метко ткнула ожидание нового. Оно со стоном загнулось.

Все трое тупо разобрали стаканы, ложки и занялись чаепитием. Морсопитием, заварки нет.

Женя глотнула морсику, оттопырив мизинчик, и улыбнулась: новое, подруги, от балды не ожидается. Откуда-то вы из моего прошлого.

С торца на Женину улыбку стукнули стаканом в стол и осведомились:

— Чужие проблемы решать любишь?

— Я? — ткнула в себя пальцем Женя, не желающая унимать высокий жизненный тонус.— Твои? И ее тоже? — Она кивнула на вторую противницу, да видно, что противницы.— А еще чьи? Давай решу, потенциал взаимосвязей бесконечен.

— Даже так? — Которая злая улыбнулась в ответ и простучала волнообразно кистью по столу.— Но я тебе прямую связь установлю. Сейчас, когда решать будешь, учитывай, что мои и ее проблемы я тебе запросто твоими личными сделаю.

Улыбка спала с лица, Женя прикрыла глаза.— ...это голос человека, четко знающего, что делать в данный момент и не думающего лишний раз о следующем...— Звон мечей о щиты смялся в визжащую какофонию труб и рожков перед казнью.

— И в каком виде? — отозвалась Женя, не открывая глаз, напряженно вызывая на перед взором текст обвинительного приговора.

— Ну, милейшая, если потенциал взаимосвязей бесконечен, то найду в каком. Я тебе дуру предлагаю не валять, уже наваляла, теперь вникай в ситуацию, уж в какую есть, некрасивую и бессмысленную...

Неумолимо открылась связь. Женя не слышала дальше. Текст приговора встал перед глазами. Ее зовут Шизнь.

Какофония труб и площадных рожков режет ухо, омерзительно протыкает слух. Я в другом измерении, я в измерении казни. Лайта и Джиз в созданной мной ситуации пьют морс и не знают, как им быть дальше. А никак не быть, в этом измерении уже никак не быть.

Шизнь грустно распахнула глаза на Лайту и Джиз и заговорила глубоким, дрожащим голосом:

— Джиз, Лайта, я не смогу решить ни за вас, ни за себя. Ваша ситуация абсолютно бессмысленна. Когда я ее громоздила, я была еще молода, до меня тогда еще не дошло, что бессознательно творимое уродство — это живучая креатура из совпадений и бесконечных, случайных связей, что сотворенный хаос обладает реальной силой, что сам момент хаоса не может быть сотворен, что он не есть нечто. Это было до суда, я тогда не понимала, что бессознательно он недостижим. Джиз, Лайта, мы в вечном хаосе, мы абсолютно уродливый нонсенс, я вечно виновата перед вами, но теперь я не знаю, как быть.

— Решила-таки дуру повалять?..— слова зажевались всмятку, и Джиз снимает голову.

Перед цельным, трезвым взглядом Ларионовой безголовая Джиз выбежала в стену, топорща локти и колени, втащила и ссыпанула перед столом, и зашвыряла свертки за плечо, вверх, не глядя, в стороны. Свертки виснут, грузно срываются к полу, затейливо витают по комнате.

Ларионова резко обернулась на смех. Лайта вскидывает руки и ныряет вверх, окунается в воздух и парит среди свертков, качается вместе с зависшими. Заливаясь тонким, медово-кислотным смехом, она дельфином в вязком сиропе переворачивается, бесшумно, всё более слепо натыкается на четыре стены, дверцы антресолей, в окно, в потолок.

Женя уставилась на стул с торца. Снятая голова катается по сиденью, закатив глаза, с дрожащих губ жидко сочится пена. Безголовое тело за спинкой стула сухо, методично расковыривает и раскидывает.

Мрачная, динамичная жуть равнодушно, как шулер, тащит карты реальности из бесконечной колоды и ровно, небрежно мечет картинкой вверх на зеленый бархат.

Лайта бьется о стены. Швыряются свертки. Мечется голова. На пол капает пена. За стеной у соседей хрипит магнитофон.

Сумасшедшие зрачки задрожали. Но Ларионова искренне зло улыбнулась. Ни за что.

Жуть мимоходом усмехнулась и молниеносно раздвинула веером колоду перед глазами. На, смотри.

Цельным, трезвым взглядом Женя всмотрелась в карты реальности и явственно прошептала:

— Хоть в ад, но с ясным умом.

И тогда ее накрыло спасительное бесчувствие.

..

‘Я что, ‘Я вообще ничто, хожу себе да смотрю в отражения. Но возмездие, которое она себе захотела, считаю справедливым. Клевый такой момент хаоса получился, так ей и надо. Нефиг из Меня что попало делать и как попало гипостазировать.

..

Нашатырь царапнул ноздри. Веки дрогнули.

Через стену пробивается хриплый музончик. Шиз отбила тампон и села.

— Голова кружится? — участливо спросила Джиз.— Ты не вставай, а то опять грохнешься. И начинай уже размышлять о потенциалах связей, про хаос потом порассуждаем, сейчас я зла.

Лайта наконец-то нарушила свое пробковое молчание:

— Мне кажется, ты слишком давишь на психику...

— Она мне сама предлагала в чужих сложностях разобраться, она это любит. Не мешай.— Джиз села на стул, глотнула морсу.

Шиз схватилась за виски. Структурировать хаос — другого выхода нет. В глазах блеснули слезы. Что же там было? А, они залетели в КПЗ, затем пили морс и выбирали нити дальнейших действий... Прачкой в хлебном магазине работает Джиз.— Шиз посмотрела на нее и качнула ей головой. Жизнь прекрасна, подруги, связи устанавливаем мы сами, буду  этот  хаос обживать, разницы-то.

Она оторвалась от кровати и пошатываясь прибрела к столу. Разрушая предметность ради ничто, заполняя пустоту ради нечто, всегда вне закона, ненавижу эту жизнь за то, что живу. Откашлялась. И двинула аллюром с открытым забралом навстречу судьбе.

— Слушайте, подруги, и запоминайте. Нити судьбы находятся в ваших руках, вы достаточно для этого свободны. Если вы растерялись перед их изобилием, то переплетитесь, вы достаточно для этого взаимозависимы. Делается это так. Возьмите пук нитей,— Шиз показала жестом, как это делается, Джиз хмуро, озадаченно пронаблюдала, перевела внимательные глаза на Лайту, Лайта, приоткрыв рот, улыбалась Шизни, стоявшей напротив и сопровождавшей указания пантомимой: — прочешите этот пук пятерней и заплетите в тугую косичку. А потом той косичкой коров пасите. Моцион ежедневный, молоко всегда свежее...

Шиз откинулась на стену в резком не то смехе, не то кашле.

Лайта покачала головой:

— Не бери в свой сачок ее кузнечика, сестрица, ее тогда не было с нами.

..

Дина в мрачном удивлении переводила глаза с одной на другую. Где он выкопал этих дур? Но укомплектовались они органично, спору нет. Смирнов извращенец.

Ментально благополучные жильцы за стеной врубили кассету на второй круг.

..

Шизнь развернула ногой стул и уселась с улыбкой самой трогательной из своего арсенала:

— Одна будет молоко продавать, другая коров пасти, а по выходным променад на коровах, чтобы фигуру сохранить.

Шиз радостно вперилась в Джиз. В целом узнается, но не по тексту подруга. Шиз обратилась на Лайту. Нет, эта вовсе левая. Слишком бледная и нахальства нету.

— Чего улыбаешься? — спросила Шиз, не строго по тексту, но уж в другом измерении, как в потемках, руками размахивающая.

Джиз тоже посмотрела на Лайту. Лайта свела брови и переспросила:

— Что?

— Чего, говорю, улыбаешься? — Шиз пыталась скопировать голос Джиз.

— Просто,— ответила Лайта, снова улыбаясь.

Ну вот. Девушки помолчали,— с одной стороны поступил вопрос, с другой исчерпывающий ответ,— и сейчас они разойдутся. Лайта полетит к остановке, Джиз, кошмар какой, попрет с башкой подмышкой к ближайшей закусочной. А Шизнь в спокойной обстановке придумает, как вернуться в свое измерение. Здесь осмотреться заманчиво, но увольте, Шизни есть что терять. На Земле смертельный вражина, последний спор и ужас смерти перешел на бумагу.

В дверь постучали и не дожидаясь ответа пихнули. Зашла противная блядь Лариса Маркив и спросила у Джиз не сигаретку, правда, а хлеба. Внешние силы вмешались, это по тексту.

Джиз захлопнула дверь перед голодной сопланетянкой и провернула замок. Сопланетянка пнула дверь и ушла.

(С Ларисой Маркив у Дины очень неважные отношения. Во время их знакомства Дина была встревожена и раздражена, а Маркив тогда раздражения собой не умерила.)

— Не боишься отношения с соседями портить? — Шиз праздно зацепила вареньичка ложечкой, соображая, как оборвать общую нить и вернуться на Землю.

— Я таких соседей в пробирках выращиваю,— отрезала Джиз.

Шиз налила себе морсику и вернулась к главному вопросу, так как ни Джиз, ни Лайта не разошлись.

— Я предложила вам оптимальный вариант будущего, густой и толстый, выбираются сразу все нити, а по-хорошему, подруги, даже и ничего не выбирается...

Лайта умоляюще улыбнулась сестрице Джиз и покачала головой. Шиз мельком глянула на нее, больше обращаясь к активной Джиз.

— Но если лень переплетаться, то предлагаю вам еще более оптимальный вариант. Головы себе не откручивайте, не летайте, а на двух ногах ходите, копытца купите и сами в телок превращайтесь. А доить тогда...

— Женя!

— Фу, черт...

..

Женя вгляделась в Джиз.

— А откуда ты мое земное имя знаешь?

— Через Славу Смирнова ты передавала мне идиотскую книгу, и я хотела бы спросить, зачем,— сухо ответила Дина.

— Клево.— Женя на второй раз рассмотрела подруг. В голове еще прыгало и скакало, но Женя радостно возвращалась на Землю.

— Тогда я вас знаю. Ты Света, а тебя Диной зовут. Ты ко мне вчера заходила, да? Я и смотрю, что вроде знакома... А ведь похожа! Но ты небольшая, Слава-то статный, могучий, а ты не низкая, но миниатюрная, тебе спортом заняться надо.

Женя посмотрела на Свету. Мда-с, Слава, Света — это твоя личная странность, однако, некая загадка в ней есть. Однако, некие загадки разгадывать — твоя личная странность. Женя снова смотрела на Дину.

Воздух напряженно задрожал бряцаньем доспехов. Шизель развернула стул к Жене и, разглядывая противника, отстегнула от кольчуги копье.

— Как ты думаешь, милая Женя, где сейчас находится Слава?

Женя втянула носом в родном измерении. Паленым не пахнет.

— А почему тебя это беспокоит?

— А известно ли тебе, что Славы четвертые сутки нет дома?

Веришь ли, любимый мой, у меня четвертый день в голове мутит.

— И пропал он вместе с Валерой Назаровым, думаю, что с Назаровым ты знакома.

— Да ты что! — Женя всплеснула руками.— Оба! А их уже искали?

— И Назаровы, и теперь уже Смирновы их ищут.

— Четыре дня назад, это... это двенадцатое, вторник, две семьи. Черт возьми, за четыре дня такому батальону до Урала всё обшарить можно.— Женя пожала плечами и деловито уточнила: — Две семьи, не считая вас двоих?

— Не считая,— поддакнула Дина, всё более невозмутимая.

Женя оскалилась и вознесла сверкающий стеклярусом щит, приветствуя перед боем.

— Здорово, что вы меня нашли,— кивнула она и опустила забрало, заметно картонное.— У меня контрольная неделя была, как раз вчера последний модуль сдала...

— Женя, твои модули здесь никому не интересны.

— Так ты слушай. А в понедельник ко мне приходил Слава, но я занималась и сказала маме, что меня нет дома. И до вас я с ними уже не встречалась. Но есть одна зацепка.

Женя окинула воинственным взором свою новую рать.

— В тот вечер я занималась на кухне — чай пила; решила взглянуть, кого ко мне заносило. И когда Слава выходил из подъезда, он вдруг встретил Валеру. Я выключила свет и допила чай у окна. Слава очень грубо разговаривал с Валерой, затем они разошлись. Если они исчезли на следующий день, то наверняка тогда ссорились.

— Из-за чего?

— Без понятия. Так просто, зацепка. Расскажите лучше, откуда вы друг друга знаете?

Шизель облепила Женю карими плюсами, минусами, дробями, уперлась локтями в стол.

— Вспоминай напряженно, точно не знаешь, где парни?

Женя вспомнила напряженно, улыбаясь приветливо:

— Математической точности в природе нет, и если быть точным, все мы что-то о чем-то знаем...

Удар в стол:

— Ты кончай придуриваться, мозгоплетка!! — Шизель грохнула ладонью чуть ли не в стакан.

Шиз удивленно улыбнулась и отъехала на стуле от края стола.

— Нервишки сдают? К порядку привыкла, и вдруг бардак как снег на голову? Так ты зацени ситуацию, с тобой когда еще случится: бардак, делай что хочешь! анархия — мать порядка, подруга, того гляди, свое что родишь, кругозор расширишь, чтобы ать-два, дальше к пенсии. Меня простишь и еще с умилением вспомнишь. В чем сложности-то? Давай разгребу, если сама растерялась, да только разгребать по-своему буду.

Еле дослушав, Шизель вскочила и перегнулась через стол:

— Благодари бога, хаотичная ты наша, что с тобой сейчас разговаривают, тебя бы врачам срочно сдать, мы, к твоему сведению, в медицинской общаге находимся.

Шиз, медленно встав, обхватила себя руками и покачивалась на слова Шизели.

— На то и смахивает, правильное у тебя место жительства. Только слушай, подруга, недолгую басенку. Угораздило как-то подстриженного по норме овоща в королевство кривых зеркал. Встречал он там потом других овощей, да и это уже не спасло. Мораль: благодари судьбу, что она тебя с грядки не выщипывала.

Шиз сорвала забрало и подставила открытое лицо встречному ветру:

— Цена твоей нормальности дальше грядки не вырастает — падает. Защита твоей нормальности одна — неподвижность.

— Хорошая басенка, слушай другую.— Шизель оттолкнулась от стола, щелкнула застежкой, кольчуга упала к ногам, глаза столкнулись впрямую.

— Задумалось как-то зеркало, кривое оно или нет. Подошел к нему овощ и сказал свое слово. Не поверило зеркало чужому слову, самому убедиться вздумалось. Подошел к зеркалу бильярдный шар и сказал свое слово. Не поверило зеркало его слову, самому увидеть хотелось. Подошло к зеркалу другое зеркало. Иди взгляни, до сих пор одно в другом убеждается. Мораль стопудовая, да? Я тебе такой бильярдный шар в вену сейчас закачу, осколков не соберешь.

Шиз побледнела и мельком глянула на глубокую рану, нанесенную Шизелью. Из раны хлынули унизительные миги-воспоминания.

— И вспоминай, милейшая, как нормальные люди нормальные беседы ведут. Конкретный вопрос: Смирнов, Назаров.

Шиз усмехнулась, перехватывая наспех рану.

— Да уж, как бы мы все без бильярдных шаров живы были. Ясность овощного ума доказуют таблетки и шприцы, по огородному закону автоматически следует, кто не с грядки, тот умом помутился. А давай я тебе грустную басенку про бильярдный шар и лампочку расскажу...

— А давай ты лучше не будешь напрашиваться,— Шизель вдруг воткнула в землю копье.— Со своим уставом к тебе не ходила бы, только и ты мне моего порядка не рушь. Учти, Женя, когда я зла, мне любые другие порядки параллельно.

Женя ей улыбнулась.

— Не договоримся мы, Дина, мне любые порядки поперек.

Дина снова сжала рукоять копья и жестко выдернула его из земли.

Но раздался идиотский смех. На Марченко обратились два злостных взгляда. Смех оборвался, Света тихо произнесла:

— Я больше не буду.

Женя фыркнула.

— Да будь пожалуйста.

Дина раздраженно оглянулась:

— Женя, не загружай Свету! Ты не знаешь, у нее психоз на почве бытия.

— Будто не видно, будто не слышно, что у нее там,— заметила Женя.

Дина смотрела на Марченко:

— Света, ты хочешь что-то сказать?

— Да,— робко кивнула Света.

— Что?

— Что нам надо к Боре съездить.

Дина села за стол, напряженно переключаясь на первую подругу Смирнова.

— А почему, Света?

— У него вы договоритесь.

— А почему у него?

Света улыбалась. Дина пытливо переспросила:

— Почему у него, Света?

— Потому что он не поперек и не параллельно.

— А как?

Улыбка сошла с чахлых губ. Света доверчиво спросила:

— Он есть?

Дина дунула на челку. Снова ее зациклило.

— Да, Боря есть.

— Тогда он как угодно.

Дина утвердительно спросила:

— Его нет, Света, тогда что?

— Тогда он никак.

Женя захлопнула рот и вжала голову в плечи, глуша себя, чтоб Марченко не заткнулась. Дина смотрела только на Марченко.

— Он — отсутствие порядка?

— Нет.

— Он — полный порядок?

— Нет,— качала головой Света в восторженном умилении.

— А что он, Света?

— А он есть? — серьезно взглянула она.

— А ты сама как думаешь?

Света двинула несмелым плечом.

— У меня нет мыслей.

Дина коротко выдохнула и встала.

— Света, ты тупишь, но предложение хорошее.— Она обратилась к Ларионовой.— Я хочу о многом тебя спросить и, кто его знает, может, согласиться с тобой. Ссориться глупо, Женя. Съездим в гости? К Боре Бурцеву.

— К прибамбасу в косичках?

— Там увидишь. Он миротворец.

— Съездим, конечно.

..

— У тебя крыша съехала и в Н-ске осталась, дядя Сережа,— сердечно выразил свое мнение Альдер.

— Аля, не коверкай язык. Новосибирск, а не Н-ск, не крыша съехала, а с ума сошел.— Жиз дышал праздничной энергией в предчувствии новых дел.— Ты не понял, что такое Бурцев?

— Козел с косичками,— Альдер уронил вилку в салат и отодвинул тарелку.

— Ты не понял, что такое Бурцев,— кивнул Жиз с улыбкой великодушного превосходства.— А понять надо. Бурцев — это в корне другое направление эксперимента, решительно более перспективное и дешевое, чем наш старый проект. Что старый проект? Ломать голову над трудолюбием, над тем, как представить супертовар чем-то законным, ворошить знакомства с преступным миром, связываться с бизнесом. А что новый? — Жиз расплылся в самодовольной улыбке.— Быстренько выяснить условия, как возникло нынешнее состояние Бурцева, ослабить их и предложить обществу под рекламой нового, очень эффективного успокаивающего. Универсальный восстановитель психики!

— Цель? — исподлобья сверлил глазами пылающий Альдер.

Жиз безмятежно развел руками:

— Та же самая: ликвидация предпосылок к материальной войне и поддержка информационной экологии. А это значит, выбор между биологическим и предполагаемым эволюционным направлением, малыш, и не только в музыке.

— Каким образом? — очень тихо спросил Альдер.

Шумливым шагом Сергей прошелся от стола к аквариуму, развернулся и со вдоха начал:

— Чудо не объяснить, малыш, чудо надо видеть. Ты должен сам посмотреть Бурцева. Бурцев — это подарок судьбы...

Альдера обуревало пламя. Он растирал лоб и ерошил патлы.

— ...Он уникально ярковыраженный святой, он есть сам гуманизм, братство, бескорыстие, мудрая свобода от устремлений...

— Жиз, конкретней!

— Э-э, не груби, Аля. Конкретно, Бурцев — это абсолютное отсутствие внутренней эстетики.

Альдер отпихивал от себя тарелку, тарелку Жиза, стакан, выговаривая:

— Этого — не может — быть.

— Может, Аленька, оказывается, может быть.

Альдер воткнул локти в колени:

— Охарактеризуй, я не втыкаюсь.

Жиз сел в диван и переплел пальцы.

— Видишь ли, малыш, общество и личность — это не полюса, это не симбиоз, это качественно разные формы существования, два разных сорта информационных образований, давай-ка рассмотрим в этом ракурсе. И, как ты образно выражаешься, “всё в кайф” — состояния для личности и для члена общества принципиально разные. “Всё в кайф” оттого что я двигаясь к своей цели уважаю и твою тоже, оттого что я готов проникнуться видением мира моего противника, оттого что я беспристрастен к себе как к другим или оттого что безразличен к невзгодам в силу верности своим образам прекрасного, то есть “всё в кайф” из каких-либо признаков личности — это состояние неинтересно, оно неперспективно, весьма. Это разные выражения нарциссизма,— похерил, чтоб не мешало, Жиз.— Попытайся понять другое состояние, Альдер. Благодаря тому, что член общества и личность — качественно разные единицы, в члене общества возможно абсолютное отсутствие сколько-нибудь личного понимания красоты. Состояние “всё в кайф” у члена общества — это и есть абсолютное отсутствие внутренней эстетики, Аля, ничего больше. Бурцев сейчас не является личностью, и при этом ему “всё в кайф”. Мне неизвестны причины его состояния, предстоит еще выяснить, почему ему не “всё не в кайф” или почему его не хватил сердечный удар как только в нем были уничтожены дихотомические парадигмы, но имеется факт: сознание Бурцева чисто как у младенца, при этом он благоденствует. Он воспринимает непосредственно и без разбору, как бабочка, как воробушек, даже еще непосредственней: он открыт и дождю и солнышку, как цветочек, как лепесток и листик цветка — но анатомически он человек! В нем не выработано, я хотел сказать, уничтожено личное понимание мира, и в отличие от ребенка, у Бурцева зрелая чистота взгляда, которой не грозит рождение личности. И очень важно, что оно ему не грозит. В ослабленной форме состояние Бурцева — семена свободы от темного агностицизма эго, семена светлого, радостного рационализма, семена пацифизма и бескорыстия братьев по вере, созидателей, а не рабов-разрушителей. В Бурцеве горит свет всепоглощающей мудрости, он единственный, всеобщий, неделимый, цельный абсолют! — Альдер, ощипывавший олимпийку, бросил бешеный взгляд на Жиза.— Свобода от взаимо- и самоуничтожения парадокса, от неразрешимых разноречий красоты, от гнетущей необходимости на каждом шагу осознавать больше, чем pro- и contra-, от сведения познанного и отрицаемого — подумать только, наслаждение какое, Аля! Люди станут счастливыми, дружище! Зачем нам вызывать на испытание Его Величество? Монстры канут в забытье, рассеются бесследно в серо-голубом облаке! Счастливыми станут все, кто этого хочет, и  только  те, кто на это способен! Без малейшего принуждения вгонять себя в какие-то рамки, исключительно по велению сердца, по сокровенному, доминирующему устремлению! А недостойных к черту, чтоб малину не портили, найдут где — пусть воюют, в иных мирах, между мирами, и туда им дорога. Проверим заодно, есть такая или нет.

Дядя Сережа удовлетворенно заглох. Наступило молчание.

И яростным шепотом сорвался Альдер:

— Крыша едет, крыша едет, с ума сошел, сошел, сошел ты, Сергей Владимирович!! Сначала Бурцев, б-блин, потом Шизель, а теперь, а дальше некуда, а теперь ты...— Он застонал в голос.— Где-е Бон... Где Жихард, я один не могу, мы послушаем тебя вместе... Мы вместе будем удивляться! — закивал на каждом слове Альдер, волосы растрепались.

— Не психуй, малыш,— танцевал улыбками дядя Сережа.— Доедай ужин, чтобы тетя Джонс не сердилась. Бон, вероятно, решил сам найти и привести Блэкмора. Давай успокаивайся, а я в той комнате буду, еще сумку не разобрал.

..

— Тебя нетрудно найти. Где бы ты ни был, нам требуется меньше суток, чтобы восстановить контроль.

Мертвая улыбка стягивала губы Ритчи. Он молчал, он безнадежно молчал.

Жихард отвел глаза в придорожные кусты, обветшалые от вчерашней непогоды.

— Когда ты был в беспамятстве, мы вжили тебе в предплечье телектроник. Ультразвуковые сигналы бесперебойно сообщают твои координаты. По Европе бегать от нас смешно, дальше скрыться ты не успеешь,— честно выложил он.

Ритчи открыл рот, но вера в слово пропала, выдохи не тревожили голосовых связок. Ритчи повел головой и немо засмеялся. Он сосредоточенно посидел и снова открыл рот. А воздух мягко скользнул мимо, издавать звуки горло не хотело. И на самом деле Ритчи не хотел говорить, он страшно устал.

Жихард молча завел машину.

— Стой!! — Ритчи вцепился в руль.— Стой, сволочь, дай сказать.— Жихард помедлил и отключил зажигание. Ритчи лег на руль и уставился в Жихарда неживыми глазами.— Вчера я мог свободно запалить всю вашу шайку. Я никому не сказал, что я Ритчи Блэкмор. Дайте мне год, всего один год, я не буду от вас прятаться, обещаю следить за здоровьем, я брошу курить и буду питаться одними белками, ни одна живая душа не узнает, кто я, но только выпустите меня, сволочи.— Отупевшими от напряжения глазами Ритчи искал на лице Жихарда отклика.— Ровно через год я сам вернусь, и можете сожрать меня живьем, ковыряйтесь в кишках, вживляйте в меня телевизор...

Жихард улыбнулся и опустил глаза.

— Но не мешайте мне этот год!!

Жихард вежливо слушал. Ритчи ткнулся мокрым лбом в свои руки.

— Один год не лезьте ко мне, только один! Не мешайте мне, слышишь! Я сам вернусь через год, но выпустите меня, сволочи, я прошу вас!

Жихард снова смотрел в придорожные кусты.

— Ритчи, погляди на себя, ты уже никогда не будешь играть...

Блэкмора швырнуло от руля:

— Что вы сделали, гады?! Ггады!!!

Жихард не обернулся.

— С твоим организмом мы больше ничего не делали.

Ритчи привалился к панели.

— Но, судя по всему, ты возлагаешь слишком большие надежды на один год. Чрезмерное ожидание блокирует. Посмотри на себя, ты стал слишком импульсивным. И никогда не возьмешь в руки гитару — побоишься.— Жихард взглянул на Блэкмора.— Соглашайся на оптимальный вариант дальнейшей жизни.

Ритчи сглотнул сухость и шепотом выдохнул:

— Дураки вы, Бон. Бон ведь тебя зовут? Бон, вы кретины. Отпусти меня, ладно?

— Нет.

Ритчи присмотрелся к Жихарду и закрыл глаза, собираясь со всеми своими белками и рефлексами.

— А я сам убегу. Сейчас только, отдышусь.

— У тебя нет возможности. С момента твоего побега нас страхует бригада охранников. Кроме того, район под наблюдением концерна, фактически под нашим наблюдением. Концерн не согласится нас потерять, и в случае необходимости правоохранительные органы и пресса нас прикроют. Вероятнее всего, до прессы ничего не дойдет. Владельца машины, на которой ты убегал, можно сегодня вместе с домом взорвать,— сказал в заключение Жихард.

..

— Ннет, гады. Я убегу.

Ритчи открыл дверцу и сошел на асфальт. Дверь слабо щелкнула, не захлопнувшись.

Ритчи шаг за шагом ступал от машины. В даль дороги, в никуда, но отсюда, он медленно брел. Очень солнечное сегодня утро, и свежесть прозрачная, такая немокрая...

Ветер заворошил длинные, темные волосы, откинул к левому плечу и, запутавшись, утих.

Талантливого музыканта, совершенно трезвого, слегка шатало, глаза немного резало отчетливостью черт, и залитую утренними лучами дорогу качало, а он спокойно, обреченно удалялся от машины, куда-то в никуда, навстречу небу... да стреляй же скорее, мразь...

..

Рыцарь белого образа следил в раздумии спину.

Возможно, непредсказуемость интересна в эстетическом отношении, но в практическом чрезвычайно неудобна тем, что заранее ее учесть нельзя.

К сожалению, Ритчи Блэкмор — характер менее предсказуемый, чем ожидалось, по крайней мере, работать с ним было бы очень трудно.

Нет никаких гарантий, что Мальмстин более предсказуем, чем Блэкмор, однако, технология музыкального таланта не зависит от характера объекта; скорее быстро, чем нет, подходящий объект будет найден.

Располагая информацией о характере объекта с самого начала, возможно с первого раза выбрать более подконтрольный белковый образец, однако невозможно с самого начала такой информацией располагать. В случаях, как с Блэкмором, неудачный исход определен изначально неимением будущих фактов, выпад Альдера против данности неслучайно с ней не сводим.

Жихард глянул на часы и поднял руку.

..

Ритчи Блэкмор не обернулся на звук за спиной.

..

Серо-голубая волна окатила Ритчи с головы до ног.

Он запнулся и крепко закрыл глаза.

Солнце грело сквозь веки, окатившая волна отхлынула в далекую тучу, уходящую уж одним краем за горизонт.

..

Яркие полосы света, тускнея на глазах, слились с пасмурной тенью, и даровал освобождение ровный, единый фон. Уставшее от безнадежного противоборства тело с благодарностью расслабилось.— Набежала потрепанная туча и ее тень воцарилась серо-голубым молчанием в Бориной комнате. Три девушки стояли перед кроватью. Бурцев поднял глаза.

На него смотрела коротко стриженая блондинка одухотворенной, порывистой ломкости линий, столь хрупких и беззащитных, что исчезающих, но в восторженной строгости безразличных к любой бы защите, не ищущих ничего, ибо горел в истонченном теле таинственный знак.

Светло-русая фемина, будто типичный, умелый набросок модельера, но будто сокрывшего в штрихах сюрреальный кубизм, изумленно вглядывалась в блондинку, и на уверенный лоб падал отсвет горящего знака.

Медно-каштановая амазонка, вдруг выронившая меч и покорная, прикрыла пальцами губы. И купается ее существо в облегчении и покое, сейчас лишь узнанном. Ты, ломающее ногти о стены и головы существо, обреченное на сумасшествие с рождения и обреченное на рождение в копоти ноосферы, чьи кислотные слезы льются на капроновую судьбу, понимаешь ли ты сейчас, что есть счастье?

О да. Больше, чем понимаю,— ощущаю душой, которая, оказывается, у меня есть.

Правильно, есть. Признаешь ли, что жила неправильно, что бильярдный шар отразится в прямом зеркале истины идеальной окружностью, что земная жизнь венчается высшим смыслом, который, разумеется, тоже есть, раз венчает, что существует абсолютный закон, и закон есть стимул к познанию, а не — как ты там говорила?

Да, закон есть не “ловко оправданный прагматиками, однако не опровергнутый агностицизм”, а стимул к познанию.

Признаешь ли, что выражаешься трехэтажно и самой себе едва ясно?

Не могу я этого признать...

Ну тогда признавайся, что тебе одной ясно, а нам всем так и нафиг не нужно.

Да, признаю.

И признавай, что лгала и лжешь всё про нас непрерывно.

Не могу я этого. Я могу, но не могу одновременно, не буду же я бесконечно признаваться.

Но ты понимаешь свою непонятность?

Да, я ее признаю.

Ну ладно, договорились. Отдыхай от себя, и мы все в тебе заодно отдохнем, слава Богу. Оздоровись, вон, в кресло-качалку сядь, нервишки восстанови, а то совсем уж, как Смирнов уехал, расклеилась. Э-эх, помешалась, небось, на любви, горемычная. Жалости ни к себе ни к другим не признававшая, подлечись как можешь нашим милосердием. Чем богаты уж...

Спасибо...

Ларионова неслышно рыдала.

Борис шевельнул добрыми губами, как-то вроде: “бизонолгенок”.

От полнокровного ощущения, что она живая частичка во всемирном движении к вышним пределам, а нет, не догоняющее свою смерть уродство, у Жени закружилась голова. Она была счастлива, счастлива несказанно. Всё течет, всё изменяется, но не на этих нескольких квадратных метрах, которые защищает от внешних сил сам дух высших пределов, на которых проникаешься, куда и зачем течет вокруг мир, и чувствуешь, что, черт возьми, наконец-то разобрался с собой.

..

На квадратном метре купе Смирнов разбирался со своим лучшим другом, который больше не хотел им быть. Назаров тоже физически развит, Назаров тоже зол, больше: если он не отстоит свои интересы сейчас, ему уже нечего будет терять. Смирнов в своей суперменской жизни дрался с разным сбродом — с решимым отчаянием еще ни разу.

‘Я крут, ‘Я неукротим, ‘Я любого отмахаю.

Но это стеб, а не разборки, Валера. Рук у Меня нету, ног тоже нету, да и, признаться, не в них дело. В решимом отчаянии люди Меня не помнят, в решимом отчаянии они забываются.

Что у Меня нет ни рук ни ног, Смирнов легко доказал своими собственными конечностями. Ими же он дал Валере понять, что бить лучших друзей по подбородку нехорошо, и вручную предложил Валере выбрать другую форму общения.

Пока Валера обдумывал предложение, Слава извинился перед старичком и съел у него две сосиски — у Кати он завтракать не стал — и спросил мнения Валеры, как разбираться дальше. Валера согласился, что лучше не руками.

Они сошли с хабаровского поезда на таежной станции, где проболтались день, дожидаясь обратного. Валера отчего-то дулся на лучшего друга, но Слава был грустен и разбирательств не продолжал. Еще километры пути разделяли его от нормальных условий для мытья ног и здорового сна.

Заняв комфортные места, сходив в вагон-ресторан, оба друга почувствовали себя лучше. Энергетика возросла, на первой 5-минутной стоянке Валера и Слава прогулялись до вокзальных киосков и продолжили разбирательство. За бутылкой паршивого винца с дорожной закуской Слава напомнил Валере преимущества их общей затеи по сравнению с настоящим днем: материальные выгоды, романтические прелести молодежной жизни, даже зарубежные перспективы засчет будущей жены, фиктивной или нет, в ОВИРе не спросят. Валера чувствовал, что его снова обманывают, но не мог понять в чем. Его снова запутали квартирами и заграничными псевдоженами, но не оттого что врали, а оттого что не скрывали и в итоге получалось слишком много. Он еще упирался, что Дину на себе никак не женить, но со второй половины бутылки согласился, что Борис ему не соперник и что надо бросать курить. Внезапный круиз в сторону моря Слава с Валерой решили объяснить наверняка уж взволнованным родным как прощание с холостяцкой жизнью. Отчаянный Валера хотел забухать по этому поводу гусарски, но Слава, предчувствуя изжогу, пасанул.

На платформу второго пути вокзала “Новосибирск-главный” Смирнов и Назаров сошли, как Шварцнеггер-Ван-Дамм. Помирившись со Славой, Валера сложил с себя дурацкие головняки и возложил крутые, дерзкие надежды на завтрашний день.

..

Раздвижные двери отъехали в сторону. Слава вышел из лифта скорым, раздраженным шагом. Голова болела, здоровый и привередливый организм плохо принял вчерашнее винцо, не говоря о четырех сутках скверных общественных буфетов и туалетов. Отпирая дверь дома, Слава планировал принять ванну, замочить для стирки всё, что было на нем, поесть нормальную еду и завалиться спать.

Пройдя в свою комнату, он увидел на столе записку. Узнав почерк, Слава неожиданно улыбнулся, даже засмеялся и сколько-то смотрел в окно, прежде чем читать. То была весточка от любимой, клятвенно заверявшая, что Женя без Славы жить не может, что в иные миры ее без Славы сносит, что спасла ее один раз от смертельного горя разлуки только кузина Славы, но Женя разлуки больше не вынесет, молится на встречу с любимым и ждет его днем и ночью, заходи, чаю попьем. В постскриптуме сообщалось, что любимая, кроме Дины, познакомилась также со Светой и прибамбасом в косичках, что Света цыпленок засушенный, карасик без плавничков, но в атмосфере своего прибамбаса она была великолепна, Женя в нее влюбилась, но коль скоро соперниц положено ненавидеть, Женя хотела бы знать, так же ли Света великолепна под фенамином и затем без него.

Наскоро приняв душ и перекусив, Слава захлопнул за собой и вызвал лифт.

..

На отъехавшую вбок дверь никто не обернулся. Альтерсайдеры сидели по разным углам Жизовского диванчика, один с журналом, другой с листочком, и не проявляли поползновений к контактам. В комнату ступил Бон, очень сдержанный, очень непроницаемый. Со вчерашнего вечера по сегодняшний его не было, на связь он не выходил, наблюдатели ответили, что он распорядился не вмешиваться. Час назад Жихард вернулся в пансионат без объекта Ричарда Блэкмора и предложил Сергею собраться на ужин втроем. Сергей ничего не спросил, Альдер, отымевший с Сергеем беседу о Бурцеве, на эти сутки укупоривался у себя.

— Привет, Бон! — вызывающе сказал Альдер, чиркая каракулю в углу листочка. Сказать не вызывающе он не мог, на расстоянии меньше десяти шагов новообращенный Жиз его бесил.

— Хорошие новости, Бон? — Сергей отложил журнал.

Жихард учтиво улыбнулся ему, не взглянув на Альдера, и прошел к окну. В мрачноватом молчании он, подбородком к груди, растирал бровь.

— Долго ты его отлавливал,— Альдер зарисовывал шикарную каракулю в сплошное пятно.— За сутки можно до побережья всё обшарить. Или скажешь, что телектроник плохо работал?

Мягко вжикнула дверь, в проеме явилась заботливая тетя Джонс, любящая лично узнать на сколько персон и чего именно. Сергей моргнул ей и показал вилку из трех пальцев, снова подобрал журнал, качая ногой. Альдер вопросительно отлепил глаза от каракули. Жихард смотрел в подоконник и тер бровь. В теплой, привычной комнате стало тихо.

Жихард сунул руки в карманы и развернулся кругом.

— Я его отпустил,— представил к сведению он и снова крутанулся к окну.

— Ты офигел никак?

— Альдер! Бон, объясни.

Альдер тихо засмеялся.

— Тру-убба...— смял листочек в плотный комок и вышел прочь.

Жихард покрутил сигарету в руках и направился к выходу.

— Кури здесь,— Сергей листал журнал, слишком быстро для просматривания.

Жихард отошел к форточке и закурил.

— Сергей, я тебе объясню, но давай после ужина,— ответил он за плечо.

..

Он не обернулся на звук за спиной. Он уходил. Он дознался, оттого любил жизнь как никогда, оттого теперь навсегда непокорный, оттого добровольно сейчас выбравший смерть, он шаг за шагом брел прочь, в никуда, навстречу просто ничему, в хаос вечной тишины, нет, не той, в которую теперь был влюблен и от которой он уходил, чтобы ее не предать, уходил в жуткую, запредельную гармонию абсолютного, вечного беззвучия.

Серо-голубую, издалека уже сизую тучу всё относило за горизонт радостным, солнечным ветром.

Его оставили силы, он застыл на месте, не веря. Солнце и ветер обласкали его. Он зажмурился, вслушиваясь.

Шум отъезжающей машины, затихая, торопился еще выговорить ему, какой он дурак, обломат и козел.

Шум мотора рассеялся. Ритчи неподвижно стоял, страшась довериться. Из-за монастырской ограды раздался веселый лай, чей-то нестрогий окрик. Ритчи медленно оглянулся. И увидел, что стоит на дороге один.

И только ветер растрепал темные кудри Ритчи.

Не настоящие кудри, химическая завивка, но ветру какая разница? — он от балды их спутывал, в натуре, парикмахерская такая. И Ритчи угрюмо смотрел направо, налево, не смея даже улыбнуться, боясь расхохотаться даже в башке.— Свободный, как ветер, непримиримый и всем существом влюбленный, с неотъемлемой чуткостью в руках, полных жизни, Ритчи стоял на дороге один.

..

Альдер злобно раздвинул дверь к себе и шлепнулся в кресло. И стал много думать. Почему это, интересно, лаборатории до сих пор не опечатали? Жихард офигел. Он офигел, офигел. Он схуйнул! Предположительнее всего, Блэкмор не может отыскать гвардейский участок с похмелья. Бухал наверняка вместе с Жихардом. Нет, но почему лаборатории до сих пор не опечатали? Жихард может выпить много, Блэкмор, судя по тому, как траванулся, может выпить мало, следовательно, сейчас он чрезмерно пьян и не способен отыскать гвардейский участок. Терпение, только терпение, протрезвеет — найдет.

Альдер развернулся поперек сиденья и закинул ноги на боковую стену книжных полок. За правым ухом над креслом сухо щелкнул динамик, голос Жиза спросил:

— Альдер, ты у себя? Иди ужинать, детка.

— Спасибо, Жиз, я сыт по горло,— выдавил через печаль безумный Альдер.

— Не дури, малыш. Перекусим, выслушаем Бона, я так думаю, он приготовил нам важное сообщение.

Альдер улыбнулся и закивал, и зачесал одну щиколотку другой пяткой.

— Я так думаю, его сообщение не убежит. Жиз, у нас времени в обрез. Отпусти меня, я сам приведу Блэкмора.— Он повернул голову к динамику.

— Приведешь, Аленька, отпущу. А сейчас давай ко мне, ужин на столе, мы с Боном ждем только тебя.

Альдер развернулся полностью:

— Бон, ты мудак!..

— Альдер!!

Ноги, соскользнув с торца полок, грохнулись пятками в два тонкостенных стакана. Альдер, подтягивая пятку и разглядывая царапину, промурлыкал:

— Бон, ты нехороший человек. И у меня сейчас нет аппетита.

Ответил голос Жиза:

— Аля, кончай мелодрамы, у нас с Боном тоже нет аппетита, но мы тарелок не бьем. Я жду тебя, погрустим вместе.

— О Бурцеве, никак? — Но динамик уже отключили.

Альдер, выругавшись, обтер пятку о свое любимое трико и захромал к Жизу.

..

— Фу, черт... нога затекла...— Женя досадливо потрясла ногой, поднимаясь из кресла-качалки. Кузина Смирнова уже второй или третий раз как ненавязчиво заметила, что время идет.

— Да, идемте отсюда, здесь скучно. Идем ко мне? Чаем напою, раз обещала. Идем, Света?

Света оглянулась на нее и кивнула.

Скрипнула кровать. Бурцев потянулся к столику, на котором несколько тарелок с сырыми овощами и отварным мясом. Такой рацион предложила Дина, посоветовав его ставить рядом с полноценным обедом. Тарелок с обедом Борис не касался, и вскоре Клавдия Дмитриевна согласилась с Дининой альтернативной диетой. Сама бы перешла, да муж как без супа. Дина снабжает от случая к случаю стол Бори авокадо, цветочной пыльцой, креветками, но придерживаясь все-таки мнения, что в основном организм должен питаться местным продуктом и не совсем научно объяснив это Клавдии Дмитриевне биомагнетическими связями.

Женя последила за Бурцевым. Ест нормально, жует, глотает.

Дина направлялась к выходу:

— Идемте, леди и... джемпельмени. Боря, пока, мы тебя навестим!

Он хлопнул ресницами, кусая свеклу отварную.

..

Тоскующая по Смирнову Женя негромко включила Поля Мариа. Дорогим гостьям она поднесла восточные сладости, крепкий байховый чай и к чашкам глубокие блюдца. По-турецки усевшись на письменный стол, Женя тянула из блюдца, как из пиалы, и с неспешностью отвечала на ломовые вопросы железной девы, сидевшей в кресле и пившей прямо из чашки. ‘Я крутился на пластинке, как на карусели, и ковырялся в носу, которого у Меня нет.

За Славу и Валеру беспокоиться — пустое, кивала Женя, сердце отлученное говорит, с минуты на минуту объявятся. Забойный МЖК собирается, вы зацените. Фенамин, говоришь? Спортсмену разве можно колоться, фенамин не ему лекарство. Зачем, спрашиваешь? Разошлись Женя и Слава во мнениях, чем больна Света, и решили, что обнаружит болезнь хардовый стимулятор, и средство лечения Дине придется не только с Женей, но и со Славой оспаривать. И помни, Дина, не будь моего лекарства, не было бы у тебя прибамбаса! А надоест Борис, разъедутся по прежнему жительству, кто мешает? Дом Славы — это место собирания МЖК, а не цель квартирной аферы.

Дина взглянула на Свету.

С самого начала поведение Ларионовой указывало, что фиктивки не представляют для нее бизнеса. А вмешиваться в отношения кузена с любовницами Дина себя не уполномочила, достаточно, что у нее есть возможность самой следить за здоровьем Светы и состоянием Бори. На Назарова Дина махнула рукой, через два-три года она уезжает из России. Ради остального состава она распишется с ним, почему нет. Однако, само участие Назарова в становившемся МЖК — абсурд.

— Чем интересна фиктивка Валере? — спросила она.

Женя цокнула языком.

— При Свете и говорить-то неудобно. Ой, слушай, переверни пластинку, ты ближе всех сидишь... а вон ту кнопку,— подсказала Женя Дине, уже нажавшей. И вытаращилась на Свету: — Клянись что не зарежешь Валеру!

— Клянусь,— тихо вторила Света.

И уже без басурманской хитринки, но с чванливым аффектом крупье, Женя вознесла на трех пальцах блюдце.

— Леди и джемпельмени! Настало время сорвать последнюю маску! Нижеследующими словами объявляю конец первого акта, и от вашего участия, господа, зависит, будет ли открыт акт второй! — Женя прошлась чопорным взглядом по затылкам присутствующих.

— Леди и джемпельмени! Таинственная фигура Валеры Назарова так загадочна оттого, что случайна! Ваши ставки, леди и джемпельмени, Валера Назаров — темная лошадка на нашем представлении, ваши ставки! Господа, срезается последняя ленточка, падает последняя маска, внимание, я признаюсь! Валера в акте первом был технически неизбежен тем, что сыграет роль, какую ему придумают! Никакого другого участия сам он не принимал! Вот эта роль, Света: мы с Валерой планируем убить тебя фенамином, отравить твою бабушку и поделить между собой вашу однокомнатную и комнату в квартире Смирнова!

Дина через асимметрическую улыбку осмотрела Женю и обратилась к Свете:

— Света, голубушка, скажи что-нибудь.

— А что?

— Ну как же. Тебя не шокирует роль Валеры, нисколько?

Света, не проронив ни звука, взглянула на Дину и упала лицом в руки.

Дина бросилась с кресла к кушетке.

— Света, ты что! — она торопливо гладила по пушистым, тонким волосам.— Света, перестань плакать! Тебя кто заставляет терпеть выходки Славы, отошли его к черту! Успокойся же, птаха! — Дина осторожно отвела ее руки от лица.

И со вздохом обернулась на Женю.— Свету сотрясал смех. Женя таращилась со стола в непробиваемой напыщенности крупье. На взгляд Дины она только высокомерно поправила воображаемую бабочку-галстух.

Дина поднялась от кушетки:

— Слава знает о планах Назарова?

Женя выпятила губу:

— Я разве когда что скрываю? Я очень откровенна, проклятье, из-за  этого  мне часто не верят.

— Валера — отравитель бабушки? До встречи с тобой, Женя, Назаров был образцом психического здоровья.— Дина села рядом со Светой, которая мало-помалу успокаивалась до уже привычной идиотской улыбки.

Дина подперла щеку кулачком и рассеянно пробормотала:

— Удивительно, как легко людей с ума сводить...

— Не скажите, уважаемая джемпельменя,— откликнулась Женя. Дина, думая о своем, посмотрела на нее, на соседку сбоку.

— Назаров отравитель бабушки, фурор.— И вдруг, захлопнув рот, прыснула.

Женя отвернула голову и гордо фыркнула,— она уже была медно-каштановой амазонкой:

— Эй, подруги...— но ее голос дрогнул, она закатилась вместе с Диной и Светой. Черные тучи стеба сгустились над таинственной фигурой Валеры Назарова.

— ...кончайте веселиться, джемпельмени,— пресекла Дина.— На самом деле смешного мало, мне предлагают выйти замуж за психа... Так, ничего смешного, я скоро ухожу, мне домой должны позвонить. Запиши мой телефон, Женя.

Дина продиктовала. Женя перевела вопросительный взгляд, и Дина ответила с легким поклоном:

— Я ничего не имею против акта второго.

Вдвоем они посмотрели на Свету. Она покачала головой.

— Ничего.

— Ничего — что? — уточнила Дина.

— Не имею против.

Женя и Дина отвесили ей по уважительному кивку.

Перед уходом Дина заметила:

— Но, Женя, я, право слово, выбрала бы способ попроще доказывать Славе свое мнение.

Под трель оркестра Мариа Ларионова улыбнулась Шизели:

— Сама говорила, врачам меня надо сдать.

— К Борису заглядывай.

— Скучно мне у него.

— Видела я сегодня, как тебе у него скучно. Ну, как знаешь. Света, ты идешь?

Проводив дорогих гостей, Женя звонила Славе, но он еще был в пути. Женя метнула на темную гладь стола чистый бумажный лист и писала вражине любовную весточку.

..

Альдер плюхнулся в кресло перед накрытым столиком напротив двух старших другов. Воздух вокруг него чуть дрожит от неслышного звона.

— Фу, накурил! — бормотнул он, кромсая омлет.

Не проронив ни звука, Жихард занялся ужином. Возможно, сейчас ему было бы приятней провалиться сквозь землю, чем участвовать в дружеской трапезе,— за которой ему предстоит объяснение своих действий, к тому же уже совершённых. Когда-то он и сам не желал втыкаться без обоснований в действия братана, когда это было...

Альдер глянул на усталую улыбку Жихарда, такую, саму с собой всегда говорящую, и отложил вилку:

— Смотри, Сергей! Нет, ты взгляни, ему парик натянуть — чем он хуже Блэкмора?

— Ешь спокойно, ты со вчерашнего дня голодный.— Сергей оттер салфеткой губы и глотнул соку.— Поэтому психуешь много. Как истеричная женщина, шумишь и сам не знаешь, с чего.

Альдер посмотрел на него, двинул губами и зарылся в омлет.

Жихард в тягостном молчании ужинал. Сергей, явно поддерживая его, начал вкратце излагать, какие деловые контакты наводил в Н-ске и что за предложения наиболее выгодны “Топику”. Альдер, пожевав, встал и отошел к аквариуму. Сергей и Бон вполголоса беседовали о доработке вермишелевой гирлянды во что-нибудь по возможности полезное. Бон упомянул в связи с этим о предстоящей ему командировке на хим.комбинаты в...

— Где сейчас объект, Жихард? — Альдер щедро кидал гурамькам мотыльков.

— Не засоряй аквариум, детка. Я недавно кормил рыбок.

Жихард натянуто ответил:

— Иди пить чай, Альдер, я сейчас расскажу.

Альдер прошел к креслу. Сергей придвинулся ближе к столику:

— Тебе соку налить? Не нервничай.

— Во-первых, я отпустил Блэкмора только на год,— заговорил Жихард.— Во-вторых, если мы хотим работать именно с ним, то эта задержка необходима.

Он утомленно смотрел сквозь Альдера.

— Я запеленговал Блэкмора ночью в местной богадельне. Телектроник работает исправно. Утром я говорил с Блэкмором минут пять, этого было предостаточно. Блэкмор намерен в течение года играть на гитаре, не обнаруживая себя властям и знакомым...

Альдер усмехнулся и уставился в потолок. Бон потянулся за сигаретой.

— Сергей, Альдер, я действовал на свой страх и риск исходя из предположения, что в модели Альдера Блэкмор непредсказуемый характер.

— Вспомни-ка его биографию,— заметил Сергей.

— Да, согласен. Но вспомни, что он островитянин. Разумеется, я не смогу защитить вполне свое мнение, я только предполагаю.— Бон придвинул к сигарете зажигалку.

— Но, изолированный от родного окружения, он, по-моему, вел себя вполне убедительно. Без дураков, он нас доводил. На данный момент он в состоянии просто негодном для операций. Его временами то знобит, то бросает в жар, и он с большей вероятностью утопится в унитазе, чем позволит за себя браться.[17] Работать с помощью каратистов никто из нас троих не согласится. Обкалывать его тоже нельзя, а именно Блэкмор годится как объект только в бессознательном состоянии. И ему необходимо предоставить год, чтобы он сам лично убедился в выгодности нашего предложения.

Альдер яростно улыбнулся Жихарду:

— И из чего ты предположил, что Блэкмор за год убедится?

— Я исходил из одного предположения, Альдер. Что он не только талантливый музыкант, что кроме того он непредсказуемый характер. Сейчас он настолько расшатан, что его характер вероятнее всего покажет себя в неприемлемом поведении, постоянных неудачах и, наконец, в самостоятельном решении быть супертоваром. Согласием на операции Блэкмор решит целый ряд проблем, которые наверняка создаст себе за год. Возможно, он примет операционный стол даже как спасение от самого себя. Если вы считаете, что нам этот год будет мало забот с трудолюбием, то есть второй кандидат Ингви Мальмстин.

— Да Мальм-стин тех-нарь! — процедил в нос Альдер.

Жихард холодно посмотрел на него:

— А Блэкмор нет? Нас ничего, кроме высокой техники игры, не интересует. Мне неясно, что ты называешь “технарем”, и я отказываюсь обсуждать, что же есть “объективные критерии художественной ценности”. Однако две композиции Мальмстина меня впечатлили.

Жихард сжимал в одной руке сигарету, в другой зажигалку.

— Блэкмор не типичный случай, вряд ли только среди музыкантов-островитян, Блэкмор менее управляем, чем вообще очень многие, по крайней мере, мне знакомые люди. Риск напороться на непредсказуемый элемент присутствует в любом государстве, согласен, на Острове меньше всего, но нельзя было знать, а напоролись. Ошибки в выборе кандидата нет, нам тупо — не повезло. Биография Блэкмора меньше всего предполагала, что он откажется быть супертоваром и станет сам себе во вред. Зато сейчас думается, Альдер, он был всю жизнь, как ты выразился, несчастлив, потому что в сущности он неуправляем. Организационные вопросы из ряда “Мальмстин далеко, а Блэкмор в двух часах езды” решить намного легче, чем сделать Блэкмора подконтрольным. Мне не вполне ясен аргумент Альдера: “С Мальмстином будет скучно работать,”— следом за которым предложение выпнуть Блэкмора из пансионата, следом за которым столько эмоций по поводу, что Блэкмор задерживается на один год.

Альдер ехидно уставился в Жихарда, полыхая и треща искрами на ветру.

— Бон, ты придурок, Жихард, ты дитя,— тихо смеялся он.— Ты что, не понимаешь, что наши исследования незаконны? Ты что, не врубаешься, сколько в них для общественности жареных фактов по мотивам “нравственности в науке”? До тебя не допирает, чего захочет эта самая общественность, когда обнаружится, что у нас есть технология квазибелка? А в ходе следствия может обнаружиться и существование вашей карты — а почему нет, если коллеги-островитяне начнут нас раскручивать? Блэкмор сейчас сидит у гвардейцев и подробно закладывает “Топик”. А чего мы, собственно, время теряем? Сматываемся скорее, пока гвардейцы с газетчиками не понаехали!

Сергей обескуражено бы, когда бы не столь грустно смотрел на Бона. Альдер кивал:

— Спасибо, Жихард, ты настоящий друг! Езжайте нафиг отсюда Бурцева размножать, здесь уже сделано всё что можно! Еще не всё, еще свою методологию мне оставьте, я с ней к гвардейцам схожу, а мне даже интересно с непредсказуемым Блэкмором на очной ставке встретиться.

Жихард закуривал, судя по твердости движений, раздраженный.

— Два дня назад, Альдер, ты сам предлагал отпустить Блэкмора.

— Два дня назад, Жихард, ты был со мной не согласен! И Бон, ты понимаешь, я на любые свои действия представлю десяток-другой рациональных обоснований! Но Блэкмора-то почему нельзя было отпускать, ты что, ты сам не врубаешься? Свои помещения, оборудованные, как ни нам с Жизом в Союзе, ни тебе в Англии не мечталось, свой штат, крыша большого бизнеса, синекура и тетя Джонс, у тебя с Жизом свобода передвижения с выходом на криминал — всё нафиг! Бон велел нам линять в Антарктиду, так как не желает изучать Блэкмора с помощью каратистов! А всё, что сделано — задницу вытирать! Или предложишь готовить доклад коллегам-островитянам, чем мы тут занимаемся? — Альдер засмеялся.— Как ты думаешь, что лучше, в тюремной больничке в умат упичканным с коллегами беседовать или самому на трезвую голову исчерпывающее сообщение готовить? Готовьте вдвоем, я повешусь. Д-дай сигарету, придурок.— Альдер выцепил протянутую сигарету. Разминая ее, тихо спросил: — Почему ты не усыпил его, Бон? Почему ты не разрешил его усыпить наблюдателям? Сейчас, после его “газетной смерти”, будут верить Блэкмору, что ему предлагали быть супертоваром, а не нам, что этого не было, а он сошел с ума. Нас запалят элементарно.

Бон чиркнул пару раз зажигалкой и передал ее Альдеру следом. Споры его быстро выматывают, он отчужденно проговорил:

— Я не опровергаю твоей концепции о неинформативности искусства в обществе целевой дифференциации, я лишь принимаю твою концепцию о непредсказуемости эго в момент выбора. И в рамках твоей модели, Альдер, из того, что он непредсказуемый характер, возможны и безошибочны только два прогноза: он не обратится за помощью к властям — раз, и он в данном социуме будет выживать сам себя отовсюду — два.[18] Водителю машины Блэкмор назвался Вудменом, в богадельне выдал себя за ограбленного. Расчет, что он сам вернется к нам через год, разумен, ежедневные мучения с ним, педагогические беседы и надзирательство — нет. Я хорошо продумал все варианты. Блэкмора надо отпустить хотя бы на год. У нас есть чем заняться, мы ничего не теряем.

— Откуда столько наивности? — Альдер судорожно вздохнул над омлетом. Голос дрожал.— Живой Блэкмор и не привлечет ничьего внимания? Кого там! — тихо протянул Альдер, роняя вилку.— Какое внимание, Жихард, мы станем популярнее Блэкмора! Летим в Антарктиду, собираемся прямо сейчас. Ты просек наконец, да, что будет в противном случае?.. — он оборвался и мотнул головой.

Сергей молча слушал. Бон почти нехотя, но жестко произнес:

— Блэкмор будет молчать.

— Да одна его рожа больше всякого скажет.— Альдер переходил на стервенеющий шепот, топча вилкой омлет.— Ни ютона в кармане, ему некуда податься кроме как к близким людям, его похоронившим. Да, Жиз, ты представь, заваливает к какому-нибудь Осторну, мол, займи юкс, я новую жизнь начинаю.

Альдер разжал пальцы, вилка упала, он умоляюще процедил:

— Бон, ну это же детский сад...

Омлет был растерзан. Жиз мерно качал ногой и что-то рационально комбинировал. Побледневший Жихард поднялся из-за стола и отошел к окну.

— Да, прошу прощения, я не с того начал. Через два часа после встречи с Блэкмором я догнал его...

— Где он был? — отрывисто перебил Альдер.

— Всё это время он просто шел по дороге. Я отвез его в клинику Райтинга, где лично просил Райтинга сделать ему пластическую операцию, а также оставил чек на две тысячи ютонов. За помощью в трудную минуту Блэкмор обещал обратиться к нам, в любом случае ему известны наши координаты. Очень возможно, что он вернется к нам раньше, чем через год. Блэкмору не двадцать лет, он не способен начать с нуля. И он стал бескомпромиссен, его выживет из социума собственная конфликтность. Он вернется сам и согласный. Только не торопитесь.

— Жиз... Жиз, у Жихарда мозги в сиропе, отпусти меня, я уберу Блэкмора этой ночью. Если Блэкмор успеет сделать пластическую операцию, на хуй наш квазибелок, и нас самих тоже, причем срочно.

Жиз рассеянно смотрел в пол рядом с маячившей ногой.

— Ну не будь идиотом, Жиз, звони ребятам! — имелась в виду бригада охранников.

— Не выражайся, Альдер.

Парень прикрыл глаза и откинулся в кресло. Сергей разумно совместил и подытожил:

— Следить за Блэкмором наймем своего человека. Он слишком много о нас знает, мы вынуждены работать с ним до конца. Если через год, Бон, твои ожидания не оправдаются, то делай что хочешь: кодируй, гипнотизируй, жени на Мадонне или увлекай садоводством,— но чтобы он ничего не помнил и был при этом счастлив где-нибудь в Штатах. Бросать фактически сделанный талант чертовски жаль. Но Мальмстин — двойная лишняя нагрузка, пока не разобрались с Блэкмором. И, други, есть еще и Бурцев.

Альдер хлопнул в колени.

— Да, Бон, приготовься, еще не всё. Теперь нам дядя Сережа начнет по ушам втирать. Слушай сюда, об объекте Шизели слушай.

Жиз вышел из-за стола.

— Нет, малыш, встретимся перед сном, часа через три. Очень надеюсь, ты к этому времени поужинаешь как следует. И время: я завтра еду в Даган к Куиту и должен подготовиться к встрече.

..

Три часа спустя мягко вжикнула дверь, в комнату ступил робкой, некрепкой осанки молодой человек с изменчивым цветом лица и издевательским взглядом. Бон встал с кресла, освобождая его любимое место, несмотря что хозяин блока Сергей.

‘Я смотрю из этого молодого человека вокруг и недоумеваю. Недоумение — давняя привычка, до приезда в Луз, когда я еще был вынужденным участником повсеместного маскарада, оно мне заменяло маску и грим.

Cлучайная кажимость связывает в реальность отношения между людьми. Еще учась в школе, я наблюдал, как пустые, но лишь бы крикливые чувства, найдя отклик среди людей, давали жизнь маске. Сопереживанием окружающих гримаса становилась значительнее лица, и вот еще один человек у меня на глазах превращался в того, кем его считают вокруг. И среди взрослых людей я наблюдал, в принципе, то же, менее заметное и податливое, но потому что взрослый уже врос в амплуа репутаций и масок. Я озирался среди странных, сумасшедших людей, среди их непонятных игрищ, драм и трагедий, а добровольное мое участие в маскараде всегда заканчивалось одним и тем же: стоило мне снять маску, люди чувствовали себя обманутыми, возникала мешанина из чьих-то обид, взаимных насмешек, моих постоянных уходов от нового игрища, неважно куда, бездомному нет дорог правильных и неправильных. Мне было трудно свыкнуться с тем, как серьезно и близко принимают люди видимые минуты и как при этом безразличны ко всему, не вызывающему непосредственной бури чувств, и я больше привык к своему недоумению.

До приезда в Луз мне случалось, с позволения Сергея, “ломать мелодрамы” всего раза три. И глядя издалека на припадки слез, крики и истерический смех, я удивленно следил, как люди бросались утешать, дрессировать, договариваться с психомоторными подергушками. И я гадал над людьми и собой. Все ли такие — но тогда мы должны понимать друг друга, и нас не должны взаимно обременять переживания. Только ли у меня раздвоение личности — но не личность ведь во мне та мошкара видимых ликов, которую люди отождествляют со мной. Заблуждаюсь ли я относительно своего истинного существа — но как я, наблюдающий со стороны мошкару и рябь кажимостей, могу утверждать, что они есть я.

Живя уже в Лузе, свободный от гипса окружающих мнений, я начал замечать за собой инфантильную распущенность в чувствах, с которой, впрочем, не нашел нужным бороться: Сергей и Бон видят за пелену псевдоличности, их не волнуют мои “мелодрамы”. Но детская расхлябанность в выбросе чувств — достаточное для меня основание думать, что в шелуховом королевстве за стенами пансионата не всякая гримаса поддерживается соучастием, и людские игрища все-таки регулируются,— конкретное устройство этой удавки мне безразлично, для меня этически важно, что она из арсенала Вседержавной четы. Недавняя ссора с Боном была малоприятна обоим, но важно только то, что Блэкмор не выдаст нашего логова и мы трое сейчас уверены в нем.

Сказанное выше не блещет достоверностью и полнотой.

Сказанное выше даже и не сказано, нет у Меня языка, ни анатомического, ни информационного.

Ну и фиг ли ж мозги парил?

Что за выражение еще: “фиг ли ж”? Нельзя нам всем язык коверкать, язык — это гениальное творение нас всех, единственное, зато общее. ‘Я как на своем языке начну изъясняться, так Меня хрен кто поймет. И тоска Меня тогда совсем заедает, соусом залив, петрушкою присыпав, вилкою проткнув...— ну неужели только хрен поймет, о чем ‘Я сейчас изъяснился?.. ‘Мне не дано творить язык, носители языка — мы, вместитель нас — язык. Общий язык — это к любому делу ключ, и нельзя нам всем нехорошие выражения употреблять. Не было бы нас без правильных выражений, а значит и Меня, без нас-то. Это ‘Я вот сейчас скажу:

— Ну и фиг ли ж нам теперь Бурцев? — для начала только краснея, спросил Альдер, усаживаясь в кресло.

Резким вопросом он запросто своротил немаловажный разговор Сергея и Бона. Речь шла о возможности сделать филиал “Топика” независимым научно-экспериментальным центром. Если довести до ума прошлогодние наметки, заброшенные ради музыкального таланта (а занимаясь им, на основной работе Жиз и Жихард откровенно давили халяву), и подвесить к ним вермишелевую гирлянду Жиза и Авраменко (а Авраменко очень энергичный товарищ, он с большим энтузиазмом принял приглашение в концерн, взялся с размахом, вот и займется трудоемкой возней сведения гирлянд с наметками, Жиз теперь его начальник и у него нет времени на подобные головняки), то очень может статься такой экономический эффект, за которым управление проникнется необходимостью перевести пансионат, то есть, конечно, филиал на спец.финансирование и назначить его административным директором импозантного Сергея Владимировича. Пансионат расширят, и никаких отчетов, командировок, негромко ездил по ушам Сергей железно доводящему до ума Бону, технологов с комбинатов Сергей Владимирович будет приглашать на повышение квалификации, а всего-то что и прошлогодние наметки разгрести, да предложения Авраменко...

Но тут безумный Альдер в комнату вошел. Бон перебрался на диван, заметно измотанный этим вечером, как и летучий Жиз, как, впрочем, и их безумный юнец.

Сергей, напевая что-то, отложил блокнот и мягко упрекнул:

— Ты еще не остудился, детка? — Воздух вокруг Сергея Владимировича продолжал что-то напевать серебряным звоном.— Но теперь ты согласен, что Бон договорился с Блэкмором разумно?

— Я согласен, дядя Сережа, что если мне сегодня еще раз напомнят о Блэкморе, я сам съезжу к гвардейцам, заложу всех и вся и повешусь,— чистосердечно признался Альдер.

— Ну-ну, ты можешь. Только не “заложу”, а “дам показания”, детка,— напевал Сергей Владимирович.

— Дам показания,— поправился Аля и ссыпанул себе в чашку полсахарницы.— Бон, Жиз тебе еще не рассказывал об объекте Шизели?

— Мы с Боном обсуждали дела посерьезнее. Не свинячь, Аля.

Чай из Алиной чашки выплеснул через край, как только в нее опустилась ложка. Альдер вынул ложку и обратился лично к Бону:

— Ну тогда слушай. Я с прискорбием тебе сообщаю, что дядя Сережа сошел с ума.

Бон, несмотря на скверную усталость, не мог не улыбнуться. Дядя Сережа, несмотря на мешки под глазами, безмятежно разглядывал угол столика.

— Вчера, когда ты так успешно вылавливал Блэкмора... забудем о Блэкморе, вчера я наблюдал дядю Сережу во время острого приступа паранойи и длился он минут сорок.

Жиз скромно переплел пальцы на вполне накачанном прессе. Бон улыбаясь слушал несчастного, впечатлительного Альдера, или счастливого и бесчувственного, непринципиально.

— Дядя Сережа считает, что вокруг объекта имели место непредвиденные обстоятельства, вследствие которых объект надежно стабилизирован. Данное состояние дядя Сережа определяет новыми терминами, как-то: гуманность, бескорыстие, святость, пацифизм, и даже младенческое мировосприятие без угрозы когда-либо повзрослеть. Это состояние, считает дядя Сережа, можно привить монстроидальным сущностям, и они за короткий срок эволюционируют в миллионноголового Бурцева...

— Аленька! — не выдержал дядя Сережа.— Давай-ка я буду объяснять сам, а ты пока рыбок покорми.

Альдер посмотрел на Жиза, на чайный столик и взял печенюжку.

А Сергей, из хрипловатого голоса которого звонко рвалась лиричность, начал Бону повесть о днях в Академгородке, о завечерних беседах с Шизелью, о гостевании у Бориса и о своих раздумьях по дороге обратно на Остров.

Альдер сходил за салфеткой, прибрал стол, выхлебал чаю пол-литра вприкуску с крекером, и ехидным глазом окинул сидящих за столиком.

Жихард, мешающий сахар в чае уже минут десять, сейчас не отвлекся от столь важного занятия. Сахар в чай он добавляет редко и обычно тогда недопивает.

Летучий Жиз широко размахивал крыльями:

— Бурцев это подарок судьбы, Бон. Однако, этот подарок не прост, отнюдь не прост. В Бурцеве таится риск передозировки, я думаю, никому из нас троих не хотелось бы послужить становлению общества счастливых идиотов. Разумеется, нас ждет тяжкая, большая, но необычная и захватывающая работа,— расписался Жиз в конце легко узнаваемой загогулькой.

Бон звякнул ложечкой о блюдце и осведомился:

— Как ты собираешься различать идиотов от неидиотов?

— Э-э...

— Разумеется, на свой вкус,— усмехнулся безумный Альдер и вылупился в летучего Жиза.

А тот только перышки оправил.

— Я согласен, Бон, задача непростая, разделение должно идти неслучайно и, конечно же, Альдер, зависеть только от личного вкуса каждого. И прежде всего необходимо проверить осуществимость самого простого решения. Видите ли, рядом с Бурцевым испытываешь необычайную трезвость в уме и в теле, ощущения становятся красочными, с них, образно говоря, снимается пыль, однако не из-за того, что они болезненно обостряются. Все пять чувств, напротив, начинают работать как у идеально здорового человека, сбалансированно и строго достаточно. Спортсмена и космонавта в самой прекрасной форме гложет жажда побед. А рядом с Бурцевым приобретается прекрасная форма и ничто не гложет. Первостепенный вопрос, возможно ли создать такой препарат, чтобы члены социума, которые продлевают состояние “всё в кайф”, укреплялись в нем с каждым новым приемом. Это был бы своеобразный наркотик данной реальности.

—  Очень  фигурально говоря? — уточнил Жихард.

Сергей расстроенно помолчал. Стена непонимания — Бон и Альдер не видели Бурцева.

— Хорошо,  очень  фигурально. Ну, требуется чуть-чуть пересмотреть то, что мы накопали о программах самовоспроизводства. Согласись, Бон,— просительно договорил Сергей,— с дозами разобраться будет легче, чем с побочными эффектами квазибелка.

— Квазибелок — это чуток вредно для здоровья,— тягуче начал безумный Альдер,— но последствия допустимы, а если напрячься, то устранимы. Однако, Жиз, с Боном я на эту тему уже говорил и сейчас говорю тебе, будут и другие последствия, не физиологические, и не в масштабе отдельных организмов. Я бы оставил квазибелок на бумаге.

— Почему, малыш?

И Альдер указал на экологическую деструктивность их изобретения в музыкальном информационном слое.

— То есть ты не хочешь заниматься Блэкмором? — спросил Сергей. Бон молча слушал. Взглянув на него, Альдер задержался с ответом.

Дня три-четыре назад это было. Чужеземец из белой яви и ветрогонный юнец столкнулись в споре, который братан-чужеземец срезал железным доводом во славу Ее Величества,— побежденный Бон Жихард, когда-то искавший дорогу домой, дня четыре назад формально предъявил, что нет яви, в которой есть его дом. Срезав Альдера, Бон Жихард ранил его за живое.

Сейчас ветрогонный юнец, помедлив, ответил:

— Черт знает. Бон прав, я прогнозирую исходя из того, что мы только собрались проверить, Жиз.[18.1]

Альдер смотрел на Бона Жихарда и медленно говорил:

— Бон прав. Прав безусловно. Модели с данностью сводимы только через.

Глаза стали более осмысленными.

— Бон, ты ведь тоже на эксперименты клал кое-что?

— А чем мы этот год занимались? Не подготовкой эксперимента? — спросил Жихард, вставая.

— Бон, ты врубаешься, у каждого из нас свои причины.— Альдер тоже зачем-то встал.— Для меня супертовар — проверка, но проверка только для себя. Я не признаю безусловную правоту, Бон. И на самом деле, ты тоже.

Бон вышел из блока покурить.

Альдер, спустя секунду-другую, усмехнулся.

— Черт знает, Жиз.

Он снова сел.

— Мы располагаем музыкальным талантом, а для гения у нас теперь нет даже белкового оригинала.— Он задумчиво надкусил печенюжку.— А давай твоего трудолюбия настряпаем?

Сергей вздохнул. Альдер бывает больше, чем бестактен,— язвителен. Парень неподвижно смотрел перед собой. Эти сутки он думал о Бурцеве.

Когда Бон вернулся, Альдер неохотно перевел глаза с точки на Жиза, эти минуты подумавшего о прогнозах Альдера.

— Музыкальный талант будем иметь в виду как запасной вариант. Если “гениальное трудолюбие” — значимое условие, чем-то отличное от упорства, которое наблюдалось в Борисе, то расслоение произойдет уже на первой волне супертовара: на тех, кому хватит для самовыражения таланта, и на тех, кому этой игрушки покажется мало и кто, купив талант, пожелает гения.— Альдер зажмурился и согнулся в кресле, полупьяно смеясь.— Будет очень интересно узнать, кто из вас двоих прав в том, как внутренние представления о прекрасном зависят от чуткости восприятия. Если на первой волне расслоения не произойдет, что ж, будем проверять дальше, найдем другой белковый образец трудолюбия, а ты, Альдер, возьмешь на заметку, что гений выбора не предполагает. Ожидается любопытнейший процесс, чрезвычайно, но из-за Бурцева он откладывается. Бурцев несомненный приоритет.

Бон заметил:

— Ты понимаешь, что Бурцев это не второй этап за Блэкмором, а самостоятельная линия? У нас не хватит сил и средств вести параллельно объект в Новосибирске, синтез супертовара и непосредственно работу в концерне.

— Ничего страшного, Бон.— Жиз даже удивился, какой чехней затруднился братушка.— На производственные разработки организуем Авраменко и мою лабораторию, Блэкмора будем этот год беречь, а главной линией сделаем Бурцева, и Шизель не соскучится.

Бон улыбнулся и встал снова с сигаретой в руках,— в коридоре он не курил, он там просто постоял у дальней стены-окна.

— Кури здесь.

Чиркнула зажигалка. Жихард пыхнул:

— Нереально большие объемы. Я мог бы стереть кое-что из памяти Блэкмора, что если переправить его в Австралию или в Штаты? Блэкмор неудачный для нас носитель таланта. И если объект Шизели окажется тупиковым направлением, попробуем связаться с другим популярным музыкантом?

— А стоит ли упускать случай, Бон? Про Блэкмора мы теперь определенно знаем, что он ярковыраженная личность, почему бы на нем первом не испытать скромную дозу святого кайфа? Успокоится, восстановится, снова станет полезным обществу талантом.

— Дядя Сережа, ты неправ...— Альдер не договорил, дрожа от беззвучного смеха. Жихард усмехнулся:

— Ты уверен, что Бурцев технически выполним?

— Посмотрим,— беспечно ответил Жиз.

..

Альдер врубил вентиляцию и потянулся в карман за прикольной находкой:

— Хотите, я вам сейчас докажу, что возникновение бескорыстия — не зависящий от среды, метаболически спонтанный процесс?

— Ты хочешь сказать, существует подвид, в котором генетически заложена, условно говоря, святость? — принимая игру, спросил Жихард, оперся на меч и склонился к креслу.

— Да нет, лох...— безумный юнец расправил на коленях бумажный комок.

Венценосная тьмища затвердела прямоугольной формой шахматной доски и костяными цилиндриками шашек. Ментальная карта с прощальным автографом Проклина легла рядом брошюрой дебютов. Спешно тикает время безумного спора.

q

ПРОДОЛЖЕНИЕ

10.
Февраль-март, 93.

По хронически простуженной комнате в сахарных звуках оркестра Поля Мариа гуляют от стены к стене сумерки. Вращаются в вальсе, мнимые ли, реальные. Женя улыбнулась и повела рукой, вытаскивая из ниоткуда большой, до плеча, циркуль.

В длинных лучах вечерней зари она обводила на студеном полу большой магический круг.

МЖК: Дина Проклина, Света Марченко, Слава Смирнов, Валера Назаров.

Женя ступила внутрь круга, свела раствор циркуля и замыкала не в центре круг малый. — Дина Проклина, Шизель, милая девушка. Увлеченно и весело учится, каждое воскресное утро ходит к Борису, строго с 10-ти до 12-ти. До Нового года ходила три раза в неделю, затем два, затем как-то вечером они вместе собрались на кухне и смеялись, из каких же соображений Дина составляет расписание визитов к Борису.

Однако, Женя отставила распертый циркуль, не доводя конец дуги до начала, рассеянной случается Дине быть, и как застать ее иногда, то видно тревогу и печаль проступающие. Женя укрепила конец в центре круга большого и развернула дугу, тяготеющую к окружности, радиусом.— Не справилась Дина со Светой, одолевает сестрицу зелье, и двоюродный брат уж не тот.

..

Дина рассеянно смотрела поверх учебника и тетради. Она пришла в гости к маме, обложилась учебниками, чем молча выперла Дарьюшку, и сидела сейчас одна. Ее донимали мелькающие в голове образы Жени, Светы и Славы, она никак не могла сосредоточиться, но заставляла себя фиксировать образы во что-то определенное, а внимание снова рассеивалось. А что-то определенное должно быть, Дина чувствовала.

Очень странное место — дом, в котором она живет. Иногда ей кажется, что она на грани сумасшествия в этом доме. Она нисколько не удивилась бы, если бы Света, держа в мокрых руках тазик со стиркой, торопливо прошла сквозь стену, или если бы Женя, затеяв чаепитие с пирогом, выставила из духовки на стол противень плавающих в воздухе Пизанских башен. Дина бы налила себе чаю и, выловив над противнем одну горячую, хрустящую башенку, так же спокойно и весело пила чай и болтала, как и Женя, и Слава, и Света... В доме, где она сейчас живет, ее уже ничего не удивит.

Определенно Дина может сказать одно: и у Ларионовой и у Марченко незаурядно высокая энергетика — Дина не смогла подобрать другого слова,— и не той же природы, как у Кашпировского или Чумака. Кашпировский и Чумак, массовый гипноз и НЛП, социобиология и кролиководство в этом доме удивят Дину больше, чем суп из марсианских одуванчиков или услужливо сопровождающая по потолку люстра.

Несколько раз в присутствии Жени Дина испытывала приступ одури, воздух начинал кривляться, мигать...— продолжалось это несколько секунд, Дина вглядывалась затем в Женю, ей казалось, что Женя буквально насылает на нее измененное состояние сознания, будто в шутку, из каприза, ради чепуховой проверки.

И однажды Женя определенно дала Дине понять, что способна насылать синхронные галлюцинации. Это было через два дня, как Дина начала переводить Свету с фенамина на ниамидол — довольно быстро перестает действовать, зато не вызывает наркотической зависимости. Под фенамином Света великолепна и, спору нет, гораздо более подвижна, чем в гостях у Бориса, но еще до Нового года и Женя и Слава согласились, что Света ничем не больна, а просто немного истощена. Более того, Слава сказал, что цыпленок засушенный Света Смирнова устраивает его вполне, тогда как ради великолепной Светы ему бы пришлось урезать семейный бюджет и нанимать домработницу: он не может без раздражения видеть, как великолепная Света моет пол или готовит обед. Со дня свадьбы, живя в одном доме, Дина ни разу не наблюдала Свету в депрессии, о каких рассказал ей кузен. Но она наблюдала Свету под фенамином и согласна, что для домашней работы это хрупкое чудо... нет, годится, но приспосабливать почему-то не хочется. Мир вокруг нее дышит радостью, что она в нем есть. Ток энергии, идущий от Светы, ясен и чист, и смех вокруг нее рассыпается божественный. Да, Смирнов извращенец, но, дьявол его побери, за идиоткой Марченко он разглядел великолепную Свету.

У Жени со Светой сложные отношения. Женя не скрывает пренебрежения к супруге кузена, вместе с тем иногда вдруг взрывается нежностью, вниманием, лаской. Света в обоих случаях терпелива, тиха, улыбчива, именно, карасик без плавничков.

Решив, что не тратить деньги на наркотик практичнее, чем тратить их еще и на домработницу, Слава и Дина сложили фенамин за диван и купили ниамидол. Скоро Слава, заскучав по великолепной Свете, предложил ей ниамидол (после свадьбы он не ходит со Светой к Борису, заявив, что слегка ревнует свою жену к прибамбасу; выявлять великолепную Свету без каких-либо стимуляторов тоже не особо старался). На Свету ниамидол подействовал очень слабо, а через два дня, факт остается фактом, ее ломало. В очень странном доме Дина сейчас живет...

Был выходной. Назаров уехал в гости, весь день со Светой провели Слава, Дина и Женя. Дина была растеряна, Слава видно что взбешен, а Ларионова, пронаблюдав сколько-то за Светой, у нее на глазах вскрыла ампулу с фенамином и вульгарно вмазала сестрицу. Та успокоено, благодарно заснула, что самим лекарством не предполагалось. Ларионова повела Славу и Дину в кухню, и Дина убедилась, что их дом — аномальное место, причем, его существенным элементом является Ларионова.

Не включая света, Женя развернулась к входящим.

В глазах зарябило, рассеялось, но не четкими контурами, а зыбью. И Дина увидела, что входит в пещеру... на Жене длинное черное платье, перехваченное двумя оборотами тряпичного пояса, а за ее спиной потрескивает костер, бросая неровный свет на закопченный котел, мешок с соломой и рысью шкуру, на пучки сухих трав, подвешенные к веревке между двух кривых палок. Как бы насмехаясь над здравомыслием, всё вокруг было обжитым и обыденным, и зыбучим в свете костра, которого не могло быть на кухне. Дина остановилась, не в удивлении, а в заторможенном напряжении пытаясь понять, что с ней происходит. Ее тело стало неточным и нечаянным в движениях, мысли смешались в безразличную кучу, а ощущения в сплошной мираж. Женя расстелила шкуру у обложенного камнями очага, подтащила мешок с соломой и просила дорогих гостей отдохнуть у костра, намаялись за день с сестрицей Светой, сейчас вода закипит, завар из душистых кореньев будет. Дина прошла к очагу, села — ее подкосило на мешок с соломой, мир вокруг призрачно дрожал и ни про что она не могла с уверенностью сказать, что видит это на самом деле, а не в бреду. Волевым усилием Дина вызвала в воспоминании кухню, на которой они сейчас должны быть, но воспоминание кухни тоже было неверным, миражным, и память ни в чем не убеждала. Дина взглянула на Славу и вот тогда, через внезапную усталость и сумятицу в голове, она удивилась. Брат был спокоен и неизменен, сам его вид говорил, что на сдвиге миров, где явь уже не различалась от сна, он оказался не первый раз. И когда он сел на рысью шкуру и поправил палкой костер, Дина уверилась, что она действительно в пещере, где сейчас Женя и Слава, и, не в состоянии соображать и оценивать, что делает, пересела на шкуру, ближе к нему, почти прижалась, потому что он оставался реальным и трезвым.

Женя выходила из пещеры, заносила воду и хворост, ставила над огнем котел, Дина следила за магическим танцем пламени, принимала глиняную чашу с душистым питьем и, полностью уходя то в одно отдельное ощущение, то в другое, едва сознавала, что творится вокруг. Разум так устал от противоборства с самоценными ощущениями, что ужасно хотелось повалиться и уснуть прямо здесь.

Слава придержал Дину, а потом просто опер себе на плечо и загораживал ото всего рукой, держа в другой глиняную чашу. Он о чем-то говорил с Женей, Дина не могла понять, о чем, попытки думать приводили к прокручиванию в голове какой-нибудь фразы, бессмысленной от прокручивания. Дина чувствовала, как иногда ее встряхивает рука кузена, и единственно ясная мысль обозначивалась в замутненном сознании: “Господи, скорее бы всё это кончилось...” Она слышала еще, как Слава чему-то усмехается, как Женя что-то ему высказывает, затем Дина почувствовала, что чаша выскальзывает из руки, и она забылась.

Проснулась Дина утром на своей постели, укрытая и в одежде. Света еще спала. Дина соскочила и прошла в кухню. И убедилась, что это пока не пещера, и вместо трескучего костра имеет место электропечь. Дина устало дунула на челку. Дело в том, что ночью ей приснился очень правдоподобный сон, будто она с Женей и Славой сидит на кухне, будто Женя говорит, что у Светы ломки самосознания, что Света не хочет быть собой и находит оправдание себе существующей в наркотике — в том, что общепризнано как забытье и поэтому лично ее, откровенно-то говоря, безболезненно освобождает от самоподавления и разрешает становиться собой хотя бы на время. И, говорит Женя, если вы хотите избавить ее от мучений, она не должна знать, что ее переводят с фенамина на ниамидол, скрыть возможно, к фенамину она еще не привыкла. И будто Слава походя в ее сторону замечает: “Так значит. Про маленькую месть дешевым позам забыла и подзагрузилась, как бы уверить сей манекен, что он наркоманит”. Женя хмурится: “Фуфф, Слава, ты вспомнил. Я давно знаю, кто будет моим судьей. Не Света меня осудит, зачем напрасно сестричку мучить?”

Дина усмехнулась и отправилась умываться. Разумеется, пещера — это сон, а то, что она запомнила как сон, было на самом деле вчера вечером.

Проснулась Света, встал Слава. Сели завтракать. Дина плеснула себе из заварника чаю — и застыла, глядя на кузена. Он припивал из чашки и рубал хлебомасляный сэндвич с болгарским конфитюром. Однако в заварнике был не чай, а напиток из душистых кореньев.

..

А вот еще, по ассоциации вспомнилось. Альтерсайдеры как-то бухали у Жиза в кабинете-гостиной,— они тогда талант уже на бумаге имели и разных кандидатов обсуждали, немного отвлеклись и стали развернуто друг с другом не соглашаться. Дядя Сережа Альдера упрекнул за что-то, не помню за что, и случай ему рассказал. “Спал я себе однажды, спал, но мне приспичило помочиться. Было лень, я лежал сколько мог, но мне пришлось, конечно, встать и сходить в туалет. Я снова лег, было очень раннее утро, но когда укрывался одеялом вдруг осознал, что уже лежу под одеялом, что мне только приснилось, будто я сходил в туалет, а сейчас проснулся и надо оправиться. Я встал, сходил в туалет, лег, закрыл глаза и понял, что всё еще сплю, и сейчас проснулся от желания помочиться. Так я просыпался несколько раз, каждый раз обнаруживая при отходе ко сну, что облегчился только во сне. Мне надоело, я схватил со стола рядом с диваном какую-то банку и начал мочиться в нее. Ситуация оказалась настолько неестественной, что я снова проснулся, как выяснилось, по-настоящему, и пошел в туалет, ты понимаешь, тоже по-настоящему. Стоя над унитазом, я вспоминал мудреца, который спит и видит сон, будто он бабочка, которой снится, что она мудрец, которому снится сон, что он бабочка и так далее. И я думаю, Альдер, Чжуань-цзы, несмотря на миражность и множественность реальностей, просыпался справить нужду только в одной из них. Во всякой другой он не получит, извини за неуклюжий переход, творческого самоудовлетворения.”

Бон и Альдер тогда затащились,— Сергей лишнего выпил, по переходам заметно. Альдер с Боном чокнулся и Сергею другой случай рассказал, о том, как манную кашу японской приправой заправлял, заправлял и врубиться не мог, улучшается вкус или ухудшается, и из этого случая какой-то развернутый вывод сделал. И Бон с выводом согласился и от него Сергею из необратимости времени железно вывел, что любой сбывшийся прогноз не больше чем совпадение. Но тут Альдер и Сергей с Боном развернуто не согласились о чем-то как-то, забыл, ну и черт с ним.

..

Больше Женя не водила Дину к себе в гости. И Дина не хотела бы у нее гостить — гуси улетают запросто. Но с тех пор она уже не удивится в доме, где живет, ничему.

Дина захлопнула учебник и встала. Но снова села, задержанная мелькнувшим образом Славы. Ей больно за брата, он между Женей и Светой сам себя с ума тихо сводит,— а чем поможешь?

..

Развернув дугу в радиус, Женя брала снова циркуль. Не тот уж твой двоюродный брат, Шизель! Был в неуязвимом футляре топор, а есть он теперь открытый и острый кинжал, и играет на радужной стали, увы, отблеск иллюзорных моих куполов.— Но что за крепкая закалка у твоего кузена, Шизель! И кого не образумит его усмешка!

И чертила Женя следующий малый круг. Вражина мой единственный, но свел он ведьму еще с соперницей. Ибо Света великолепна, когда уколота, она время в забвении, она солнце во льду, и тает на стали призрачный отблеск в ее ясных лучах. Ты на лезвии стоишь, Смирнов, и сам себя рассекаешь. Нет, не на “лезвии бритвы”, ты на лезвие ступил, которое суть ничто.

..

Дина листала книгу, чтобы занять руки. Из головы не шел МЖК. Лица Жени, Светы, Славы промелькивали и терялись, не складываясь во что-то, что быть должно. Ни себя, ни Назарова Дина в МЖК не рассматривала, доверившись чувству, что очень странный дом, в котором она живет, был бы странным и без нее и без Валеры. Валера вызывал в Дине жалость. Он больше, чем необязателен, он в этом доме лишний, к свадьбе и к переезду, как Дина сейчас может догадываться, кузен его буквально вынудил. И Валера, видимо, рад, что Женя его обманывает, уперся в идею, что цель его пребывания в МЖК — завладеть двумя квартирами, и не желает ничего больше вокруг себя замечать. Женя слишком жестоко подшутила над ним. Однажды Дина заводила разговор о Валере с Женей. Но Женя сочувственно спросила, чем Валера мешает Дине, ничем? И категорически заявила, что она не обманывает Валеру, а формулирует ему его интересы, так как своих конкретных у него нет, и что ровно два года со дня свадьбы Валера будет терпеливо сторожить квартиры Смирнова и Марченко. Дина махнула рукой. При ней было, что Слава и Женя обменивались странными, им одним ясными замечаниями. У Дины возникло определенное подозрение, что Валера для них предмет какого-то давнего спора. Слава не Альд эксперименты над людьми проводить и нередко своим раздражением усугубляет и без того крепнущую натянутость между ним и Валерой. (Экипировка Славина заметно расшаталась за месяцы семейной жизни и, видно, стала ему безразличной.) Что у Славы несколько чудаковатый, но легкий и приятный характер, Дине не кажется уже давно. Но первые месяца два Слава и Валера были добрыми соседями, большего и не требовалось.

Началось с того, что кузен на неделю пропал, за всю неделю предупредив Свету только одним телефонным звонком, что у него дела. Объявившись, он что-то взял в своей комнате и на ночь глядя снова ушел. Дине пришлось утешать Свету: Смирнов уходя сменил зимнюю куртку на демисезонную джинсовку, и Света, подбирая скинутую куртку, первая обнаружила на ней несколько длинных бритвенных порезов. Валера немедленно позвонил Жене. Женя была минут через семь, в пальто, с влажными висками пробежала в комнату, вырвала у Светы куртку и расстелила перед собой на полу. Она провела пальцами вдоль следов бритвы, вгляделась, разгладила, прочитывая рукава, воротник, плечи. Встала со словами: “Жаль куртку, первоклассной выделки кожа.” После чего обернулась к Валере: “Чаем напоишь, хозяин?”

Разматывая шарф и расстегивая пальто, Женя свысока кивнула на куртку: “Его пугали. Порезы-то, гляньте, бесцельные, неглубокие, и ни крови, ни грязи.” Убедительней, чем реплика Ларионовой, прозвучало само спокойствие в ее голосе. Она отправилась в прихожку вешать пальто и затем на кухню ставить чай. Света отказалась от чая и села под настольной лампой чинить куртку. Дина в некотором раздражении на кузена заняла себя разгадыванием кроссворда, попавшего под руку. О чем Женя говорила за чаем с Валерой, она могла догадаться, но не желала.

Кузен вернулся домой еще через день, целый и невредимый, во вполне хорошем настроении. С самого начала от Славы и Дины повелось неписаным правилом их странного дома не расспрашивать друг друга без очевидной надобности. (Надобности не возникает, в МЖК и так всё на виду. Нарушает неписаное правило только Женя, но формально она вроде и не живет в МЖК, и к ее праздному любопытству все четверо притерпелись.) На этот раз Дина была вправе потребовать от кузена объяснения, но вместо того сама довольно резко объяснила ему, что не хотела бы терпеть от родных запоздалые упреки в укрывательстве его похождений. Слава слушал ее, рассматривая улицу за окном, а затем ответил: “Ремонт и перестановка откладываются, у меня будут проблемы с деньгами. Но с милым и в шалаше рай, да, Света?”— спросил он вошедшую Свету. Света переглянулась с Диной, и они рассмеялись.

Еще неделю спустя Слава устроился на работу. Дина узнала эту новость от Светы, которой он заказал на вечернее чаепитие торт (вообще говоря, он любит запрягать Свету на торты). Как подгадав, тем же вечером заглянула Женя. Узнав, что к чаю будет торт, она подняла достаточную беготню, чтобы превратить неявную иронию кузена в откровенный балаган: семейное празднование начала праведной жизни Славы Смирнова. Двери их странного дома распахнулись в тот вечер, и Дина нисколько не удивилась, когда около восьми заявились в гости два Славиных друга, хотя обычно он встречается со своими знакомыми на стороне.

Навстречу им выбежала Женя в кокетливо подвязанном фартучке, облизывая от крема пальцы. Она завизжала, запрыгала, захлопала в ладоши, короче говоря, расшумелась, насколько позволяла анатомия. Объявила Славиным товарищам новость дня, сногсшибательную с ее подачи, безо всякой надобности представила им Свету, жену Славы (оба парня знали Свету со свадьбы, но не могли знать, какие приливы нежности ей приходится порой терпеть от Жени), и категорически заявила, что у нее чешется нос, это к выпивке. Оттопырив пальцы в крему, она обоими локтями придерживала парней, чтобы они не снимали куртки, видимо, из соображений, что через минуту-другую они пойдут в киоск за ликером и водкой. Слава, вполне выдерживая роль героя дня, обернулся к Валере (из-за Жени все столпились в прихожке) и спросил у него взаймы десять тысяч: “До моей первой зарплаты.” Женя бросилась всех целовать, а перед тем, как чмокнуть Валеру, воскликнула: “Смирнов в пьющей компании стал своим! Мы в вечном долгу за сегодняшний праздник перед тобой, Валера!” Она смеялась и еще что-то болтала, но Дина отчетливо помнит, как с этих слов между Славой и Валерой пробежала черная кошка. Света тоже заметила черную кошку, по крайней мере, она вдруг развернулась на кухню доделывать торт. Тем не менее ни Слава, ни Валера не придали значения Жениной болтовне, а вдвоем отправились в комнату взять денег и собраться.

Но в странном доме, где живет Дина, галлюцинации значимы, тем более синхронные. Никакой одури Ларионова не напускала, она смеялась, сверкая зубами, жадно слушала, взахлеб рассказывала и спорила, затевала потасовки и начала распивать из горлышка одну бутылку еще когда всей толпой возвращались от киосков. Настроение Светы поправилось быстро (Женя уговорила-таки ее поучаствовать в прогулке). Славины друзья были покорены Ларионовой (великолепную Свету так быстро не разглядеть), всех завертело в вихре шального, случайного праздника.— Но Валеру праздничный вихрь обходил.

Он будто никак не мог почувствовать общее настроение и, Дина заметила, несколько раз не без удивления смотрел на Славу, который в своем кругу был, разумеется, доброжелателен, разговорчив и не нагл, несмотря на то, что подвыпивший. И около полуночи был момент явления черной кошки, и Дина не берет на себя смелость утверждать, что он был лишь в ее воображении. Ларионова разлила по рюмкам, погасила свет, подожгла на своей тарелке смоченный в водке кусок рафинада и провозгласила: “За героя дня!” У Дины осталось впечатление, что горящий рафинад отражается только в вине Валеры. Ставя пустую рюмку, он вдруг усмехнулся, презрительно, но скорее озлобленно. Снова включили свет, в контурах расплавленного сахара на тарелке угадывалась, бред, конечно, но кошачья голова.

И с того дня отношения между Славой и Валерой натягивались, и у Дины есть основания полагать, что из-за денег.

..

И внутри круга большого на голом полу Женя плавно царапала вторую окружность.

По Смирнову не вычислить, откуда он берет деньги и когда на безденежье. Но, эге, уже месяц, как устроился на работу, Назаров сказывал, блатная ставка инструктора ДОСААФ.

Женя переступила незаконченный круг, расстегнула мешочек на поясе и бросила в круг гадальные кости.

Сказали мне кости, что доставал ты деньги, Смирнов, незаконно, но, пришло значит время, крупно повздорил с царьками мира сего.

Женя собрала кости и кинула вновь. А ни воевать, ни мириться ты с царьками не хочешь, ибо на лезвии стоишь между силами большими.

Женя переставила циркуль и пересекала недочерченную окружность еще одной. Великолепная Света. Гадальные кости разнесло ножкой циркуля по полу, но, с дробным стуком отскочив от границы круга большого, они закатились в пересечение двух разомкнутых малых кругов. Женя склонилась над новым сочетанием костей, придерживая волосы, присмотрелась. Так выходит, возлюбленный мой. Пристрастился ты было к риску, но рискуешь расчетливо и задумал беречь от случайных ударов драгоценную семейную жизнь. Ведьма шаркнула циркулем зарубку.— И не буду гадать, перезанимал ты у кого можно, чтоб развязаться, или уже развязался да перед пустым столом сел, но у доброго соседа, начиная новую жизнь, ты занял.

Игла проигрывателя щелкнула, оркестр Поля Мариа заглох. С верхней полки стеллажа ехидно каркнул ворон. Женя раскинула кости в пересечении дуг новой фигурой. Ошибся ты в теперешних своих соседях, Смирнов!

По стенам далеким звуком отдался волчий вой. Ведьма расхохоталась. Ох, просчитался ты, Смирнов, на лучшем друге! Просчитался,— каркнул со стеллажа ворон. Дурных твоих товарищей я почти не знаю, но и Леший бы для тебя любую сумму достал, и Экс сейчас бизнесом занимается, нашел бы.— Зарубка на полу превратилась в булавку, Женя пришпилила ее к воротнику.— А тебе взбрело в голову у Валеры занять. А не хотят хорошие люди тебе помогать, будь добренький, избавься сначала от кичливых замашек, да-да-да, а с “Malboro” на “Беломор” переходи, раз уж денежек нет, и уж затем к хорошим людям за помощью иди. Нищему разве кто откажет.

Нет у Назарова гадальных костей, не дошло до бедняги, что мелочевку отзанимает — с лихвой вернет, Смирнова будет лучшим другом иметь. Нечего денег-то жалеть на то, чтобы друга обязать. Да только не жадность его мошну завязывает, а сам вид Смирновский.

А сестрицы верно про Славу сказывают, настырный и вредный он, и будет теперь вытрясать хорошего человека, к бескорыстию приучая. Валера жаловался, второй раз Слава у него очень неуважительно в долг просил. Как не принято ты откровенен, Смирнов, до грубости. И как же позволит теперь тебе Валера тратиться на уголовный товар?

Не знаешь ты, Валера, и знать тебе не следует, что не наркотиками нынче колется Света, а водичкой и витаминами. И Слава тебе не скажет, и Дина, и я не скажу, не должна Света знать, чем сейчас лечится. И тебе так понятней, зачем Слава у тебя занимает. И вот-вот ссора вспыхнет между соседями добрыми.

..

Для человека со стороны незаметно, но последнее время при Дине случалось, что Валера в тоне или как-то еще не сдерживал озлобленного презрения, а в Славе ответно мелькало особого рода, вообще говоря, оскорбительное недоумение, словно он обнаружил на пустом месте нечто. Впрочем, особенных поводов для беспокойства нет. Валера вполне спасает отношения робостью, и раньше, чем парни поссорятся, у них снова выработается друг на друга иммунитет. Дина, наблюдая за своим мужем с осени, вносит важную поправку к выводу Славы: Валера не просто хороший человек, а  очень  хороший человек, при этом в высшей степени не исключительный.

..

Женя собрала кости в мешочек из змеиной кожи и пристегнула к поясу. Крапчатые медно-зеленые глаза сощурились. Сам ты чуешь, возлюбленный мой, что надо бы сахарным нынче сделаться. Да только не таков ты, как себя ни грызи, чтобы сладким соседством Валеру тешить. Перепад давления чую-чую.

Женя полюбовалась танцующей искрой на каленой стали булавки, зашпилила концы пересеченных двух дуг в центре круга большого и натянула из центра два прямых радиуса. Береги пуще ока великолепную супругу, Смирнов! И ломай сам себя, сахарным соседом становись. Не можется? Тогда готовь питье желанное ведьме! Да и сам суди, ненаглядный мой, зачем тебе колдунья-любовница, когда великолепная Света твоя жена?

О, эти извечные попытки свести круг к квадрату,— сколько сотен лет поискам квадратуры круга? О, диковинный и рутинный, потусторонний и вещественный труд каменотеса, вытачивающего идеальный шар,— только внутреннее чутье правильности он может спросить, кого еще? — Ведьма выдернула из центра круга булавку и сломала ее.

Желаю исключить из партии внешние силы: материальную нужду, физическую необходимость, везенье. Чую-чую, быть скоро ссоре между Валерой и Славой, но не желаю, чтобы Валеру из МЖК вражина мой выживал. Защитит тебя от Смирнова колдунья, живи сладко, причиной жалобы на жизнь в нашей партии должен быть сам человек. А как сам взвоешь от бытия небывалого, так и кончится твоя адская жизнь...

Колдунья воткнула острие циркуля на место булавки, развела шире, хлопнула, и циркуль вырос выше ее головы. Она обводила большой круг каймой. Валера Назаров, уступчивый, деликатный, интеллигентный. Сыграли в ноябре свадьбы да новоселье, скромную жизнь повели. И уведомили Валеру, чтоб кабацким угаром семейный очаг не коптил, и нэпманы Перестройки чтобы в их доме ночами удалью не сорили. Валера было обиделся, но ненадолго, скромная жизнь ему на пользу пошла. В крутых, кабацких компаниях пропал бы Валера, а то вот перешел в солидную фирму работать, успешно справляется благодаря трудолюбию и уму, на примитивный шик-то не разбазаренным, и приятный лоск в нем появился, естественный, будто и родился таким. И свободное время проводит интеллектуально: читает или компьютер себе собирает. Молод еще, но растет.

Женя свела конец круга с началом. Ухнул филин, горестней затянулся волчий вой. Толкнув ножку раствора, Женя вышла из круга под форточку. Медленным вращением циркуль описывал один и тот же круг по кайме. Из распахнутой настежь форточки вкатывались пузыри зимнего воздуха. Женя рассеянно потерла плечо, глядя на магический круг.

Но остановила движением руки Женя циркуль, присела на колени у круга и, разорвав кайму, наматывала ее в клубок.

Хорошо растет, правильно, но, эх, Валера, нагнал ты ведьме головную боль. Сосед-то твой самодурством грешит с теми, кто его раздражает. Разорвать бы тебе замкнутый круг самому, оглядеться, да хоть уж себя под удар не ставить. Щелкнул бы насмешливо языком на наши с Диной заумные перебранки, двинул бы безразлично бровями на небрежность Смирнова, не поспешил бы своей тузовостью бахваляться, да и второй раз давать взаймы не пришлось бы. А теперь куда идти? У твоего брата ребенок родился, заселили твою комнату в родительском доме, и твой развод с Диной родные бы не одобрили, женился — живи, так-то. Эх, Валера-Валера... Не место тебе в МЖК, гробит тебя быт с такими соседями, хоть и скромный.

Женя смотала клубок и кинула фишкой на трехсекторную рулетку. И, как ни крути, Валера, ты моя главная и ставка, и фишка.

..

Дина усмехнулась сама над собой. Финансовые трудности кузен решает легко, подолгу к кому-либо питать антипатию ленится. И объективно глядя, Валере жаловаться не на что: он, отгородившись ото всех, устремил свои силы на выстраивание экипировки, успешно продвигается по социальной лестнице вверх, при этом не заносится. С таким соседом, как Смирнов, быть нескромным — лишние трудности.

Дина растерла глаза и встала, решительно захлопнув учебник. В МЖК слово “сумасшедший” теряет смысл, Дина запросто допускает, что, вообще-то, сошла с ума. Сегодня Свете по неизвестным причинам сделалось плохо, если болеет до сих пор, то Дина должна быть рядом.

Попрощавшись с мамой и Смирновыми, она отправилась домой.

..

Канализационную трубу обхватили белые пальцы. Света снова склонилась над унитазом. После обеда ей было дурно, и дурнота подступила снова.

..

Желчь отравила глаза Смирнова. Грязный снег за окном в вечерней заре цинично позолотел. Смирнов долго выдохнул, прикрыв глаза, от вечерней зари ли прикрыв, силы неведомые, с которыми осенью в спор он вступил, его побеждают ли, он оттолкнулся от оконной рамы. Идя к двери, отопнул кухонный табурет. Проходя мимо клозета, взглянул в согбенный позвоночник под домашним халатиком, его затошнило.

Распахнул дверь в бывшую спальню, где теперь живет с лучшим другом. Обдало сладковатой гарью канифоли, Валера паяет. На дверь он не оглянулся.

Слава встал за плечом Валеры. Ему скучно сейчас и тошно, а он из вредности тогда веселить себя начинает.

— Деньги когда будут?

Валера молча капнул припой в нужное место.

— Уши отогни, мой друг. Когда деньги будут?

— Не ори,— бормотнул Валера, продолжая паять. Слава дернул шнур, Валера поднял глаза.

— Слава, ты сдурел,— безразлично сказал он.— Ты плохо кончишь...

— Да будет так. Мне нужно всего двадцать тысяч, я верну тебе больше.

— У меня нет столько денег...

Валера упал со стула. Вставая, он говорил:

— Даром тебе это, Смирнов, не пройдет. Скоро ты будешь...

С дивана Валера решил не вставать, только зло усмехнувшись.

— Я не люблю, когда врут, Валера. Не ври — пальцем не трону. Деньги у тебя сейчас есть, ты не похудеешь, заняв двадцать тысяч. Тебя здесь кормят, поят, на психику не давят, а ты таким хорошим соседям двадцать косарей занять жмешься. Не будь жадиной, Валера, будь добрым, щедрым и дальновидным. Деньги верну с процентами, меня ты знаешь.

Под отравленным глазом Валера отвернулся к стене, но говорил уверенно:

— Да, Слава, деньги у меня есть, и я тебе не дам ни рубля. Двадцать косарей — это, наверно, не больше, чем двадцать ампул фенамина.

Слава дернул коленом, удерживаясь. Он по возможности дает время выговориться и переосмыслиться без его помощи. Валера прямо взглянул в него.

— А теперь сядь рядом, я скажу тебе что-то важное.

Слава постоял секунду и свалился в кресло-кровать рядом с диваном.

— Ну?

— Месяца два назад я дал тебе червонец, ты его вернул. Недели три назад я дал тебе червонец, ты его не вернул, но ладно, ты на мели. Со второго займа прошло меньше времени, а денег ты просишь в два раза больше. И дураку ясно, что скоро ты попросишь уже полташку, а при нашей инфляции, может, стольник. Свету ломает, я не слепой, она наркоманка и доза будет расти...

— Короче.

— Короче,— повысил голос Валера.— О грязные дела я не мараюсь. Доставай деньги сам, из квартиры я могу уйти.

Слава рывком перегнулся к Валере.

— Пока нашим женам нравится жить в этом доме, никуда ты, мой друг, не уйдешь. Живи здесь, делай деньги, мне сейчас некогда. Следи скрупулезно за коэффициентом инфляции, проценты крути на проценты, сочтемся. Со Светой я разбираюсь сам и тебе лезть не рекомендую. А сейчас клади бабки, кент.

Валера отвел глаза и закинул ногу на ногу.

Скучающий Слава поднялся.

— А ну встань.

Дверь растворилась. Прильнув к косяку, Света внятно окликнула:

— Слава! Слава, не смей.

Он не обернувшись дернул головой:

— Уйди, дура, не мешай.

Раздался глухой стук. Света сжалась и бессильно отошла от двери.

..

Засмеялась колдунья, повела рукой, стирая из воздуха циркуль, с пола круги. Правильной репушкой прорастаешь ты в наших джунглях, Валера. Не обессудьте, сестрицы, прости и прощай, мой дорогой. Я дитя хаоса, я дочь преисподней. Разорвала себя и разметала сквозняком в голове, и в венах, и в позвоночнике, с цельным и трезвым взглядом двигаюсь к тому, что единственно приемлю от сущего мира — одну только смерть.

Не Господа сила повинна в движении мира. Ларионова забралась в угол кушетки и зябко съежилась. Бог есть только гармония, не из глупого несмирения возникающая, а та что во все времена, во веки веков, в безвременье, неизменная, истинно данная. Кем данная, кем, не знаю кем, плюньте Мне в глаза, которых нет, если Мной. Недосягаема гармония бесконечности для мучимых хаосом бесконечности — это личный опыт Жени, непризнанный, конечно, и мнимый, но был у нее клевый такой момент хаоса, с которым ‘Я полностью согласен.

Есть ли момент хаоса — момент истины?

Как понять “момент истины”? Это что еще такое — “момент истины”? Не знаю ‘Я никакой истины.

..

Помню, году так в 77-м это было. Сергей Жиз тогда первый раз к Бону Жихарду в гости приехал и застал вместо Бона рассыпуху какую-то из буддизма, наркомании и постхиппистских компаний за ширмою строгого быта по расписанию.

Летучий Жиз вступил в войну за Бона, но, будучи шизофреником, не с данностью, так жестоко Бона каравшей бы, если бы сознавала себя, а с его суицидальными и наркоманскими чудищами. Будучи человеком здравомыслящим, Сергей расправлялся не со всем окружающим миром, а с нездоровым обществом вокруг Бона, и выдернул его из абстинентных тусовок в захудалый отель провинциального городишки, пообтряхнул в новой среде специфические психосоматические подергушки Бона и имел с ним самим беседу. Тогда-то они и стали друзьями, уверенными друг в друге и просекающими, чем определяется поведение друга.

Единственный раз за те две недели была ссора, о которой ни Сергей ни Бон никогда потом не упоминали вслух, и осталось неизвестным Сергею, был ли Бон в трезвом уме, когда Сергей нашел его в закусочной на первом этаже после нескольких часов отсутствия, очень мрачного и — не ожидал Сергей этого в Боне — желчного. Они взошли в номер, и летучий Сергей разгонял мрак и желчь болтовнею беспечной, и беспечно болтал он что-то важное, что-то очень важное, он ведь тоже не выявил тогда еще своих смыслов и красоты, и он очень хотел помочь другу, который из-за этого просто погибал. Он вкладывал в пустые слова шум своих крыльев, он мечтательной светлой верой делился, что найдено будет, и высокой небесной синью.

Но Бона шатнуло вдруг, он развернулся, и на твердом Жихардовском лице отразился гримасой кошмар этой жизни, в которой и синь, и крылья Жиза шумели, и Бон в отчаянии ему проорал:

— Втыкайся, Сергей, втыкайся же! Если Истина есть в реальности, то она абсолютно бессмысленна! По внутренним свойствам сознания, абсолютная реальность — лишена смыслов, твоя истина — это ничто, ты понимаешь?! Твоя истина — это даже не дрянь, это даже не издевательство, это даже не безобразие абсурда из пустоты — это просто ничто, понимаешь?! Это тьфу!!

О чем орал тогда Бон? У Меня есть одно предположение — что о гении, лишенном красоты[19]. Во всяком случае, Сергей тогда только терпко вздохнул и молча начал какой-то чехней глаза и руки занимать, а сам, защищая свое право иметь в жизни смысл, рожал понятие “внутренняя эстетика”.

Потом он защитил перед Боном свою внутреннюю эстетику, и Бон рассказал ему о своем бреде, который звал его с детства, о своем белом сне. И звал друга тоже увидеть тот бред, и Сергей пробовал какой-то наркотик и что-то утверждал о внутренних свойствах сознания, а Бон как-то прикалывал его, это неважно. И безумный Альдер врубился в это понятие с первого раза, едва услышал, и для него оно стало своим, как бы туп он при этом ни был, и он тоже как-то что-то втыкался, это неважно. ‘Я крут, ‘Я неукротим, наш любимый, глубокоуважаемый «момент истины» ‘Я нефига не уважаю и не признаю. А потому что мы сами не знаем, о чем говорим, когда этими двумя словечками кидаемся. А вот что такое момент хаоса, ‘Я, может быть, и наплел бы чего-нибудь, да нету у Меня языка, да ‘Я сам не знаю, есть ли ‘Я тогда, да в этот проклятый момент Меня нет.

..

— Я делаю всё, что могу. И так, как хочу. Мне сейчас нечего бояться.

Кофе расплескался из полной чашки. Ритчи отошел от стола. Он давно не испытывает чувства голода.

— У меня еще много месяцев. Я успею.

Кроме Ритчи в доме никого нет. Ритчи сел на окно, припав плечом к студеному стеклу, и закурил. Он начинает базарить вслух, когда ему немного страшно, после пансионата это иногда стало случаться.

Слова падают на пол, лепятся в несуразную фигуру и шаркают следом за Ритчи по комнатам. И он с ужасом сознается себе, что если из него и дальше будет лезть так, как лезет теперь что услышал в нынешней тишине, что придумывал когда-то, что хотел бы переуслышать и перепопробовать, то ни хрена он не успеет. За один год на всю жизнь не надышишься, дышать надо до самой смерти и регулярно — вдох-выдох, вдох-выдох, не сбиваясь, не разбрасываться, писать, а не в голове фантазировать, до ноября чего-то надышит. Зачем-то. И шаркает следом непрочная фигура из кинутых слов, которыми он разгоняет пустую, страшную, мертвородящую тишь. И в таком состоянии он уже не может ни за что браться, только бродит по дому, глушит кофе и курит. Обещал ведь бросить курить.

Но ничего, обычно страх распадается сам и скоро. Из-за чего-нибудь простого, нешумного, Ритчи нашумелся в свое время, сейчас и даром не надо. А только каждый день другой, ни на что не похожий. Когда он фотокадром был, не скучал, конечно, отвязывался, а только каждый день одни и те же мысли были, что завтра по-другому жить начнет. А не начиналось. Пока Жиз не пришел.

— Мне сейчас просто здорово,— мрачно подвел итог Блэкмор и, сойдя с окна, стрельнул в форточку недокуренной сигаретой. Сердце барабанит от крепкого кофе. А ведь обещал за здоровьем следить.

Ритчи прошел на кухню и залпом выпил остывшую чашку.

Через воздух, в котором сейчас заперта на глухое беззвучье его тишина, он зашагал обратно из кухни. Пришел в комнату.

— Нельзя разбрасываться. Надо успеть. Мне одному надо.

Ритчи потер глаза и шлепнулся в гамак. Эта нехорошая привычка шлепаться в положение лежа от дурных мыслей осталась в нем после пансионата. Из гамака он стал командовать колыханием комнаты перед собой: раз-два, раз-два, чтобы не вспоминать о лабораториях и хирургах с рожками, надо бездумно. От кофе шумит в висках и давит глазные яблоки.

Хлопнула входная дверь.— Ритчи не запирает.

— Эй, Ритчи! — раздался смех.

В безответную комнату вбежала молодая женщина в легкой ветровке, пахнущей свежестью отзимовавшихся улиц.

— Здорово, Люси,— Ритчи не взглянул на вошедшую. Она шлепнулась рядом в гамак и тоже оттолкнулась ногой. О чем она его спросила, Ритчи не расслышал, он монотонно произносил:

— Это Люция Вейт, мировая чувиха, но почему-то тоже немка. В любви неплоха, примерно как все в любви, даже лучше, но на хрена она мне сдалась.

Рассыпался еще один стереотип звездности и крутизны. Страх стал отступать, Ритчи замолчал. Люси поднялась с гамака, неуютно втянув шею в ветровку. Она с минуту наблюдала за Ритчи, но он болтался, как манекен, в гамаке и не желал брать кинутых слов обратно. Кутаясь в горловину, Люси торопливо вышла из комнаты.

Хлопнула дверь. Ритчи дрогнул,— вдруг снова стало страшно. И, один… два… три… и, один, два, три…

Две-три минуты спустя дверь снова открылась.

— Ау, маэстро дома? Эгей!

В комнату прошли двое молодых людей, лет на десять моложе Блэкмора, по документам, врученным Жихардом, Р.Кейнса. Пластическая операция и перманентный макияж сделали лицо Кейнса ровным в линиях, почти смуглым, худым и гладким. Сейчас Ритчи выглядит не старше парней, бесспорно, что взрослее.

— Здорово, ребята.

Ритчи, методически отталкиваясь ногой, качается и смотрит перед собой.

Это Фрэнк и Ирви, мировые парни. Начинают неплохо, примерно как все начинают, даже лучше. Но ни хрена он с ними не сделает. Чтобы сыграться с такой зеленью без нот с дирижерами, год хорошей дружбы нужен. А ему до операции меньше года.

— Перекинь мне сигареты.

Рядом на гамак шлепнулись зажигалка и сигареты. Ритчи наощупь подобрал. Зажигалка выпала в дырку между одеялом и сеткой, и Блэкмор не стал курить. Он пытался выйти на Осторна, невзирая что Жихард запретил. Жихард не рубит, с сырками можно балдеть, в студии сидеть не можно, раздражают. Но когда Ритчи отъехал от дома, который специально для Блэкмора снял Жихард, на шесть километров, его сбила к тротуару машина. Водителя штрафанули, а Ритчи поехал обратно. Обещал он не воскрешаться. Из упрямства можно попробовать, но сейчас у него нет охоты упираться. Затем позвонил Жихард, спросил, нужны ли деньги. Ритчи ответил, что смешался с бубликой и больше не будет из нее вылазить, и послал его к черту.

В комнату вошел Фрэнк и тоже закурил.

..

Фрэнк и Ирви усвоили, у маэстро иногда едет крыша. Помочь нечем, но они обычно тогда болтаются где-нибудь рядом и переживают с ним вместе,— блин, нервический его упадок сил. Нельзя ему подыхать... он вроде и не собирается. Но, бывает, с чудным видом посмотрит — страшно делается. И не только за него, вообще страшно: пустые глаза, бессмысленная серьезность, как робот. Фрэнк спрашивал у Ирвина,— оба замечали. Но он никогда не рассказывал о себе, он говорит только о настоящем, его будто бы с летающей тарелки без прошлого выпустили. Иногда высокомерный становится и очень резко стебёт, если о чем-то спросить. Кейнс несносный тип. Но он маэстро.

Он играет, как бог, он импровизирует как будто дышит. А однажды ни с того ни с сего взял акустическую гитару и плел минут тридцать на одном дыхании классику. Он сам потом сказал, что это классика. Он очень много знает. Но он ни разу не говорил о музыке, не обсуждал группы, и запрещает это другим, когда сам не уходит. И вообще Кейнс несносный тип.

Но он маэстро. Фрэнк-поэт однажды преподнес Ирвину красочную версию, что под именем Кейнса скрывается Блэкмор. Это было еще в январе, тогда они Кейнса идеализировали. Но и тогда Ирвина рассмешила версия Фрэнка, в ней были задействованы даже подводные лодки. Тем не менее вечером, когда они вдвоем пришли к Кейнсу, Ирви между делом заметил, что игра Ритчи смахивает на Блэкморовскую манеру. Тот неожиданно весело рассмеялся и признался, что и впрямь одно время старательно косил под Блэкмора, а теперь не может избавиться от чужого почерка. Но, сказал он, может, это и к лучшему, я перенял технику, а музыку всё равно придется играть свою, и избавляться от почерков как-то ломает. Вопрос, как Ритчи относится к Блэкмору, он с обычной стопудовостью облажал. Фрэнк надулся, но следующим вечером Кейнс ему позвонил и позвал к себе. А сейчас они вместе пишутся, и для парней это такая ХВШ, что они стали резко-резко врубаться, чем хорошая музыка отличается от плохой и какую труднее делать. Правда, Фрэнк утверждает, что Кейнс навязывает свои вкусы, шагу сам не сделаешь, но очарованный Ирви уже месяца три днями долбится с гитарой, копирует, как умеет, и всё больше смахивает вкусами на Кейнса. А вкусы эти — вчерашний день. Фрэнк забубнил на выдохе.

Ирви прислонился к оконной раме рядом с Фрэнком. В комнате стало совсем тихо — окна выходят на внутреннюю улицу.

Кейнс вдруг громко, ненужно заявил:

— Я хочу играть на гитаре.

— Кто мешает? — спокойно спросил Ирви.

В ответ промолчали. Ирви снялся в другую комнату. Фрэнк тоже вышел.

..

К Ритчи обыденно, приглушенно пробились звуки гитары. Он качается в гамаке, в этом доме нет хозяина. Брайан бы прибалдел, узнав, что Блэкмор жив.

Сырки, играть не умеют. Кнопки умеют переключать и под мэр тащиться... Интересно, от балды плетут или уже играли когда-то? Специально для Блэкмора тайком репетировали...— если от балды, они и каждый за себя не гуще рок-н-ролльной сетки наплетут, а на пару... Особенно Фрэнк. Хотя Фрэнк музыкальнее. На лету схватывает. Мотыльков всяких. Ирвин трудяга. Но не бывает, чтобы сразу всё вместе. Ирвин чувствует глубже. Не сразу схватывает, но по-своему. И техникой уже Фрэнка догоняет. У Фрэнка нет своей игры. Но будет. Если мотыльков не обожрется. Точно будет. Слышит хуже Ирвина, но по-новому. По-новомодному. Потому и хуже. Нет, способные парни.

Ритчи встал и прошел к телефону.

..

За порог шагнул Кейнс. Ирви не оглянулся: маэстро испортил ему настроение. Шли по весенним улицам к Кейнсу, радовались, как сейчас им втроем будет хорошо, приходят, а Кейнс валяется в гамаке и, блин, лучше б не приходили. Фрэнк посмотрел на вошедшего Кейнса, и удар по струнам сбил перебор двух гитар.

— Ритчи, я знаю, в чем дело. Ты варишься в собственном соку. Пошли потусуемся, много нового узнаешь.— Фрэнк весело встал.— Ты врубись, общаться надо, следить, даа-а...— озадаченно протянул Фрэнк, но рискнул продолжить,— за развитием музыкальных средств, смотреть, что другие делают, ну, обмен энергией должен быть, понимаешь? А ты как на Луне, сам себе вакуум сделал и задыхаешься!

И на этих словах Ритчи уставился в Фрэнка тем мертвым взглядом, от которого ударяет жутью. Секунду спустя говорил:

— Альбом запишем, в свет выйдете. Потусуетесь. Увидите. Что смотреть не на что. На материк поедете. С гастролями. Музыкальную общественность изумите. Бублику покорите. Станете суперзвездами. Меня на Луне навестите. Я вас леденцовыми гитарами угощу. И скажу: не расставаться всю жизнь с гитарой еще не значит делать музыку, дурни. Нет, сначала о материковской музыке расспрошу. А потом летайте себе по орбите. Суперзвездам как иначе. Я Цветочку звонил, сейчас подойдет. А вообще, это я сразу говорю, играть с ним будет сплошная маета. Но барабаны нужны. Кнопки нет, кнопки не нужны, под них аутотренингом хорошо заниматься. Писаться плохо. “Синие Кролики” где подрабатывают?

— Ну ты же знаешь,— пыхнул Фрэнк.

— Я забыл.— Он и правда не помнит.

— Студенческий хавник рядом с супермаркетом,— хмуро отозвался Ирви.

— У них вот барабанщик хороший.

— Он к нам не перейдет, у них дружная банда.

— Да и не надо переходить.— Ритчи взял гитару.— Пусть только подыграет. А когда всё сделаем и начнем альбом сводить, без приглашений останется. Увлекающаяся натура — видно.

Парни рассмеялись.

— Нахал ты, Ритчи. Давайте без барабанов последнюю песню? — Фрэнк отставил гитару и завозился с электрической, купленной Ритчи Кейнсом, как и прочее, на счет Жихарда.

— Сейчас? Давайте. Только на акустике,— кивнул Ритчи, поднастраивая свою.

— Ты заколебал со своей акустикой! На ней совсем не то, вообще не то получается!

— Заткнись, Фрэнк,— перебил Ирвин.— Всё верно, с электричеством потом на орбиты вылетим.— Ирвин насмешливо глянул на Кейнса и договаривал Фрэнку.— Только когда будем вылетать, ты эти свои вжиканья, шипенья и прочий космос подсознания из себя не выпускай, ладно?

— Ирвин, я со звуком экспериментирую! — отчаялся никем не понятый Фрэнк.

— С таким звуком лет десять назад экспериментировали. На мультивоксах долбаться мы все умеем.

Ритчи покосился на Ирвина и кратенько заржал. Ирви махнул рукой в его сторону и отважно продолжил:

— А так, как мы сейчас играем...

— А какая разница, как мы играем?! С любым звуком музыка или есть или ее нет! — вспылил Фрэнк.

— Есть разница, ты сам говорил...

— Лажу не гоните, парни,— вмешался Кейнс.— Давайте последнюю, про тараканов.

Текста Фрэнка, чрезвычайно абстрактные, но ни у Ирви, ни у Ритчи вопросов не вызывают, так как на ритм ложатся, Блэкмор не имеет ничего против абстрактной формы где-нибудь еще, кроме своей музыки.

Минут через двадцать вошел Цветочек. С ним приволоклось трое пьяных сторонников свободного братства, потерялы по веленью души. Кейнс отказался играть.

Цветочек первый музыкант, с которым Блэкмор познакомился после пансионата. И были затем календарные вечера, задымленные табаком в электрическом свете, когда Блэкмор принимал у себя других музыкантов, тусовался с друзьями Цветочка, свободными братьями и дестройерами автоматизма, выслушивал их речевую и инструментальную деятельность,— и застывал бессонными ночами где-нибудь у окна с сигаретой в дрожащих пальцах и ужасом в глазах. Затем в голове стал сам собой твердиться контактный телефон Жихарда. И прокручивался напролет сутки, двое, и через всякие безвольные попытки перебить его. Играть на гитаре Ритчи тогда не хотел, совсем не хотел.

Но ‘Я крут, ‘Я неукротим. Однажды декабрьским днем Ритчи проснулся и понял, что сошел с ума. В голове вертелись циферки контактного телефона, но Ритчи сошел с ума и не обращал внимания. Он подошел к гитаре, настроил ее и играл. Играл насколько позволяла память последовательно все свои композиции, которые были сыграны, записаны и услышаны бубликой, песня за песней, альбом за альбомом. Ему нравилось играть,— а фигня, что именно он играет, был бы в своем уме, расценил бы это как самоплагиат в удачных местах и вторичность в целом,— а только он играл так, как было когда-то сыграно, на ходу вспоминая и сам не вслушиваясь. Ему нравилось играть, как корове нравится жевать траву, и он был счастлив, как здоровая корова в солнечный день на сочном лугу. От здорового жевания в голове прояснялось, тело пружинило. Он, конечно же, раза три за это время прерывался, курил, чем-то, может, обедал, ходил в туалет, но в перерывах он был больше зомбак, чем мы все в сортирах, потому что на самом деле продолжал играть на гитаре.

Где-то в семь вечера тогда у Блэкмора тормознули мятежные личности, Ритчи не запоминал их имен. Он отставил гитару, дожевывая еще в голове сочную травку, и чуть ли не пинком в жопу показал, где тут выход. И продолжал играть. А когда врубился, что очень устал, то прошел к телефону и едва ли не наугад, по крайней мере, совсем не думая, набрал номер. Трубку взял Цветочек, и Ритчи сказал ему во что бы то ни стало сегодня вечером привести к нему двух гитаристов, Фрэнка и Ирвина, имена вспомнились сами, которых отметил за вечера тусовок, просто отметил, не знает, почему, такие же дураки, как остальные.

Вечером пришли только Цветочек и Фрэнк. Ритчи запер дверь в дом и предложил им чего-нибудь сыграть вместе. В результате он сам им поиграл, и на следующее утро, наверно, был выходной, Фрэнк пришел с Ирвином. Скоро подошел и Цветочек, хороший парень, компанейский, люди к нему так и тянутся, пришел не один, разумеется.

И первое время Ритчи указывал друзьям и последователям Цветочка, а также Фрэнка и Ирвина, дорожку чуть ли не пинком в то же самое, куда и дорожку. Цветочек не захотел знаться с Кейнсом, сказав, что музыкант он классный, а человек — плохой. Он сказал грубее, и Ирви с ним согласился, но сам у Кейнса дневал и ночевал. Фрэнк тоже пропадал в этом доме, он с любым поладит, но затем начал выгуливаться (благодаря чему Кейнс помирился с Цветочком). Ирвину сидеть целыми днями у Кейнса надоело позже, и вдвоем с Фрэнком они стали часто бывать, но не дневать и ночевать, потому что встречаться с друзьями хотелось больше, чем слушать Кейнса и пытаться ему подыгрывать.

И тут Кейнс предложил им вместе писаться. Ритчи понял, почему ему в день, когда он сошел с ума и стал действовать совсем безумно, вспомнились Ирви и Фрэнк: один из них был оригинален, а другой восприимчив, техничен и миролюбив. Парни растерялись, но, когда дошло, обрадовались. Им предлагают писаться по-настоящему, а такого у них еще не было. Как человек Кейнс — плохой, но он маэстро.

И ничего, притерпелись. Ирви разругался с ним пару раз, но не помириться не мог, связывало их нечто крепче межличностных отношений. И Кейнс не мог не умерить характера.— Потому что играли вместе. И Ритчи дорожил парнями (это он наймитов мог менять не глядя, когда в Сан-Франциско дурака валял, а тут меньше года на голом месте отпущено), ребята способные, и вместе почувствовать, что будет дальше одного такта, научаются. И Кейнс научается, когда вместе играют, быть хорошим человеком, таким спокойным, опытным и даже терпеливым, хоть и насмешливым.

..

Три отпетых, убежденных потерялы, пришкебавшие с Цветочком, пыхнули косячком и стали предлагать клавишника. Ритчи выкурил сигаретку и, плюнув на радость общения, обмен энергией и всё такое Фрэнка, да и Ирвина тоже, пригласил гостей вместе с их пианистом к выходу. Парни обиделись и пошкебали дальше, Цветочек тоже. Но Ритчи вдруг изъявил желание сыграть на электричестве, и Фрэнк тормознул Цветочка. Обдолбанный он ничего шарит.

Кайф, Фрэнк в запале, наконец-то с акустики слезли. Да, Фрэнк, сейчас покайфуешь. Как человек Кейнс — плохой.

В комнате уже стемнело, и разбуженная светом лампы жирная зимняя муха во время перекуров жужжала на музыкантов. А потом один из них, самый гад, брал гитару и предлагал сыграть последнюю песню. Последняя песня в силу единственности была той же самой, про тараканов. Муха плевалась вниз и билась башкой о лампу.

Цветочек бунтовал. Потом собрался домой. Кейнс выдал классный запил во весь гриф и сказал: “Ну и иди. Гонорар без тебя поделим.” Цветочек остался. Потом бунтовал Фрэнк. Но не уходил,— он и без запилов помнит, что Кейнс маэстро. Ирви, озлившись, пер свою партию мерным штампом, минимизируя передвижения пальцев. Кейнс спокойно, опытно и даже терпеливо стебался. Откровенно стебался. Он заставлял долбать местами, как икать тактами (“Вот отсюда, да... Фрэнк, опаздываешь, еще раз... Да, Ирви, четче, смазываешь... да, еще раз...”). Из-за дебильности исполнения Цветочек постоянно слетал с ритма. И музыкой всё это не являлось. Но маэстро об этом не думал (он или думает об интересных ему вещах, или вообще не думает, взз-з-з, на вертолете).

Распахнули окно несмотря на щедрый, свинцовый снегопад. Ритчи выкинул в окно окурок и предложил:

— Сыграем последнюю?

Ребята медленно, молча посмотрели на него. И подобрали инструменты, непонятно почему: посмотрели на него и взяли гитары. И начали.

И Ирвин молча взбунтовался. Он пошел-пошел, погнал, блядь, что-то свое, какое-то неукротимое, на общую хуйню всех провоцируя, во, куда-то снова пошел...

— Стоять! — Ритчи ржал.— Хорошо пошло. Тыррыр-тыг-дыг-бум, записываем, Фрэнк, врубай маг. Перекурим сначала?

Тыгдыг-пыхпыхпых, они перекурили, хотя курили совсем недавно.

— Давай с вокалом. Сможешь, Фрэнк?

Бунтуют парни. К чертям технику, отработана. Вот здесь надо на подольше застрять... А хорошо-то как бунтуют, а... Ну нафиг, особенно Фрэнк со своими мотыльками... Гардины слабо качало сырым сквозняком, в комнате было и жарко и холодно.

Они прослушали запись. Потом Цветочек перемотал, и снова прослушали. Ритчи думал интересную ему вещь: если он не успеет что-то свое до операции, то ребята свое успевают. Что-то он уже успел... Интересно, что же он успел?..

Воспитать подрастающее поколение, говоря на правильном языке.

Гипостазировать свою реальность во Фрэнке и Ирвине,— говоря на неправильном, на уебищном, в котором ‘Я за каждое слово отвечаю (да перед кем угодно, только не перед всеми сразу, поэтому тихо так, сам с собой), которого, слава богу, даже и нет.

..

Ритчи дернул Фрэнка за хвостик и трогательно пролепетал:

— Завтра с вокалом на акустике подолбаем?

У Фрэнка отделилась челюсть. Ирви поперхнулся сигаретой, заржав. Цветочек бросил палочки и утопал на кухню грабить холодильник.

..

— Эге, у вас кофе? Ого, бразильский! Еще, наверно, и растворимый? — Женя распаковывала торт.— Зацените, как я вовремя. “Прага”!

Место приема гостей в МЖК — нейтральная кухня. Сегодня Женю встретили Слава и Света, а она, входя, по обуви в прихожей отметила, что дома должны быть и Валера, и Дина. Вялое, тяжелое настроение одолевает кухню. Света бледна, Слава — о дьявол — лихорадочно светел. Не врут гадальные кости, не зря сегодня я к вам зашла.

Гудящая мелким звоном, сверкающая медным взглядом, собирая вялую тяжесть вокруг во что-нибудь определенное, Женя напомнила кому попало, попало Свете:

— “Прага” это торт, в лучшие времена был дефицитом.

Она огляделась. Слава, спихнув Свету на табурет, ставил чай, доставал блюдца. Женя бросилась помогать.

— Что отмечаем? Досрочно День Советской Армии? А где Валера тогда?

Слава свысока глянул на Женю. И лихорадочным бликом тронула ее губы улыбка, и, отводя от себя виноватую грусть, Женя завела за ухо прядь. Но растворилась дверь, в кухню вошел Валера. Женя улыбнулась шире и радостней.

— Валера, привет! У нас тут кофе с “Прагой”, как раз тебя звать хотели.

— Я не хочу,— он взял с холодильника сигареты и выходил.

— Да подожди, Валера! — Женя схватила его за рукав и задушевно усаживала: — Мы целых три дня не виделись, я соскучилась, мне тебя не хватает. Сядь уж хоть за компанию.

— Сядь, Валера, если женщина просит,— низачем распорядился Смирнов.

Странно зыбок и легок сегодня он, будто утро на узорном стекле. Помни, на каком пороге стоишь, Женя щелкнула пальцами. Морозец дунул на оконные стекла, распуская на них узоры.

Валера громыхнул и прокорябал по полу стулом. Слава отвернулся от Жени, тоже усаживаясь. Только его изводила чарами ведьма, вражину единственного. Она скользнула вдоль кухни и выставила Валере блюдце.

— Ну как жизнь, Валера?

— Странный вопрос, Женя,— дал понять Слава.

— Ой, а я разве что лишнее спросила? Ну прости маразматку, больше не буду. Скоро праздник, а хозяин наш будто дрался с кем-то?

— Это он сегодня на батарею упал,— куда доходчивее объяснил Слава.

— И грустные все какие-то,— не успокаивалась Женя. И собирала-созывала атмосферу кухни во что-то отчетливое.

— Погода тяжелая. Магнитные бури, тут еще гололед.

Женя изумленно вытаращилась:

— Как?.. И сразу всем стало плохо?!

Стальные глаза снова встретились с полыхающими сквозь трезвость зрачками. Вечерний морозец затуманил сказочной вязью оконные стекла, а Смирнов был насмешлив, легок и зыбок. Не сошел ли ты с ума, вражина мой, не мешаешь ли быль с небылью, не время ли тебя судить?

— А где же Дина? — огорченно склонила голову Женя.

— Накладывай кофе, любимая, накладывай. Кузина химию изучает.— Слава голливудски корректно перенес чайник к шоколадному торту.

Женя подставила чашку Валеры вперед своей.

— Синоптик будущего, Дина, наша надежда? Погоду будем сами заказывать, озоновые дыры залатаем...

— Солнечную активность урегулируем, дай-то бог,— безразлично добавил Слава.

— Это точно. Держи, Валера,— Женя протянула через стол чашку.— А ты, когда гололед у батареи наступает, двигайся меньше, а то и корни пусти где-нибудь.

— Не слушай оглашенную, Валера,— Слава флегматично взялся за торт.— Ты лучше координацию движений и вестибулярный аппарат развивай.

— Плохая рекомендация, приятель,— перегибала на свое Женя, мелким звоном гудящая.— Самонадеянная, неправильная.

— Тебе виднее. Ну а ты у нас в любую погоду по-своему хороша, Горгона Медуза.

— Перепад давления чую-чую.

— Вот как?

— Ч-черт, Слава...

— Что, Женя?

Смирнов аккуратно жевал. Женя фыркнула:

— Ну а ты у нас что?

Мелким звоном гужу-гужу, хмарь неясную в дождик кличу.

— Ну а я здоров и крепок. На перепады давления, Жень, не реагирую и тебе советую физкультурой заняться.

— Убедил ты меня, Слава, и впрямь ничего нового... Света, а ты почему не ешь? — всплеснула руками Женя.

— Не хочется мне, сестрица,— умоляюще нахмурилась Света.— Я за компанию с вами сижу.

— Да ты попробуй только, потом за уши не оттянешь!

— Может вырвать, сестрица.

— Именно с моего торта или ты сейчас принципиально рвотная?

Черточки на переносице расправились. Света взглянула в Женю по-смирновски скучающе.

— Женя. Мне сегодня нехорошо, а я часто замечала, что ты...

— А что я, сестрица?

Леденелым, как вязь на оконном стекле, голосом Света проговорила:

— Шутками и насмешками ты преследуешь какую-то цель. Я не могу догадаться, о чем вы со Славой всё время спорите, скажи мне прямо. Я помогу тебе достичь цели, чтобы ты скорее отстала. Сегодня ты меня утомляешь.

Слава посмотрел на Женю и расхохотался.

— Ответишь, Женя?

Женя бледненько улыбнулась: не ерничай же, Смирнов. Но она ответила:

— Света, чудная ты моя сестренка, я тебя только за тем донимаю, чтобы узнать от тебя одну вещь.

— Какую? — Света утомленно оперлась лбом в сгиб запястья. Ей очень нездоровилось сегодня и только к вечеру стало легче.

— Да глупость одну. Скажи уж мне, успокой окаянную. Любишь ли ты, Света, жизнь?

Света растерянно выпрямилась. Она приоткрыла рот, из глаз лучились маленькие фигушки.

Слава, улыбаясь, вполголоса кинул:

— Открой, кент, форточку,— и прикурил, не отводя глаз.

Света залучилась вслух:

— Я скажу, но толь...

— Слава, ты охамел беспредельно,— отчеканил Валера. Света виновато заткнулась, переживая за Славин гололед у батареи. Слава в недоумении, как бы не в ярости обернулся.

r

..

Досадили соседи друг другу, Слава и не помнит, чтобы кто-то ему так досаждал. И с сегодняшнего дня он от самого Назарова четко знает, что Назаров ахиллесова пята в МЖК, что он козырный туз, и как ни тусуй, в руках ведьмы. Секи момент, каркуша, наконец-то Слава взбесился.

..

Валера чеканил:

— Пошевелись, кент, сам форточку открыть,— чеканил и чеканил монету уважения к себе он. И встал.

Встал и Слава.

— Тебе, мой друг, сегодня падалось мало?

Он обходил Свету, приближаясь к Валере. Дождик из монетных двуглавых орлов рассыпался по полу. В кухне стало ясное вёдро.

Женю зашатало из стороны в сторону от перепада давления. Она уронила на блюдце взгляд. В этом доме соседей не притесняют, Смирнов!

Слава отстранял Свету.

— Тут гостья с моей женой ведут светскую беседу, а ты вламываешься, личными трудностями загружаешь. Неприлично.

— Намотай на ус, Смирнов.— Слава слабо кивнул.— Ты меня довел до точки, и скрывать, что делается в этом доме, я больше не буду.

— Фиг ли ж там, не скрывай,— вяло посмеялся Смирнов.

— Я не буду больше терпеть ни дня, я завтра...

Высказался достаточно. Но внезапно Славу спихнули вбок. Это Женя.

Валеру резко рванули сзади. Это Дина. Света успела позвать ее.

— Слава, не смей, ты меня знаешь.— Дина вышла вперед.

— Ну. И ты меня знаешь.— Слава лениво пожевал челюстями. И проронил: — Чай пить будешь?

Женя тащила Валеру из кухни:

— Валера, выйдем, междусобойчик есть.

— Женя!

— Слава, займи дам беседой!

Женя коротко оглянулась, но не к Смирнову. Между Женей и Диной проскочила горизонтальная молния. Женя затворила за собой и Валерой дверь.

Слава, стоя, ковырял свой кусок. Дина расстроено шмякнула в блюдце кусочек себе, решив присмотреть, пока Женя не отшизует.

..

Шиз встала у стола, заваленного проводами, паяльниками, клавиатурами.

— Что сегодня было, Валера?

— Что ты мне хотела сказать?

— Я? Я хотела прекратить вашу ссору.

Издалека раздался горестный вой, но Шиз цыкнула, восстанавливая комнатную тишину.

— Свету сегодня ломало.

— Да? Сильно ломало? — сострадательно закачала головой Шиз.

— Не сильно, но ломало,— подчеркнул Назаров.

Шиз залилась смехом.

— Это не ломки, Валера, а отходняк. Меры не помнит, значит, уже — готова.

Валера вдруг раздражился:

— Ну о чем мы говорим-то! Не буду я больше об эту интригу мараться, грязь она и джунгли!

Ах, вот как он заговорил? Шиз улыбалась ему, доставая из складок одежды моток рваной окружности.

— Завтра подаю на развод с Проклиной и начинаю искать варианты размена, у Дины нет статуса нуждающейся в жилье.

Шиз сверкнула оскалом, выбрасывая клубок вкруг Валериных ног.

— А я?

— А ты пожалуйста: стереги однокомнатные Смирнова и Марченко после размена.

— А Смирнов? Размены не в одночасье — месяцами делаются.

— Я на это время квартиру сниму,— надменно отрезал Валера.

— Конечно, Валера, снимай! Смотри только, не просчитайся...

Поправляя волосы, она незаметно махнула кистью, в двух шагах от дивана закачалась люлька. И по комнате уж бродили зеркальные львы, из угла в угол проносились акулы.

— Суди сам, Дина за границу уедет жить меньше, чем через год. Света скоро себя затравит, если мы будем вместе держаться. А Смирнова я всё время контролирую, сколько раз нами об этом говорено, да ведь он  уже  как помешанный...

Назаров стукнул скипетром в пол:

— Ты его контролируешь, а я с этим помешанным сегодня дрался!

По комнате заиграли отсветы и переливы драгоценных камней.— Шиз распахнула сундук с царской казной.

— Снова денег у тебя занимал?

— Да. Третий раз.— Валера поправил корону.

— Сколько?

— Двадцать тысяч, а что?

— А то, что Славина квартира сейчас миллиона четыре стоит, государь.

И Шиз ворожила, насылая на царя дрему, что в напарники для крупного дела она расчетливого и волевого Назарова выбирала, что он не идет на поводу у эмоций, а аналитическим умом действует, что в стране бардак творится, и нет сейчас дураков, которые еще в сказочки верят, что и сама она со Смирновым хихикает затем чтобы быстрей до ручки довести, что если Смирнов какие гроши у государя в долг просит — это хороший признак, очень хороший.— Шиз перекладывала Назарова в богато убранную люльку.

— Чем хороший? — приоткрыл глаз Валера.

— Чем, говоришь? — Шиз укутывала парчовое одеяльце плотнее и нараспев ворковала, что Смирнов опускается, а ведь когда-то у него денег намного больше, чем у Валеры, было. И сравни, что сейчас. А зачем ему деньги? На шиковые мелочи вроде сигарет или шампуня для сестриц, и не чтобы другим нравиться, а чтобы себя не раздражать. Поэтому ни у Дины, ни у родителей не займет. А ты разве не заметил, какой он претенциозный? Поэтому и у тебя занимать перестанет, ты только сочувственнее и благороднее ему ссужай.

— Так можно больше, чем четыре миллиона, ссудить! — распахнул оба глаза Валера.— Он из Марченко наркоманку делает за мой счет!

— Тихо, Валера! — Шиз оглянулась на дверь и укачивала его в расписной люльке.— И смотри сам. Слава опускается быстрее, чем Света, и если ее подгонять моим лекарством отменным, его первого можно будет сдавать в психбольницу. Они все трое психи, Дина тоже, она на учебе помешана, у нее отец с ума сошел перед смертью, и Слава псих, у него мать из Проклиных, а я заметила, по материнской линии крэйз устойчивее передается. Про Свету я уж не говорю. У нее ничего, кроме моего лекарства, в этой жизни не осталось. Они друг друга с ума сведут, и года-то не пройдет. В том и расчет: жили бы раздельно, до старости счастливы были бы. Скажешь, не оправдывается расчет? А лишь три месяца прошло, как вместе живут.

— А вдруг Смирнов на мои деньги начнет Марченко лечить?

Шиз нежно прибаюкивала:

— Марченко нельзя вылечить, государь. А Смирнову наркоманка милее восковой куклы. Ладно складывается? Мы здесь ни при чем, как с позиций совести, так и по Уголовному кодексу. Они сами хотят сумасшедшей жизни, они даже не противники для нас, они просто самоубийцы, нам недолго осталось ждать, государь.

Валера спал.

..

Она качнула еще раз люльку и прогнала досадливым жестом акул и львов, отопнула в никуда сундук с драгоценностями. И закрыла сухие глаза — скорбь ни о чем захлебывалась внутри невыплаканными слезами.

..

Смит, пригнувшись, вошел в крольчатник, глянул в гнезда и чертыхнулся. Опять он не успел отсадить новорожденных крольчат от матери. Самка догрызала второго или третьего детеныша. Андерс брезгливо швырнул крольчиху в дальний угол. Сильнейшие инстинкты перестают срабатывать у животных, помещенных в искусственную среду, Андерс, занявший себя со скуки кроликами, заверит теперь в этом, и не только на примере крольчатника. Когда-то у него был аквариум,— который разбила вторая жена при разводе,— и рыбки тоже пожирали свою икру.

Смит еще раз чертыхнулся, отталкивая носком подползающего зверька.

..

Боря сплюнул на край тарелки косточку и снова лег.

Клавдия Дмитриевна делилась с Шизелью, что в последнее время Боря к мясу не прикасается,— перешел на овощи, фрукты, орехи. Шизель кратко, но информативно подчеркнула плюсы вегетарианства, а в следующее воскресенье принесла Боре несколько крупных, спелых персиков. Несколько она оставила дома, так как сестричка тоже почти не ест животный белок, зато не сможет не полакомиться растительной сырой клетчаткой.

Серо-голубой свет якобы плывет от Бори, огибая по экватору Землю. Древним Земля виделась плоскостью, древние думали, для чего и отчего светит Солнце. Много заблуждений досталось в наследство людям с памятью поколений. Однако предрассудки ломаются на рубиконе эпох, как весенний лед, на сегодняшний день достоверно известно, что Солнце светит не для чего-то, оно светит оттого, что есть такая форма энергии. И когда мы нуждаемся в той причине, что промысел, то единственно терпимая это что Солнце светит от нечего делать. И когда необъяснимое, но, увы, непреодолимое желание вдруг возникнет поднести к ближайшей заднице[20] факел, то палить ее — тоже форма энергии. По причинности близкая к солнечной, аминь.

Но никчемное, если смотреть не с Земли, Солнце через голубой экран атмосферы дает людям жизнь, и издревле оно для них полно смысла. А задница и ее носитель лишены атмосферы, какой ни взять факел с любым данным гузном сжигаются низачем, их носитель, травмированный неприкладными ожогами, никому нафиг не нужен. Ибо он среди людей живет, а не с неба явился, а уж безвидное место и так все люди имеют, и кому, спрашивается, опыт обугленной жопы нужен, никому он, нафиг, не интересен. ‘Я хуею, когда на Борю смотрю, ‘Я уже забыл, о чем говорил.

А, вспомнил, о пользе атмосферы. Озоновый экран необходимо беречь и аэрозолями брызгать меньше, на самолетах меньше летать, телепортацию осваивать... Нет, не о том хотел сказать. Да, вот. Любой носитель одинаковой общечеловеческой задницы лишен атмосферы, и это популярно доказывается тем, что если выкинуть носителя в космос, то он задохнется и околеет вместе с теплоемкими частями тела. И хвала Господу, что хоть ближе кожи другой не будет... Да нет же, не о том ‘Я хотел сказать...

Кровать скрипнула, Боря потянулся за персиком.

А, да-да, вспомнил. Необходимо беречь экран планеты, он спасает от слепого уничтожения, коль скоро Солнце не зло, а слепо.

Еще одна живая косточка, из которой может вырасти дерево, легла на край тарелки. Голубеет планета в космическом холоде, и опаловое свечение дарит людям, нам всем, да, вспомнил, здоровый сон.

..

Назаров сладенько сопел. Шиз с горечью смотрела и охорашивала прядочку на высоком челе. И невыплаканная скорбь наполняла ее слезами. Кровиночка ты чистая, плакала Шиз, картошинка ясная, одолели тебя злые гады, свели с ума — с грядки узенькой, ох, шары бильярдные, лысые, без корней - без ботвы уродливые, да пузыри мыльные, радужные, что лопаются, предатели, едва до них рука дойдет, да заблудился ты среди чудищ невиданных-неслыханных. Ох, зла судьба, ох, жесток как мир, не дают тебе развиваться и деньги наращивать. А деньги нужны, как можно без денег в этом мире личностью быть — они ведь возможности расширяют. Но потерпи, родимый, помогу, чем смогу, кровинушка.

...Картофельная. Шиз утерла платочком размытую тушь под веками.

На денежку соседу жмемся? Правильно! Деньги — мерило точное, выражающее личность в цифрах. И не будет их только в высшем нашем выражении счастья — при коммунизме, до которого еще далеко. Ты хочешь выразить свою личность в цифрах как можно более крупных, и это похвальное, естественное стремление, и бороться с ним — коммунизм на трупах строить, как можно, разве я злодейка.

Шиз вознесла ятаган. Но в МЖК должно быть денег сколько спросится, не нужда приговорит меня к смерти. Оох, погоду новую кличу-кличу. Клинок блеснул в воздухе. И открываю тур третий!

Во вскинутой руке ятаган заторчал рублевой бумажкой. Шиз пошебуршала рублевкой над ухом спящего:

— У тебя ведь найдется, Валера, еще тысяч сто? Больше, клянусь, не потребуется.

Валера почмокал губами сквозь насланный сон, но оттого и ответ прозвучал акульи:

— А не логичней, что Смирнов теперь должен занимать у тебя? Я свое отзанимал.

— Прости, Валера, но Слава никогда у меня не займет.

— Ну будет занимать у меня твои деньги.

— Прости, Валера, но у меня совсем нет денег,— содрала с него одеяльце Шиз.

— Прости, но у меня тоже не Гос.банк,— продрал глаза Валера.— Ты еще ни копейки не вложила в квартиры.

— Тогда будем брать деньги у других! — в руках Шизни реяла хрустящая купюра.

— Как это “у других”? — приподнялся с парчовой подушки Валера.

— Фуф! В двух шагах от нас валяется без дела святой — Боря Бурцев! Времена нынче сложные, люди суеверные, мы им подсунем Бориса, мой государь.

— Глупости говоришь,— недовольно зевнул Валера.

Шиз, легонько хлопнув его по рту, хрумко скомкала бумажку над ухом.

— Ты не бывал у Бориса, а сходи разок, в его комнате перебывала уже вся его родня. При нем снимаются головные боли, хондросы, другие хвори. Мы предложим Бурцева кооперативу нетрадиционной медицины, в Новосибирске их наплодилось, рекламируем без лишнего шума, вот и денежки, не только Славе, но и нам с тобой, эге!

Валера ухватился за борт люльки, удивленно слушая новую сказочку.

— Ты что, смеешься?

Шиз взвилась к потолку, блеснув белками глаз:

— Валера, обрати внимание, как бы я ни смеялась, но любой своей цели не шутя достигаю. Бурцев — прибыльное и бесхлопотное дельце. Чего ж, ты думаешь, твоя супруга у Бурцевых регулярно пропадает? И Света-сестрица к нему захаживает, чего ж? У нас будет скромный местный божок. Был бы идол, а святости и у людей наскребется.— Шиз оскалилась.— Но ты мне не верь, государь. У тебя кто-нибудь из приятелей сейчас болеет?

— Только гриппом.

— Это то что надо. Завтра поспорь с гриппующим, на пять рублей, для смеха, что он выздоровеет за час, и я вас приведу к Бурцеву.

Зачарованный государь выкарабкивался из люльки.

— Ты мне глупости рассказываешь. Ну давай я завтра поспорю, если уж просто для смеха, скажу, сеанс у экстрасенса, всего пятьсот рублей, только платить будешь ты. Мне не жалко, Женя, но сегодня я решил на Смирнова из принципа больше не тратиться.

— Я буду платить? Твой приятель будет платить! — облизнулась Шиз и упала к проему в двери.

— Завтра увидим,— ответил Валера, выходя вместе с Женей. Они направились в кухню допивать кофе и доедать “Прагу”.

..

Он открыл глаза и зевнул. Левый сон видел, кофе, наверно, вчера перепил. Блэкмору редко снятся кошмары, этот месяц он вообще без снов отрубается, а тут чувак в колыбельке, вокруг девица летает, не то Лайта, не то Лайфа... Муть, короче.

Маэстро с подушки оглядел комнату. Фрэнк шляется где-то, Ирви еще спит,— они сейчас у Ритчи живут, так удобней. Надо еще Петерса поселить, “Синие Кролики” прекрасно обойдутся Цветочком. Петерс тоже сырье, его бы к музыкантам хорошим, посмотрел бы, послушал... что слушать нечего.

Ритчи усердно потянулся, перекатился на правый бок, на левый, еще раз на правый и таким образом скатился с разложенного дивана.

Да, Фрэнк дурак, мотылек, и голос у него скучный, но Ирви без него играть не будет, поэтому Фрэнка надо терпеть. А ни хрена его Блэкмор не будет терпеть. Не будет у Фрэнка своей игры. Не нужна ему своя игра. А наймитов можно и потехничней найти. Только деньги нужны.

Но Ирви без Фрэнка играть не будет. Ну а Блэкмор дураков не будет терпеть. Он отучит Фрэнка мотыльков ловить. Жаль на него время терять. Вдруг зря.

Ритчи выключил воду, повесил полотенце и направился в их домашнюю студию. Аппаратура так себе, а оторваться иногда хочется. Когда сырков рядом нет. Со звуком поэкспериментировать. На еду хватает, на нормальные инструменты — нет. Нафиг, деньги нужны. Не будет Жихарда звать.

Промотав назад метров сто, врубил. Из колонок вырвались звуки. Ритчи поспешно скинул громкость. Натянул наушники и отключил колонки. И врубил на всю катушку.

Да. Классно идет. Ритчи в наушниках смотрел перед собой, сквозь мигающие индикаторы частот. Цветочек дурак, надо Петерса брать, из всех этих один Петерс годится. И Фрэнк дурак, чего свингует, где не надо. И Ирви долбоеб. И Ритчи, подумаешь, какой хороший, во, особенно вот тут, это место он помнит. Нет, надо заново делать, запись какая-то левая. Ритчи снял наушники. Особенно в том месте, песен пятнадцать сразу напоминающем. “Пип Депл” постарше когда стали, поопытнее, Блэкмор начал со звуком экспериментировать, сольники там какие-то стряпать, свою группу потом создал — ну, публика привыкла, он и писал, что попадется, лажу не напрягаясь гнал, эстрадную, и вот это место как раз песен пятнадцать сразу из тех концертов напоминает.

Но бублику и с этой левой уже можно... как там Жиз сказал... приятно взбудоражить. Еще сказал, что это полезно. Приятно взволнуют — в хороших студиях писаться начнут. В хорошей студии качественного звука легко добиться. Особенно если ассистенты толковые. А тут у них не аппарат — кукла-мукла какая-то. Парни в светскую богему выйдут, а там профессионалы высшего разряда. Полутораметрового потолка. И ждут там Ирви и Фрэнка. И особенно Цветочка. Не, зеленые лучше. С опытными музыкантами ужиться трудно. Всю жизнь пробовал. Да, зеленые лучше. Особенно Фрэнк, надо вместо него Брайана позвать... Во, надо Брайана позвать!!

Ритчи пересел на окно и уставился в уличный фонарь. А Фрэнк будет просто настоящим другом. Пока Ирвину не надоест. Петерса лучше потерпеть, из него выйдет нечто года так через два, только надо сначала в свою банду зазвать. Петерс — редкость, сейчас все только на кнопках шарят. А вдруг Осторн не захочет? У него дети такие. Скоро внуки пойдут... И что значит “банда”, не банда, а группа, набрался жаргона от пацанов... Да, не захочет...

Ритчи дотянулся с окна и опять надел наушники.

Захочет, куда денется. Три гитары — все ведущие. Кайф. Не, Фрэнка надо менять.

Ритчи снял наушники и закурил.

Ребята не понимают. Скоро ссора будет: записи уже можно в альбом сводить. И любая соображающая фирма за них возьмется. Четыре песни сразу в хиты войдут. Или не войдут? Три точно войдут, сразу и недель на восемь, звук новый. Деньги будут, прощай, Жихард. Мощный состав подобрать и работать нормально.

Ритчи сладко улыбнулся и выключил маг.

Ясен день, что с мощным составом работать. Тая позвать, Рэмбела, еще этого, няньку этого, забыл как звать. И писать, писать, подписывать контракты, подписывать. Да плевать на Жиза, будет об Ирвине думать. Школы у него нет, выражается слабо. Под Блэкмора косит и переживает, что техники не хватает. Надо, чтобы он Брайана и Ритчи послушал. И больше с хорошими музыкантами общался. Есть еще такие, в Дагане наберется. И Фрэнк тоже, профессионалов наслушается, оскомину набьет, может, что свое сыграет. Зеленые лучше — не проштампованные, оригинальные такие... новые... что ни тусовка, то новизна, один из трехсот.

Ритчи сел перед открытым холодильником и задумался. Сначала о консервированной курице. Потом о кофе с сыром. И наконец выбрал лучший из вариантов: он отошлет Брайану черновые записи и пригласит к себе. У Брайана уши на месте, ему тоже не нужна своя игра, но она у него есть, может, у Фрэнка через столько лет тоже была бы. А может, не было бы. Но Брайан сам явится к Кейнсу. Ритчи не откроется ему, что он Блэкмор, а Брайан сам догадается. Вот они потащатся... Да, таким образом Ритчи выведет ребят в музыкальную среду минуя нянек и бублику.

И будут они от клипика до клипика прозябать. Чтобы были деньги, нужно чтобы слушали. Чтобы много слушали, нужен хороший менеджер. Хорошему менеджеру нужен классный попс.

..

Всеобщий эквивалент лег на стол.

Слава взмахом зацепил со стола плоскую стопку промокашек (еще глянцевых с денежного станка) и движением пальцев развернул в веер: пять тысяч за сеанс, шесть клиентов, в сумме тридцать штук. Ну замечательно. С долгами сам разберется, на жизнь хватает. Бурцев — это прикол.

В комнату вошел Валера, Женя улыбнулась ему, но в комнату вошла Дина, и Валера вышел.

— Десять процентов “Импульсу” за юридическое лицо и пятьдесят Бурцевым за милосердие, Слава,— напомнила Дина.

— Я не забыл. Всё будет в порядке.

Дина одна в МЖК и только вчера от Славы узнала, что он нахамил сильным мира того самого, очень крупно затем проигрался — подсадили, но выплатил, что спросили, и тусоваться среди шпилей больше не собирается, найдя вполне приличное развлечение в семейной жизни.

В комнату вошла Света, яркая, дикая, великолепная.

Три минуты назад употребившая вместе с витаминами порцию самой себя, она заговорила надломанным голосом:

— Сестрицы, вы неправильно понимаете Бориса. Не в обиду будет сказано, Женя, но если и второй прием у Бориса будешь вести ты, то на третий прием никто не придет.

Все взглянули на Женю, но она только выпятила губу и пожала плечами. А что говорить? Что ей самой муторно при Боре руками размахивать?

Дина спросила:

— А ты правильно понимаешь Бориса?

— Да.

— А почему? — встряла Женя.

— Потому что, Женя, не как ты,— со стеклянной холодностью отозвалась Света сестрице, уводящей мужа иллюзорным блеском во мрак.

— А как именно? — переспросила Шизель и дальше не слушала, барабаня пальцами по подбородку. Гип-гип... ура. МЖК выстраивался во что-то определенное.

Женя снова удивленно пожала плечами:

— Черт возьми, тогда у меня идея. Давайте я буду бухгалтером, Дина научным сотрудником, Валера административным директором, Слава его телохранителем, а Света — ты будешь нашим экстрасенсом. У тебя получится, ты не бойся.

Слава вздохнул, чтобы не засмеяться, и отошел к окну.

— Я не боюсь, сестрица, но я не хочу быть слишком наркозависима.

— Вот здрасьте, а кто тебя заставляет?

— Я не смогу без фенамина разыгрывать экстрасенса, как ты, а укалываться перед каждым приемом не хочу.

— Да это не вредно нисколько,— и Женя отвернулась к стене.

— Дина, это вредно? — извлек из раздумий кузину Смирнов.

— Это?.. Укалываться перед каждым приемом? — сориентировалась по запавшему на слух Дина.— Нет, если дозу буду регулировать я. О чем речь?

— Что если следующий приемный день экстрасенсом будет Света? — ввел в курс дела Слава. Шизель напряженно улыбнулась:

— Это будет  очень  интересно.

— Согласна, Света?

— Нет.— Света виновато посмотрела на Славу.— Я не хочу связываться с вашим рекламным кооперативом.

— Я тоже не хочу, Слава,— заметила Женя.

— Есть другие формы,— равнодушно напомнил он,— других форм много, от индивидуальной трудовой деятельности до общества пчеловодов, как-нибудь назовемся. Света, ты тогда будешь?

— Если будут только наши, то да.— Света посмеялась сквозь спущенные ресницы.

— Попробую организовать, не обещаю.

— Для справок и печатей у меня есть друзья-медики удобней, чем у Дины,— добавила вполголоса Женя.

Он взял сигарету и перед тем, как выйти в кухню, спросил:

— Кто хочет к Лешему на дачу? Леший шабаш свистнул, лидеры нечистой силы в сборе.

— Ой, я хочу...— Женя спустила ноги со стола.

— Собирайтесь, птицы, я готов. Предупреждаю, церемонии не для слабонервных.

— Прошу прощения, леди и джентльмены,— Дина тоже выходила из комнаты,— мне сегодня вечером надо обязательно навести порядок в столе, постирать и написать письмо. Идите, ужин я приготовлю.

..

Дядя Сережа расстроено двинул ногой и передал письмо на другой конец диванчика Альдеру. Альдер отшвырнул ноут-бук, съехал по диванному валику в лежачую позу и читал.

Через несколько минут он возвратил листы Жизу, они долго смотрели друг на друга. Жиз встал и нажал кнопку внутренней радиосети:

— Бон, ты у себя?

— Что-нибудь случилось, Сергей?

— Приходи ко мне, письмо от Шизели.

s

..

В комнату вошел Жихард. Сергей ни с того ни с сего врубил вентиляцию.

— Шизель написала на русском,— начал он.— Слушай, я переведу. «Здравствуйте, дорогие дядя Сережа, Бон и Альдер. Отправляю это письмо почтой, так как не хочу, чтобы оно... мм, светилось по e-mail`у.»

— Дай, лучше я.— Альдер взял листы, облокотился в колени, патлатая челка нависла над Шизелиной весточкой. Он переводил.

— «Извините, что долго не писала ничего существенного, но хвастаться мне нечем, я буксую, мне не хватает образования, и нынче я теряюсь, зачем оно мне. Буду немногословна, словами уже не помочь.

Решающим изменениям подверглась обстановка вокруг объекта, на него обратили внимание. Мои соседи организуют кооператив нетрадиционной медицины, используя оздоровительные свойства объекта. Я никак не препятствую, ситуация крайне необычна. Имеются значительные основания полагать, что объект не есть гомеостатический феномен, а, наоборот, есть полностью порождение гомеостатической среды. Не нахожу ни один из известных мне научно-теоретических языков достаточным для описания этой среды, однако подозреваю, что рассматривать как гомеостатический феномен нужно саму эту среду непосредственно вокруг объекта с ним в центре. Как-нибудь поймите меня, я предупредила, что у меня ку-ку, и изложить ситуацию на адекватном языке не смогу.»

Жиз не перебивал ни одним замечанием, Альдер переводил дальше.

— «Если вы не намерены оставлять работу с объектом, то обязательно должны приехать сами, увидеть лично и прочувствовать атмосферу, Жиз уже знает, что произведенное объектом впечатление вербальной передаче не поддается. В любом другом случае я гарантирую безуспешность ваших изысканий и отказываюсь как-либо продолжать сама.

Попытаюсь рассказать о среде непосредственно вокруг объекта, для кратости обозначу ее МЖК.»

Альдер посмотрел на Бона и расшифровал аббревиатуру.

— «Существенными элементами по мере своей информированности выявляю своего двоюродного брата, его супругу и его любовницу. Буду называть их соответственно Георгин...»

— Такой цветок,— хмуро пояснил Жиз.

— «...Никто-2 и Эго-Никто. Из несущественных на данный момент элементов упомяну себя и своего фиктивного мужа, обозначу соответственно псевдофлоксом...»

— Флокс – цветок, псевдо – это псевдо,— сказал Жиз, глядя на носок.

— «...и турнепсом слабого сорта с задатками флокса. Сам объект назову Никто-1. Также ввожу термины “турнепсность” и “грядка”, мне будет удобнее, а вы всё равно не поймете, пока не приедете. Обозначения произвольные, семантика – по ходу изложения.»

Альдер снова поглядел на закурившего Бона и предупредил:

— Изложение. «Никто-1 в прошлом был турнепсом сильного сорта, дальнейшее размножение которого скорейшими путями привело бы к идеальной, сбалансированной экологии на грядке и окончательному подавлению клумбовости. Благодаря фактору Никто-2, о котором ниже, бессознательная грядковость выразилась в настолько мощной ауре, что подпадающие в ее пространство турнепсы впадают в состояние, близкое к бессознательному и временно приобретают качества здорового, сильного сорта, а именно: физическое здоровье и беспринципная восприимчивость при внутренней переориентации на единую высшую ценность — идеальную грядку. Действие Никто-1 на нетурнепсов зафиксировано на псевдофлоксе: частичное обезличивание и обезоруженное смирение. Сопоставляя наблюдения за Жизом и Эго-Никто в атмосфере объекта, предполагаю, что реакция нетурнепсов на объект более опосредованна и разнообразна, чем реакция турнепсов.

Никто-2 в прошлом была, весьма и весьма вероятно, ярковыраженной личностью, которая в результате негативного самоанализа стала яркой обезличенностью. Итогом длительного, но безуспешного самоуничтожения стала идеализация состояния несуществования, в которое Никто-2 постоянно стремится. Уверена, именно Никто-2 в этом своем стремлении возбудила процессы, приведшие объект в состояние Никто-1. В состоянии самоосознанности Никто-2 не является ни турнепсом, ни более слабым флоксом, а целостным Эго, имеющим в своей системе ценностей высшей ценностью безликость. Не уверена, но возможно только Эго конкретно Никто-2 способно направлять мощную пассивную энергетику объекта на систематическое грядковое оздоровление, надеюсь выяснить это экспериментально в упомянутом медицинском кооперативе. Основания так предполагать — в необходимости направлять грядковую энергетику пациента на уверенность в объективном существовании единой идеальной почвы и на внушение личного несуществования, чтобы навязанный образ объективного всеединства привел, в согласии с ним, организм к оптимальной саморегуляции. Таким образом подчеркиваю, что Никто-1 является безликостью неизменной, а Никто-2 — перманентным движением целостной личности к недостижимой для нее, по собственному содержанию, безликости, и с этого момента обозначу Никто-1 Иконой, а Никто-2 Молитвой. Длительное время выпытывая мнение Молитвы об Иконе, я сама наконец определилась во мнении, что существует мощная и по природе пассивная энергетика — стремление из личности в абсолют, причем, абсолют не личностный, а единственный и существующий, не сотворенный, а, быть может, творивший личность или предоставивший все условия для ее возникновения, по крайней мере, из его мифологического содержания. Не скрою, что вышеуказанное мнение во многом сложилось под влиянием Эго-Никто, с которой я много беседовала, которая по указанным ниже причинам не может воспринимать бога иначе, как личность, и которая формально частая гостья, а по сути участник нашего МЖК. Личность Молитвы — ярковыраженный пример упомянутой энергетики, в некий оптимальный момент воздействовавшей на Икону (именно которую Жиз планирует перештамповать в таблетки). Икона в знаковом представлении парадоксальна. Назову “наибольшим сачком” гипотетически существующую самую всеобъемлющую условность. Тогда икона: если существует, то самый большой сачок, если не существует, то пустота вне мыслимого пространства, идеальная пустота. Существующе-несуществующую сачок-пустоту пресуществляет в виде иконы молитва и познается оная через достижение внутренней пустоты, ибо всё есть кузнечик, а самый больший есть сачок.»

Альдер взглянул на Бона. Тот массировал висок, и лицо его было мрачно.

— «Эго-Никто является (как в прошлом, так и в настоящем) выраженным примером парадокса самовосприятия, она соединяет в себе флокс, георгин, бильярдный шар, стаю кузнечиков и множество других элементов как игровые реальности, и способна различать игровые реальности от действительности благодаря единственному ориентиру — воспринимающему Эго, его способности к волеизъявлению. Очень неадекватно направленным организационным талантом Эго-Никто были созданы МЖК и медицинский кооператив вокруг Иконы. Неограничиваемость Эго в данном Никто настолько велика, что выражается в незаурядной энергетике, Эго-Никто способна вызывать состояния, в которых разделение на объективную и субъективные реальности невозможно. Однако непосредственного отношения к объекту Эго-Никто не имеет. Благодаря Эго-Никто и Георгину Молитва периодически бывает в состоянии самоосознанности. Эго-Никто — протяженное единоборство между солипсической вселенной и данной реальностью, Георгин — это момент выбора, Икона и Молитва, сами понимаете, абсолют и гармония с ним в субобъективном понимании общности и единства.

Итак, чрезвычайность ситуации с объектом в том, что не грядка является средой нетурнепсов, а нетурнепсы являются средой, причем, абсолютной грядки. В связи с этим упомяну своего фиктивного мужа. Уникальна сложившаяся обстановка тем, что флокс-турнепс в МЖК не преобладает, являясь не большинством, а меньшинством. Однако, это единственный турнепс, на который Икона не оказывает воздействия по причине не столь уж исключительной: флокс-турнепс имеет на нее количественную установку, склонен выражать в денежных знаках, и Молитва не проявляет желания как-то переменять его установку.

Несколько слов о псевдофлоксе. Дорогие, родные мои друзья! Приезжайте скорее, мне очень тоскливо, мне очень тревожно, я близка к психическому срыву. МЖК, в котором я живу, в высшей степени интересное для меня поле наблюдений, но наблюдения даются мне дорогой ценой растущей депрессии, мы сводим друг друга с ума, выбиваем друг друга из своих келий нетурнепсностью, многореальностью и вовсе нереальностью. Я еще верю, что не сошла с ума, и провозглашаю себе, что такая, какая есть, адаптирую в других условиях, чем обычно, но мне самой смешно моего оптимизма. Жиз, Бон, Альд, я не железная, в атмосфере нашего МЖК очень трудно не потерять почву под ногами. Бизонолгенок.

Переносить в себе медленное умирание чего-то всеобщего ужасно. Мне мучительно трудно переносить внутри себя отмирание общечеловеческих условностей, терять границы существующего и несуществующего, в конце концов, я выросла на той почве с дорожными знаками, которую сейчас перестаю чувствовать. Приезжайте не ради Бурцева, приезжайте ради меня, как можно скорее, всей клумбой. Я согласна с Боном, что ценозов и реалий много, но я хочу жить в своем МЫ, среди вас. На Бурцева я просто забью — он меня нисколько не прикалывает своей единой и единственной абсолютностью. Я больше не хочу терпеть, и одновременно не могу отказать себе в желании непосредственно наблюдать МЖК, для чего приходится в нем жить.

Буду ждать! Жиз, позвони, пожалуйста. Мы с кузеном купили классный музыкальный центр, у меня кончаются доллары, на доходы от кооператива рассчитывать смешно и неэтично.»

..

Альдер сложил письмо и смотрел на Бона. Бон нерадостно высказался:

— Разумеется, ехать.

Что у Шизели гуси улетели, обсуждению не подлежало.

— Втроем?

— Как, Сергей? — Жихард повернул лицо к другу.

— Вчетвером.

Альдер почесал шею и резко спросил:

— С Блэкмором?

— Догада,— мрачно одобрил Жиз.

Альдер повертел в руках письмо, выложил рядом на диван и вышел.

— Альдер прав, Сергей, нам и без Блэкмора будет трудно выбраться.

— Подумаем, посмотрим. У Блэкмора есть документы на Кейнса, Альдера легализуем в ближайшие дни.

За прошедший квартал альтерсайдеры проделали незаменимую работу для “Топика”, управление провозглашает филиал независимым научно-экспериментальным центром и переводит на спец.финансирование. Альтерсайдеры были в двух шагах от победы над “Топиком”, когда пришло письмо из Новосибирска.

— Через неделю-другую на входе будет прибита другая вывеска, и первые полгода о концерне можно вообще не вспоминать. С текущими мелочами Авраменко справится, его я предложу директором научного центра.

— Он надежен?

— Ты напрасно не познакомился с ним ближе. Я в нем не сомневаюсь. Порядочный, рациональный и жизнерадостный.

— Что значит жизнерадостный?

— Деятельный, о лишнем не думает, на разумные компромиссы легко идет,— во взаимном раздражении ответил Сергей.

— Блэкмора можно оставить под прежним наблюдением.

— Ты уверен, что в наше отсутствие ничего не произойдет? Он в любой момент может снова заявить о себе в музыкальных кругах, вспомни-ка, вторая попытка связаться с Осторном.

Жихард промолчал.

— А ты сам — неужели откажешься от личного визита к объекту Шизели, да еще в обществе Блэкмора?

Жихард, скрепя вздох, направился к выходу:

— Надеюсь, эти две-три недели Шизель вытерпит в... МЖК без хэппенингов. Ты не сделаешь мне письменный перевод?

— Альдер переведет лучше. Возьми письмо.

Жихард кивнул на прощанье и задвинул дверь.

..

— Да.

— Здравствуй, Ритчи, это Жихард.

— Привет, денег дай.

— Дам. Но я хотел сказать о другом.

— Что надо?

— Мы прослушали твои последние песни, меня они глубоко впечатлили, больше, чем Мальмстин. Сергей и Альдер также передают тебе привет, Сергей говорит, что музыка очень необычная.

— Сам знаю.

— Но ты не спросишь, откуда нам известно, какая у тебя музыка?

— А, да. Откуда?

— У нас сейчас находится запись, которую ты отослал бывшему коллеге Брайану Осторну...

Ритчи до хруста вдавил телефонную трубку в гнездо.

Вошел Фрэнк с сэндвичем в зубах.

— Цветочек был?

Кейнс вздрогнул всем телом: снова зазвонил телефон. Он отключил телефон и вышел из комнаты, не заметив Фрэнка.

..

Фрэнк вошел на кухню. Ирви листает журнал, поглощая попутно сэндвичи.

— У маэстро опять чердак слетел,— Фрэнк булькнул в чашку заварки.

Ирви расстроено отодвинул журнал.

— Сходить сейчас к нему?

— Ну сходи, если с прошлого раза уже обсох,— огрызнулся Фрэнк.— Я еще нет.

Он глотнул, выплеснул чай и булькнул себе молока.

— И я не могу целыми днями с ним париться.

Ирви качнулся на стуле, оттолкнувшись ногой от стола.

— А никто не просит. Тебе скучно, Фрэнк?

— Мне нет. Но он с ума сходит постоянно. И я не могу, как он, целыми днями сидеть и на инструменте извращаться.

— Телевизор есть.

— Да иди ты в жопу.

— Он немного чокнутый на гитаре.— Ирви глотнул из пакетика молока, поджал губы, распробывая вкус.— Из-за этого чердак слетает. Но из-за этого он маэстро. Одна песня готова. Четыре почти готовы.

— Ирви, у нас пол-альбома сто раз готово! И маэстро много выдрепывается.

— Есть такая буква.— Тут Ирви спорить не стал.

— Мы, как кроты, к нам из-за Кейнса уже никто не ходит... Ирвин, мысль.— Фрэнк просиял.— Потащим его вечером к “Синим Кроликам”?

— Они сегодня играют?

— Да, я вчера с Крисом встречался.

— Спрашивал его?

— Сказал, что, может, постучит в свободное время. Про Кейнса Крис наслышан гадостей. Хорошего про него один Цветочек говорит, зато, блин, разболтал, кому ни попадя, еще обижается, что не верят. Да Крис сам должен с ним встретиться.

— А ты сможешь Кейнса из дома вытащить?

— Он развеселится к вечеру. Да и ради Криса Петерса маэстро соизволит.

— Ты здорово придумал.

Фрэнк хохотнул и передвинул к себе журнал.

..

Они вошли в полутемный зальчик беспризорного ресторанчика, облюбованного местной молодежью. Атмосфера не городская, братская, и всё из-за “Синих Кроликов”: они гонят роковое старье, олдее даже олд-нью, и городские баллады собственного сочинения, и здесь их любят.

Воодушевленный Фрэнк подскочил к эстраде и станцевал перед ребятами коротенький данс. “Синие Кролики” приветствовали его коротенькой импровизацией и запели дальше откуда съехали.

Ритчи повел головой: да, Петерс редкость, через ритмы всей группой правит. Через пень-колоду импровизируют. Надо его забирать. Бизонолгенок. Ритчи устало улыбнулся.

..

Сергей Владимирович, ступив внутрь, окинул ястребиным оком чавкающее помещение. Вот он.

Три парня и Ритчи Блэкмор, на вид их сверстник, но серьезнее. Жизу объяснили, вон тот темный, рослый, с подвижными руками, стрижка нормальная — Ирвин Килан, студент последнего курса технического колледжа, из среднеобеспеченной семьи, сейчас живет с Блэкмором. Рядом с ним шатен, обаятельный и легкоплавкий — это Фрэнсис Холлинз, бывший однокурсник Килана, двоечник и разгильдяй, волосы почти до плеч — маникюра только нет, типичный даганский бездельник, из среднеобеспеченной семьи, сейчас тоже живет с Блэкмором. С объектом. Еще один парень сидит спиной, по немотивированным значкам на полплеча и булавкам на треть спины ясно — хулиган Цветочек. А Блэкмор в профиль. Лишние волосы состриг, новая прическа опять нескромная: гребешок и сзади хвостик. Как дети, хуже, нет угрозы повзрослеть. Ну-ну, Блэкмор прежде всего объект, сам соглашался. Черты лица почти те же, если не считать, что острее. Но он мог просто похудеть. В целом — Ритчи Блэкмор, свободно узнаваемый. Однако, Бон... Он и не делал операции.

Ритчи повернул голову к сидящему слева, с булавками в треть спины.

Дядя Сережа, не суетись. Операция, бесспорно, была. Морщины разглажены, разрез глаз изменился, рисунок губ стал другой...— сделался он достаточно.

..

— Да замени ты его на одну песню, чего уперся? — Ритчи повернул лицо к Цветочку.

— Блин, Ритчи, я не хочу сегодня! — ревнивый Цветочек ерзанул на стуле. Его заметно напрягает, что Кейнс собрался разговаривать с Петерсом.

Ирвин вскользь заметил:

— Всегда с радостью за барабаны садился, и то если Крис уступит.

Цветочек молча стал разливать вино. Ритчи, заказавший себе кофе, поднес ко рту чашку, но сейчас и эту дрянь не смог пить.

— Неохотно уступает, да? — он широко улыбнулся.

Фрэнк взглянул на улыбку и прохладно ответил:

— Когда как.

— Не обрыдло каждый вечер стучать?

— Они не каждый вечер играют. Да брось, Ритчи,— раздражился Фрэнк. Пожалуй, ему обидно за Цветочка.— После добазаримся.

— А сейчас что делать? Бублику имитировать? Кофе я и дома попью.

Он отставил чашку, поднимаясь из-за стола.

— Дадут гитару?

— Кейнс, они не таперы, у них дружная команда.

— Ну и что? — Ритчи хлебал кофе, стоя уже вполоборота к эстраде.

— Ну, Петерс вон иногда дает постучать, но только Цветочку.

— Во дураки! — Ритчи хохотнул, ставя пустую чашку.— Я балдею, в ресторанах оттягиваться.

Он не садился, чесались руки, изнемогая фибрами его душа рвалась к эстраде.

— Плевать им на рестораны, они хотят играть и играют,— недовольно вмешался Ирвин.

— Сейчас, что ли?

Ритчи развернулся с места к “Кроликам”, послушал, развернулся на парней:

— Хорошо играют. Душевно.

Ирвин съехал по стулу и осадил:

— Кончай ставиться, мы не лучше.

Ну а фиг ли ж там. Он тоже может кого угодно всяко-разно обосрать, да только на хер такой понт.

— Лажу не гони, Ирви. Проводи меня к “Кроликам”. Соло-гитару как ты сказал зовут?

Ирвин встал.

— Ну пойдем. Я скажу, король гитары изъявил желание показать вам класс. Лен веселый парень, по такому случаю даст.

..

Сергей Владимирович в тени у входа наблюдал Блэкмора. Тот встал, о чем-то споря с остальными. Но отправился не к выходу. Вдвоем со скромным брюнетом они двинулись к эстраде.

Когда музыканты на эстраде закончили песню, брюнет отозвал одного гитариста. Подошли остальные музыканты, Ритчи с ними коротко говорил. Через минуту вокалист приблизился к микрофону, отхекался.

Сергей спешно направился внутрь зала. Вокалист торжественно объявил:

— Люди! Сегодня нам выпало счастье лицезреть короля гитары Ричарда Кейнса!

Сергей остановился.— Поздно, промедлил. Музыканты на краю эстрады осыпали стоящего среди них Ритчи улыбками предвкушения и аплодисментами. В зале по инерции тоже захлопали и заржали: народ здесь собирается свой, в основном жители рая.

Парень у микрофона торжественно разорялся:

— Пусть вас не смущает, что до сегодняшнего знаменательного вечера никто не слышал нашего гитарного короля: мы спрашивали, он уверяет, что играет на гитаре виртуознее, чем Блэкмор играл на яйцерезке! Народ, это довод!

В предчувствии чего-то необычного весело стало всем. Кроме бедняги Ирвина, вообще на юмор туповатого. Он мрачно глянул на Ритчи, одевающего ремень гитары с радостным оскалом придурка.

Фрэнк вскочил и сердито зашагал к эстраде.

У микрофона продолжали, сходя с торжественности на доверительность:

— Имеющий уши да услышит! и да не скажет потом, что слышал яйцерезку. Я всех предупредил и еще добавлю: кому жизнь дороже музыки, пусть выйдет из зала.— Вокалист, перекрывая общую ржачку, повысил голос.— Да, вот еще, дополнительный комментарий. Наши парни побоялись играть с Кейнсом, еще прибьет полетом грифа по затылку. Кейнс выступает в царственном одиночестве.

“Кролики” угорали во главе угла. На эстраду запрыгнул Фрэнк. Сидящие за столиками словили кайф и дружно веселились. Сейчас-сейчас, бублики, повеселитесь.

Сергей стоял в тени у стены, так и не справившись с любопытством. Но объект первый и последний раз виртуозничает по закусочным, Жиз проследит.

Вокалист широким жестом пригласил на сцену гитарного короля яйцерезок. Взбешенный подлой тирадой Ирви молча отобрал гитару у кого-то из парней. Бас. Кейнс поведет, Ирви словит, должен словить. Фрэнку остались клавиши, барабаны и где... да, гитара, он вырвал у подходящего к краю вокалиста скромную для понта гитару.

— Свинья ты, Бонни! — торопливо поделился он и накинул ремень. Про тараканов будут, про тарраканов... Ритчи отстранил Фрэнка от микрофона с железным:

— Я сам.

Сейчас-сейчас... Цветочек уже оккупировал барабаны. Секунды ожидания, переполненные излишним шорохом на эстраде, предуготовили и заставили всех, кто есть в помещении, пялиться на гитарного короля.

Блэкмор стал у микрофона, оглядел своих верных слушателей, проверил шнур. Хорошая гитара, не с антенной. Колки проверил, хорошие колки. Обернулся на Фрэнка и Ирвина — готовы?

И затащился в микрофон:

— ...я передумал!..

..

Шихекающее ржанье с успехом заменило ожидаемую композицию. Загнулись все. Все, кроме Ирвина и Фрэнка. В пике веселья на сцене угорал король, чей послушный голос выдал секунду назад столь дивную музыку. Он неверными шагами отошел к краю, снимая на ходу гитару, и, глянув на “Кроликов”, совсем уж зашелся. По залу прокатились неровные аплодисменты и стон.

Ирвин всучил обратно гитару и спрыгнул с эстрады. Через три шага его догнал Фрэнк. Еще через три шага — Кейнс.

— Да ладно, парни, это же шутка...

— Да пошел ты...— дернулся Ирви, не сбавив шаг. Фрэнк не среагировал на Кейнса. Ритчи обернулся к “Кроликам”:

— Ребята, отпустите Петерса, разобраться надо! — и снова догнал своих.

Вокалист Бонни, еще улыбаясь, спихнул с эстрады Криса. Они перебросились парой слов, Крис пожал плечами и двинулся следом за выходящими. Цветочек снова занял барабаны.

Сергей Владимирович наперерез вдоль стены прошел к дверям.

И когда Фрэнк, Ирви, и Ритчи с барабанщиком Петерсом подошли к выходу, Блэкмор увидел Жиза.

..

ЗАБОТЫ О ХЛЕБЕ НАСУЩНОМ НЕ ДАДУТ НАМ СОЙТИ С УМА.

..

— Прямо жить не хочется, знаете! Такие боли дикие, делать ничего не могу, такие боли, ничего не помогает, врачи говорят, это нервное,— причитала женщина замученного, дряблого, хоть и непожилого вида.

Шиз сочувственно кивала ей головой.

— Вот здесь, вот, и вот, врачи уже диагноз поставить не могут.

— Я вас очень хорошо понимаю.— Шиз украсила вздох профессиональной сокрушенностью.— Боли угнетают нервную систему, низкий жизненный тонус, ослаблена сопротивляемость организма, а из-за этого новые болезни, так ведь? Делать ничего не хочется, вера в лучшее пропадает, вялость, аппетита нет, лечение на самотек пускаете — бывает? А почему? Болезни тела и нервные расстройства рука об руку идут, друг друга за руки подтягивают, так ведь? Мы занимаемся как раз такими больными, мы стремимся, чтобы самовосстановление организма шло одновременно по двум фронтам. Курс лечения — пять сеансов гипноза и обучения саморегуляции. Один сеанс — пять тысяч. Можете заплатить только за первый: не поможет — больше не придете. Первый раз вам назначим... одну минуту... в субботу, третьего марта, к пяти вечера ровно, устраивает?

Записав в журнал время и имя, скинув в картонную коробку деньги, Шиз выпроводила больную. Сняла белый халат, шланги для прослушивания, зеркальце с дыркой для просматривания, молоточком для простукивания придавила четыре пятитысячные купюры в коробке. Фыркнула и, задвинув ящик, вышла.

Ларионова влюбилась в великолепную Свету. Ларионова была счастлива тем, что в мире есть Света Марченко. И тем одержимее, злостно и радостно устремлялась вон. Будь счастлив, Смирнов!

Не втыкается она в Смирнова.

..

Сейчас ‘Я буду отрываться. Глумиться над безответными среди войска Моего нами всеми. ‘Мне-то стыдно? Обломитесь. На этих трех квадратных метрах Мне-то стыдно?

..

Лоханка погрузилась в кресло и несмело огляделась.

Небольшая комната типовой квартиры стандартного дома. На окне пусто. Чистые стекла зашторены бледно-розовым шелком. На панельных обоях — свет от плафона с красным узором по ободку. Чистый линолеум ничем не застелен. Кресло-качалка для пациентов, два табуретика и лакированный столик двух этажей: наверху поднос, несмотря на весну, полный фруктами, зеленью, и большая пиала кефира, не по Шелтону, машинально отметила женщина; на нижнем этаже медицинские инструменты; над столиком выключенный торшер в салатном, с голубизной, волнистом плафоне. И, как нежданно приятный диссонанс покойному интерьеру, в углу составлены заботливо обтертые от пыли колонки и две гитары, а у стены обычная кровать, уютно разъерошенная и вся такая простая. На бесхитростной кровати халявое покрывало, такое несложное, по углам сбитое и простыню казавшее.

А на покрывале...

В чистой, просторных цветов комнате очень тихо. Тишина ласково гладит и дышит уютом, какой было дано ощутить только в детстве. Тишина согревает и топит сомнения в теплые струйки благодушия: бог с ними, с пятью тысячами. Дорого, конечно, обманщики кругом, здесь тоже наверно, ну да а вдруг поможет. Сказала Настасья, что помогает. Чего уж там, на здоровье денег не жалко, так-сяк, Шелтон-Брэгг, Порфирий Иванов, Гербалайф, чего там, иппликатор Кузнецова, церебролизин, всего перепробовала, теперь вот еще на экстрасенсов мода, а раз люди говорят, надо испробовать. Дорого, конечно, да бог с ним, шарлатаны-то всегда дорого, да и ходят ведь слухи, значит, поможет.

Люди здесь необыкновенные собрались, сразу видно, экстрасенсы. Эх, жаль, молодые совсем, чего они смогут-то...

А на покрывале...

Ну да экстрасенсы они и есть экстрасенсы. Сейчас про них много говорят, значит, и эти что-нибудь вылечат. На первое время-то всё вылечивает, мумие вон пробовала, барсучий жир, йогу, поначалу-то помогает.

Вот эта бойкая, она просто медсестра, зря думала, что врач, не солидная. Ну да, давление сейчас мерить будет. Ох ты господи, знала бы, что мерить придется, желтенькую блузку бы одела, у этой рукава не закатишь. Тот, который на другой банкетке сидит, блокноты листает, это, наверно, гипнотизер. А самый главный гипнотизер, это уж видно, тот, который на кровати. Ишь ты, даже не переоделся, как есть в трико и рубашке. Лежит, даже не встал. А прическа-то, прости-Господи, как негр, в косичках. Да все они чудаки, свихнутые немного. Да бог с ним, лишь бы подлечили. Ишь, а глаза-то какие хорошие, сразу видно, институт кончал. Может, даже московский. Как же не поможет, должен помочь.

..

Женя в соучастии с тишиной взялась за лоханку. Смерила давление, осмотрела ноздри, уши, удовлетворенно кивнула. Валера — он считает себя основателем и распорядителем кооператива, пусть, бедняга, считает,— нашел в журнале жалобы клиентки, просмотрел и вышел за Светой.

..

Света ссутулилась на краю ванны, вслушиваясь в лопотанье крови. Не изменившись в лице, взглянула на входящего Валеру:

— Уколи меня, пожалуйста, мне хуево.

— Света,— покривился Назаров,— ты девушка. Смирнов кого угодно испортит, но тебе не к лицу материться. Идем, там уже сидят... Запоминай, рассеянный склероз, боли в позвоночнике, посаженные на медикаментах почки, частые обмороки, боли в области печени — осложнение после гриппа, диагноз не установлен, и жалуется на расстройство нервов.

— Валера, мне скоро будет хуево,— механически отзубрила Света.

Валера выругался и вышел.

..

Вошла Женя, она колет иногда вместо Дины.

— Сильно плохо?

— Нет, но скоро будет. Наверно, клиентка тяжелая. А я второй прием пробую сама, без фенамина,— слабо улыбнулась Света. Женя очень мельком, исподлобья, взглянула в нее и фыркнула, враз затягивая тонкую руку:

— Так ты вчера не вмазанная язвенника лечила?

— Нет.

Женя рассмеялась.

— Ну ты даешь! Руку покачай, у тебя вены уходят... Я-то гляжу, у подруги ку-ку капитальное, ты, слушай, ахинею городила, я чуть не сдохла! А прикинь еще, вслух-то смеяться нельзя. А лох, смотрю, уже на седьмом небе, глаза закатил, челюсть отвисла, твоей лапшой прется, забой! У него сколько еще сеансов? — Женя распустила жгут и включила воду промыть шприц.

Света не ответила. Женя оглянулась. Света, зажав в согнутой руке ватку, низко опустила голову.

— Так лох с язвой вчера первый раз был?

— Да,— кивнула Света, не отвлекаясь.

— Значит, еще четыре концерта. Ну, я пошла. Ты долго не задерживайся, сиянье Бори скрашивает ожидание, но злоупотреблять им грешно. Не переживай, клиентка — обычная лохиня, почти сразу в транс уехала, разве что замученная слишком.

— Да, спасибо, Женя. Иди, я сейчас,— отозвался далекий голос.

Женя обвязала жгутом свой верный стерилизатор и сунула в непрозрачный пакет.

..

Клиентка покачивается в кресле и, надо полагать, вспоминает любимую воспитательницу, выпускной бал, день свадьбы, или, на худой конец, вступление в комсомол.

Вошла Женя, женщина оглянулась и, вытянув шею, задрав к затылку брови, осторожно раскрыла рот. Но Женя пискнуть не дала, остановив деловитым жестом. Больная не въехала, что это значит, но въехала, что это нельзя.

Окутанная серо-голубым покоем, отдавшись на волю целителей, она качалась дальше. Раз-два, раз-два, правой-левой... бог навстречу...

Дверь распахнулась. В комнату порывистым, вьюжным шагом вошла легкая, как снег, девушка.

Тетя подобралась и приготовилась, социалистским инстинктом учуяв, что перед ней целитель-начальница.

Высоким, остроугольным, тихо подчиняющим голосом великолепная Света заговорила:

— Добрый вечер, расслабьтесь, не надо сжимать подлокотники пальцами, хотите слушайте, хотите не слушайте, делайте что хотите, вы лечите себя сами...

Валера вышел перекурить. Женя, не обращая внимания на врачевательницу и пациентку, смотрит поверх святого затылка.

Света быстро, уверенно выговаривая, прохаживается слева от кресла, не загораживая Бориса.

Сроду психологию не читавшая, в премудрости гипноза не посвященная, а только от сестриц чего-то наслушавшись, Света еще ни разу одинаковых телег не катила. Строго индивидуальный подход к своим настроениям, возникающим на приеме больных. (И просить бы нижайше тех, чей подход более участлив и чуток, ткнуть в себя пальцем, то среди тех, кто ответом на глупую просьбу сподобит, очень вряд ли окажутся те, кого собственно попросили.)

Прозрачный человечек забрался в свой любимый уголок, в Борин череп, присел на корточки возле лампадки и любуется огоньком лучистым, ровным, словно солнышко. Минуты через полторы Борис сел и уставился на лоханку. Прозрачный человечек на корточках передвинулся, чтобы и ей тепло попадало, чего бы и нет. Видишь, как сразу светло стало, в путь, вон твоя грядка, скажи еще что не та. Рад бы был. Прозрачный человечек аккуратист невозможный, всё бы ему до блеска натереть и по своим местам расставить, чтобы с солнышком наедине ничего не мешало быть. И сидит на корточках, аж прямо расплывается от солнечного своего тепла.

Великолепная Света развернулась на полушаге:

— Сейчас настал момент проверки, как правильно ваше подсознание восприняло позитивную информацию.

И она вольною рукою надвинула пациентке веки на шары.

— Не открывайте глаза, они вам сейчас не нужны, раскройте свое внимание, не волевым усилием, мягко, как бы договариваясь сама с собой. Надеюсь, договорились, проверка. Отвечайте на вопросы.

Света странно нахмурилась, на миг обернулась к Боре, воздух на миг качнуло. Она защемила пальцами женщине нос:

— Что-нибудь болит?

— Нет,— счастливо ответила та. Бурцев по-доброму на нее смотрит.

Женя, начиная веселеть, повернулась от Бори. Ать-два, ать-два, какой болит, зачем болит, трупы не болеют, додоговаривалась...

Света не ослабила щипок, но штрих на ее тонкой переносице стал мягче:

— Вам теплее, теплее, вы наполняетесь теплом и отрадой. Почувствуйте тепло в мизинце левой ноги. Есть?

— Да...

Света отпустила нос: тех.осмотр завершен, выезжаем на старт.

— Ткани оживают и впитывают целебную энергию гармоничного космоса. Ваш организм — необходимый атом единой Вселенной, ваше тело нераздельно с общим движением в потоке мощной энергии к совершенству, ваш организм — божественное творение, совершенное порождение природы, вы абсолютно здоровы. Позвоночник гибок, как в младенчестве, кровь разносит по тканям целебную силу, голова ясна, десны крепки, ваши почки и печень — безотказные механизмы, абсолютно здоровые. Вы верите, что здоровы? Отвечайте.

— Да.

— Вы сейчас здоровы?

— Да.

— А может быть, нет? Так вы прямо скажите.

Света отгребла волосы жесткой рукой.

— Я сейчас здорова.

Света уверенно улыбнулась Борису. Он перемигнул серо-голубыми глазами.

— Повторите.

— Я сейчас здорова.

— Короче.— Пальцы рассеянно оперлись в столик.

— Я здорова.

— Повторите.

— Я здорова, я здорова.

— Вам нравится себе это напевать?

— Да, я здорова.

— Ваше тело поняло вас, вы с ним раз и навсегда договорились, страданий для вас не существует.— Света в напряженном забытьи хлестала по ладони веткой укропа.— Я вижу, как оживают ваши клетки. Я слышу ваш ровный, полный пульс. Вы молодеете с каждым часом, с каждой минутой, с каждым вдохом и выдохом вы молодеете, вы размолоделись. Вы красивы, умны, уверены в себе, спокойны, вы любите себя и других людей как себя. Ешьте.

Света сунула в руку больной укроп. Женя надавила ладонью на губы. Больная слопала.

Света ткнула в пальцы еще зелени, больная наощупь слопала.

Скормив негустой пучок укропа, загружая между делом директивами о бестаблеточном питании, Света взяла в руки пиалу.

— Почувствуйте тепло в мочке правого уха. Есть?

— Да.

— Теплее, теплее. Вам жарко?

— Да.

— Покажите, как вы потеете.

Больная вспотела.

— Вы замечательно справляетесь даже с трудными заданиями, вы научились саморегуляции. Тогда вот вам наипростейшая задача. Отрегулируйте свое давление.

Больная отрегулировала.

— Заправьтесь топливом.

Света закачала в пациентку кефир.

— Вы большой исправный самолет с вертикальным взлетом. Исправные самолеты никогда не падают, вы теперь никогда не упадете в обморок. Сейчас вы полетите домой, приземлитесь и станете здоровым, уверенным, любящим человеком. В четверг в это же время следующий сеанс. Летите.

Больная улетела.

Прозрачный человечек пнул ей вслед воображаемой ножкой, проследил из-под воображаемой ручки, снял мало-мальский нагар с лампадки, которой нет, и, поглядев еще, вернулся в белобрысую головенку.

..

Женя закатилась:

— Света, браво!

Великолепная Света опустилась с утомленным смехом в качалку.

— Черт бы меня побрал: тетя с вертикальным взлетом после смазки и заправки! Жалко, меня в четверг не будет.

— А что так?

Света по-простому изогнула шею, обращая лицо за плечо, на Женю. За время сеансов у Бори две падлы нежно сдружились.

— Учебу забросила, теперь догонять. Да Валера тут лучше смотрится... Он ушел?

— Не знаю. Пошли тоже?

Они отдали Бурцевым десять тысяч за день, которые Клавдия Дмитриевна запланировала на покупку фруктов, яиц, мяса, да новые брюки мужу,— нерастраченное Бурцевы передают старшему сыну, когда-то оболтусу, отсидевшему год в тюрьме, а сейчас женатому и работающему: из его комнаты у Бурцевых сделали приемную для больных, а он вкладывает деньги в строительную компанию “Консенс”.

Остальные десять тысяч пойдут на ремонт квартиры МЖК, идея о котором заглохла было с денежным кризисом Славы: обои, краски, может, мебель какая. Света предлагает тефлоновой посуды прикупить, в ногу с прогрессом идти, безразлично так влечься. Валеру румяными оладушками потчевать. Плоды единой парадигмы пожевывать. Да объективность абсолюта в субъектах гипостазировать. Чтобы уж лишними телодвижениями из мира сего не маяться, к нему приноравливаться. Например, через выражение личности в циферках. Чем не путь? Торная дорога. Мы и объективные абсолюты всеобщим эквивалентом измерим, и в циферках выразим, мы ведь тоже круты.

..

Валера вышел в коридор подъезда и вынул сигарету. Тоскливый бетон осенил его бетонной тоской. Он цокнул языком, сломал сигарету и шагнул снова в прихожую.

Натянув канадский пуховик, сбил замок с предохранителя и хлопнул дверью. Без него обойдутся, он не нанимался. Идею реализовал, ремонт у Бурцева сделал, теперь его не увидите, наездились за его счет.

То они психи, то они самоубийцы,— думал ‘Я в Назарове, потому что у него есть язык, но нет мыслей, у него мысль, радужно маячащая в далях направляющих, заслонилась эмоцией, длинной, тягучей, хондросно-унылой, вроде простуженного червяка, но рожденной, как у нормальных людей, в реалиях жизни, а не под баюканье Шиз, Валера — сильная натура, хоть и восприимчивая, думал Валера про себя, то есть ‘Я в нем. А эти то психи, то самоубийцы нормально жить, значит, не могут, а чужой заработок проедать, блин, учить не надо, тут они не самоубийцы. Нормально жить они — не хотят. Потому что работать — это не мыльными пузырями булькать и красивые жесты заламывать. Идея их посетила, обрадовались, чтоб я еще в квартире Смирнова ремонт сделал. Фиг. Пальцем не шевельну. И Бурцева нафиг, помог чем смог, хватит,— даром я не нанимался, и свободного времени у меня не так много, как у “психов”, на чужих шеях мелодрамы ломающих. Смирнов обещал с процентами долг вернуть, а сам еще и половины не отдал. Дерьмо, ублюдок, окружил себя шлюхами и говорит, вычитает квартплату из процентов. Скотской мышцой своей поводит и хехекает, что лучший друг его извинит.

Валера зашел в соседний подъезд. Недавно с девчонкой познакомился, салага еще, но очень славная и добрая.

Аня оказалась занята. В смысле свободна, но родители гулять не пустили.

..

В гробу Мне видана такая свобода.

..

Поболтав, Валера ушел.

Выйдя на сырые улицы, счастливо вздохнул, с нежным стуком в груди посмотрел на окна Анютки и направился, делать нечего, Валера, домой, в МЖК.

..

Уже леденистый снег отпевает себя и зиму. Не по-сибирски ранняя в этом году весна. Мы все радостно бы поверили, что из-за случайной, безопасной активности Солнца. К сожалению, есть и другое рационально обоснованное мнение, что весна ранняя из-за активности ноосферы. Заводы работают, тепло нарабатывают, ледники тают, скоро мы поплывем.

..

В стакане плыл таракан. Скользя слабеющими лапками по загробно безответному стеклу он барахтался, выбиваясь из сил, с героическим мужеством, с мучительной твердостью веря, что будет спасен, страшась понять, что сейчас задохнется.

Соседи травят, так, твари шестиногие, сюда набежали. Слава сплеснул таракана в раковину. И сидел на кухонном табурете. Для Смирнова не характерно. Думает он, как правило, на ходу или в разговоре. А чтобы сидеть одному на кухне — это только при общем недомогании.

..

Слава, в общем, недомогает. Он сколько себя помнит никогда никого без надобности не домогал, изредка бывало, разрешал себе шутку безобидную. Но однажды что-то разгеоргинился, совершил немало действий, в которых ни мало не нуждался, и, в общем, сейчас недомогает.

А в личном — нормально, выигрывает. Назарова заткнул, и скоро тот из МЖК молча свалит. Кузина и в аду на жизнь не пожалуется, да, как видно, ей в МЖК интереснее, чем в аду. Света в нашем доме цыпленочек-наркоманчик, витаминчиками колется и радостью дышит. Так что, Женя, полтора года, как минимум. Правда, и Славе придется. Погеоргинить. Да он выстаивает, есть в этом своеобразный кайф.

Не видать вам обеим исхода, пока я выстаиваю. Пока я есть, в ловушке миров вызываю обеих к существованию. И, сколько выдержу лицом к ничто момент выбора, ход за мной.

Слава отвел со лба нависшую челку. И пока я жив, я неукротим. Он глянул в раковину, жив ли таракан. В раковине было пусто. Слава усмехнулся тому, как шестиногий плывет по океану канализационных отходов, вопя от странного счастья, что еще жив.

..

Валера плыл по хрустящей дороге к дому, когда мимо, чуть ли не сбив, пролетела советская труженица, заправленная спиртным. Валера сплюнул. Совдепия. Жить невозможно. То труженик, то флокс душистый зевнул. Не выспался сегодня, об Ане думал. Назаров не боится Смирнова, Назаров его презирает. Но развязаться с подонком трудно... нет, конечно, не трудно, но тот сам скоро плохо кончит и квартиру Валере оставит.

Валера немного запутался, кто он: хищная акула, стерегущая сразу две квартиры, или же добрый, отзывчивый парень, влюбленный в веселую девчонку Аню. И акулой хорошо, и добрым парнем, блин... Акулой лучше — со Смирновым драться не надо будет. Нет, добрым парнем лучше — не трахался давно. Момент выбора, так сказать. Приплыли, сами не решим. Но истинное эго на себя не рефлексирует, да ведь, Валера? Будем ждать, в какую сторону погода разыграется. А там и среагируем строго индивидуально, и рациональное обоснование представим: натура хищника взяла свое, мол, общество вынудило, или любовь дороже золота, общество только тем и живо.

..

Но плыть можно не только посредством конечностей, этого таракан не знал. Наверно, все-таки не знал. Этого даже полноценный человек не усвоит.

..

Женя плыла в обреченном предсмертном кайфе, накинув на запястье непрозрачный пакет. Сегодня в ванной у Бурцевых ей ясно открылось: Света стала крута, Света стала непримирима. Ты великолепна, сестрица, отдала бы тебе свое сердце, если бы Смирнов им уже не владел, в твоих лучах забылась бы и чистой радостью плакала. Но поговорим о чем-нибудь съедобном. Срок близок, Слава, я чувствую, готовь угощение.

Женя будто бы улыбнулась. Всем своим существом обязана дочь преисподней тебе, без которого не сотворила бы дома, где есть ей исход: в ловушке миров ужас смерти перешел на бумагу. Благодаря тебе, любимый вражина, я есть, благодаря тебе я быть перестану.

Ларионова оглядела улицу. Приглушенное сыростью гудение далекой дороги, жилые, городские шумы незаметно наполняли вечерний воздух между домами, их разноцветными зажженными окнами, между служивыми столбами и фонарями, между тополями, голые ветки которых едва-едва, но все-таки слышно ждали расцвета и торжества весны. Растерянно и тяжеловато оседал темнеющий снег под влажным небом, а в небе и вдоль земли, по стенам домов и по тротуарам, носился дух освобождения от отсыревших покровов, новорожденная, только мартовская свежесть разносила над фонарями и крышами сизые, отощавшие облака, бледный мартовский городской закат, вдыхаемый благодарно и жадно.

..

Рука об руку, сжимающую непрозрачный пакет, плыла ирреального родства сестра ее великолепная Света. Слаба была, забита и кинута, но найдена, выявлена, сначала зельем ведьмацким, затем мнимым ширевом[21], теперь сама решила. К Божественно данному, к абсурду всезнающему, к пустоте бесконечной в неменяющих переменах, к смерти Моей... ну ее нафиг, тварь гипнотическую...

..

Зеркально-каряя Шизель проехалась по гололедице, мило и весело шмыгнула. Категорично, что и говорить, но иначе родимых коллег в Н-ск не зазвать...

Сейчас она была дома у матери, ей звонил дядя Сережа. Следя, чтобы не переиграть, Шизель тем не менее громоздила тарабарщину аналогичную той, которую отправила письмом. Разумеется, можно было переложить таковую в жаргон, на котором изъясняются они сами, или даже что-то подпилить, где-то прилепить и вправить в тарабарщину нормальную... Но зачем? Чтобы они поняли, что я жива-здорова, и еще на сто пятнадцать лет приезд отложили? А на Бориса взглянуть коллегам просто необходимо. Зарабатывая филиалу какую-то мифическую независимость, они совсем забросили войну с чудовищем дяди Сережи. А Бурцев — это пушка, это метапушка. Альд, как увидит, непременно загорится грохнуть из метапушки по грядке, э-э, экологичным удобрением. И Бон будет, м-м, менестрельски говоря, в холодном восторге. Шизель широко улыбалась. Нет, они обязательно должны увидеть Бориса лично. Время идет, НТР куда-то прется, Жи-из, нам надо спешить!..

Шизель на ходу рассмеялась. Она шла домой в МЖК.

Потом трубку взял Альд. Он ее прозондировал ее же тарабарщиной и конкретно понял, что она гонит. Шизель между тем конкретно поняла, что он не хочет ехать в Академ. (Альд в свое время слишком многое пережил в Академе, чтобы когда-нибудь соскучиться по этому месту. Он действительно психоватый и впечатлительный, при этом бесчувственный, как градусник, ни капли сентиментальности или романтики. В Академ его и Бурцевым не заманить, про себя уж молчу. Встречу с верной подругой юности он отложил до дня, когда она приедет в Луз сама.) Излишнее взаимопонимание взаимно разоблачает, в спорных местах оно малоприятно. Но Жиз слишком взволнован, чтобы выслушать Альда, он, конечно, потащит всю клумбу.

Шизель прыснула в перчатку.

Да не сердись, Альд,— прогуляешься, марихуаны курнешь, как это Чир говорил?.. травкой пыхнешь (в пансионате дядя Сережа вряд ли условия предоставил), с шизофрениками поболтаешь — ты у нас любишь лабуду молоть.

Потом трубку взял Бон. Он говорил мало и банально, он стеснительный. Шизели трудно удержаться от смеха, он при этом теряется, как дитя. О погоде рассказал, о тете Джонс, а затем начал производственными разработками загружать, пока Жиз трубку не отобрал (и Бон наверняка отдал с радостью).

В заключение дяде Сереже было что сказать. Клумба приезжает с Блэкмором.

Шизель звонко расхохоталась, не сдержавшись.

Обязательно надо еще пару раз кассету “Пип Депл” прослушать. Качественное воспроизведение есть — с кузеном недавно разорились. Если бы не Дарьюшка, давно бы пианино из дома перевезла, матушка за фоно уже лет шесть не садится. С Блэкмором бы рок-н-ролл сбацали...

Шизель снова смеялась, развлекая прохожих.

...потом интервью бы дала, фильм об этом сняла, сама звездой стала бы. Жиз сказал, Блэкмор непредсказуемый характер. Ну-ну, дядя Сережа, не паникуй, мы тут с Блэкмором друг друга спрогнозируем, пока вы будете... на объект медитировать...

Шизель, зажмурившись, хохотала в перчатку, определенно шизанувшись от радости, что скоро увидит своих.

t

..

— Альдер, ты гонишь! — не вытерпел Жихард.

— Сам такой,— отрезал Альдер, краснея.

— Возможно, Сергей немного преувеличивает опасности вокруг Шизели, но если те связи, которые ты напридумывал вокруг “турнепсов” и “георгинов”, можно отрефлексировать на более практичные, то ее объектом я достаточно заинтригован. Почему не хочешь ехать ты?

— Сам такой.

Жихард натянуто помолчал. И неожиданно рассмеялся:

— Блэкмора будем называть Эго-Клумба... Хорошо, Сергей вернется, он с тобой не так поговорит.

Альдер прохлестнул вдруг прямым взглядом, забыв снять ноги с торца книжных полок. Пятки стукнулись в пол, Альдер горячо, неровно заговорил, подтягивая ноги в кресло:

— Жихард, учти, я сейчас готов на всё. Я скорее подорву самолет, на который вы купите билет, чем соглашусь, что Бурцев не понт. Вы что, рехнулись на этом дурне?!

Он тряхнул головой и соскочил с кресла перед добрым Жихардом. Заложив в джинсы руки, наклонился к нему и тихо талдычил:

— Это труба, Бон, у нас недостаточно — да кого там! — у нас нет, нет у нас средств за Бурцева браться, за турнепсы, за нетурнепсы, редиски, сосиски, Шизель чокнулась, и вы туда же! Какой, скажи, какой псих позволит себя кромсать без официального разрешения на вивисекцию людей? Тебе Блэкмора не хватило? Да мы влезем в петлю раньше, чем сделаем Бурцева! Ладно еще Сергей, ему чудовища спать мешают, а тебя куда тянет?! Слушай сюда, Бон, сейчас нельзя выпускать Блэкмора. Это реальный супертовар, это деньги, надо быстрее, быстрее раскладывать его.

Жихард смотрел перед собой. Он тяжелее Сергея переносит Алины мелодрамы. Альдер вцепился в патлы:

— Ты сам-то врубаешься? В Академ всем троим? Из-за бревна с косичками?! Да еще с Блэкмором?! Да вы рех-ну-лись!.. Шизель тоже — я беру обратно свои слова, что она здорова. Что мы там будем делать такой шоблой? Мух считать? Ногти грызть? Апельсины солить?! — тихая скороговорка сорвалась на глухой крик: — Оставляйте мне Блэкмора и мотайте на своем бревне хоть в Новую Гвинею!! Попутного ветра!

Альдер развернулся и выбежал, с силой задвинув за собой дверь.

..

На слишком правильном лице почти ничего не отразилось. Ритчи бессильно встал перед возникшим Жизом. Голоса хватило только крикнуть в спины уходящих парней:

— Ирвин!

Уже вышедшие за порог парни оглянулись на странный оклик.

Жиз настойчиво кивнул и покинул зальчик вперед Блэкмора.

В светлый холл шагнул Крис. Секунд пять спустя из зала показался Кейнс. Махнув ослабевшей рукой в сторону моложавого мужчины неопределенных лет, он приблизился к ребятам:

— Ирви, слушай внимательно. Видишь, справа от меня, за спиной...

— Ритчи! — строго позвал незнакомец.

— Дай сказать, сволочь! — Кейнс не обернулся.— Видишь, стоит за спиной. Я сейчас уйду с ним и, может быть, не вернусь...

— Почему?

— Не перебивай! — злые капли пота оросили пустое лицо.— Если меня не будет этот месяц, то больше не ждите. Устал, плевать на всё. Запоминай. Ту бобину, которую мы доделывали вчера, перешли по адресу...— Кейнс сунулся пьяной рукой в карман.— Б-блин.

Он обернулся к чужаку:

— Дай ручку с бумагой. Спасибо, отойди, всё равно слышишь.

Он повернулся к Ирвину, обдул лоб, записывая:

— Смотри... вот этот адрес, шли на имя Брайана, фамилию тебе знать не обязательно. Передай ему привет от Ритчи. Нет, не передавай. Ответа придется ждать долго, Брайана часто не бывает дома, вернется нераспечатанной, снова шли, понял? Ответ должен быть. Ждите меня месяц, но если меня не будет... Ирви, запомни, писать альбом только когда будет вкатывать всё, не в целом, а всё, ты понял? Фрэнка не слушай, а то сделают из вас однодневку или выпотрошат на толпу, ясно-ясно-ясно, Фрэнка вообще меняй. С Крисом Брайан разберется. Ну, пока.

Блэкмор обвел мертвым взглядом трех парней и внезапно усмехнулся. Отходя, бросил чужаку:

— Зайдем в клозет.

— Ритчи, ты куда?!

Кейнс не оглянулся.

..

Ирвин глянул на незнакомца, вслед уходящему Фрэнку и бросился за Ритчи. Следом шагнул растерянный Крис.

Ритчи запирался в кабине. Парни и чужак в ожидании встали. За тонкой дверью Ритчи стоял, прислонившись затылком, уставившись перед собой.

— Вы кто? — грубо осведомился Ирвин.

Чужак ответил на иностранном языке.

— Не врите! Вы понимаете по-нашему!

Чужак снова ответил на тарабарском. Ирвин закусил край губы, ощерившись, и заходил по клозету.

Чужак подошел к двери, скрывшей Ритчи, и занес руку.

Но Ирвин рванулся и опередил:

— Ритчи, вылазь! Догоним Фрэнка, он убежал! Слышишь, нет! — забарабанил он крепкой ладонью.

Голос Блэкмора срезал:

— Ирви, я какаю. Вали отсюда, сырок. Видеть вас не могу.

— Не будь свиньей, Кейнс! — хлопнул по шаткой двери Ирвин.— Мы счас навешаем этому дяде!

В слепой ярости из кабины заорали:

— Дурак, не вздумай!! Он боксом занимается, и тебя и меня грохнет!

Крис взял Ирви за локоть:

— Ирви, пошли. На улице подождем.

Ирвин дернул локоть и пнул запертую дверь:

— Ритчи, мы на улице ждем! Слышишь!

Смерил отошедшего от кабинки иностранца и вдвоем с Крисом они вышли.

..

Дверь откинули в сторону. Ритчи приближался в упор на Жиза. Сергей улыбнулся,— он ведь еще ничего не сказал. Глаза придвигались...

Но, задохнувшись, Ритчи бросился к парням.

Сергей Владимирович торопливо последовал в холл.

Сбоку внезапно спросили:

— Чего явился?

Сергей развернулся. И обрадовано заговорил:

— Ритчи, успокойся! Я еще рта не раскрыл, а ты уже с друзьями прощаешься, нельзя так. Давай-ка сейчас съездим в спокойное место поговорим, я в хорошем отеле остановился, тебе понравится.

— Чего, собака, явился?

— М-м, спросить твое мнение об одном варианте.

Ритчи оттер плечом щеку.

— О каком варианте?

— Нам необходимо как следует поговорить. Беседа займет два часа, Ритчи, не больше.

— Я тебе не верю.

Он не шелохнулся с места.

— Вы обещали меня не трогать год. Всего год!! Вы меня извели, гады... Я ненавижу вас троих.

Он растянул губы.

— Я, наверно, убегу... сейчас.

Он провернулся на пятках к выходу.

— Давай-ка без эксцессов,— шероховатой, теплой лапой лег на плечи один из трех ненавистных голосов.— В противном случае могут пострадать твои друзья. У тебя будет больше, чем год, твой организм никто не тронет, но нам надо договориться. Лучше доверься.

Ритчи, не оборачиваясь, кивнул и покорно побрел в холл.

..

На выходе из ресторанчика кого-то явно ожидали человек пять парней.

На крыльцо вышли двое.

Ирвин отделился от группки.

Но Кейнс отчужденно сказал:

— Не лезь. Часа через два буду дома,— и напролом прошел с чужаком.

Ирвин проводил глазами, как садятся в машину Ритчи и тот.

Шагнул ближе Крис:

— Что теперь?

— Часа через два вернется. Парни, отбой, спасибо, что не сачканули.

— Это против дяди в кепи сачковать? — Раздался смех.

Крис покрутил у виска.

— Гвардейский пост видите? Я здесь дрался один раз, хороший штраф гарантирую.

— Здесь драки на полторы секунды,— смех стал дружнее.

Кто-то спросил:

— Ну мы к Лену идем?

— Идите, нам Фрэнка надо найти,— Ирвин сжал руку Криса и поволок за собой.— Пока, ребята!

..

— Да, пока,— кивнул Ирвин и прикрыл за Крисом дверь.

Тишина вяло съела звуки шагов. В опутанной шнурами студии Ирви сел прямо на пол, оперевшись в колонку, и тихо-тихо закрыл глаза.

В окно лупится глухая ночь. Половина второго, Кейнс не вернулся. Фрэнка нет.

Ирви перебрался к магнитофону, поставил наугад запись.

Колонки ответили струнами трех гитар. Стройное, причудливо разнотонное сплетение переборов оборвал жесткий смех и голос Кейнса: “Да короче, Фрэнк! Ты играй и не отвлекайся, а то с темы слетаешь. На хрена на G-dur прешь, когда все на ми идут!..”— Ирви ткнул “Сеть”. Пустой дом шуганул глухотой.

Он взял гитару,— но отложил.

Он снова звонил Фрэнку домой, его подруге, общим друзьям. Где взяли трубку, он вытерпел порицания и узнал, что Фрэнка там нет.

Шатаясь по комнатам, убегая от слез, Ирви приперся в утро.

..

Блэкмор сидел на диванчике между Сергеем и Боном. Будто взыскательно вырезанное по лучшим стандартам лицо неподвижно застыло.

В дороге Блэкмор узнал только одно: что Жиз его везет в пансионат.

Остальное он не слушал. А Жиз добавил мало: что Ритчи сам вынудил его искать место надежнее отеля тем, что вел себя несдержанно, его друзья заметили Жиза, а он определил им к тому же допустимое время ожидания — два часа. Больше по дороге Жиз не проронил ни слова.

Не очень теперь представляя, как уговорить Блэкмора съездить в Н-ск, Сергей зазвал к себе по внутренней связи Бона и Альдера: будут обсуждать поездку прямо при Ритчи, да хоть вместе с ним,— и в ожидании коллег предпочел заняться финансовыми вопросами, достав карманный блокнот.

Первым подошел Бон. На его приветствие Блэкмор ответил безотчетно ядовитой улыбкой. Не совсем понимая, зачем он здесь, Бон просто сел на диван и тоже ждал Альдера.

Минут через пять проем раскрылся, за порога шагнул подтянутый Альдер.

— Добрый вечер, здравствуй, Ритчи, извините, что заставил вас ждать.— Он сел в кресло напротив дивана.

Блэкмора забил неудержимый озноб.

Нависающую секунду сорвал Альдер. Он встал, тихо обронив:

— Я так не могу. Дайте ему аминазин.

— Сядь, малыш.— Сергей отложил блокнот. Альдер вернулся к креслу.— Ритчи, тебе действительно лучше что-нибудь выпить.

Блэкмор смотрел на Жиза. Вслепую потянулся к столику, сжал в пальцах высокий стакан.

Всепонимающий, мудрый Жиз со вздохом встал и шагнул от дивана.

Блэкмор бездумно проводил движение и сплеснул сок перед собой.

Альдер вновь встал с кресла, разглядывая на серо-голубой расстегнутой олимпийке, обвисшей серой футболке и джинсах обширные пятна сока.

Бон с балдежным видом отвернулся к окну, взявшись за подбородок. Он выглядел несколько измотанным после недавней ссоры с Альдером, но бывает, что чувство юмора обостряется невовремя.

Блэкмор улыбнулся и наугад швырнул от себя стакан. От дальней стены раздался звон, в аквариум булькнули осколки.

Альдер глянул на терпеливого дядю Сережу, на беззлобного, безучастного Бона — и вышел переодеться.

Сергей тоскливо завелся:

— Ритчи, не нервничай. У нас есть дельное предложение, тебе небезынтересное, а ты даже не хочешь выслушать...— Но далее беседу повел не он.

Блэкмор встал. В неукротимой осанке прорезалась механистичность. Он плавно развернулся на ненавистный голос и, зацепив края столика, опрокинул на дядю. Жихард вскочил. Блэкмор спокойно опускал столик, изучая чумазого дядю. Дядя, отряхивая пиджачок, исподлобья глянул на Жихарда, Жихард тут же шагнул к выходу, но дверь отъехала, за ней был Альдер в олимпийке и джинсах, со шприцом обернутым ваткой.

Блэкмор ощупал замарашку-Жиза укоризненным взглядом, осуждающе покачал головой и шагнул вправо, обходя столик.

..

Альдер пластичным, осторожным взмахом всадил в шею талантливого музыканта шприц.

..

Он, не дрогнув, вытянулся еще прямее, через секунду, еще секунду, накренился вперед, на стол. Альдер и Бон подхватили его с двух сторон. Колени подогнулись, тело повисло на руках.

Сергей дотянулся, не сходя с лужи, к кнопке вызова, жестом предлагая своим отнести Блэкмора во вторую комнату-спальню.

..

Борис перевернулся с боку на бок. Идущие от него токи дрогнули неровным потоком и снова заструились по миру. И один лучик чем-то выделился из сияющего ореола. И тянулся он к МЖК.

А Земля голубела и голубела, живительно впитывая энергию Солнца.

А ‘Я хуел и хуел, на Борю глядючи.

Оттого и наврал сейчас про токи идущие. Нет у него никаких токов, только косички, клеем вымазанные, не струится от него ничего когда на него никто не смотрит.

..

Объяснившись перед тетей Джонс, Сергей направился в спальню. Едва он сдвинул дверь, донесся бешеный говор Али:

— Его надо усыпить!! Ты что, сейчас не видел, Блэкмор тебе еще не объяснил, что мы идиоты? С ним невозможно работать, его нельзя выпускать! Я по горло сыт его выходками, мне приятнее общаться с шимпанзе!

— Аля, как ты выражаешься,— упрекнул дядя Сережа, снимая с вешалки чистые брюки.— Ты сам прекрасно понимаешь, что объект,— мудрый Серега безмятежно улыбаясь проследил Бона и Альдера,— что наш Ритчи, он не сошел с ума, он просто напрашивался на то, чтобы его убили, напрашивался требовательнее, чем просьбой.

Переодетый Серега сел на тахту рядом с их спящим Ритчи.

— Он проспится, угостим его седативным — один раз позволительно — и я ему спокойно объясню, что он будет жить в Америке, мы работать с Бурцевым, только до этого ему придется срочно съездить с нами в Россию. Мы уважим его безопасность, он нашу. Чистить память ему, Бон, ни к чему, думаю, каждый из нас ему доверяет, а память любого человека — вселенная. Заодно и с Бурцевым познакомится, силы там восстановит.

Безумный Альдер кинул в его сторону:

— Жиз, отдайте его мне и едьте в Н-ск. Я с ним управлюсь.

— Ты же хотел его усыпить? — устало сморгнул Жиз.

— А до этого предлагал его вообще не трогать, утверждая, что супертовар нарушит экологию в музыкальном информационном слое,— напомнил Бон и чуть нахмурился, сбивая чокнутую улыбку.

— Жиз, мне лучше остаться с Блэкмором!

— Детка, веди себя прилично, оставь в покое мой ночник. Покривляйся еще минут десять и внятно объясни, почему ты не хочешь ехать.— Летучий Серега поправил на Блэкморе мохнатое покрывало.

Бон Жихард со своей стороны подоткнул покрывало Ритчи и с сызнова балдежным видом смотрел на Альдера.

Парень отставил ночник и ровно ответил:

— Я слишком много издевался над собой в Академе, чтобы хотеть туда ехать.

— Неполная аргументация,— заметил Бон Жихард,— Блэкмор не был в Академе ни разу.

Альдер сколько-то молчал.

А когда отвечал, то был не юнец, с которым говорил Бон Жихард за два часа до приезда Жиза и Блэкмора, то был не безумный юноша, то был сам Альдер, отмеченный абсурдным пламенем,— то зацветал наперекор осеннему безумию шиповник,— и в глазах его горел вызов двум рыцарям.

— Я, пожалуй, сейчас переоденусь. Может, поужинаем у меня?

— Хорошо, давай у тебя,— кивнул летучий Жиз.

..

Альдер убирает у себя сам, и временами у него в номере дестрой и сифак, а временами неприятная, неживая стерильность. В этот раз, что обычнее всего, промежуточное жилое: несколько захламленный, беспутный, но дом, не то пустырь. Альдер сидит на раздолбанном фанерном ящике, уступив Сергею кресло, а Бону винтовой стул. Отужинали молча. Отопнув столик на колесиках с недопитым чаем, Альдер дотянулся до полок и вытащил из корешков книг письмо Шизели.

— С Боном я уже говорил, Сергей, ты меня слушать не захотел. А Блэкмор мне дорог, скрывать не буду, и я прошу внимания еще раз.

Альдер отобрал у Бона сигарету и затянулся.

— Сергей Владимирович, я настаиваю, что Шизель не бедствует, а весела и здорова, она нас разыгрывает, чтобы мы навестили ее и любимого ею Бурцева.

Альдер качнул листами в двух пальцах:

— Я прочитал это письмо несколько раз, мне вспомнились наши с ней прибабахи по ряду тем, я задал ей вчера по телефону пару турнепсно-георгиновых вопросов и с уверенностью говорю, что неврозов в ней отнюдь не наблюдается, вместо таковых я отметил в Шизели незаурядное нахальство и гон. Гнать как порхать Шизель не умеет, это ее и подвело: за нагромождением бездарных терминов при внимательном прочтении четко прослеживаются рациональные системные связи.

Жихард с любопытством следил за Сергеем, включал вентиляцию и, улыбаясь, закуривал новую сигарету.

— Разрешите, Сергей Владимирович, я вам переведу еще раз это письмо, которое ни призывом отчаяния, ни сколько-нибудь остроумной шуткой не нахожу.

Он скинул окурок в ящик под собой, развернул листы и продолжал глядя в них:

— Шизель рассматривает систему из следующих элементов — я буду выражаться менее отвязанно, чем она. Эго, Групповое эго, общечеловеческое Сверхэго — это подсистема, через которую Шизель любезно представляет сознание индивида. Данная эмпирически актуальная реальность – которая со слагаемым субобъективным дает основу Сверхэго,    открытое множество неочевидных реальностей субобъективного Группового эго,    уникальная мнимая реальность эго — это подсистема, в которую наша бедствующая эта самая выносит реакции-действия индивида, его самореализацию, скажу еще так, реализацию двух его возможностей пассивно адаптировать к внешним воздействиям и самоосознанно вносить изменения в актуальную реальность для волевого сохранения своей индивидуальности, сформулирую короче, изменяться и изменять.

Альдер смотрел то на Сергея, то в письмо.

— Следующий ряд элементов — это метафизическая природа красоты, то есть,— кивнул Альдер Сергею в глаза,— абсолют как данность в представлении Сверхэго, то есть,— снова кивнул он,— единая парадигма мышления, которая формируется в нас всех на сегодняшний день, затем, субъективная природа красоты, то есть избирательность внутренней эстетики, то есть абсолют как не единое, а единственное совершенство только во мнимой реальности уникального эго, затем, абсолют как условность Группового эго, ты знаешь сам, не обязательно прекрасный, лишь бы функциональный, впрочем, в ментале “системный” и “красивый” — одна категория.

Он достал пачку своих, некрепких, сигарет, спешно закурил, выговаривая:

— Системную связь между элементами Шизель инвариантно устанавливает по трем парадоксам сознания.— Он поднял руку, предупреждая вопросы: — Первый, она называет его Никто-2, это субъективность восприятия при, извиняюсь, объективности воспринимаемого. Ты понимаешь, генезис информации — на стыке данности и способности воспринимать. Второй, она называет его Эго-Никто, это бесконечность самовосприятия, говорю также, актуальный агностицизм эго, равно как непознаваемость в непосредственном приближении, извиняюсь, объективной реальности — реальности, в которой существует Сверхэго. И третий, она называет его Георгин, это непрерывность восприятия при дискретности информационных форм, от которой спасают только фокусы по мотивам бесконечно малых величин. Ты понимаешь, что это влечет, это внутренняя необходимость в генерировании новой информации, это непрерывное отрицание статичных по природе понятий и дискретное опровержение подвижности мира, любого, меняется всё. Кроме вашего бревна с косичками.

Альдер затянулся потухшей сигаретой и скинул ее в ящик. Бон Жихард и Жиз молча ждали.

— Связанные таким образом элементы Шизель выстраивает в гомеостат. Супруга Георгина по внутренней необходимости в религиозности сознания стремится к метафизическому абсолюту в актуальной реальности, к вашему бревну, единственным существенным следствием которого я вижу единую парадигму мышления, а значит, Жиз, гибель мнимых реальностей эго. Причину ее мощной энергетики, упомянутой Шизелью, я нахожу в том, что ее — ярковыраженное — эго стремится к метафизическому абсолюту как к актуально данному для  общечеловеческой  части сознания. Скажу безотносительно к личности Молитвы — супруги Георгина, ее по природе пассивная энергетика есть наша общая энергетика. Независимо от ее гуманности, ее эго находится в прямом контакте с той частью сознания каждого индивида, которую Шизель называет грядковостью, которую я предложил называть Сверхэго. Сергей, ты понимаешь, сила единой парадигмы в необходимой религиозности сознания, таковая жестко обусловлена первым и третьим парадоксами сознания, непосредственное узнавание данности невозможно. То есть причину ее мощной энергетики я нахожу в том, что актуально существующая сила иконы — в силе субъекта, который на нее молится.

Любовница Георгина, по установленным Шизелью связям, стремится к уникальному абсолюту мнимой реальности эго. И множественность ее — тоже ярковыраженного — эго, которую Шизель считает игровыми реальностями, есть категорическое отрицание объективной природы Красоты, в данности бревна, она есть стремление из данности, сформулирую еще, энергетика самоуничтожения: уничтожать в себе Сверхэго — это убивать в своем сознании то, что мы все называем Истиной, Богом и прочим религиозным бредом. Я не осмелюсь затрагивать сейчас странности Проклина, скажу только, что и Метаязык и логическая словосистема без Сверхэго невозможны, эго оказывается в информационной пустыне, и не знаю, способно ли тогда осваивать какие реальности. Зато предполагаю, что игнорирование первого и третьего парадокса и подавление в себе Сверхэго ведет к банальному разрушению личности, именуемому шизофренией. Замечу, однако, что эго располагает кое-чем более первичным, нежели Метаязык — это образы, это внутреннее знание, это - возьму близкий, немаловажный нам троим пример - музыка, она не требует перевода английского Метаязыка на гвинейский. Я не суюсь в анализ музыкальных форм информации, скажу лишь, что Блэкмор — очень яркое эго, для которого его мнимая реальность не менее актуальна, чем данность Сверхэго... да кого там,— Альдер усмехнулся,— Блэкмор просто не врубается, где его мнимая, где наша общая. Но Метаязык — путь к абсолюту и для эмоциональных и для ментальных типов. Музыка, возможно, воспринимаемый Сверхэго уникальный абсолют. Возможно и то, что у меня слишком низкая музыкальная культура. Но я возвращаюсь к любовнице Георгина. А также к его супруге. Ты видишь, энергетики этих элементов взаимоуничтожимы, и я тебе скажу, почему Шизели нравится жить в МЖК: превыше всего она ценит войну миров, ты знаешь, какую. И наверняка тебе угадаю рыцарский девиз любовницы Георгина: “Стремись в реальность, где демиург ты”. Шизель не из праздного многословия подчеркнула, что любовница Георгина, буквально болея вторым парадоксом, не может воспринимать бога иначе как личность.

Георгин, на которого Шизель отображает третий парадокс сознания, естественным образом находится в состоянии неустойчивого равновесия. Как китайское яйцо в яйце, его самого можно рассматривать как гомеостат. Неустойчивое равновесие воюющих эго и Сверхэго выражается постоянным противостоянием и отрицанием, значит, и утверждением двух ипостасей красоты, многих и единой реальности. Я помню кузена Шизели, могу сказать, ощутимая парадоксальность его внутренней эстетики имеет место быть.

Альдер подтянул ногу на край фанерного ящика и оперся в колено локтем. Свешенной кистью бардачно помахал:

— Не видел его избранниц, но не думаю, что это симпатичные, добрые девочки. При этом допускаю, что они обе терпимы в обществе редко, из-за чего и не сильно комплексуют. И не удивлюсь, если обе не имеют интимных отношений с Георгином или ко всем прочим интимам лесбийски любят друг друга.

Альдер глянул в письмо и дальше смотрел на Жиза.

— Сама Шизель — не существенный элемент системы, сыгравший свою роль только при ее зарождении. На данный момент она балласт Группового эго, я имею в виду МЖК в целом, и только предполагаю, что ее близость психологически акцентирует в Георгине его парадоксальное эго и ослабляет в нем парадигмы Сверхэго.

Скинув напрасно дотлевшую сигарету, Альдер вытаскивал следующую.

— И среда вокруг бревна, Сергей Владимирович, лично у меня никакого беспокойства не вызывает. Шизель сама прекрасно понимает, что Групповое эго вокруг бревна — надежная основа взаимопониманию, а война миров — сколь угодно долгий гомеостат: эго второго элемента, Сверхэго первого и их актуальность благодаря третьему. Шизель предоставляет все посылки думать, что описанный ею гомеостат есть общая модель сознания индивида в частный момент выбора, Жиз, ты знаешь мою слабость к этой теме, я тебе свободно соотнесу, напрягусь, так строго отображу систему подсистем МЖК   и   модель сознания Георгина как общую модель индивида...— Он закурил и тут же продолжал: — ...друг на друга и на человечество в целом с поправкой на масштаб... С поправкой на масштаб, Жихард, это значит с усеканием смысла до идиотической однозначной абстракции! — мотнул головой в сторону Бона Альдер.— Интерпретация Шизели для сведения моделей к гомоморфизмам[22] достаточно неслучайна. И, в этой переформулировке, в непосредственном контакте с бревном только Сверхэго, в системе Шизели — эго уходящее к абсолюту Сверхэго, то есть супруга Георгина, второй парадокс сознания связан с бревном только через третий, который в свою очередь связан с бревном через первый, лишний раз таким образом напоминая о самом себе, то есть о непрерывности восприятия при дискретности осознавания информационных форм, иначе, закладывания их из бессистемной тусни образов в активную память, иначе, в активный информационный банк, иначе, о непрерывности восприятия при дискретности мышления, способного к общению. В масштабе МЖК, соответствующем  Шизелиной  модели, бревно непосредственно актуально только супруге Георгина; Георгин и любовница Георгина составляют среду вокруг бревна только благодаря уходу супруги Георгина по бревну в Сверхэго. Скажу не менее фигурально, она актуализирует молитвы в их среде, а они обирают паству Сверхэго благодаря ей, я имею в виду их медицинский кооператив.

Альдер раскурил затухающую сигарету.

— Личные жалобы Шизели продиктованы только тем, что ее собственное Групповое эго слегка отощало. Я ее, Сергей Владимирович, знаю очень давно, вы тоже. Скажите, вы ее видели хоть раз в депрессии, скажите, видели?

Сергей только качнул ногой растерянно слегка. Альдер стряхнул под себя пепел.

— Верю, свое жалостное состояние она описывала искренне, но уверяю, что через десять минут самодовольно смеялась над написанным. Единственное, что я предполагаю способным сдвинуть чердак Шизели, это идея всерьез заняться прогнозированием развития Сверхэго, что бесспорно возможно, и заданием условий, естественной реакцией Сверхэго на которые будет скорейшее строительство земного рая. Подчеркиваю также, Сергей Владимирович, твое влияние на ориентацию интересов бедной девочки.

Он разминал в пальцах затухшую сигарету, придавив письмо к колену локтем.

— Надеюсь, я выявил достаточно инвариантное содержание письма Шизели, чтобы убедить вас, Сергей Владимирович, в гомоморфности ее и моих турнепсов, говоря иначе, коллега, надеюсь, вы понимаете, что я прав.

Он устало передал Сергею письмо.

— Теперь перечитайте и сами убедитесь, что никаких сигналов тревоги, кроме неэстетичности Шизелиной терминологии, в письме нет, а есть только тупое описание статус-кво.

— ...Подождите, Сергей Владимирович! — Альдер помахал мятым окурком и закурил.— Шизель запарила меня своим письмом, я не сказал главного.

По номеру разнесся предупреждающий звон.

Внимательный рыцарь абсурда взглянул на Сергея и долго взглянул на Бона. Плащ скрывал шрам, оставленный осенью шпагой Бона Жихарда на ветрогонном юнце. И вместе со звоном стало слышно как ровно, часто тикает время безумного спора.

Гониво не запрашивает у августейшей реальности разрешений. Проблема запредельности — что было, есть, будет не в личном опыте,— перед гонивом не стоит.

Альдер затянулся глядя на Жихарда. Выдохнул дым, снова смотрел на Жиза.

— Слушай сюда, Жиз. Блэкмор — очень яркий пример эго из другой данности, нежели наша общая. Вторым ярким примером я считаю Жихарда, эго обоих буквально не из мира сего. Я с радостью повторю свою удачную формулировку, что генезис информации — на стыке данности и способности воспринимать. Механизмы восприятия, сформированные данной средой обитания, в свою очередь детерминируют парадоксы и формы мышления, могу это доказать на достаточности для человеческого мышления трех логических состояний, но не сейчас.

Альдер мотнул головой в сторону Бона, не отрывая взгляда от Жиза.

— Вы обратили внимание, Сергей Владимирович, Бон Жихард чувствует, а не думает. То, о чем нам с тобой надо раздумывать и обдумывать, он непосредственно ощущает и естественно, как почесать пятку, подводит обоснования. Дай Бону Жихарду другой теоретический язык, он будет чесать другую пятку, только и всего. Но нет в мире совершенства, у него свои нелучшие проблемы: он с трудом врубается, что требует обоснования, а что нет, и все прочие отсюда вытекающие проблемы, ты с ними знаком. Бон Жихард практик потому, что дубово усвоил: для других железное обоснование — экспериментальное подтверждение. Ты взгляни на него, он мутант, у него другой аппарат восприятия, он из ментальной вселенной и ощущает ее не в энном приближении, как аналитики, а непосредственно. Бон чурбан, эмоции его только разрушают. Вся его внутренняя эстетика, Сергей,— это необходимость и достаточность трех, остальное его шокирует своей некрасивостью. Эмоции не могут быть для него актуальным источником информации. Ты спроси у него, красиво ли поступил Брут по отношению к Цезарю, он закурит сигарету и отвернется к окну. Не могу знать, Сергей, поймешь ли ты меня, но считаю, что, сориентировавшись на экспериментальную подтверждаемость, Бон ничего нового уже не сделает. Если его не волновать условно прекрасными и непрекрасными рядами, он счастлив раскладками и комбинированием, которые разными сочетаниями описывают весь данный мир, вспомни Вавилонскую библиотеку Борхеса, только похерь ее тупой цензурой рационалиста. Жихард и не стремится творить, ему это нафиг не нужно, он нашел в ментале отображение данности, чем успокоил излишнее сердце, и кайфует, играя в бирюльки с твоим монстром. И я тебе скажу, почему Бон не выжил бы в этом мире без тебя. Твоя энергетика — буквально спасение для него. Твое эго находится в очень активной связи со Сверхэго, другое дело, что связь эта обратная, не к общечеловеческому, а наоборот, ты выносишь из себя, и очень активно, субмир, ты актуализируешь то, что называешь своими смыслами. Для Бона Жихарда ты — необходимая часть его сознания: Сверхэго.

Жиз несколько раз с тревогою взглядывал на Бона, однако тот смотрел на кончик своей сигареты и вежливо улыбался, и только отрешенно поцарапывал ногтем фильтр.

— У Жихарда и у Блэкмора другой способ восприятия, другая анатомия, нежели у нас с тобой, Жиз. Осмелюсь заявить, их кредо: “Иди и смотри”. Для них актуальна другая реальность,— Альдер кивнул Сергею,— информационный слой ноосферы.

Он потрошил на пол длинный окурок.

— Взаимосвязи между эго и Сверхэго, между абсолютами единственными и единым ни у Жихарда, ни у Блэкмора категорически не вписываются в модель сознания, представленную Шизелью, возьму например ее кузена или гомоморфный ему МЖК с поправками на масштаб, я объяснил, что за поправки. С позволения Жихарда, “Эго-Клумба” не может быть элементом системы, в которую вписана Икона, я напьюсь от радости, если Блэкмор потянет хотя бы на псевдофлокса в гомеостате Шизели. Не могу сказать, как это выразится физически, но бревно воздействует на эго Блэкмора катастрофически разрушающе.

Альдер доставал следующую сигарету, но злобно впихнул ее снова в пачку.

— В информационных слоях, Жиз, воевать и творить, а не сводить к единой парадигме, то есть к квазиэмпирической данности, то есть к обиталищу, Жиз, твоего монстра. Я не могу знать, как именно, но Блэкмор не проживет и часа в МЖК, его эго, творящее реальности, не выдержит бессмысленных глаз метафизического абсолюта, который не самоосознается, так как не субъективен.

— Когда в этой вот,— безумный Альдер стукнул в ящик, хлопнул себя в колено,— реальности безраздельно воцарится Сверхэго на нерушимом троне единой парадигмы, тогда да, попутного ветра, торгуйте супертоварами, размножайте Блэкморов, Бурцевых, если сами еще будете живы. А я не сторонник коммунизма даже с самой отдаленной стороны. В масштабе члена социума, а не индивидума, распространение примитивного и единого ты знаешь куда приведет.

Жихард также внимательно слушал, сегодня днем Альдер немного нервничал и излагался далеко не так полно.

— Блэкмора я ценю не за то, что он на гитаре великолепно играет, Сергей, Бон,— серьезно обратился Альдер,— я отнесся к нему по-другому, когда понял, что он способен внушить другим свой образ Красоты как данность. Он мутант, у него нет субъективной и объективной двоякости Прекрасного, он безотчетно, не помня себя, гипостазирует свою реальность в Групповом эго, которое через субобъективность выходит прямо в Сверхэго. Скажу так, Блэкмор безотчетно создает Групповое эго, через которое разбивает Сверхэго, не умея различить эти три категории. Он принадлежит только себе и с немногими ему подобными генерирует варианты развития, выбор путей, а не узкоколейку к общему абсолюту Божественной Красоты. Именно, Жихард, узкоколейку,— впрямую обратился Альдер к доброй улыбке Бона.

— Потому что именно Блэкмор мудак вынужден искать формы, выражающие его абсолюты. Для того, чтобы они существовали, оттого, что абсолют эго — это и форма, и содержание, и прочая дребедень одновременно. А абсолют Сверхэго по содержанию, по бессмысленному смыслу, по способу существования — бесформенный; он — общий во всех смыслах, со всеми последствиями, выражать его — богохульство, кощунство, вы понимаете, он не может иметь формы и не должен мочь, вспомните: «Господи — это “не-” ». Никто-2, напоминаю, первый парадокс сознания, могла сделать Икону из чего угодно! И в этом чем угодно главное — энергетика, а не информация, и вы сами понимаете, энергетика самосохранения в ценозе. Метафизический абсолют имеет место в сознании не для генерирования и структурирования, Иконе не надо быть информационной формой. Это даже больше фетиш, чем символ, так как символ уже напрямую связан с Групповым эго, это вместилище всех толкований, значений и смыслов. Фетишем общей энергетики, вместилищем ее можно сделать любую форму. Но именно из-за того, что метафизическая красота есть “не-“ форма, по определению доминантные носители Сверхэго выражают ее в первичных, утилизированных формах Красоты. А Блэкмор не разделяет этой участи, он, к моей радости, обездолен, он сам представляет собой свободу и далеко не в аспекте “слуга-хозяин” или “рабский ученик - тупой умелец”, а настоящую свободу множества реальностей и выбора. Да-да, Бон, условно говоря, информационных сред и выбора!

Добрый Жихард спокойно спросил:

— Извини, Альдер, как ты относишься к церковной музыке?

Альдер свесил голову в ехидном смехе. Потом прямо взглянул на Бона.

— Спасибо, Жихард, за тактичную постановку вопроса. Ты издеваешься надо мной, но я отвечу, мне ничего больше не остается. Хочу верить, что ты не безнадежный чурбан. Слушай сюда. Когда Жиз привез Блэкмора в пансионат - помнишь? - и пересказал его рассуждения о “джазовом содержании” в “классической форме”, я решил прослушать что-нибудь из нашей фонотеки. Я прослушал концерт “Джетро Талл” — эту группу относят к джаз-року, одна песенка меня зацепила. ...Но не буду рассказывать, сколько раз и зачем я слушал ту песенку, прослушаем вместе, если не удовлетворишься тем, что сейчас скажу. Затем я поставил классику. Не буду рассказывать, почему я тут же вырубил Телемана или Вивальди, не помню кого с того диска. В нашей фонотеке оказался сборник органных произведений Баха. От Шизели мне известно, что Бах писал полифонические пьесы, говоря на нормальном языке, многоголосье. Поверив на слово, я врубил Баха. Многоголосье действительно было, регистры перекликались, а не — прошу прощения,— а не подыгрывали чему-нибудь разными финтифлюшками. Но после того, как отвязывались голоса в “Джетро Талл”, слушая многоголосье Баха, я скучал. Я долго не мог уловить, чем оно не такое, тем более что перед Бахом еще раз прослушал “Джетро Талл”, чтобы стереть впечатление от финтифлюшек. Я врубился только на третьей песне, прошу прощения, пьесе, токкате, фуге, из-за чего мне слушать Баха после “Джетро Талл” было скучно. А просто Баха надо слушать по-другому. Его надо слушать как душу одного человека. И тогда многоголосье захватывает, оно становится объемным и рассказывает. После Баха я решил прослушать какую-нибудь известную мэровскую композицию. Я включил Вёрла. И услышал то самое поступательное, сколь угодно долгое, как в плохой импровизации, многозвучие, статью о котором я давал вам читать, которое, как и упомянутую песенку “Джетро Талл”, невозможно предугадать,— но и не хочется, оно никуда не стремится. Полная непредсказуемость мне не симпатичней полной предсказуемости, я считаю ее сигналом того, что нет базы для усвоения информации или же что усваивать нечего, оба случая мне неинтересны. Конечно-конечно, фуга — это не теорема, и каждый слушает музыку как умеет. Мне было удобно слушать в аспекте своих прибабахов. Я даже допускаю, что был тогда просто слегка взвинчен и назавтра тащился бы под Вивальди или под Вёрла. И я охотно соглашусь с любителями мэра, техно, церковной музыки, фольклора, джаза, джаз-рока, что их музыка самая лучшая и содержательная. Но, без дураков, мою мысль вы поняли: у Блэкмора другой менталитет, чем у Баха. Ему нужнее не высказать что-то, а говорить в процессе говорения. Для незримых миров очень важно существование Группового эго. Не могу знать, что думал Бах о боге, когда писал свои фуги, но в его время вопрос о существовании эго был непринципиален, тогда не был еще значим для развития вопрос о единой парадигме информационного слоя. Выражение эго через стремление к Богу, понятно к какому Богу, думаю, для Баха и его современников было совершенно естественным. Служители сатаны имели Бога от противного, и такую глупость как культ абсолютного безобразия я не рассматриваю. Тогда эго было более цельно, менее развито. Тогда был другим сам Метаязык: менее разбитым целевой дифференциацией на теории и учения. Или, Жиз, будешь отказываться от своих слов, что ведущий фактор гносеологического кризиса — специализация языков? Не интересовался, как принимали Баха современники, но его органная музыка, на мой взгляд, вполне церковная. Подозреваю, он был традиционен. Его музыка — мне так показалось — размеренна и правильна, мне этого достаточно, чтобы думать, что два века назад красота больше культивировалась как норма, новое и своеобразное принималось не так легко и безразлично, как сейчас. Тебе достаточно сказанного, Жихард, или сходим в фонотеку вместе и я тебе на пальцах объясню, как допер до своей интерпретации? Жиз, рассуждения Блэкмора о джазовых и классических формах, о принципиально другой основе афро-американской музыки, о ритмике и мелодии — хуйня на постном масле, он тебе парил мозги. Не буду спорить, всё это имеет место, но Блэкмору актуально другое. Ему существенно вынести из себя звуковые образы в конкретной форме, именно, говорить в процессе говорения, так как в наше вздорно-информационное время Групповое эго — важнейшая предпосылка выживания сколько-нибудь инакого вздора. Блэкмор всю жизнь искал Групповое эго и имеет внутреннюю потребность выражать свое эго в конкретных формах, которые генерирует сам, при этом не втыкаясь, где сам, где не сам, где эго, где не эго. И не поленюсь напомнить, что в МЖК его ждет летальный исход.

Альдер глядел устало.

— У Блэкмора на Острове не было Группового эго, иначе он давно бы музицировал хоть один, хоть не один. Но, слушайте, среди островитян, существующих общей комфортабельной реальностью, он ведь создал свою группу, и мы прослушивали их записи, Сергей, из материковских групп я могу вспомнить того же музыкального течения, но тем не менее и отдаленно не похожие. И как Жихард свободно тебе образует из чего угодно истину и ложь, дай только волю, нет, ты дай, попробуй, так и Блэкмор сделает доминантным носителям туманных эстетик хоть прекрасным, хоть безобразным что угодно, только угодно не им, а ему. И уже другой вопрос, что сам Блэкмор угоден упомянутым носителям только для развлечения, доминирует попса, и поведение, образ жизни, ценности доминанты продиктованы не ее, извиняюсь, эстетиками, а задачами для них более близкостоящими и актуальными. И другой вопрос, Жиз, что Сверхэго сохраняет культуру, в контексте которой урождаются выродки вроде Жихарда и Блэкмора.

Сергей снова беспокойно взглянул на Бона, но тот с интересом слушал. Альдер прикурил от подвернувшейся сувенирной спички.

— Промежуточных типов существования бесконечно много, ты понимаешь, но Жихард и Блэкмор — крайние из ряда от ощущений к формам. В трех абсолютах они рыбы в воде, рыба не поймет, что такое H₂O, но почувствует, где H₂SO₄. А Блэкмор к тому же сверхполная форма, аналогичная любовнице Георгина. Не берусь судить о реальностях любовницы Георгина, а Блэкмор запросто гипостазирует недвоякую красоту в черт разберет чьей среде обитания.

Альдер несколько нервно вздохнул.

— Сергей и Бон, мне нечем подтвердить, но поверьте на слово, эго Блэкмора сдохнет, если мы отвезем его в МЖК к Иконе, эго Блэкмора в принципе нерелигиозно. Исход будет неизвестно какой, но воистину банальный, хуевый, древний. В отличие, например, от меня, его эго беззащитно, оно не самоосознанно, а самозабвенно. Я это провозглашаю,— Альдер усмехнулся,— обосновать смогу только ценой уже совершённого.

— Оставьте мне Блэкмора и езжайте, хочу думать, вернетесь с утрамбованной кошелкой свежестряпанных строителей рая.

Безумный Альдер, сверля недокуренной сигаретой в фанерной стенке, вопросительно уставился на Сергея.

— Эго, Групповое эго, Сверхэго — где критерии, Альдер?

— Дебильная шутка, Жиз.

— Альдер, я должен свериться, как мы понимаем друг друга.

— Хорошо-хорошо, но закосил ты тупо, как Бон. Разумеется, эти три элемента различаются по отношению к Метаязыку, теоретическому языку и внутренним знаниям.

Бон улыбался. Сергей, переглянувшись с ним, разворачивал письмо чтобы пересмотреть.

— Минутку, Альдер.

Бон вытаскивал из кармана английский перевод, сделанный ему Альдером.

Через минуту Жиз и Жихард переглянулись. Жиз отложил письмо, посмотрел из окон их замка на сад, за которым раскинулось королевство, и вытаскивал из ножен рапиру.

— Не почти за злодея, Альдер. Образно говоря, на бревне сидит сам король, и не обижая обездоленных мы все достигнем счастливого старческого маразма только когда владыка тлена сделается коммунистом.

Он нацелил рапиру.

— Твои прогнозы интересны и их обоснования сами в себе убедительны. Но  несводимость   ваших с Шизелью, образно говоря, гомоморфизмов   и   реального МЖК   тебе тоже доказывать ни к чему. Ты понимаешь, пересечение миров — на общей меже, а конвенциальная данность наряду с эмпирической — среда обитания Сверхэго. Ты, надеюсь, согласишься, что на общей меже практика — мерило бревна, я хотел сказать, истины?

Вжикнула шпага Жихарда.

— Если я правильно понял, Альдер, уникальность гомеостата в том, что вещественно предполагаемые энергетики отдельных личностей в нем являются информационными формами? В таком случае модель МЖК сводима с ходом событий в МЖК.— Жихард обратился к Жизу.— Предлагается думать, что имеем ловушку миров абстрактного и эмпирически данного. Конвенциальная данность, Сергей, тогда не имеет значения. Проверка ближе чем в приближении, проверка непосредственна. Это действительно уникальный случай — при условии что гомеостат МЖК существует.[A]

Альдер, кусая губы, зло и насмешливо смаргивал от каждой реплики и снова глядел в упор.

— Да, Бон, Альдер доработал модель Шизели в интересную интерпретацию, якобы независимую от случайностей, что не очевидно, отнюдь.— Жиз говорил дальше Альдеру.— Твоя модель, пожалуй, слегка схематично представляет живых людей, к примеру, на месте Бона я бы был чуть-чуть недоволен. И ты понимаешь, актуальность вообще проверяема. Если твой прогноз оправдается, его обоснование — фактически новая для нас актуальность.— Альдер усмехнулся сквозь закушенные губы.— Мы с Боном напишем оду в твою честь, если твой прогноз оправдается, весьма и весьма сомнительный. Как думаешь, Бон?

Жихард улыбнулся. Жиз легонько дунул на рапиру, сложил ее и продолжал:

— Оставайся здесь, Блэкмор поедет с нами. Даже в случае авиакатастрофы он не первый и не последний талантливый музыкант.

— Или в случае метеоритного дождя над Академом, я понимаю, Жиз.— Альдер дошел до столика, подобрал чашку с остывшим чаем и отхлебнул, глядя в стену, спиной к Сергею.

— И кроме того, Блэкмор непредсказуем,— смягчил Жиз. Жихард тихо засмеялся, переводя глаза к окну.

Альдер в злом изумлении развернулся:

— Да, Жиз, да ерунду не молоти! Непредсказуемость от обреченности ты, я думаю, различаешь!

Раздался голос Бона:

— Альдер, Сергей прав. Работающая у вас с Шизелью модель или нет, возможно проверить только наблюдая Бурцева и Блэкмора вместе.

Альдер повернулся на Бона, отрывисто вздохнул и спросил:

— Работающая — это как?

— Излишний вопрос. Это позволяющая делать прогнозы.— Жихард воткнул сигарету в зубы.

Чиркнула зажигалка. Затем еще одна: Альдер изводил следующую сигарету.

— Прогнозы куда? Во что прогнозы?

— Не “во что”, а “на что”, Аля, не выражайся. На будущее, конечно, в данность.

Альдер детально осмотрел Сергея.

— Жиз, ты похуист.

— Ну-ну, малыш, ты тоже, только в другом,— рассеянно вздохнул Сергей и почесал эфесом под левым крылом.— Не горячись, детка, ты слишком уверился в прогнозах, которые напридумывал.

И наперекор облетавшему осеннему убранству раскрывал лепестки горящий шиповник.

— Это не прогнозы, Жиз,— тихо проговорил ему Альдер,— это инварианта.

— Ну?!

Жихард тоже удивленно смотрел на Альдера.

— А объясни-ка, что такое инварианта?

— Жиз, это не Истина,— тихо усмехнулся рыцарь абсурда.

— Ну прекрасно,— Сергей прихлопнул по письму.— Мы примерим твою мнимую инварианту на бревно. Имеем право? И ты тоже имеешь право называть прогноз инвариантой. Успокаивайся, ни из чего шум поднял.

Альдер с ехидной услужливостью улыбнулся:

— Хорошо, я поеду с вами.

u

..

А Блэкмор дрых без задних ног, обколотый какой-то дрянью.

..

А когда он проснется, Сергей Владимирович с ним не побеседует, не успеет.

А почему? Среда вмешалась?

Да, вмешалась, а кто запретит? Последний бой за независимость филиала. От различных случайностей материального мира. И руки развязаны, и будут делать тогда что захотят, и среде слабо вмешаться.

А может, нет? Может, Альдер просил Сергея с Ритчи не беседовать?

Может, и нет. Может, Альдер вмешался, кто на него управу сыщет? Захотелось естествоиспытательщику пронаблюдать объекта в условиях полной неизвестности своего будущего,— один черт, что бы Аля ни напридумывал, Блэкмор смертник, и нет никаких оснований отказываться, чтобы он послужил, что ли, науке перед своей моральной, что ли, смертью. Свою просьбу не рассказывать Блэкмору, зачем его снова словили в “Топик”, Аля обосновал дяде Сереже тем, что они ни разу не видели, а будет полезно узнать перед отъездом, как себя ведет непредсказуемый характер в момент полного отсутствия личного выбора. К чему-то он тогда должен пассивно адаптировать? На яму случайностей, на Божий промысел наделенных турнепсов как-то он, лишенный выбора, должен отреагировать?

Сергей Владимирович согласился беседами будущее Блэкмору не прояснять, потому что ему было некогда: вдвоем с Боном они отлучились ненадолго, но экстренно, надо ж было случиться аварийной ситуации на опытной установке, расположенной даже и за пределами Острова.

А может, не поэтому? Может, не Альдер вмешался, а Блэкмор сам никого слушать не захотел?

Может, и не захотел. Ни адаптировать, ни реагировать, ни будущее прояснять или спортом заниматься. Он как проспался, так кушать захотел. А как позавтракал, хотел было отчаяться и сойти с ума, но вместо этого вдруг захотел повыбирать, в какой аранжировке будет звучать лучше их последняя с парнями песня. Потом, чтобы снова в тишину не ушло, достал через Альдера нотную бумагу и карандаши, и выбирал себе, выбирал... а ничего, на бумаге тоже интересно... За себя-то уверен, всё, что запишешь, как надо сыграешь, не то что Фрэнк... а ему в жилу пошло, что его едой-жильем обеспечивают, от турнепсного Бога защищают, предложениями-выборами не достают, в покое оставили, он тут кое-что черкнёт, чтобы не забыть, да сам предложит... и выбирал себе, выбирал. Блин, крыша совсем у него съехала, куда-то уехала, с грядки, с клумбы, в чистое поле, а там едь куда хочешь, слова никто не скажет...

..

А с кем это ты тут разговариваешь?

Да ладно, ‘Я ведь негромко, тихо так ‘Я сам с собою говорю... о том что, крут... о том, что неукротим... ту-туу... взз-з-з... гуси улетели... пропеллерные...

..

—...Я и говорю, тихо так, чтобы не обидеть, линяй, подруга, времени у меня сейчас нет. А она, смотрю, на порог готова лечь, побеседовать приспичило. Почему, спрашиваешь? Я сама только сегодня в институте узнала. Подруге сказали, что ее без двух минут муж перед самой свадьбой из-за моих происков ее бросил, вот новость. Давняя история, я про нее и забыла, а она, чудачка, еще помнит. Ты заметь, ведь и на самом деле я ни при чем... — Беседа бьет фонтаном, но только одним.

Слава, ошизевший от стрекотания Жени, медленно открыл глаза. И наткнулся на острый взгляд.

Женя взбила волосы у затылка — чтобы Славе нравиться — и говорила себе, говорила:

— Исключительный случай, но моих происков, несмотря на грязные сплетни, в этой истории с женихом на самом деле ни грамма, а даже наоборот...

— Жень, заткнись,— по-доброму попросил Слава, чувствующий себя эти дни хуевато и, уйдя сегодня с работы рано, никуда вечером идти не намеренный.

Женя, задержавшись пальцами в волосах, улыбнулась.

Слава отдернул пыльную дырявую кулису, их глаза снова встретились.

Сегодня Женя как зашла, начала вокруг себя дешевые декорации городить, в прозаичность вздумалось поиграть. Да не выходит у чародейки. Они сидят на диване в дальней комнате МЖК, смотрят впрямую друг на друга и молчат. И воздушный капрон ее реальностей перебирают. И бродит Смирнов среди серебристых, мерцающих занавесей, угадывая сквозь них ускользающий силуэт. А она, когда ей вздумается, вдруг возникает за плечом и зовет его ведьминым смехом. Он оборачивается спокойно, сжимает ее запястье и выводит из капроновых водопадов. Но на земном зеленом лугу она чертит в воздухе магический знак — и с безоблачного, ясного неба обрушивается дождь из непенящих пузырей. И небо стекленеет в хрустальный свод, и акустика становится неземной, и бьются с перезвоном невесомые шары в купол неба, а под ногами уже не свежие травы, а полированный изумруд. Он оглядывается кругом, не растерянно,— по-обычному, усталым выдохом отгоняет от себя мыльные пузыри и ведет ее жестко за руку из зовущих, сверкающих далей еще в настоящее, дальше... А у нее другое оружие есть, и чары колдуньи неистощимы.— Но и его мало чем удивишь.

К ее гибельным атакам он пообвык, из иллюзорных миров проще было, чем Свету из небытия, вызывать, помнится, даже нечаянно вышло. Зачем, спрашивается? А от нефиг делать, оттого что нравится. Оттого что любит он и ту и другую не меньше, чем Назаров шампиньоны по-итальянски. Они обе ему нужны, ничего у него больше нет, хотя вроде молодой еще, что ж он так. И знает, конечно: кого проще было вызвать, ту труднее будет задержать,— ну так и сил не жаль, коль молодой еще.

Он крут и непримирим. На стыке миров он стоит, зажав подмышками солнечный луч и ветер, когда прикуривает.

Они смотрят друг на друга и тихо так, сам с собою, молчат.

“Что, Смирнов, и проигрывать в жизни приходится. Депрессия, депрессия, говаривал прокатчик, выключая гидравлический пресс...”

“Обламываешься, любимая? Но жизнь прекрасна, Женя, пострекочи еще года полтора. Там придумаю что-нибудь...”

“... цианида не достанешь, стрихнин давай — из твоих рук мне за счастье принять. Но только, любимый мой, не сорвись первым...”

“...выспорить, Женя, у меня очень непросто. Я всегда по краю хожу, но не падаю, тем и обламываю...”

“...но ты выдержишь, ты ведь сильный. Ты меня простишь. Научили вы меня многому, Слава, люблю я вас. И тебя, и жену твою великолепную, и сестру твою насмешливую. А перед Валерой мне от стыда деться некуда. Выручай, падлу, скверно партия твоя разыгралась, прости...”

“...нам тут в твоей ловушке замечательно живется. Но и ты держи ответ. Сама компанию собирала, в ней весела,— и вдруг на тот свет. Неприлично. Договор в силе...”

“...спасибо, любимый мой, что спорил со мной. Благодаря тебе я есть и быть перестану. Как прощения у тебя вымолить? Как благодарной тебе быть за избавление?..”

“...благоденствуй терпеливо, приворожила меня, признаюсь. Так что погеоргиню...”

“...Вычеркни из памяти, ладно? Разве я соперница Свете? Не долго бедному Валере еще на дутые шары надеяться и жизнь свою гробить...”

“...к слову, о съедобном. Всуе не шизуй, на твоего козырного туза имеется джокер. Это легко...”

“...Назаров хороший человек, он отзывчивый, тебя с ним не сравнить. Он рассудит наш спор правильно...”

— …но не бывать этому, дорогая,— отрезал Слава, доставшись играть в гляделки, и прикрыл глаза.

— Чему, Слава? — удивилась Ларионова.

— Бизонолгенок,— объяснил как можно полнее Смирнов. Он на ходу дремал, компенсируя хроническое недосыпание (Эксу машину с грузом помог перегнать), да и общее недомогание, одолевающее эти дни.

Женя с облегчением выскочила в коридор на дверной звонок.

— О, привет, сестричка, ты давно здесь? Кто еще дома?

Дина, в черных штанах и тигровой куртке, шагнула за порог и швырнула на прихожку свой рюкзачок.

— Привет, Дина. Только Слава.

— Да ну? Кузен дома?

— Он сегодня неэнергичный какой-то, я его веселю, как могу.

— Да брось, у кузена случаются душевные кризисы... лучше не связывайся...— Дина подтянула носочки и закинула на полку беретик. Негромко продолжила: — Знаешь, что он тогда делает?

— Что?..

— Ищет поводов загреметь в тюрьму. Я тебе не рассказывала, как он ворованного дога у Экса на дому держал, выдрессировал, а потом вернул любимому соседу за вознаграждение?

— Оппа. Нет.— Они вдвоем тихонько засмеялись.

— Звездная история.. есть хочу, не могу...

В прихожую вышел Смирнов.

— Вечер добрый, Слава. Света у Бориса?

— Добрый вечер. У Бориса на сегодня паломников нет, спроси у Жени, с кем она мою жену познакомила.— Он зашел в туалет.

У Жени вытянулось лицо.

— Ни с кем я ее не знакомила, она с чувихой Лешего подружилась.

— Не обращай внимания.— Дина отправилась на кухню греть плов.— У кузена это редко бывает, но он тогда несносен, поэтому лучше не лезь. Я тебе не рассказывала, как мне случилось с несносным Славой у бабушки отдыхать?

— Ты мне про дога не рассказала.— Женя перешагнула рулоны обоев у кухни. Дина, цепляющая вилкой плов из кастрюли, снова махнула рукой:

— Растормошится, спросишь.

Женя врубила чайник, тоже взяла вилку и встала рядом у печки. Плов наверняка не успевал подогреться.

— Расскажи в двух словах.

— В двух словах неинтересно...— Дина выковыривала мясо.— В двух словах, они научили бедного пса на любую команду ОКД, кроме “Фу!”, валиться на спину, а также быть неравнодушным к бытовым шумам. С первой бедой сосед справился быстро, за исключением “Фу!”: собака ждала одобрения, ласки и лакомства. А из-за второй беды у соседа, похоже, некая домашняя жужжалка перегорела.

— Ого, как это? — Женя гурмански удила в плове морковку.

— Технически это просто. Выработать у собаки отрицательный рефлекс на шумы от телевизора до пылесоса и пристрастить ее к выдергиванию шнуров. Другой вопрос, что кузену не лень было заниматься — он свой сплин, видишь ли, развеивал. Спроси у него, как он завоевывал собачью дружбу и солидарность, что шумы — это плохо...

Женя фыркнула и, сбив мясо с Дининой вилки, отправила добычу себе в рот. Дина выковыривала кусок побольше.

— Слава поставил целью, чтобы собака находила шнуры от розеток и вдоль плинтусов. И даже болтовня радио так отдавалась мужской солидарностью, что в доме соседа не оставалось невыдернутых шнуров. Доги тупые, телевизор у соседа дней десять молчал, но, Слава говорит, сосед сам тогда был и вместо телевизора, и вместо жужжалки, и к тому же под собачьи визги. А окончательно понял напрасность своей затеи...— Дина быстренько прожевала, проглотила и направилась к раковине,— мой заскучавший в ту пору кузен... когда до него дошло, что собаки — верные существа и дог его не забыл. До соседа тоже кое-что дошло...

Женя запрокинула голову, придерживая во рту плов.

На кухню зашел Смирнов и открыл форточку. Дина, мывшая с улицы руки, обернулась от раковины:

— Да сказано же тебе, выходи курить на площадку.

— А не достать ли тебе по блату вытяжной шкаф? — подбросил идею раздраженный Слава и вышел.

— Кондиционер починим. Да, так вот, до соседа конкретно дошло,— Дина снова подошла с вилкой к печке,— что неспроста его верный дог пытался на спину завалиться, когда они со Славой вместе в лифте утрамбовались...

Обладающая живым воображением Женя присела в морковно-рисовой ржачке и стучала кулачками по коленям. Дина отшкрябывала со дна и мешала плов.

— А как кузен обсуждал с соседом проницательность последнего, недостатки городской жизни в панельных домах и сколько надо доплатить к вознаграждению, чтобы кузен взял дога к себе, это он тебе лучше сам расскажет, я материться не умею.— Дина вырубила плиту.— Настроение будет, спроси.

Дина бросила вилку в раковину и достала стакан. Женя, полоская свою, сполоснула заодно и ее.

— А как вы у бабушки отдыхали?.. Да, Дина! Поздравь меня, сегодня я решила, что бросила институт!

Дина, не оборачиваясь от холодильника, ответила:

— Не будь дурой, что-нибудь закончить надо... Жень, а что это в банке?

— Это я принесла, из тыквы, апельсиновых корочек и облепихи.— Женя вырубила чайник и села за стол.— Давай сюда, попробуешь. Правда, на любителя, я туда чуть-чуть чернильного гриба добавила, чтобы не слишком оранжевым было.

— Цвет, конечно, отвратный...

Дина достала ложку и не сходя с места попробовала.

— Жень, очень вкусно. Чернильный гриб и всё оранжевое, надо запомнить.— Они улыбнулись друг другу.— Институт не бросай, лучше возьми академ.

— Да мне уже стыдно академы брать, ладно бы инвалидкой была. И физика надоела. Пойду в мед.училище, буду Борису способствовать.

— Дело твое.— Дина потрогала чайник и разлила себе и Жене.— Ты как наш любознательный Слава, где он только не учился... Держи,— Дина передала Жене чашку.

— А где он не учился?

— Ой, где только не учился. На работу нужно пять дней в неделю ходить, студентом числиться по семестру в год значительно удобней.— Она подсела со своим стаканом за стол.— Но технарь, который он бросил в этом году, вероятно, был последним чем-то непосещенным в Новосибирске, кузен с тоской огляделся и пошел устраиваться на работу.

Женя отвела волосы спокойным движением и, не тараща как часто глаз, полюбопытствовала:

— Родители сильно обижались?

Сестрица охотно продолжила аппетитную тему, с порога попавшую под руку.

— О, ты его маму не знаешь. У нее все, кроме сына, виноваты, ну ты чувствуешь, как он воспитан.

— Нормально воспитан,— дернула плечом Женя и припила чаю.— Одна моя подруга утверждает, что дети готовенькими рождаются. У нее две дочки, земля и небо.

— Концепции разные, личный опыт один, тебе видней, как он воспитан. Тетя Тамара добрейшая женщина, но Слава ее единственный сын...— Из конца прихожей донесся ровный шаг скучающего Смирнова.— ...на первый взгляд, гармонично развитый, кроме того, живет самостоятельно и цветы к праздникам исправно дарит,— свернула тему Дина по мере приближения шагов.

Женя, не сбавляя голоса, в лоб спросила:

— А откуда у него свои деньги?

— Это его личные заботы,— своротила сразу все вопросы Дина и перевела глаза на дверь.

— Что, загрустивший ты наш, чаю будешь? — встретила она входящего кузена.— Есть варенье, чернильное с оранжевым, весьма оригинальное.

— Сплетничаете? — Слава вытащил вилку, склонился над кастрюлей.

Женя, волшебствами сейчас не пьянящая, а обыденностью осиянная двадцатитрехлетняя дамочка, отозвалась:

— На нашем хуторе уже все знают, что тебе нездоровится, вот и моют кости. С полатей слезешь, некогда будет.

Слава не повел ухом. Расстроенно выпрямился:

— Сволочи, всё мясо слопали, хоть бы Свете оставили. Но я вам отомщу,— он вытряс в чашку остатки кофе, пробормотав напоследок,— лояльный повод Свету с кофе кинуть.

Он оседлал табурет у стола.

— Это, что ли, варенье? Не буду я его есть,— он отложил ложечку.

Женя и Дина посмеялись, Дина заметила:

— Да, оно после мяса хорошо идет, с некрепким кофе невкусно.

Слава взглянул на нее:

— Да, я тоже не вспомню, сестрица, чтобы у тебя из общих соображений конкретный аппетит пропадал. Крепкий кофе — отрава, а это ваше варенье, девчонки, советую вам резко запечатать и в день по ложке при задержке месячных.

Дина тоже отложила ложечку.

— Аппетит перебил... Слава, ты можешь не злобствовать, когда хандришь?

— Это моя маленькая месть.— Он, чуть задрав подбородок, обратился к Жене: — С чего ты взяла, что я хандрю?

— С чего взяла, говоришь? — Она утолкала смех вовнутрь.— А с чего ты взял, будто это я взяла, что ты хандришь? Я с того же самого и взяла.

— Жень, ты слишком сложно выражаешься. Ту же мысль повнятней. Я во внимании.

— Шерше ла финита, комедиа ля фам, говаривал Карлсон, гуляя с Малышом по краю крыши,— выдала, не напрягаясь, Женя с неслышным смехом ему в лицо.

— Так значит. Попроще выразилась, фам ля комедия,— флегматично поддакнул Смирнов.

В скважине завозился ключ.

Дина снова ковыряла ложкой в варенье:

— Лапсус лингвэ, Женя, Слава прав. И давайте-ка, странными разговорами вы будете только друг друга развлекать.

Она повернула лицо к Смирнову.

— Ваши ля фамы, милый кузен, увы, не больше, чем ку де мэтр. Ин пунктум салиенс — примите мои соболезнования — комедия ад инфинитум[23].

— Смотри “Словарь иностранных слов”, приложение,— бросил Дине между прочим Смирнов, отправляясь накладывать плова в тарелку.

— Зазубри и блистай эрудицией,— педантично добила шутку брата Шизель, но снова смотрела на Женю — она натянуто рассмеялась вслух:

— Беру свой ляпсус лингве обратно, сестрица, но и ты бесконечностями не раскидывай! — Она вперилась в Шизель, та похмурилась от хлынувших на миг в глаза вспышек.— Всего-то ты о наших странных разговорах знать не можешь.

— Вечер добрый, Света! — Дина смотрела на вход.

— Свет, а где Валера? — Слава садился с тарелкой обратно.

— Привет всем,— ответил высокий голос со льдинкой.— Валера с Аней гуляет... Молодцы, что плов доели.

Света, заглянув в кастрюлю, выходила обратно переодеться.

— Очень здорово, что ты появилась, сестричка, они меня тут затерроризировали эрудицией! — крикнула вдогонку Женя и вполголоса договорила Дине: — Видела Аню, эрго, была у Бориса, эрго, шерше ля финита, Ватсон, у вас вся спина белая.

— Лучше бы ты догов дрессировала,— миролюбиво поделилась Шизель и тоже вышла переодеться. Женя, не взглянув на нее, кричала в смежную комнату:

— А чего это Назаров сачкует? Вторую комнату надо доделывать, а не телок забивать! — И выходя следом, с пересмешничающей небрежностью рекомендовала Славе: — Ты бы подогрел, вкуснее будет.

Он не нашел нужным отреагировать. Когда она вышла, бросил вилку, плечи дрожали от бессильного смеха.

Дина в джинсах, Света в трико, обе в домашних рубашках, кое-где запачканных краской, задали рабочий тон. Слава перекинул рулоны обоев в его с Назаровым комнату, Женя стала искать во что бы переодеться.

— До двенадцати успеем? — спросила она, выходя в чьих-то шортах и футболке. Дина выбирала тазик для клейстера.

— А чего не хочешь на ночь остаться?

— Да сколько можно, родители уже украдкой к свадьбе готовятся.

— Да успеем, я думаю. Свет, ты хорошо клейстер варишь?

— Сварю! — звонко откликнулись из кухни.

Слава с Диной освобождали комнату, Женя снимала гардины, Света варила клейстер,— меняли, одним словом, окружающую среду, в которой непосредственно обитали.

..

‘Я не знаю, что такое гомеостат, и вообще, это слово Альдер придумал[24], но передвижения вокруг Иконы есть, как же им не быть, если Слава скучает.

А почему этот такой, на первый взгляд, гармоничный георгин во своей, не флоксиной, клумбе скучает?

Это ‘Я за нас всех спросил, сам себе ‘Я таких, и на первый, и на десятый взгляд, глупых вопросов не задаю. ‘Я вижу, что Смирнов неукротим, но в ловушке миров он вступил в спор себе на смерть. Состояние выбора не может быть бесконечным.

..

Очень муторно загрузился Аля, когда Жиза и Жихарда предупредил. Ведь вопрос более чем правомерный, не сказать, глупый вопрос: а актуален ли его гон? И чем больше циклился Альдер, тем муторнее ему становилось.

Он не ориентацию терял, он с собой не мог справиться.

Отказаться от безумного спора, но или доказать — ценой не своей жизни?

..

А Блэкмор как проспался и понял, что его не укрощают ограниченным выбором между анатомической смертью и, что ли, смертью, так и умотал в неанатомическую, что ли, жизнь, и выбирал себе неограниченно, выбирал, хуея от счастья, несколько тяжкого — свобода передвижения по бездорожью, чирикал что-то на бумажке, актуализируя на насущной бумаге несуществующие для нас всех потенциалы путей и не оставляя тем самым нам всем самостоятельного выбора дорог, чему мы не видим поводов огорчаться, потому что самостоятельно даже и не втыкаемся, из каких соображений выбирать и, очевидней говоря,  что. 

..

Втыкаемся ли мы, что такое неслучайная последовательность звуков? Знаем ли мы все, что такое двадцать минут музыки, в которых каждая секунда звучания продиктована необходимостью? При этом секунды мы все можем начинать отсчитывать с начала композиции, с середины, с середины ее середины... это-то мы все знаем — общеизвестный Зенонов фокус. Знаем, что парадокс.

..

И Альдер будто бы обломился, что Блэкмор никак, что ли, науке не служит предоставлением для наблюдений своего выбирающего поведения. Помню, Жихард в молодости тоже не предоставлял нашей всемогущей науке ничего интересного ни как наблюдаемый, ни как ученый, разве что психиатр какой совсем уж досужий по нему статью бы мог написать. ‘Я бы тогда название предложил — “Исследуем то, что есть, и прогнозируем, как бы съесть. Проход в рай и мнимые выходы суицидентов в безвыходных ситуациях”.

..

Вернувшись в пансионат, Жихард известил, что с приездом Сергея на входе вывесят победоносную табличку типа здесь-де, независимый научный центр. Как же такое событие не отметить. Альдер вдруг резко на всё забил и забухал с Боном на целые сутки (Жиза еще держали дела в Дагане насчет таблички). А затем начал у Блэкмора пропадать, хотя Блэкмор его выпинывал. Но Аля сказал, что сторожит его, и Блэкмор послушно перестал выпинывать при условии, что тот не будет на него смотреть.

И слившись с покрывалом на тахте, Альдер ждал, когда Блэкмор станет вменяемым, чтобы предложить прокатиться до Н-ска. Личные заезды смертника Альдер перебивать стеснялся. Так стеснялся, что коллег на десять метров к блоку Блэкмора не подпускал. Серега умный чувак, но ведь лох,— не верит он Альдеру и уже билеты до Н-ска купил, час назад из Дагана звонил.

..

И безумный рыцарь горящего в осеннем прахе шиповника упал коленом на перепутье и опустил голову. Вопреки жесткой тупости зримого мира, вопреки неизбежному безразличию гона к данности, но или вопреки желанию осязаться хоть раз всем существом — ради того, чтобы жил другой. Неприкосновенна для гона данность, как для нее гон, из нее некогда вышедший. И как ни сумасшедше звучит, но гипостазировать в самой данности, не сводимой с гоном, свою инварианту и пусть единожды, но скинуть данность с престола, а не лишь не смиряться, или нет, или да, или уберечь и от единственного восхождения инварианты на трон и от данности — брата по вере.

..

— Добрый день, Ритчи.— Аля робко ступил в номер и бесшумно задвинул за собой дверь. Блэкмор не обернулся, склонившийся над столом: он как раз понял, что здесь тропинка будет лучше, чем там... Хорошо, что карандаши разноцветные, удобно... сейчас-сейчас, ту-ту, взз-з-з, сейчас он тут со звуком наэкспериментирует, сейчас он отучит Фрэнка от мультивокса. Ритчи затянулся и снова взялся за карандаш, ткнув сигарету в черновик рядом (стол обратно засифаченный, но теперь только стол и тахта, терпимее огрызков и винных луж, и у него сейчас каждый день убирают, и пепельницу тоже моют, но он ее сегодня с утра у тахты забыл).

Аля тихонько растворил форточку и врубил кондиционер. Блэкмор быстренько вырубил и снова сел. Форточка пусть, форточка не шелестит,— это ‘Я так подумал, а Блэкмор ту-ту, зомбаки не думают.

Аля, перешагнув листы и пепельницу вдоль тахты, присел на край, потом сел поглубже, потом закинул ноги и растянулся. Он читал Достоевского: новый пинцетный прикол.

..

И наполняется тихим звоном обоюдоострых концепций воздух в ультрасовременных просторах трех рыцарей альтернативы, спешно тикают часы спора: инварианта или прогноз?

..

Много они там напрогнозируют, не имея информации об еще одном споре.

..

Шизель в смоделированном гомеостате никаких споров, ни инородных эго не учитывала, но Альд тихо так, сам с собою отображал. Модель-то инвариантная.

А Блэкмор у себя в блоке чего-то там выбирал.

И у него на тахте с муторным взглядом циклился Альд. Альд, ты братушка, но зачем тогда Блэкмора в Академ дозволяешь везти?

..

Допустим-допустим, съездим-посмотрим, блядь, самому интересно. А чей глаз может быть и зорок и непредвзят?!

Не можно стоять на развилке долго, ибо это уже путь дураковский.

..

Не можно выбирать бесконечно.

Но Слава крут, он неукротим. И сражается он между двух стихий, воплощая обеих. Но гармония — сильная стихия, Смирнов. Как из хаоса по внутренней необходимости возникает гармония, как попирается хаос ее рождением, так и спор ваш... ну ясно ведь — если Света уже бревном лечить научилась.

А только ему не это актуально. И воюет лицом к ничто неукротимый Смирнов. Передохнут они там скоро.

..

‘Я крут, ‘Я неукротим, воюю, пока не сдохну...

..

Тихо так, сам с собою.

..

Когда мы все коммунизм начнем строить-то?

..

А в “Топике” обоюдоострые мечи звенят, и Достоевский рассекается в одном ряду с Тарским и Расселом... …Ничего там не звенит, неприкосновенен для гона наш общий престол, всем троим не можется не проверить, бывают ли актуальные прогнозы, не зависимые от данности[25].

..

Бывают, бывают, невесело усмехается Смирнов, смотря какая данность. И придирается к Свете по поводу слишком густого клейстера именно потому, что она в самый раз сварила.

..

Перемкнуло безумного Альда, что его прогноз — не прогноз никакой, а неизменная мать-данность, собою беременная, раз уж гон из нее вышел.

..

А участники МЖК начали среду изменять: ремонт затеяли, у Бориса, условно говоря, ореол растрепался — решили переплести, Дина найдет, каким составом клей снимать, одно слово, ученая, синоптик будущего.

..

И начинается переплетение путей развития, начинается...

..

— Ну наконец-то! — возопил таракан и отчаянно забарахтался к просвету в канализационной трубе.

..

Валера застегнул ширинку и смыл мочу.

..

Облом в духе нашей эпохи.

..

Сволочь ты, Валера, своих не топят.

..

Назаров вышел из клозета. Если ‘Я скажу, что у дверей его ждала телка, которую он забил, то это будет неправильно. Во-первых, ‘Я нарушаю языковые нормы. Во-вторых, Мне одному и ясно, какая из двух телок, двуногая или парнокопытная (как именно забитая, тогда уже ясно из того, что Валера не зоофил). В-третьих, Валера порядочный, добрый и скромный парень, и он не телок забивает, как это делал до свадьбы шваль Смирнов, а за девушками ухаживает.

Правильнее будет сказать, у входа его ждала девушка с оленьими глазами. Во-первых, “оленьи глаза” — это общепризнанная метафора. Во-вторых, это передает лирическое настроение Валеры.

Но ‘Я ведь гад, ‘Я плету по заветному узусу[26], что “сердце красавицы полно измены”, что “рогоносец”— существительное мужского рода, потом обращаюсь к факту (а факты — упрямая вещь, крепкая): Анина миловидная головка не предназначена для ношения рогов. И глаза у нее, по-Моему, все-таки телячьи.

Если ‘Я скажу: “Валера распрощался с безрогой скотиной и отправился домой”,— это будет нормативное высказывание, однако не передающее лирического настроения. Поэтому правильно будет сказать так.

Нежно распрощавшись с безрогой скотиной, Валера полетел домой на великих пропеллерах любви.

Ни фига это не правильно будет, нечисть безрогая...

Что значит “ни фига”, чего это мы все выражаемся?

А то и выражаемся, что достал, заколебал, подзаебал своим макраме маразмотским. “Безрогая скотина” — это нефига не большеглазая девушка в лирическом настроении, а “пропеллеры любви” — это вообще ты сам придумал.

Да, сам придумал. И замечание сделал сам себе, потому что мы все замечание не так бы сформулировали. А формулировка важна, очерчу нам всем: она принадлежность определяет.

..

Мы все уделили тебе внимание и скажем коротко: умерь паскудную ухмылку, она и злобна и бессильна, нас не заденет твоя зависть, ты разрушитель, мы — творцы.

..

Голубцы мы все капустные с Моей грядки. (Объясняю нам всем: это ‘Я от зависти.) И зачем у Валеры две ноги, а не шесть?..

..

Хамею ‘Я, с каждым часом хамею, это ‘Я от запаха смерти, стыдно Мне очень, надо Меня убить.

Но ‘Я крут, ‘Я неукротим.

Поэтому сам сдохну...

..

Мы все уделили тебе еще немного внимания, ты нас даже растрогал, в нас даже скорбь шевельнулась. И мы все тебя утешаем: умирая, помни, что умираешь во славу мира, рая, любви...

..

Бесконечна Моя многоликость, нет лица за Моим лицедейством, но ‘Я хватаю сам себя за руку, которой у Меня нет, разумеется: фиг ли ж бы у нас всех скорбь “шевельнулась”?

Солдатски отдам честь нам всем: скорбь — это не подозрение, слегка не шевелится, казус.

..

И зачем все-таки у Валеры две ноги, а не шесть? Неужели от нефиг делать?

v

ПРОДОЛЖЕНИЕ ПРОДОЛЖЕНИЯ

11.
Март, 93.

— Выражайся по-русски, Света. Что значит “прожги задницей обои”? — раздраженно переспросил Валера.

Девчонки рассмеялись, но неверная супруга (нет, не потому что с другими трахается) выручила:

— Перевожу последний раз, Валера: тебе что, делать нечего, так много клейстера мажешь?

А трудолюбивому Валере не жалко, он щедрый. Не нравится им, пускай сами мажут. И щетку дали — еще бы ей что намазать. У Светы кисть густая, одна бы справилась. Он не собирается больше за “психов” работать и ремонты делать.

Слава и Дина обтерли наклеенную полосу, Слава спрыгнул со стула.

— Перекур, народ. Здесь покурю?

— Давай,— Дина обдула челку и садилась на пол. Женя бросила ножницы к недорезанной кромке и растянулась по бумажной дорожке.

— Дай мне тоже, Слава,— Валера протянул руку и щелкнул пальцами.

Передавая сигарету, Слава рассуждал несносно ровным речитативом:

— В цивилизованных обществах люди самоосознаются, курение стало дурной манерой. В соседстве со мной тебе бросить курить кишка тонка, но когда за границу уедешь — не будь совком, состояние на вредный кайф не расстрачивай. Согласуйся с обществом, чтобы возникать ум не нужен.— Ответная реплика Валеры до Славиных ушей не долетела.— “Сигарета — это фитиль”, сказал... Дина, Ирвин или Бернард?

— Ирвин, кажется.

— Который из них, Вашингтон или Шоу? — Слава не оглядывался на нее.

— Смирнов, не злобствуй. Девчонки, пойдемте горячего чаю попьем? Они здесь всё сейчас закурят. Свет, есть отличное варенье, ты как тонкий кулинар оценишь.

Дина утащила девчонок на кухню, любезно предоставив кузену скучать с ее супругом.

Смирнов выложил на Валеру насмешливый взгляд и докуривал молча.

Валере уже не хотелось курить, першило в горле, но он упрямо курил. Смирнову в кайф такой перекур пошел, Смирнов дрянь. А Валера — хороший человек, это Слава его курить научил. Если бы не дурное влияние Славы, Валера собственный бизнес уже открыл бы, женился бы на порядочной девушке и преуспевал бы, он решительный, умный и хладнокровный. Валера — начитанный парень. Был в свое время, а в шестом классе Смирнов его материться научил и в развитии наверняка тормознул бы, слава богу, что Валера родителей уважает, они у него строгие. И Валера — воспитанный парень, ничего общего с насекомым не имеющий. Он тонкой организации деликатный человек, но был слабохарактерным, из-за чего не мог отказать двуличной Ларионовой и то и дело уступал наглецу Смирнову. Хождение по мукам то, как вынуждали интеллигентного Валеру принимать участие в мышиной возне из-за квартир, изнасилований, наркотиков, но он уберег свою честность и человечность глубоко внутри. Он закалился, как сталь. Сейчас он курит, хоть дым встал поперек горла. Смирнов пытался высмеять его перед девчонками, но на свою голову будишь лихо, Смирнов. Назаров зол, Назаров сделал выбор. Он хочет быть человеком, а не акулой, он вырывается из мышиной возни, он должен, он обязан быть сильным. Он уже не тот мальчик, который сбегал в Хабаровск, он отстоит свое право выбора ради Ани. Прощай, сумасшедший дом, сдыхайте, любовь дороже золота, и жить так, как желает он, дает силы любовь.

Оставалось еще треть сигареты, когда Назаров швырнул свою на пол, раздавил тапком и, развернувшись на мрачно кайфующего соседа по сумасшедшему дому, чеканил слова.

..

— Гитару дай, дурак!

Он со смехом в глазах оборотился на Альдера. В глазах сияла любовь, увы, не к девушке с оленьими глазами. Адаптировавший к тишине и одиночеству Альдер от испуга захлопнул книгу.

— Извини, что?

— Гитару давай,— откровенно ржал Ритчи.

— Подожди, я поссу,— вдруг вспомнилось невеже Альдеру, он вышел в тамбур.

Вернувшись через минуту-другую, слегка бледный, наверно, от запора, он спросил:

— Ты не заходил в соседнюю комнату?

— А что там, рождественская елка? Жиз поставил? Долбоеб, мне гитара нужна! — Ритчи тащился от собственной наглости.

На обложку музыкального журнала он сейчас определенно не годится: левый глаз припух от недосыпания, правое веко запало, бессонницей засушенное. На рекламное фото за призывом-подписью: “Косметика века — скрывает любые дефекты лица!”— его бы, может, и взяли из-за улыбки. А может, из-за улыбки бы и не взяли,— наглая слишком, пират какой-то бухой. И пластическая операция не помогла. Нет, никуда бы его сейчас не взяли.

— Ритчи, а не лучше тебе сначала отоспаться?.. Ты слишком мало спишь, Ритчи,— добавил на выдохе Альдер.

— Ладно, посплю, а сейчас мне гитара нужна,— не упорствовал Ритчи. Молодой – не Жиз, вытрясет.

Альдер вздохнул и часто застучал корешком книги в ладонь.

— Ритчи, зайди во вторую комнату блока. Жихард купил тебе студию еще дня четыре назад... пьяные были... козлы.— Он прикусил губы.

Ритчи, подхватив со стола листы, уже скорым шагом выходил.

— Кайф, парни, потом посплю сколько скажете!

Альдер стукнул корешком книги в ладонь еще раз, она, качнувшись, выпала на тахту, Альдер со злобной усмешкой шел прочь.

Он застрял в полутемном тамбуре, мотая свешенной головой.

..

Настал срок, не мог не настать, Блэкмор берет в руки реально существующую гитару. Ему надо перевести в безоговорочную данность свои мнимые выборы — это неизбежная внутренняя потребность, каковая у Альдера — наблюдать гон в действительности. Покуда живое, эго не может не желать актуального существования, а для Ритчи оно, чем бы ни сталось это ему — в связи с другими. И по каким бы дорогам он ни ходил, за гитарой приходит к силе, много большей, чем сам он, и становится ей доступным.

И два брата, кто теряли рассудок по смерти Проклина, запирались в ‘Риме, покидали ‘Рим не в своем уме и обретались не скоро, вели сейчас Блэкмора к гибели у престола.

И, казалось, не тронутый временем, вечный юнец, которого выходили два аса, который спустя время предложил им сыграть на ментальной карте в шашки с Его Величеством, уже упуская время, встал против выходивших его вдруг безумным рыцарем со рдеющей на плаще эмблемой шиповника, и однако сломился, упав на колено, перед развилкой.

..

Альдер, кусая губы, предупредил стуком и отодвинул дверь комнаты, в которую зашел Блэкмор.

Ритчи мельком посмотрел на входящего бублика и одобрил:

— У вас шарит кто-нибудь в музыкальной аппаратуре? Или специально для меня купили? Неплохую выбрали...

— Да,— бросил Альдер, проходя к стулу перед компьютером.— У нас никто больше не играет.

— А, значит, повезло, на то, что надо, нарвались...— Он вдруг хохотнул: — А я думал, Жиз на электростуле бренчит! На яйцерезке... Вот ведь ошибся...— он приумолк, быстро разбираясь в шнурах.

Обставив недоразобранную студию к себе лицом, сел перед ней на пол и с новым любопытством оглядел. Инструменты молчали, и он был влюблен больше жизни в эту тишину, она и есть его жизнь.

Поднялся с пола:

— Тебе надо меня сторожить, да? Я сейчас буду аппарат настраивать и разрешаю тебе пока сходить на обед или поспать... эту ритм-секцию Жизу подарите... поспи за меня, ладно?.. Нет, сходи лучше к Жихарду, пожалуйста, передай, что мне нормальная гитара нужна, пожалуйста, акустическая. Или нет, я лучше сам, а то он мне выберет... акустическую стулорезку...

Ритчи опять замолчал, возясь с пультом. Врубил колонки. Они надсадно загудели, Ритчи сбил все движки эквалайзера, вырубая гудение наугад, и обернулся к Альдеру.

— Вы, наверно, что-нибудь еще затеяли, если к аппарату меня подпустили? Скажи, что, я тебе конфетку дам?

Альдер выдохнул с открытым ртом, поднялся из-за стола. И хотел говорить. Но Ритчи, щелкая входами-выходами, рассеянно перебил:

— А вообще-то вали отсюда, потом объяснишь.

Динамики отозвались звуком струны.

— Б-балдеж!..— ответил им Ритчи.

Отложил гитару, глянул на бублика и улыбнулся:

— Спасибо, что дали. Тебе обязательно надо со мной сидеть?

Альдер рассматривал его. С ним бесполезно говорить. До этого психа уже ни в какой реальности не достучаться.

— Да,— кивнул он.

— Твои шефы идиоты.— И Ритчи взял гитару.— Только ты не смотри на меня, порнография какая-то... в компьютер смотри... заложи ватку в уши и в компьютер смотри.

Ритчи, дергая струну, убавил громкость.

— Я в другой комнате буду.— Альдер оттолкнулся от края стола, направляясь вообще из блока.

..

Сергей Жиз, час назад прилетевший из Дагана, обернулся от экрана к Бону Жихарду. Тот уже с минуту смотрел перед собой, скрестив руки.

— Ну-ну, Бон, сказать, чем кончится ваша с Алей затея? Дня через два Ритчи потребует в пансионат еще штук пять гитар, четыре музыкальных центра, а также человек десять своих друзей.

— Прогнозируешь? — Жихард поднес к губам кулак.

— Знаешь что, его сейчас проще таблицы умножения прогнозировать!..

— Алё! — раздалось в комнате.— Это Альдер, включена общая связь. Жихард, ты где, придурок?

— Алё, Альдер, не выражайся.

— С приездом, дядя Сережа. Нам надо встретиться.

— Заходи ко мне, через минуту мы с Боном будем ждать тебя.

..

И звенели клинки, и текла кровь, кровь чистая, слишком чистая, какой не бывает ни в каких других войнах, и ревел бессмысленным, идиотским ревом монстр из кошмаров Жиза, и мучила глаз убийственной белизной безучастность Жихарда, и ломался щит за щитом, и уже ранила впрямую, невыносимо инквизиторская вещественность мира, и в надменной хламиде несводимости указующим жестом припирало к стене безверие, и судейски требовало доказательств. И уже закидывало эмблему на плаще безумным листопадом.

..

“Я клал кое-что на твоих Будд и Заратустр, Гарри Галлеров и Раскольниковых, Жиз, существование эго для Сверхэго недоказуемо, и мне не в кайф убеждать вас ценой его жизни, что модель сводима!”— бился о нежелание понимать, как об глухую стену, Альдер.

“Успокойся, Альдер, почему ты решил, что мы берем Ритчи каким-то образом убивать, да еще Бурцевым. Ты понимаешь, его нельзя здесь оставлять из практических соображений.”— Пикировал достаточно заинтригованный Блэкмором Жиз.

“И, Альдер, из твоих слов, правильная в себе система не обязательно акутальна, в противном случае для Сверхэго не была бы актуальна Аристотелева логика.”— Блеснув безучастно, резал аргумент Бона.

“Жихард, ты неправ!”— смеялся сквозь зубы Альдер.—-“Взаимоисключающие системы обретаются в Групповом эго[27].”

“А скажи-ка, Альдер, существование Группового эго доказуемо для Сверхэго?”— выбивал из рук щит убеждений Жиз и ранил.— “Я понимаю, ты сошлешься на парадоксы, но позволь уж мне тогда сослаться на неразрешимые споры вокруг апорий.”

“Каких апорий? Какие споры? Херота твои апории, при чем здесь Групповое эго?”— Шатнувшись, прикладывал к ране горсть палых листьев горящий Альдер.

“Как при чем? Ты хочешь сказать, исходно неразрешимые споры актуальны для, м-м, доминанты?”— Жестче припирал слабеющего Альдера Жиз.

“Я хочу сказать, что ты мелешь хероту из левой оперы!”— Не примиряясь с действительностью, сжимал рукоять меча Альдер. И уже мутнели его глаза от недоказуемости, и разносило желтую листву траурным ветром: как ее можно пересчитать, как ее можно реально пересчитать,— как можно доказать недоказуемость?

“Сергей прав. Если ваша с Шизелью модель инвариантна, она сводима с любой другой. Если реальный МЖК — уникальный случай сводимости непосредственно с данностью, то предполагаются два взаимоисключающих прогноза на нее.”— Едва не небрежным ударом переламывал меч Альдера Жихард.

“Бон, ты рехнулся! Какой, к черту, прогноз, э-то вы-вод из данности, имманентной сознанию! Сознанию, Жихард, а не запредельной данности, которая, блядь, тупо или воспринимается или нет!”— Бился из последних сил Альдер с торжествующе справедливым непризнанием не лишь тривиальной неизбежности трех, но и необходимости чуждого истине третьего, и припадал от безверия всем телом к стене.

“Прогноз — это опережающее отображение на запредельную данность, только и всего, на большее не претендует. А ты ведь говоришь, если я верно уловил твою сумбурную мысль, что инварианта — это отображение сознания на самого себя? И не нужно тогда волноваться о событиях, которые будут складываться за пределами сознания.”— Свистело в воздухе незримом, оттого четких границ не знающем, острие Жиза, черкая царапины по самой коже.

“Ты неверно уловил мою сумбурную мысль.”— Сжимал бешеной дрожащей рукой спадающие на лоб патлы Альдер.— “Инварианта в сводимости эго и Истины только ценой чьей-то смерти. Инварианта в трех парадоксах сознания прежде генезиса всякой и любой информации. Инварианта в том, что события будут складываться в актуальной для сознания реальности. Инварианта в том, что на окне жалюзи, и ты сейчас понял, что я сказал! Инварианта в том, что Блэкмор — это крайне обостренное эго, а ваше бревно — это обалдевшее ультрасверхсуперЭго! Окстись, Жиз, это знамя твоего монстра!.. Инварианта в том, нахер, что она есть!!”— Сдыхающий в бреду Альдер раскрылся самым уязвимым местом.

И инквизиторские хламиды пали шторой.

..

— Вот это мы и проверим. Проверим, коль скоро такой уж уникальный случай. Если есть, если актуально существует, то проверяема. Есть ли она, сводима ли с запредельной сознанию данностью, что это за гомеостат турнепсов, абсолютов и Эго-Никто первых-вторых вы с Шизелью изобрели — это всё и проверим. Но главная цель поездки — это, разумеется, Бурцев. Я думаю, вполне реально ослабить его благостный транс до гуманизма в бытовых размерах. Как говорят англичане, милосердие начинается с домашних. Ритчи оставлять в пансионате нельзя, а ты пожалуйста, оставайся. И фантазируй дальше, мы приедем, расспросишь Ритчи, какое впечатление произвел на него Борис,— устало, но по-прежнему беспечно завершил Жиз.

Альдер промолчал. Он тоскливо распахнул глаза куда-то в сторону. Так и стоял посреди комнаты, заложив руки в задние карманы джинс.

— Малыш, я понимаю, ты без особого напряжения изобретешь модель, теорию, систему, чехню в ажуре на любом материале и доказывающую любой вывод, но ты тоже понимаешь, что в физическом мире твои изобретения не существуют.

— Бурцев существует,— уже безразличной скороговоркой выдохнул Альдер.

Бон коротко взглянул на него и свел брови. И отошел к аквариуму, просто глядеть на таинственный, прозрачный мирок маленьких экзотических существ, камней с прожилками и подводных растений. Забавно, раньше он не понимал увлечения Сергея.

— Ну-ну, стол тоже существует. Не знаю уж, как Бон, а ты бы и вокруг этого стола изобрел мифологию мира, чтобы доказать необходимость попойки. Сейчас ты утверждаешь, что Бурцев Борис “случайная форма”. Нисколько не сомневаюсь, что ты без труда мог бы выдать нам завтра модель, в которой Бурцев был бы центром законов, а послезавтра и красивую модель, в которой Бурцев инварианта. Малыш, надо ведь и меру знать.

Альдер резко прошел к выходу. Сжимая ручку двери, тихо говорил:

— Я поеду, поеду, конечно, поеду! И, блядь, буду через лупу смотреть, как вы со скрипом втыкаетесь, что за место вам описала Шизель и куда вы приволокли Блэкмора!..

Альдер вышел из комнаты, спихнув вбок и так оставив дверь.

..

Безумный рыцарь шиповника валялся, истекая кровью, на размеченном узорами связей поле несуществующей инварианты, существование которой он уже не избирал — но проклинал, и, жмурясь с болью, заслоняя глаза нервной ладонью от сверкающей через узоры белизны, бессильно наблюдал, как тьмуголовое чудовище мира с нечеловеческим, о дьявол, не с дьявольским коварством осенив себя иконой, манило Сергея и Бона, чтобы они сами, своими руками выставили под убийственные лучи Вселенского Божественного абсолюта оголенную уникальность абсолютов-созвездий из мнимых миров.

..

Жихард молча створил за Альдером дверь. Ссора сильно вымотала Сергея, Бона подавно.

Сергей вышел и через какое-то время вернулся с двумя чашками крепкого кофе.

Бон сказал первый:

— Сергей, Альдера разумнее на время отстранить. Ему необходимо отдохнуть, он перестал различать то, что моделирует, от того, что моделирует...— Бон опер тяжелеющий лоб в руку.— Другими словами, моделируемое от смоделированного...

Он усмехнулся, глядя в пол, Жиз как всегда выручил:

— Модель от предмета модели. Твоя правда, Бон, мне беспокойно за Альдера. Я ожидал, что он охотно навестит Академ, а он вдруг преподносит такую... находку.— Сергей, обжегшись, отставил кофе.— И знаешь ли, м-м-мне показалось, он сейчас не по прихоти психовал, сейчас он... не психовал.— Жиз взглянул на братана.— Что скажешь?

Бон пожал утомленным плечом.

— Ты говорил мне, он успел подружиться с Ритчи?

— Да, как я понял. Во всяком случае, до твоего приезда пропадал у него в блоке. Может, оставим Блэкмора с Альдером?

— Ты предлагаешь оставить их здесь вдвоем? — не без иронии переспросил Сергей.

Бон снова прошел к аквариуму. Сунул руки в карманы и наблюдал рыбок. Сергей взялся за газету. И Бон развернулся к нему со словами:

— Я предлагаю признаться, что ни ты ни я не уверены, фантазии у Альдера или нет.

Сергей вскинул голову от газеты и слушал.

— В ментальном ряду допустимо всё, и то, что в данной ситуации мы имеем уникальный случай сводимости модели сознания с запредельностью, тоже. Если ситуация объявляется моделью самой себя, то допустима в ментальном ряду, а данная ситуация смоделирована Альдером, и совершенно вполне. Альдер прав, если его система инвариантна, то онтологически гомоморфна аксиоматике любой другой, то сверхполна, то содержит в себе третье логическое состояние не как вырожденное тривиальное.— Он смотрел на аквариум и дальше не говорил.[B]

Часы отсчитали несколько минут. Сергей встал и прошел к аквариуму: время кормить рыбок. Ровным шепотком врубилась вентиляция: Бон закурил. Сергей отложил щипчики на маленький холодильник, поставил в него банку с кормом. Весьма естественно подумать, что из троих друзей только у Жиза в блоке есть холодильник и в нем, наряду с банкой рыбьего корма,— печенье, конфеты или иная чайная чепуха. Бон взял с подоконника пепельницу и стряхнул сигарету. Пепельницу Сергей завел с тех пор, как Бон стал частенько покуривать прямо за разговором в комнате. Легко угадывается, что обыкновение это укоренялось года так с 92-го, когда безумный юнец показал сначала Сергею, а затем Бону, что сделать музыкальный гений осуществимо, и эксперименту дали ход.

Сергей принес еще кофе. Они сколько-то молча пили, изредка взглядывая друг на друга. Кофе взбодрил, братушки уже улыбались.

И с бывалой неугомонностью Сергей спросил:

— Бон, а тебе не кажется, что инварианта Альдера — это альтернатива нашей методологии?

Чокнутый братан шатнул головой:

— Если только актуально существующая.

И они расхохотались. Сергей, будто до него сейчас только дошло, обрадовано воскликнул:

— Черт возьми, а ведь в данном случае мы можем проверить!

..

И, оторжавшись, он без малейшего напряжения переменил тему, точнее, решительно продолжил одну из многих, в данном случае, из двух, уверенный, что братан с ним согласен.

— Но напрасно вы Ритчи студию приобрели, осложнит отношения. Его теперь не вытянешь из комнаты. Не хочется его так сильно расстраивать. А очень осложнит отношения.

Бон улыбался.

— Это вышло случайно, мы немного выпили.

— Ну-ну, Аленька развоевался, затеял против меня заговор, выдвинул альтернативу бороться с монстрами и драконами через распространение музыкальных студий. Берегли груз, как террористы бомбу?

— Студии не взрывоопасны,— с той же улыбкой ответил Бон.

— И как ты теперь мотивируешь Ритчи приглашение в Россию?

Бон засмеялся:

— Никак. Ты же наблюдал его час назад, ему неинтересны мотивы, во всяком случае, мне так показалось из того, как он увлекся инструментами.— Бон, раскуривая, охотно процедил дальше: — Блэкмора удовлетворит объяснение, что мы хотим познакомить его с одним объектом, который долго учился играть на гитаре, и что затем он уедет в другую страну.

— Я надеюсь, объяснение удовлетворит его, но, Бон. Уже за два километра от любимой студии он начнет опять сходить с ума и доводить нас. Будто ты его первый раз видишь. Вспомни-ка, каким я его привез в пансионат. А до этого? Ты вспомни.

— Не сердись, Сергей, студию бы ему купить пришлось, и чем раньше, тем лучше, чтобы он не доводил и нас и себя.

— Дорого обошлось? — Сергей соображал, сделать ли еще кофе, а если да, то не поставить ли тогда большую кофеварку.

— Все три наши премии. Альдер порывался полмагазина скупить.

— Странно, что ты его не поддержал.

— Цены ограничили. Качественная техника дорогая.

Сергей решил поставить большую кофеварку и озадаченно подытожил:

— Нам с тобой он верить перестал. И одно из двух: кормить его всю дорогу седативными или просить Альдера наладить с ним контакт.

— Разумеется, второе,— высказался за себя Бон и стряхнул сигарету в пепельницу.

Сергей и Бон смотрели друг на друга, Бон немного наклонил голову, не сводя чудесных глаз с Сергея, озадаченного слегка: если “разумеется, второе”, то как бы тогда Альдера не только с Жихардом, но и с собой помирить,— и они снова расхохотались. Не только ситуация комичная, у обоих настроение поднимается перед принципиальной проверкой.

..

Он обернулся за плечо на твердый голос лучшего друга:

— Я хочу с тобой поговорить.

— Какое сакраментальное вступление.— Он затянулся, прищурив от дыма глаз.

— Меня бесит твое обращение с окружающими.— Валера начал издалека, чтобы затем логично, дипломатично и бесповоротно подвести к принятому им решению: — Своим высокомерием ты унижаешь других.

— Многих? — вяло поинтересовался Смирнов.

— Не перебивай,— чеканным голосом приказал Назаров.— Унижай кого хочешь, но лично к себе я требую в крайнем случае просто вежливости.

— А не в крайнем аплодисментов? Губа не дура.

Слава развернулся к Валере полностью.

Валера неопытный дипломат и поэтому немного сбился с мысли:

— Аплодисментов не надо, но вот только за этот вечер, допустим, ты при девчонках несколько раз оскорбил меня...

— Глуши базар, кент, хуярь чай пить.— Недомогающий нынче Смирнов устало рассматривал явно поразмышлявшего о жизни соседа. Он прикрыл глаза и долго выдохнул в бессильной злобе на себя.

От Славиного указания Валера заметно переменился в лице, но он сталью пресек:

— Извинись передо мной, ты понял?

Смирнов едва заметно дернулся и поддакнул:

— Чего ж не понять, что еще скажешь?

— Скажу тебе, что ты подлец, твои чувихи и кузина – стервы, и все вы ездите на моей шее, а Дина думает только о себе.— Назаров залился краской гнева.— Я ухожу из этого дома, живите как-нибудь сами. Деньги, которые ты мне должен, можешь не возвращать, я больше не хочу тебя видеть. Я не оставляю долг на твоей совести, у тебя нет ни совести, ни чести. Ты наверно и не сможешь понять, что я скажу, а я тебе скажу, что люблю одну девушку. И она не знает, что я с кем-то расписан. И она, ты понял, не должна это узнать, пока я не разведусь. Я не допущу, чтобы она плакала, но тебе, Смирнов, этого никто не сможет объяснить, ты по уши влюблен только в себя. И нечего так дергаться передо мной, я больше не могу так жить и не буд...д...

Дернуло больной нерв, уже стянутый ожиданием,— Смирнов хлестнул в лицо и отопнул лучшего друга.

— Блядь, ни слова о жизни! — он затянулся, пожевывая сигарету.

— Ни о личной жизни ни о бытии в философском плане. Усвоил? — Он снова глотнул дыма, наблюдая, как Назаров поднимается, прикладывает запястье к носу, разглядывает кровь.

Назаров перевел глаза на Смирнова и обещал другую управу:

— Я не буду с тобой драться...

Смирнов сбил его с ног и пнул несколько раз по-настоящему жестоко. Окурок тлел на смятых резаных обоях, по полу волочился сигаретный дымок. Смирнов встал над Назаровым и с одержимой монотонностью говорил:

— А может, лучше подеремся? Слушай очень внимательно и запоминай, мой друг. Из квартиры этой тебе действительно пора уябывать, и чем жизнерадостней, кент, тем тебе безопасней, достал ты меня своим нытьем. Ты запомнил, ты хорошо запомнил, уходить из этого дома тебе разрешается только жизнерадостно, из соображений, что жить хорошо, но можно и лучше. Развод с кузиной я тебе сделаю, времени и денег на это правое дело не пожалею, в ближайшие две недели легко, но напрягаться буду на послезавтра. Девчонки, уйдите, мы разбираемся!

— В чем дело, Слава? — в дверях Дина и Женя.

— Мы сейчас придем пить чай, не мешайте. Не мешайте,— повторил он медленнее. Дина жестко взяла Женю за локоть и, отправляясь к кухне, что-то ей на ходу рассуждала.

Слава наступил на тлеющий окурок. Не придавленный монотонным говором, но тяжело Валера подымался с пола, он часто, неровно дышал. Слава проследил, как он встал.

— Превосходно. Доебываться до тебя без причины мне влом, мог бы уже догадаться, но я не люблю злых и обиженных. Укороти язык и удлини извилины, тебе это сейчас пригодится. Запоминай, сука, напряженно, говорить даже с тенью обо мне, о Свете, о Дине, также о Жене — я тебе запрещаю, ты их в этом доме не видел, ты в этом доме не жил. Сотри из памяти и впиши туда полководцев, царей, императоров — эрудиция тебе еще пригодится. Еще пригодится, мой друг, если ты стираешь из памяти нас четверых со дня знакомства и до часа, как со светлой улыбкой выйдешь отсюда. Долг, который держу за собой, я верну тебе вместе с паспортом, паспорт ты сегодня перед сном положишь под подушку. Объяснения с родителями — твоя проблема, не маленький уже, на крайняк скажи, у гинекологов глазомер шалит. И больше не ной, молчание — золото, бывает, дороже, Валера. Не обещаю, что развод будет послезавтра, но очень советую тебе завтра и до дня вылета отсюда быть радостным оптимистом и думать, что жить всегда хорошо, но всегда есть шанс жить лучше. Особенно в присутствии девчонок так думать и можно вслух. Усваивай, блядь, железно, если жизнь дорога. На, вытри нос. Ты чай пить или сразу спать пойдешь? Может, сразу спать пойдешь?

..

Разрушительные разрушения рушащегося действуют на Альдера успокаивающе.

Вчера за вынужденным ужином, ибо Жиза он, нахер, все-таки чтит, вычислив, что двое коллег провели наблюдение в пункте, смонтированном некогда им самим, потому что он идиот, дестройер-Аля разломал камеры обзора, разобрал пульт и, будучи слегка взвинчен, собрал не в обратном порядке, запер комнату и засорил замок.

За вчерашним ужином Жиз и Жихард добили его, доконали... Жихард черкнул по старому шраму, и рана открылась, и, да-да, он до сих пор не мог сойти с перепутья.

Сейчас он сбегал по лестнице и быстро шел к номеру Ритчи узнать, не проснулся ли он.

— Доброе утро, Ритчи. Приятного аппетита.

Ритчи улыбнулся:

— Привет. Садись тоже есть?

Альдер шлепнулся на тахту и раскрыл книгу.

— Спасибо, я сыт.

Ритчи сплюнул косточку от маслины и снова улыбнулся:

— Хочешь, я тебя научу на гитаре играть?

— Нет, спасибо.— Альдер захлопнул книгу и пялился в обложку.

— А я думал, согласишься, вы сейчас такие добрые.

Блэкмор выцепил с подоконника сигареты и закурил.

— Я хочу вас отблагодарить.

— Дай мне тоже, пожалуйста.

Блэкмор перебросил заумному бублику, который, оказывается, курит, зажигалку и пачку.

Альдер, мотая зажигалкой, как нетушеной спичкой, ровно спросил:

— Как ты хочешь нас отблагодарить?

— Вы же талантом будете торговать? У меня есть сверхприбыльная мысль. Я тебе дам адреса, вы притащите сюда еще трех талантливых ребят. Классно, да? Белков в три, нет, в четыре, да, в четыре раза больше, вы потом наши белки хоть тараканам скармливайте. У нас просто песенка про тараканов есть. Ребят притащите — послушаешь.

Альдер молча курил.

Ритчи стряхнул пепел в пустую тарелку, внимательно следя за бубликом. Сигарета невольно дрогнула в руке, запальчиво истасканной кайфом немнимых струн.

— Здорово я придумал? Парни способные, белков у них много. Только мы поиграем сначала. Мне тут надо одну вещь с ударными прослушать. И еще с двумя гитарами, в три соло-гитары только мы играем, а наложение притомило. И с ходу с кем-нибудь поболтать хочется. Обсудить кое-что. Осторна тоже тащите, я адрес дам, мы тут оторвемся. У вас хорошо, когда не лезете, спасибо. Вы заодно послушаете, может, на колбах подыграете. Не обижайся, Альдер, я же шучу.

Ритчи отвернулся к окну. Он развел вдруг занывшие от долгого однообразия плечи, а в одном телектроник, гады, пройдя к окну с треском поднял жалюзи.

— Говори, что придумали.

Он смотрел на немнимые деревья, газон, скамейку, урну, забор.

Альдер молча курил.

Ритчи сел на подоконник. Уперевшись ногой в стол, он уставился за окно и оттолкнул ногой стол. Палас смялся.

Ритчи передвинулся по подоконнику и еще двинул стол. Шатнувшись, упал бокал.

Ритчи слез с подоконника и толкнул ногой стол к стене. Пнул в стену бокал. Машинально раздвинув смятый палас, надменно приказал:

— Тогда вали отсюда.

Альдер встал. Ввинтил окурок в спинку тахты и сказал:

— Короче так, Ритчи. Тебе предлагается съездить с нами троими в другую страну, полюбоваться на глупость в косичках и дальше ехать куда захочешь, деньги и документы тебе дадут.

Они стояли вполоборота друг к другу, почти спиной. Альдер был бледен, как воск, проклиная и разрывая себя. Ритчи свысока выяснял:

— А операции?

— Не будет никаких операций.

— А что будет?

— Ничего больше не будет.— Альдер поджал губы.

— Телектроник вырежете?

— Да хоть завтра.

— Давай сейчас.

— Давай,— устало кивнул Альдер.

Ритчи смотрел в стену перед собой. Приобретшее за ночь полноценного сна искусственную симметричность, лицо осталось невыразительным, как чеканка. В глазах тускло отразилась тоска.

— Не верю. Лучше ребят сюда тащи.

Альдер вытряс еще одну сигарету, швырнул пачку в тахту и закурил, не говоря ни слова. Ритчи в оглохшей тоске повернул лицо к Альдеру:

— Что такое “глупость в косичках”?! Говори!

— Блэкмор, ты эгоцентричен,— тягуче выговорил Альдер.— Ты берешь за несомненность, что за тобой будут гоняться, тебя не будут отпускать, каким-то образом с тобой возиться и уделять первостепенное внимание тебе.

Ритчи коротко посмеялся:

— Не уделяйте. Вы мне год уже не уделяете. Вы бы меня лучше сразу убили. Гады. Не надо мне вашей “глупости в косичках”. Будешь телектроник вырезать, меня заодно зарежь.

— Сегодня? — уточнил Альдер, краснея.

Ритчи испуганно нахмурился.

— Ннет. Нет, не сегодня. Допишу, что осталось — тогда.

— А не быстрее тогда от старости умереть? — Альдер стряхнул в сторону пепел, получилось на тахту.

— Не знаю.— Ритчи закрыл глаза. В комнате застыло столбовое молчание.

Ритчи открыл глаза.

Резковатый, но гибкий голос оборвал тишину:

— Да, сегодня режь. Плевать на всё.

— На то, что писал эти дни, тоже плевать?

Он в тупой ярости оглянулся на Альдера.

— Иди отсюда, гад. С ножом приходи.

— Недоделано ведь. Глупости кое-какие в черновиках остались.— Альдер снова стряхнул в сторону.— Кто-нибудь что-нибудь переправит, ты мне адрес оставь.

Ритчи бешено улыбнулся.

— Что тебе надо, мразь? Чтобы я с ума сошел?

Альдер медленно кивнул и посмотрел на Ритчи.

— Да.— Пепел невесомо летел на тахту.

— Да? Балдеж.— Ритчи затрясся от беззвучного смеха. Оттер висок, руку вытер о штаны.— Это у вас новый опыт такой?

— Нет. Это лично я хочу, чтобы ты сошел с ума.

— Классно.— Ритчи не сходил с места, Альдер тоже не двигался.— Супертовар придумал?

— Нет. Кайф у меня такой.

— С ума сводить?

— Конкретно тебя, конкретно с этой минуты. Счастливая идея, которую подбросил мне ты.— Альдер, забыв про сигарету, методически стряхивал пепел.— Много времени не займет, ты и так давно готовый.

— Объясни.

Ритчи оборотился и шагнул к тахте:

— Давай сядем.

Альдер растер по паласу выпавший уголек, скинул в сторону окурок,— всё равно сиф,— и, зацепив стул, уселся напротив Ритчи.

..

Слава занял свободный край стола у входа, перебросив из комнаты на кухню еще один стул. На табуретах сидели Дина и Света, а Женя давно себе облюбовала край со стороны раковины на статичном овощном ящике, оснащенном самодельным сиденьем.

— Чернильное с оранжевым? Свет, передай ложку, мне вообще странно стало, как вы его рубаете.

— Месячные не спровоцируешь? — напомнила кузену Дина недавний сплин. Света тихо рассмеялась, но, взглянув на изучающую улыбку Жени, приумолкла.

— Уверен, что нет,— железно ответил Слава, взял ложечку и тоже отломил себе булки, после перекура заметно оправившийся от скуки.— Чай пьем последний раз, больше не трепемся, ужины не готовим, анекдоты не травим, а оперативно комнату обклеиваем. Половина первого, птицы, до двух ночи закончим.

— А куда торопиться? — Женя с пристальной печалью смотрела на Славу.— Валера-то куда делся?

Слава поднял брови, культурно дожевал, глядя на Женю, за столом вдруг стало очень тихо. Он спокойно ответил:

— Вроде некуда торопиться. Валера захотел спать.

Женя удивленно улыбнулась. Они тонули в глазах друг друга.

— Без вечернего чая, и спать? Гололед у батареи сон навеял? Так нечестно, Смирнов.— Она вставала.— Схожу позову хозяина.

Слава шагнул со стула на вход. Они стали друг против друга. Женя скрестила руки, зацепившись жесткими пальцами за жесткие плечи.

— Перестаньте дурака валять,— раздражилась Дина.— Вы своими странными беседами не только себя загружаете.

Женя качнула ей головой:

— Дина, это в последний раз. Света, молчи.

Голос сорвался где-то внутри, поэтому прозвучал глубоко и спокойно.

— Слава, это нечестно. Отойди, я хочу пожелать Валере спокойного сна.

— Женя, здесь не может быть правил,— невозмутимо заметил он, чувствуя, как разрезаются кожа и плоть, ибо твердый порог, на котором он уже столько выстаивает, суть лезвие, суть ничто.

— Но твое требование я учитываю, решай сама.

..

Он не мог, не хотел быть нечестным с нею. Но только он не хотел терять ее навсегда. И как ни влекли его космосы иллюзорные за стены эгоцентризма, туда где исчезают границы между мирами, он выстаивал на грани, которой нет, он признавал договор за их подписями действительным, как ни уводила она его за собой с той минуты, когда отдала ему сердце, клейменное непризнанием жизни, в которой удерживал ее он.

Но в эту минуту, когда она выспорила-таки у него смерть, когда плоть и кожа его разрезались в ловушке миров, сотворенной ими двоими, да, он признаёт, что тщедушен, он не может признать, что проиграл, в эту минуту, когда он терял ее,— о чем спорить, неужели не ясно, он слаб,— он вымаливал у нее, что их пари — только игра.

..

Дочь хаоса стояла перед ним, трезвая и цельная. Он спокойно ей говорил:

— Решай сама. Только постой еще минуты три, подумай.

— Минуты три? — она грустно рассмеялась ему.— Не маловато против двадцати трех лет?

Его глаза еще углубились.

— Ну ты не только о себе подумай.

Ее зрачки задрожали, она откровенно призналась:

— Слава, прости, я падла. А ты сильный, ты простишь меня. Отойди, я хочу выйти.

— Так значит. Действительно, падла.— Он взялся за дверную ручку. Джокер, есть еще джокер, но я сдохну от смеха, если придется выложить джокера. Я молюсь на тебя, Валера.— Сиди тут, я сам его приведу.

— Да я с тобой схожу.

Он, распахнув дверь, обернулся:

— Я не люблю, когда мне не верят.

..

Женя отступила к столу.

— Женя...

Она замотала головой, опускаясь на сиденье.

— Тихо, тихо, Дина, Света, совсем немного еще меня потерпите, спросите Славу, захочет — расскажет, а на меня и не смотрите даже, я падла, но мне некуда больше деться, вы не должны нам мешать, это давний спор, к бесконечности, Дина, только ад и рай, и если бог есть, то ему угодно, чтобы я в него не верила, и я не могу в него верить, всей своей жизнью не могу, я устала от этого ада, да будет рай, да будет Истина, да будет ваша ложь, да будет ваша правда, сестрички, я не про вас, я брежу, хочу последнюю сказку сказывать, вы меня больше не замечайте, меня уже нет, я есть никогда, Света, Дина, я вам благодарна, вы очень многое мне рассказали, спасибо за то, что вы есть, за то, что вы были со мной, и простите.— Она отняла ото лба руки и подняла сухие глаза. И Дина и Света в невольном напряжении следили за ней.— Виноватая я, каюсь, по щекам себя бью, голову отрубила бы, кабы размахнуться могла, и зачем тогда такие руки нужны,— она рассматривала ладони, влажно заблестели глаза, воздух пьянел, сотворяясь в отшельничью келью,— хорошо хоть руку отрубить одну можно, и на том спасибо, боженька, раз вторую уж нечем. Ох, гнусно мы сделаны, сестрички,— келья разрасталась в поповскую избу, Дина зажмурила и распахнула глаза, справляясь с галлюцинацией (расшалилась сегодня сестричка), Света сжалась в комок, сестрица дрожащим голосом причитала,— и кто только делал нас, тьфу, к позорному столбу бы выставить, свят-свят-свят,— резко сбавив голос, она приложила ладони ко рту, но рыдающе виноватила средь деревенского люду,— да вы на себя только посмотрите, сестрички, ну что, ну не красавицы? ох, твари гнусные,— она отшатнулась,— ох, свят-свят-свят,— с торопливой издевкой отмахнулась от них и, руки в боки, горькую обиду выкладывая, зычно заголосила, из глаз ручьем лился стеб,— ишь, расфуфырились еще, прям глянь на них, таких раскрасавиц! Чего зенки пялите, образины? — она возмущенно обращалась к галдящему, бойкому базару вокруг: — Вы взгляните на них, люди добрые, на этих страхолюдин-то... ох, свят-свят-свят!.. — испуганно взвизгнула Шиз и занесла для крестного знамения руку, но дверь растворилась, вошел Назаров, затем однозначно пригласивший его к чаю Смирнов.

Женя с облегчением опустила руку и, покосившись на охуевших сестричек, виновато, однако довольственно фыркнула.

И участливо смотрела на Назарова.

..

Заняв стул, шатен закинул ногу на ногу. Но подтянул одну на сиденье и оперся в колено локтем.

Брюнет ждал шатена в симметричной позе, уперев ногу в край тахты и свесив расслабленную кисть с затвердевшими кончиками пальцев. Рука пару раз непроизвольно дернулась.

..

И есть, бляха-муха, в этой симметричности поз некая символика, туманно нам всем нерв щекочущая.

А Мне ни хуя не щекочущая, потому что всякими-бякими взаимосвязями Мне морочиться влом. Как сели, так и сели, дело сугубо личное, их право, раз не на паперти и не на троне в буквальном смысле. А то бы еще для большей символичности валетом на тахту улеглись, один темный, другой светлый, протянув ноги и руки крест-накрест на груди сложив. Жаль не легли, красивая бы взаимосвязь получилась, не туманно щекочущая, правильная такая, закономерная,— как же не правильная, раз такая закономерная. И лежали бы, пока тетя Джонс из номера не выперла на время уборки.— Тут уже несимволично, бормотание какое-то левое пойдет о разбитых бокалах, окурках, покрывалах устряпанных...— но у нас у всех заебись какое объяснение на тетю Джонс приготовлено: что символы — это художественная реальность, а художественную реальность с реальной как бы действительностью полностью отождествлять ошибочно. А ‘Я отвернусь и в пахе почешу, которого у Меня нет, Мне на такие темы как-то совсем не климатит языком ворочать, которого нет.— Вот у Али еще любимое трико какого цвета-то, а?

А мы все тут охуеем и скажем...

А Мне насрать, что мы все скажем,

вы глядите, каков мерзавец...

‘Мне насрать на художественность, пора бы врубиться, ‘Я не втыкаюсь, что такое художественная реальность,

оттого и психуешь, щенок,

где какая реальность, ‘Я не втыкаюсь, а Мне до фени, смотрю, сидят: брюнет, шатен, в симметричных позах — ну? ну жизнь так сложилась, брюнет экс-звезда, а шатен маргинал, вот и закидывают ноги куда не положено, а тапочки скидывают из невольной опрятности, потому что не марать с детства приучены, а не потому что аккуратные очень, и брюнет левую руку привык опирать, а шатен правую, объяснить, да, почему? Или пусть лучше символично будет?

Кто-то что-то сказал? Или примерещилось? Извини, мы все прослушали, ты сначала материться отучись. И брось хамскую привычку высказываться от нашего общего лица, так как: твое мнение существует в той мере, в какой совпадает с нашим общим, всегда и безусловно правильным, и в наших силах, чтобы тебя не было вообще,— существование эго недоказуемо, а наше бытие неоспоримо.

А у нас у всех с некоторых пор ни хуя не приговаривается, что существование не требует доказательств, и присказку эту ни хуя не кто-то один придумал. Что-то мы все возомнили, будто у нас всех мнение какое-то есть. Видел ‘Я это мнение на выборах да на баррикадах, а еще круче на стадионах и дискотеках. Да, ‘Я хам, ‘Я тут еще за нас всех выскажусь, что нет у нас мнения о настоящем, а есть у нас только “злободневные проблемы”, “насущные задачи”, “объективные необходимости” и “традиции прошлого”, дураковски обсуждаемые.

Кто-то что-то сказал? Нет, примерещилось.

..

Ритчи, зациклившись на прижимании к большому пальцу кончиков среднего и безымянного, смотрит на Альдера.

Альдер смотрит на Ритчи, в окно, снова на Ритчи.

Чувствуя, как его опять заливает краской, он сжал и разжал кулак.

— Сидишь смотришь? Ждешь, что я тебе объяснять буду?

Ритчи не шевельнулся, только средний и безымянный поочередно прижимаются к большому.

— Ну чего лупишься, мудак? Ты сам-то понимаешь, чего узнать хочешь? Ты в состоянии хоть один содержательный вопрос задать? Ты, вообще, думать умеешь или совсем разучился? — ...только средний и безымянный к большому...— Ладно-ладно, хорошо-хорошо, когда-то наверняка умел, у нас побывал — в мозгах процессы пошли, врагу таких не желаю...— Альдер ткнулся лбом в холодную руку, долго оттирал глаза.

— Короче, слушай сюда, без двух минут идиот, я за тебя вопросы сформулирую и на них отвечу, а ты только информацию поглощай и как-нибудь там с ней поработай, вдруг сумеешь еще.

— Я не сошел с ума,— ровно ответил Ритчи... только средний и безымянный...

— Да зааткнись!..— протянул, зажмурившись, Альдер.— Видел я тебя сейчас, побеседовал...

— Это была шутка.

— Да? Крайне обрадован. Давай, задавай вопрос.

— Сколько у меня осталось времени?

Пылающий Альдер с улыбкой уставился на него.

— Пока сам не сдохнешь, сказано ведь. Больше не хочешь, да, чтобы тебя заодно с телектроником чикали?

— Не знаю. Что такое “глупость в косичках”?

— Чувак один. Живет, скажу так, находится в городе за рубежом, на этой неделе тебе предлагается съездить к нему вместе с нами.

— Потом отпустите?

— Тебе сказано сейчас было.

— Записи не будете перехватывать?

— Забудем о тебе, понимаешь, нет? Обе бандероли, какие перехватили, вернем, тебе вернем, и забудем, тебя забудем, мы. Мы тебя забудем, понимаешь?

— То, что Ирви Осторну отослал, перехватили, значит? Мрази.

— Идиот! — Альдер вскочил.— Ты согласен ехать в Н-ск, согласен или нет?!

Ритчи по-прежнему смотрел выше стула.

— Что такое Н-ск? — ...только средний и безымянный...

— Н-ск это Новосибирск, извини.

— Это город?

— Да.

— На чувака одного смотреть?

— Да, да!

— А “глупость в косичках”?

— Это он и есть!

— Почему он “глупость в косичках”?

Альдер зашелся бредовым смехом, на глазах выступили слезы.

— Потому что он глупый и в косичках.

— Нет, не согласен. Приходи сегодня телектроник вырезать.— Кисть с колена расслабилась, Ритчи недвижно замер.

Альдер, воткнувшись локтями в дверь, беззвучно рыдал.

Прошло минут семь.

Альдер, собрав с тахты зажигалку и пачку, с разгона плюхнулся на стул.

— Молодец, Ритчи.— Он ожесточенно прикурил.— Я бы на твоем месте так же решил. Только сначала бы выяснил, разумеется, почему эти мудаки хотят ехать конкретно со мной, чем этот чувак отличается от остальных и что они ожидают от нашей встречи.

Ритчи молчал. Спать очень хочется.

— Однако тебе и без того с верхушкой. Я подвожу итоги. Ты никуда не согласен ехать, тебе ничего не интересно и ты просишь, чтобы тебя убили. Кроме того, я, с твоего позволения, указываю Жизу и Жихарду на тот факт, что ты сошел с ума и стал клиническим идиотом. Алё, ты врубаешься? Слушай до конца.

Ритчи не шелохнулся. Сплю, не сплю? Наверно, сплю. Тогда глаза закрою.

—...шай до конца. Приводи себя в порядок, тебе лучше знать, в какой, не вздумай вдруг обнаружиться вменяемым, в ближайшие несколько дней я собственноручно дам тебе документы, деньги, билет до Америки, город выберешь сам, отвезу тебя в аэропорт — и катись скорей отсюда со своими гитарами и бумажками, псевдосапиенс.

Альдер шмыгнул и втер сигарету в ножку стула,— семь бед, один ответ, тетя Джонс.

Ритчи через тяжкую дрему разлепил веки.

— В Америку?.. В Калифорнию хочу...

— Ладно, в Калифорнию куплю,— закивал Альдер.

— Не врешь?..

— Смотри сюда, Ритчи, смотри на меня, лох. Вру, нет?

Раздался не жестковатый,— отдаленный смех.

— Ннет...— Смех оборвался. Ритчи безразлично спросил: — А телектроник?

— Забудь про него, это шутка.

— Врешь. Шрам есть.

Альдер прошел к столу, треснул тарелкой, с осколком прошел обратно.

— Подставляй плечо, сейчас вырежу.

— Ага, давай...— еле слышно отозвался Ритчи и повалился спать.

Альдер зло отшвырнул осколок, уложил Ритчи на тахту полностью, подобрал руку, сколько-то времени слушал пульс, затем вышел.

..

— Садись сюда,— бросил Слава, кивнув на свой стул, и прошел дальше. Прислонился к холодильнику и молча ждал.

Света в страхе смотрела на Валеру.

Дина последила за супругом, откурившим в компании кузена, и с непонятным ожиданием перевела глаза на Ларионову.

Вдруг осененная радушьем Женя вскочила, схватила чью-то чашку для Назарова, вмиг сполоснула и выставила перед ним.

— Ты что же это, Валера, чайку-то даже не попив, спать отправился? — наливала из заварника, подливала из чайника она.

— Ты бы варенья моего отведал, вот Света тебе и ложечку поднесла. Булочки покушай, Света, ножичек подай, не затруднись, это мы тут бескультурье, шантрапа, немытыми руками ломаем. Сахарку побольше клади, белого, рассыпчатого. Что еще тебе выставить-то, а?

Она хлопотливо огляделась, скользя глазами мимо Назарова.

— Ты, Света, чего стоишь? села бы, хозяина разговором каким пустеньким развлекла, лопотаньем-то нашим бабьим... А что ж ты чаю не пьешь, Валера, не побрезгай уж столом, царь и бог ты наш... Оппа.

Женя застыла с крышкой от сахарницы в руке, глядя на Валеру впрямую. Спав в лице от огорчения, траурно соболезновала:

— Ах, государь, снова побил тебя сумасшедший Смирнов.

..

Это был больший стресс, чем подвигший Назарова осенью прошлого года сбегать в Хабаровск. Предательски сейчас его обозвав, Ларионова со внезапным, смертельным презрением обнаружила ему перед всеми, что он был в МЖК всеобщим посмешищем, что сам МЖК затевался для того, чтобы эти подонки издевались над ним, отыгрывались на нем тайными, злобными шутками за то, что сами дерьмо и знают это. Как много он пережил за долгие, адские дни в квартире Смирнова. Но сейчас он влюблен, сейчас он другой. И в то же время он верен себе, он прежний.

..

...Валера обвел глазами всех четверых, у него дрожали губы.

— Хватит, вы, хватит...

Он поднялся. Стул проехал по полу ко входу.

— Нелюди, звери двуногие, ложь сплошная, подлецы, садисты, я смотреть на вас больше не могу, вы все тут шваль и дерьмо... Делай что хочешь, Смирнов, я жить уже из-за вас не хочу! Скоты безрогие, все до одного, поняли, кто вы? — Он посмотрел Смирнову прямо в глаза. И крепко сжал кулаки.

Смирнов не двигался. Только скучно проговорил:

— Будет тебе развод, будет. С утреца уябывай.

Дина резко встала, обернулась на Славу, на Женю, Света с ужасом перед собой видела только Назарова, но он, опрокидывая дверью стул, уже выбегал в коридор.

— Ну, дорогие мои, вы меру-то знайте,— Дина раздраженно вышла следом извиниться за шизанутую сестрицу.

Женя и Слава смотрели друг на друга.

Свету зашатало, она ступила шаг или два. В душащей тишине ее хрупкость заострилась, сверкнула,— но, не вынеся напряжения ушедших друг в друга взглядов, сломилась, и Света, неловко выложив на угол стола кухонный нож, бросилась вон. Раздались рыдания и щелчок запираемой ванной.

..

Вытеснявшая из кухни тишина прояснилась, исчезла.

Ларионова чуть улыбнулась Смирнову:

— Прости меня, Слава.

— Прощаю. Ты тоже прости.

— Тебя за что, любимый мой?

— Есть за что. Будет.

— Угощение приготовил?

— Давно.— Слава неслышно задержал выдох, веки дрогнули.— Кент нравиться перестал.

— Нравится или нет, слепой свидетель — праведный судья. Чей же еще взгляд, любимый мой, может быть непредвзят? Но разве плохо он рассудил? Света с иглы слезла, я бы мешала вам только.

— До сих пор вроде в кайф уживались.

— А можно ведь и лучше жить.

— Афоризмами заговорили?

Женя улыбнулась и наощупь села.

С откровенной, как перед выбором смерти, самоиронией Слава усмехнулся:

— Но я умею проигрывать. Пошли комнату доклеим?

Женя встала:

— Пошли.

Они выходили из кухни, и в спины им смотрела дурашливая гримаса джокера.

И кухонный нож на углу стола выставлялся потехой, как силы много большие, чем сам Смирнов, его рассекают, как он силен.

..

И выходя, Женя простодушно удивлялась: “И чего мы такие неорганизованные? Впятером комнату можно обклеить за час.” А Слава прозаически усмехался: “А вы бы, птицы, еще пару ужинов и чаепитий затеяли.”

И не было такого, что в дверях, когда проходила Женя, Слава задержал в руке ее плечо и прикоснулся бы губами к виску. Это передавало бы лирическое настроение и очень бы в кайф пошло нам всем, однако ‘Я...

Однако, не то кто-то здесь опять от нашего общего лица высказывается? Или уж никто не высказывается?

‘Я никто, ‘Я молчу, ‘Я только добавлю еще, что ‘Я крут, а, а... а Смирнов неукротим,— и всё. И ‘Я молчу, и никто не говорит.

..

— Ты что-то сказал, малыш? — деловито переспросил Сергей, хлопоча между распахнутым гардеробом и чемоданом.

Альдер мялся в дверном проеме.

— Дядя Сережа, надо чаю выпить.

— Пей, детка, пей.— Дядя Сережа встряхнул теплый свитер, примеряясь, понадобится или нет.— А потом складывай дорожную сумку... а то здесь оставайся. Да, Ритчи что-нибудь в дорогу просил?

Дядя Сережа в бронированном оптимизме оглянулся от свитера на проем. Альдер, словив взгляд, с размаху вдавил кнопку вызова:

— Жиз, надо чаю хлебнуть!

— Ну-ну, малыш, не суетись,— довольно рассмеялся дядя Сережа.— Хлебнешь сейчас, зови Бона.

— Он скоро будет...— Альдер оглянулся за плечо: в тамбур входил Жихард.

— Добрый вечер, Альдер.— Он чесал где-то между переносицей и глазом и проходил дальше.

Альдер последовал за ним. Расселись как обычно: Аленька в кресло Жиза, а Бон куда придется, оставив Сергею его любимый угол дивана. Детальным чесанием глаза он заслонял чокнутое ржанье.

Влетел Сергей. Пружинистым шагом обойдя кресло, застрял где-то у сектора стенки, да и выставил на столик красивую темную бутылку с глянцевой розой в три четверти этикетки:

— У тети Джонс такого нет. Давно берегу. Ритчи, я думаю, не стоит звать, алкоголик.

Он посмотрел на вход: “Извините, тетя Джонс, ничего не надо,”— и, растирая руки, держал слово задушевно, как тамада перед “Горько!”.

— Альдер, Бон! Мы с вами живем в сложное время.

Взглянув на Альдера, он придвинул к себе бутылку и старинный инструмент штопор.

— Да чего уж там, человеческая история во все времена была жестокой, и жизнь человеческая от рождения до смерти — это потери, болезни, трудные будни, горькие заботы о близких людях и, быть может, и о себе.

Жихард хохотал в кулак, Альдер, закусив губу, изредка взглядывал на пернатого друга, который не собирался выпускать штопор и бутылку из рук, пока не протарахтится.

— Легких судеб не бывает, воистину так. Что же поддерживает человека в ежедневной борьбе за дорогие ему идеалы, за дорогих людей, за себя? Благодаря чему он, невзирая ни на что, созидает и украшает, но прежде всего терпит до конца эту жизнь? Только ли инстинкт самосохранения? Только ли суеверный страх? Неужели только инстинкт продолжения рода призывает человека к воспроизводству, к размножению большей частью даже и не из личных побуждений, к заниманию новых ареалов...

— Жиз, быстрее!! — сорвался Альдер.

Сергей глубоко, сердечно вздохнул и обращался уже только к Бону:

—...заставляет сносить любые трудности для защиты потомства, пусть даже и не больше, чем только ради самой защиты? Только ли животный инстинкт? Нет, нет, и еще раз нет! Человек, друзья, жив надеждой!! Вера в светлое будущее не дает пасть духом во времена общественных катаклизмов и стихийных бедствий!

— Быстрее, Жиз!..— прошептал сквозь зубы Альдер.

Жиз, пихая бутылку в карман домашней жилетки, говорил Бону:

— Вера в то, что человеческие возможности безграничны! И это так. Всё всегда образуется. И развитие человеческого общества продолжается, какая бы горькая доля ни выпадала. И мне тепло на сердце, что и мы внесли, нну, скоро внесем посильную лепту в общечеловеческое движение! Что и мы много трудились, уповая на светлые надежды и благодаря необыкновенную способность человеческого общества выживать и находить продолжение развитию в любых тяжелых условиях, в драматическом мраке неизвестности. Что ж скромничать, мы сделали немало, мы выкладывались, м-м, на будущее и в данность, чтобы хоть немного, как сумеем, прояснить судьбу человечества и упования на светлую надежду народов всех рас и культур, всех цветов кожи и флага! Обещаю не покладая рук и дальше облегчать тяготы общечеловеческого движения и претворять посильно светлое будущее мирового сообщества! Да здравствует широчайший диапазон человеческих способностей уберегаться и продолжаться светлой надеждой!

Альдер в яростном облегчении откинулся на спинку кресла.

— Да здравствует всемогущая, всесильная, всепрощающая и всепростительная...

Альдер в жестоком изумлении взглянул на Жиза, затем на Бона.

—...всевыдерживающая, всепреодолевающая, всеядная, э, я хотел сказать, вседержащая,— Жиз перевел дыхание, явно проверяя Аленьку на прочность, и апофеозно провозгласил: — надежда, которой жив человек! Бон, Альдер, Аля, не нервничай, я пью за надежность веры, да здравствует самая великая из надежд! И кстати, да здравствует независимость нашего научного центра...

Жиз со сладким, самодовольным скрипом вбуравил штопор в красивую бутылку.

Альдер отставил рюмку:

— Я не буду пить. А давай-давай, впрочем, я тоже тост скажу...— он сунул рюмку под массивное горлышко.

Бон протягивал ему через столик бумажный лист:

— Прочитай e-mail от Шизели, два часа назад пришел, о надежде на светлое будущее, а также о надежности “гомеостатической среды” в “МЖК”.

Альдер скомкал распечатку в карман олимпийки и залпом выпил вино. Налил еще, снова выпил. Налил еще и, задержав у уха, смотрел на Жиза и Жихарда:

— Я пью, дорогие соратники, за тот неумолимый факт, что Блэкмор сошел с ума, цикланулся на том, чтобы его зарезали, тогда разумеется, никуда не согласен ехать и сейчас находится в забытьи, надеюсь, не летаргическом,— и снова выпил.

Затем расправил мятую распечатку и начал читать, не обращая ни на кого внимания.

Сергей и Бон растерянно молчали.

Альдер дочитал e-mail, наполнил снова рюмку, перечитал еще раз, попивая глотками, и с недопитым вином в руке смотрел на Сергея и Бона, тоже в глубоком молчании.

w

..

Дальнюю комнату обклеили без Назарова,— он, еще задержанный в дверях Славой только для двух-трех фраз, ушел ночевать к родителям.

Скандальный развод не так уж испортил настроение неверной супруге, но перекидывалась с кем словом Дина неохотно и моментами засматривалась на сестриц и кузена. Уход Валеры должен был придать МЖК целостность, но вместо этого жизнь их странного дома надломилась: и Дине, и Свете (она не выходила из ванной, пока за Валерой не захлопнулась дверь) стало слишком заметно, что пока Валера здесь жил, между Славой и Женей что-то происходило и уход Валеры подвел черту,— а Дина давно подозревала, что оба каким-то образом испытывают его. Их таинственный спор завершился, но, опять же, не к облегчению: между Женей и Славой теперь будто что-то неминуемо и очень скоро должно было оборваться. Ни Женя, ни Слава исповедоваться в надломах не собирались, и той ночью не могло не случиться невыносимому театру друг друга. Все четверо продолжали клеить обои в тесном от взглядов воздухе.

Перекидываться словом Дине приходилось в основном с Женей. Женя раскидывала в тесном воздухе звуки и развлекалась тем, что пересказывала книгу, которую сейчас читала, плетя вокруг пересказа чушь ни о чем. Слава, слишком заносчивый, чтобы когда-нибудь притворяться, лепил полосу за полосой, из-за чего работа резко двинулась. Когда Женя вынуждала его к ответу, его голос звучал издевательски рассудительно, до тоски буднично, и только один раз, порвав при разглаживании полосу надвое, он вполголоса выругался.

Через три-четыре полосы не выдержала Света. Намазав клейстер на самый край следующей, она опустилась на пол и в умоляющей пытливости разглядывала Славу и Женю. Слава обернулся на нее, выдохнул, и переставил стул к следующему участку стены. Женя присела возле сестрицы и дрожащим глубоко внутри голосом рассказывала дальше только ей. Света, не слыша утешающего, упрашивающего голоса, смотрела на Славу с безотчетным изумлением. Он поискал кругом из-под надломанных бровей, выдернул из ее рук кисть и стал домазывать полосу.

Дина, отложив щетку, подхватила Свету под локти, вдвоем с Женей они отвели ее в другую комнату. Переступая ногами, Света в полузабытьи прошептала, что не хочет выходить из той комнаты, Дина и Женя тревожно переглянулись. Сопротивляться тому, что ее укладывали в постель, она не смогла. Женя присела рядом на край, не скрывая вдруг нежности, улыбнулась Свете,— она была незабываемо красива в ту минуту,— и держала ее руку, пока Дина капала в стакан с водой настойку. Взглянула на Свету и вытрясла из пузырька еще столько же. Света отвернулась от стакана, бессмысленно шепча: “Я больше не могу, я не хочу, давайте клеить обои всегда.” Дина приподняла голову Светы с подушки и поднесла ко рту стакан. Женя отошла переодеться из футболки и шорт в свою длинную зимнюю юбку и вислый свитер. Из полутемного угла с шифоньером она сказала: “Я просила маму дверь на цепочку не закрывать, и сегодня ночевать у вас не буду. Иди, помоги Славе, я побуду со Светой, а то не уснет.”

Слава разглаживал последнюю полосу, вошедшей кузине он пожелал доброй ночи, оценивающе оглядел комнату и вышел перекурить. “С добрым утром уже,”— устало усмехнулась Дина и взялась убирать обрезки и подтирать полы.

Когда она полоскала в ванной тазик, из кухни невнятно донесся окрик Смирнова, что ее несколько удивило. Затем щелкнула входная дверь.

Когда Дина, принявшая душ, прошла в большую комнату, Света спала крепко, как в обмороке, Смирнов раскладывал кресло-кровать. Не застилая постелью, он так оставил кресло, неожиданно подмигнул Дине и вышел из комнаты. И она видела, что, уже выходя, он смеялся.

Дина долго стояла за занавеской у балконной двери, стуча ногтем в деревянную раму, взгляд застыл на черных перилах балкона, уходящих в густеющую предрассветную темень.

Выработавшая четкое представление о скоро уж бывшем муже, Шизель усмехнулась. Что и говорить, сверхнормальный кузен и шизанутая до беспредела Ларионова для Назарова были адской парочкой. Какой конкретно спор они разрешили — их личные проблемы. Важно другое, дружба Ларионовой и Смирнова продолжится, или же я лохиня, первый раз видящая Смирнова. Но Ларионова сегодня закрыла акт третий, причем, резко: Света слегла. Ларионову невозможно выносить долго, и значит, последнее на сегодня: видимо, Слава устал таким, какой есть, мотаться между Светой, Женей и личными трудностями, со скандальным уходом Валеры МЖК сместился в сторону Светы. Дина укладывалась поспать хоть пару часов.

..

Чиркнула Боновская зажигалка, Сергей машинально врубил вентиляцию. Альдер мотнул головой на еще не выдохнутый дым:

— Бон, задрал! — сглотнул и отставил рюмку.

— Что еще скажешь, малыш? — глуховато спросил Сергей.

Альдер, скомкав, швырнул распечатку к мусорной корзине у письменного стола, ткнулся локтями в колени и долго растирал лицо.

— Дай сигарету, Жихард,— рассеянно попросил он. Похлопал по карману, протянул руку за зажигалкой. Выдохнул дым, отрешенно уставился на Жиза:

— Скажу еще, что...

Он затянулся, взглянул на Жихарда, выдохнул через растянутые губы и дальше глядел в стол. Краска спала с лица, он проклинал себя, он разрывался, он не умеет долго сомневаться.

Но, воткнув фильтр в пепельницу, безумный Альдер смотрел на Жиза и тихо, ровно говорил:

— Скажу вам также, уважаемые коллеги, что по-прежнему настаиваю на сказанном сегодня ночью здесь же и без поправок на произошедшее в МЖК. Первое: исходная ситуация была смоделирована на пересечении сознания с запредельностью, сегодня сформулирую корректней, с запредельным сознанием, и, условно говоря, Жихард, ее принадлежность к ментальному ряду не вызывает сомнений во всяком случае у меня. Второе: отдельные личности МЖК могут являться и в нем являются информационными формами, достаточными для описания модели МЖК, самого МЖК, не суть, выявлены они по отношению к процессу означивания и непрерывно связаны энергетически. Третье: инварианта не может быть иной, чем выводом второго порядка, и ее существование не зависит от личного выбора Георгина, который, предполагаю, не выбрал, а сошел с ума. Что дальше по счету, Жихард?

— Четыре,— негромко отметил Бон.

— Четвертое: вновь поступившая информация для вас ставит вопрос, имела ли место гомеостатическая система вообще, а для меня — имеет ли место энергетическое преимущество союза Икона-Молитва над личностью.— Альдер безнадежно кивнул, он решился.— И для меня этот вопрос жизненно принципиален. Пятое: неслучайность энергетического преимущества возможно проверить только на мутантно ярковыраженной личности, единственная ставка в сложившихся обстоятельствах личность Ричарда Блэкмора. Шестое: помня кузена Шизели, шизофрению как разрушение личности допускаю в нем только при очень сильных обстоятельствах. И последнее: добавляю к своему преуведомлению, что Блэкмор сошел с ума как член социума, вы понимаете, но остался, и считаю, что не мог не остаться целостной личностью.

Рыцарь шиповника не сводил с Жиза глаз, безумных от сознания, на что он решился. Жиз взглянул на Бона Жихарда, снова на Альдера и промолчал.

Бон Жихард, чей трехгранный клинок некогда оставил неизгладимый след на юнце и этой ночью прорвал на шраме новую рану, пожал плечом и, дотягиваясь до бутылки, заметил:

— Тут нечего сказать, тут можно только смотреть.

Разливая, с улыбкой спросил:

— Скажешь тост, Сергей?

Жиз молча взял свою рюмку. Но задумчиво ответил:

— Друзья и соратники. Я, как и вы, успел полюбить Ритчи, но сам вопрос о его жизни и смерти, сформулированный Альдером даже более жестко и остро после сегодняшнего e-mail`а, вызывает у меня некоторые сомнения, времени мало, я, образно выражаясь, не успеваю переваривать. Но, если вы не возражаете, решим вопрос тем, что проводим Ритчи Кейнса в Америку, Бурцев — более удачное направление эксперимента.

Он вопросительно посмотрел на Альдера. Бон Жихард тоже обратился на него.

Безумный Альдер злостно усмехнулся:

— Мое мнение можно было не спрашивать, я не покрыл от вас, что личность Блэкмора целостна.

Он опрокинул в себя рюмку, схватил бутылку, пробку и, затыкая на ходу, направился из номера:

— Программа следующая: разбужу Ритчи, вырежу ему телектроник, сдохну, но объясню ему ситуацию, решать должен он. Ужинать подойду сюда. Жиз, скажи тете Джонс, чтобы она на меня пока не рычала.— Он задвинул за собой дверь.

..

Ровной, неукротимой, маниакально настороженной походкой с залеченным плечом Ритчи вошел в убранный номер, за ним Альдер нес граненую бутылку и две чистые рюмки. На операцию и заживление ушло часа три, и за это время слегка пьяный Альдер запросто справился с медицинской техникой. Но не справился с собой. К чертям союзы, энергетики, принципы, инварианты, Жиз прав. И да будет данность победителем вечным, аминь. Стою перед ней на коленях. Согласен, Бон Жихард, гон не может быть актуален, прошу прощения, если был в выражениях резок, сажусь ступенью ниже тебя, ты фаворит престола. Всесильная природа фетиша — мой личный бред, согласен, сажусь в подножье владыки, но не рядом с тобой, Бон Жихард, даже если ты сам когда-то сдыхал в сетях и капканах Лучшего из миров. Даже если ты сам допускаешь только формально то, чем срезал меня. А допускаешь, Бон, потому, что только неактуальность гона в данности и допустима. Допустив единственно допустимое, ты прав безусловно, ты фаворит престола. И сажусь на ступенях под ним, Бон Жихард, я тоже мирюсь.

На протянутую рюмку Ритчи с улыбкой помотал головой:

— Я не хочу.

— Ритуально,— предложил Альдер. Ритчи взял.

— Выдержка полста лет, сам понимаешь, не безалкогольное...

— А, вот почему,— засмеялся Ритчи чему-то своему, обоим понятному.

— Тебе на какое число билет купить?

— А сегодня какое? — его омывало далеким ветром, его штормило летящей прозрачностью, он устало улыбался своему солнцу, не во хмелю свободы, трезвый, как никогда, и из него вырывался смех обретения и неучастия.

— Двадцатое, среда.— Рыцарь шиповника, слегка пьяный, взглянул на, вроде, аленького цветочка, да только заметно, что слишком трезвого, и с некоторой язвительностью пояснил: — Двадцатое марта.

— Купи на двадцать первое, ладно?

— В Калифорнию?

— Куда угодно.— Ритчи засмеялся.

— Передай Жизу и Жихарду, что я им благодарен.

— Мы тебе тоже.— Плечи Альдера встряхнуло усмешкой.— Курить будешь?

— Нет, не хочу.

— Жиз зануда,— предупредил Альдер, отщелкивая по столу сигаретную пачку,— он тебя еще инструктировать будет. Ну, раз память не чистить, ты врубаешься.

Ритчи кивнул.

— Студию, если не влом, с собой забирай.

— Нет, спасибо, найду что-нибудь.— Ритчи снова засмеялся.

— Блин, псевдосапиенс...— Альдер на расстоянии вытянутой руки вытряхивал сигарету: — Ну спроси что-нибудь напоследок, чем мы занимаемся, чего к тебе приставали,— Альдер раздраженно отщелкнул сигарету,— не исключено ведь, что Осторна захотим покромсать?

— Валяйте, ему полезно,— загнулся Ритчи.

— Труба, короче.— Альдер пригубил вина.— А ты что будешь делать?

— В негастролирующую группу наймусь. В свободное время буду дома сидеть, переделать кое-что надо.

— Мастер и Маргарита, короче, Блэкмор с гитарой. Как считаешь, тебе дадут дома сидеть, такому незаметному?

Ритчи с улыбкой отвернулся к окну:

— Как считаешь, мне попсу очень трудно гнать?

— Надоест ведь.

— Не надоест, дома буду сидеть.

— Черт с тобой, утопист.— Они вдвоем посмеялись и чокнулись.

— А музыканты прилично зарабатывают?

— Смотря какие.— Ритчи глотнул еще немного и закурил.— Общество, чтобы его развлекали, платит большие деньги. Я миллионером был.

— Станешь еще, если не сдохнешь вперед,— пообещал Альдер, дотягиваясь до кнопки.— У тебя вентиляция сломалась, что ли?

Ритчи отошел к окну вместе с пепельницей.

— Ты, судя по нашим данным, хиты не напрягаясь гнал?

— Какое-то время.

— Потом ведь надоело? Или публике надоел, иссяк?.. кого там...

— Не думал.— Ритчи снова засмеялся.— Потом с ребятами организационную муть разрешали. Ругались. По всякой дури отвязывались. Писали кое-что, бублику веселили. Дурачили. Авторитетами сделались, в рок-энциклопедиях Острова зарегистрировались. Засветились. Плевать.

Альдер тоже прикурил и подошел к окну. Вдвоем у окна было хорошо, они снова рассмеялись.

— Ритчи, ты неправ. Приносить людям радость — это свято. “Строители рая” лохи. Талантливый псевдосапиенс существенно дополнил бы их устав статьей: “Делать жизнь людям увлекательной и красивой достойно весьма быть смыслом жизни”.

Но Ритчи Блэкмор не посмеялся. Он с серьезной улыбкой спросил:

— Ты вслушивался, Альдер, хоть раз в современную попсу?

— Делать мне больше нечего,— от сердца признался Альдер.

— Ну и дурак. А на дискотеках хоть раз бывал?

— И не раз, а что?

— Музыку слушал?

— Сам дурак, на дискотеках девочек снимают, а не музыку слушают.

Ритчи заржал:

— У тебя там на девочек вставало?

Альдер тоже заржал:

— А у тебя на музыку?

Ритчи откинул голову и отступил, трясясь от смеха:

— А на кресла с колонками у тебя не вставало?... под эту музыку?..

Альдер закусил губу, уставившись в Ритчи, и вдруг затащился, сползая по подоконнику.

— Западло, Блэкмор... партизанское...

Ритчи внезапно оборвал ржачку и серьезно представился:

— Я не партизан, я музыкант-профессионал экстракласса с миллионным состоянием и легендарным прошлым, звезда отечественной рок-музыки.— Он снова заржал.— Был когда-то...

Альдер, отлепившись от подоконника, плеснул из баттла и передал Ритчи рюмку с чистого рубина вином.

Они отпили, молча посмотрели в окно. Из Ритчи снова вырвался тихий смех. Альдер отошел и шлепнулся на тахту, к которой привык, как к своей, за дни, пока Ритчи писал. На подтянутый стул упали пустая рюмка, из кармана своя пачка и зажигалка.

— Однако, Ритчи... однако, ты неправ,— резкой, расслабленной рукой он вытаскивал еще одну сигарету.

Ритчи смотрел в окно.

— Я иду на дискотеку когда хочу, не захотел — не пришел, согласен?

— Но дискотеки существуют? — с улыбкой обернулся Ритчи.

— Спорить не с чем,— закивал Альдер актуальной башкой.

— Ну и всё.— Ритчи глотнул вина.

— Ну и что? Луна-парки существуют, цирки, стадионы, прочая хуйня. За молитвами отдыхать предлагаешь? Ты мраку не нагоняй.

— Лажу тоже не гони.

Они еще помолчали. Ритчи неслышно смеялся, забывшись.

— Ну нафиг, псевдосапиенс... Ритчи, ты неправ!

Ритчи заржал громче. Но Альдера осенило:

— Слушай, во, а ты на черных скаках бывал?

— А что это?

— Ты смотри, спросил что-то. А я думал, тебе и так всё ясно.

— Альдер, ты неправ,— смеялся снова Ритчи.

Альдер сходил за пепельницей и там остался, расположившись на паласе.

— Черные скаки — это когда кто-нибудь тащит магнитофон и настольную лампу в холл общежития, народ собирается на хорошую музыку и оттягивается кого как зацепит: трансом, головобитьем, веселыми танцами.

— В каких годах это было? На материке, в 70-х?

— В 80-х еще было.

— На материке? Отстали.

— Базара нет, островитяне кругом первые, в центре круга унитаз с автосмывом,— лишь бы что-то съехидничал Альдер.

— Да, со сливным ведром лучше,— впрягся Ритчи, несколько задетый.

— А вот не бывал на черных скаках, строитель рая, блин,— заперепирался счастливый Альдер.

— Да, точно,— заметил вдруг Ритчи.— Я и про дискотеки другие говорил. Куда ты ходил — это моцион лажовый, а не дискотека.

— Спору нет, унитаз с автосмывом,— криводубо заострил внимание Альдер, пытаясь как-нибудь не вставая дотянуться до своей рюмки.

— Да ты слушай...— Ритчи усмехнулся,— бачок допотопный.

Он отставил на подоконник рюмку, правильное лицо оживилось, приперевшись к окну, он обеими руками качнул на Альдера:

— Ты решил сходить в даганскую дискотеку, да? В классную даганскую дискотеку, где оттягиваются под пост-техно, пост-мэр, иногда для разнообразия материковское техно ставят. Подругу обязательно возьми, чтобы там музыку слушать, а не девочек снимать. Ты покупаешь жетон себе и девочке и заходишь.— Ритчи прошагал пальцами по раскрытой ладони.— Тебя встречает четкий, очень четкий ритм мэровского рисунка, технично раскрашенный звуковыми эффектами, оригинальными или так себе, и человеческим голосом, благодаря которому высокоорганизованный шум не отталкивается, как что-то чуждое, а ложится на слух в коротких, но мелодичных мотивчиках. Ты за одну секунду тонешь в безупречной работе электронной ритм-секции, в феерических, но строго синхронных тонах светомузыки и в приятных рефренах человеческим голосом, да ты, в действительности, и сам не сможешь сказать, приятных или нет, потому что сразу же отключаешься.— Ритчи успокаивающе выставил ладонь.— Но нет, да, ты сапиенс, пусть, и девочка твоя вышла пописать, ты отключаешься не сразу. Ты сначала садишься в кресло и начинаешь ставить вопросы. Ставь разные вопросы, а кресло и пол под ногами ощутимо вибрируют от низких частот, через кожу ритм входит в тело гораздо навязчивее, чем если ты встанешь потанцевать. Ты долго не просидишь, ты не можешь не встать, девочка твоя вовремя подошла. Тебя физиологически тянет двигаться, ты, сознавая - не сознавая, один хрен, начинаешь двигаться вместе со всеми. Твое тело нуждается в движении, которое задают идеально сработанные звуковые и светоэффекты.— Альдер пинцетно вникал (а Ритчи говорил не умно и красиво: разучился, с ума сошел — он говорил что думал).— Но ты сапиенс, да? Какие вопросы ты будешь под эту музыку ставить? Почему я тупею, почему я пьянею, почему это я умираю под собственные движения...— одна фигня, ставь, сбой будет. Ты не можешь не быть в такт со всеми, и ты, тупея, не можешь не сбиться с ритма. Ты начинаешь тупеть, едва встаешь, и не можешь не встать, стоит только войти. Цветные ритмы четко, как надо, стегают тело, диктуют темп,— но невостребованной остается жажда что-то услышать. Ты врубаешься? Жажда слушать в неподвижности, она затор в потоке моторных движений, и эту жажду тоже хлещет ритм. Тебя, сапиенса наивного в колпачке кембриджском, так поведет, что ты шататься начнешь, себя не слыша. Это новый момент,— Ритчи показал ребром ладони, как Альдер шатается,— психика взведена, физиология задается, из-за затора она выходит из берегов, ты шатаешься сначала в такт, потом из-за того, что перед глазами плывет, движения теряют ритмичность, ты, как пьяный, шатаешься чтобы не упасть, сбой есть, тебя шкебает от самого себя. И тут,— Ритчи, нахмурившись, прикурил, допил вино и со смешком говорил дальше,— и тут ты вдруг, неожиданно, входишь в ритм. Всё, Альдер, ты в трансе.

Ритчи посмотрел было через плечо в окно, но, идя за пепельницей, продолжил:

— Если девочку свою не забыл. А забыл — она перед глазами тусуется. Дальше неинтересно. Ты даже не умираешь, как сапиенс, а ломаешься, как автомат.— Ритчи, снова у окна, перевел спокойные глаза со дна пепельницы на Альдера.— До этого интересно. Еще один маленький, короткий момент, второй раз в дискотеку пойдешь — опять повторится: когда ты смотришь на свою девочку, на тех, кто вокруг, до тебя с... с предсмертным изумлением доходит, что вокруг праздничная атмосфера, что все танцуют, радуются и получают удовольствие от своих движений.— Альдер начал расплываться в ехидной чистого рубина улыбке.— Им весело под эту музыку, они красиво двигаются, выражают себя под нее. Они естественно вписываются в дискотеку, а значит, такая музыка для них естественна и приятна, а как иначе? — она им в кайф, ты врубаешься? Им нравится подчинять себя пустому, но очень ритмичному набору звуков, у них нет сбоя, у них не было затора. У них не осталось больше ничего невостребованного под механические удары, они танцуют, а не шатаются, ты понимаешь? Они еще люди, но они уже автоматы.— Ритчи затянулся поглубже и вдавил окурок в пепельницу.— Сходи как-нибудь в дискотеку, Альдер. Я тебя у входа подожду, подстрахую.

Он передал Альдеру пепельницу и сел на окно.

— Это ложь, что человечество разумно. Сапиенс. У людей нет жажды слышать. Слышать, видеть... без разницы, даже хотя бы слышать. Я уже давно не следил, как сейчас на материках, но нашей бублике достаточно того, что есть, они не хотят больше ничего. А бублика, Альдер, везде одинаковая. Я не стебусь, я сам в стилях пост поработал немного. У нас на Острове, было время, развитие музыкальной техники стало самоцелью. Мы с парнями начинали, в сольниках, у “Пип Депл” тоже песенок пять есть. Обнаружить что-нибудь думали. Или не думали? Да, хотели, менеджер взъелся, вообще вся бригада. Стиль и имидж им подавай. Критика залаяла, фаны возмутились. Бублики. Пост-техно им продажный, а олд-нью нет. Да плевать.

— Давай рюмку,— замахал рукой Альдер.— Давай выпьем за то, что ты псих и буржуй. И братушка, с уверенностью говорю. Держи. В шахматы играешь?

Ритчи покачал головой, беря рюмку.

— Да, на гитаре лучше. Ты не псевдосапиенс, Ритчи, ты псевдофлокс. Нет, ты эго-клумба, Бон прав. Бон тоже псих, но другой. Увы, в Америку линяешь, я бы тебя с одной псевдофлоксиной познакомил, она на пианино играет. Мы ей два концерта “Пип Депл” отослали, она в Н-ске живет.

— Какой год?

— Двадцать третий.

— Концерты какой год, дурень?

— Не помню, Ритчи, ты почему такой эгоцентрист! А чего не спрашиваешь, почему ты буржуй и псих?

Ритчи улыбнулся и промолчал. Но Альдер вздохнул, и он неохотно спросил:

— Почему?

— Потому что только псих вроде тебя может на дискотеках от заторов шататься и такую информацию с шумов считывать. Ты не партизан, ты себя с головой обнаружил, когда про предсмертное изумление рассказывал. Фиг знает, чего тебя в дискотеки понесло, но если бы меня понесло, я бы посмотрел, в баре отсиделся и обратно поехал. Или потанцевал бы, телок позабивал... дрыгами-брыгами. Да скорее бы в Луз вернулся.

Ритчи сидел на окне и улыбался за плечо. Альдер с паласа смотрел на него.

— Интересно ты информацию считываешь... Неполный ведь ответ, чего не спросишь, почему ты буржуй?

Ритчи промолчал. Альдер ровно, безразлично говорил:

— Тебя с Жихардом бесполезно докапывать. Что тот, что этот. И идеология у вас у обоих буржуйская. Называется буржуазный индивидуализм. А надо коммунизм строить...

Альдер еще вгляделся в Ритчи.

— Блин, лучше бы ты в шахматы играл...

Они вдруг вместе рассмеялись.

Ритчи подхватил недопитую рюмку и переставил на стол.

— Хорошее вино.— Он снова садился на подоконник.

Альдер молча кивнул. Но, подтягивая ноги, засигналил рукой.

— Идея, Ритчи! Слушай сюда, тебе это интересно. Я сейчас тебе буду рациональное обоснование искусству давать. Жиз говорил, вас этому специально учат. Но я тебе круче обосную.

Альдер подавил отрыжку и размахивал с колена рукой:

— Я тебе докажу необходимость актуального существования искусства. Фиг докопаешься, инвариантно...— Он выдохнул усмешку над самим собой, загорающий ради Ритчи у престола.— По трем логическим состояниям. Ты врубишься, это просто.

— Не надо. Я ведь не достаю тебя фригийскими гиполадами в трехдольных ритмах,— блеснул отточенным приколом ХВШ Ритчи.

— Справедливо.

Альдер разлил остатки вина.

— Поехали в Новосибирск, а?

— С вами?

— С кем еще.

— Не поеду.

— Зря. С Шизелью бы познакомился. Она сегодня e-mail прислала — мы затащились.

— Псевдофлоксина?

— Она,— кивнул Альдер, шатнувшись.

— Мы ей понравились?

— Не очень. Написала, что есть разные степени посредственности, “Пип Депл” среди них незаурядны. Не бери в голову. Один чувак ей доверился — и глупостью в косичках стал.

— Не хочу с ней знакомиться, ведьмины дети.

— Лети в Америку, у нас свои приколы. Будем наблюдать торжественный момент из будущего.

— Светопреставление?

— Наоборот. Пока в масштабах индивидума, но торжественный и грядущий.— Альдер опрокинулся на спинку тахты, тупо разглядывая рюмку.— В его сознании воцаряется всеединый абсолют, следовательно, гармония, значит, попирание за пределы актуальной реальности разноязычия и хаоса навечно. Необратимо. Это мой личный бред. Согласен. Долгая история, братушка, влом рассказывать. Теорема доказана. Проклин, отец псевдофлоксы, за неделю до смерти в шутку говаривал. Жиз рассказывал. В масштабах индивидума грядущий выбор сделан, икона торжествует в мозгах георгина.

— Пьян ты, Альдер.

— Причем неслабо,— кивнул он.

— Проводишь завтра?

— Провожу. Студию забирай, нафиг она здесь.

— Тащить неохота.

— Ладно, к иконе возложим. Она раньше была парнем, которому мы хотели твой талант закачать. Но ты оказался жадный и завистливый, и талантом делиться не захотел.

— И снова гонишь. Слух натаскать любой бездарь за год сможет. Технику игры набить — тоже подвиг, на геморрой не тянет.

— А вот нет.

— А вот да. На гитаре не играл — сказки не рассказывай. И Жиз дурак, уцепились за слух и технику, как Тай за мультивокс.

— А вот нет. Ты своим талантом не форси и сам сказки не рассказывай. Тот самый чувак тоже на гитаре играл, Шизель про него говорила, “влюбленный в стихию звуков”, а я говорю, в общественное мнение влюбленный. Она сама его сейчас иконой обзывает. Блин, глупость в косичках.

— Это он?

— Да.

— Ну и что он на гитаре играл?

— Слушай дальше, он на гитаре не играл, а учился,  учился  больше, чем год, адски трудолюбивый. Слуха он себе, Ритчи, не развил, и технику игры нефига не набил, а даже наоборот, иконой сделался и...

— С кем занимался? — перебил Ритчи.

— Самоучка, но...

— Ну ясно. При очень средних способностях ему хватит трех лет обучения со средним учителем. Если адски трудолюбивый, то даже меньше, наверно. Будет читать с нот и ловить на слух не хуже меня. Импровизировать тоже будет. Резину всякую. Нормально. При из ряда вон бездарности ему нужен очень хороший учитель, но трех лет тоже хватит. Дураки вы, Альдер. Слух, талант...— нашли добро.

— Ты меня с мысли сбил. Эго-клумба. Да, слушай дальше, значимы другие условия...

— Не хочу я слушать. Дурацкие у вас приколы.

— В том и кайф. У нас дурацкие приколы, у тебя дурацкий прикол. У тебя уже кранты какой дурацкий, до невменяемости.  Поэтому  мы хотели с тобой ехать.

— Нафиг?

— А вот нет. Блин, я не том... Я согласен, талант — это хуйня. Вон, бутылка — чем не талант. Ты понимаешь, для любой и всякой жидкости. При температуре от и до. С сыпучим уже думать надо. Блин, я снова не о том... Не хуйня, братушка, твои приколы. Я обрисовываю картину, ладно-ладно, мой личный бред, готов в больничку... икона, молитва, молитва — главное, это вино в бутылке, плюс гармоничный человек, которому уже и пост-техно не надо, чтобы от общего ритма тащиться, и вдруг, блин, ты... а наш прикол — узнать, что переломит... метафизический переломит... и согласен, ладно, встаю на колени... Смирнов, предполагаю, рехнулся, необратимые процессы в мозге... неустойчивое равновесие всегда стремится... и неживое — по пути наименьших... Смирнов был жив, Смирнов — аминь... это георгин... Да, слушай дальше, мы загрузились, как жизнеспособен уникальный абсолют в гармоничной среде?.. Вдруг на руках — случай сводимости, каких не бывает. ...война абсолютов, скажу точнее, война миров, скажу еще точнее, война миров и мира, скажу еще так, мой личный бред. Гон в запредельности недоказуем, мирюсь. Жихард, ты смирился давно, и ты прав, прав безусловно... Но пусть, пусть, перед иконой лоб расшибаю, сегодня e-mail пришел, после e-mail`а согласен: граница с хаосом, а хаос погиб... а Ритчи... ты тоже можешь...

— Кто, Жихард?

— Ты...

— Как?

— Не докапывайся, Ритчи, конкретно как, не знаю. ...Но вопрос не в том, ты понимаешь... как я твои гиполады... Да, была сверхполная форма и личный выбор, стали узы, ячейка, дорога... от простого к туда... посмотришь на икону — и сдохнешь...

— От взгляда?

— Да. Жиза с Шизелью  уже  прибабахнуло... но ты — вообще кранты... не оправишься... не докапывайся, не знаю как...

— На болвана-самоучку посмотреть — и всё? И больше ничего? Классный прикол. Такой сверхполный.

— Сам ты лох,— еле слышно огрызнулся Альдер, кренясь ко сну.— ...он однозначный... это пути развития технопопов, братушка... безумен я, Ритчи, тебе одному признаюсь.

Голова свесилась по спинке тахты к плечу.

..

Охотница-чайка Шизель наутро после ухода Валеры не угадывала больше в доме Смирнова черную, холодную мину. По пасьянсу подводной геральдики девы вместо торпеды настойчиво выпадал безразлично веселый дельфин. Света наутро от бреда оправилась, кузен был жизнелюбив, каким Дина его еще и не видела. Странным, но единственно органичным образом крупнокалиберная самоирония разрядилась в близкий Жизовскому оптимизм.

Жиз, любитель сюрпризов, неожиданных встреч и визитов с неба, в этот раз поспешил сообщить Дине, что 22-го в Н-ск прибудет вся клумба, видимо, отчаянно предупреждая: держись. Шизель держалась, она уже пикировалась с Альдом. E-mail: “От простого к сложному, по программному циклу, от сложного к простому, 0-1 — ячейка памяти, семья — ячейка общества, микроэволюция к коммунизму, высокоорганизованная материя торжествует. Дух, но не духи, носится над водой. Альду личный привет (— дальше латиницей по-русски —): такое письмо тоже переведешь? Обломись.”

..

Перевожу. Обломат — это тот, кто обламывает. Обламывать — это вести себя не так, как предполагалось. Обломиться — это, в общем смысле, быть обескураженным, в частном случае, разочароваться. Не знает разочарований не имеющий планов и надежд на других. Не имеет планов и надежд на других либо бессильное, самоненавистническое ничтожество, либо смехотворно гордый изгой, и так далее, еще почему-либо презренный. Прочитав e-mail, безумный Альдер не обломился, что ж, Шизель, здесь выпадает, он обломат.

..

Его личный бред: огненный цветок полыхает на границе гармонии с хаосом, горит страшным, незримым смешением сил и сгорает, рассыпаясь не семенами вечной любви, но пеплом. Возьми пепел на палец и намарай на лбу: “Такова смерть.” Малой слезинкой можно будет смыть метку, но упавшей только из глаз другого. Посыпь голову пеплом и иди к плачущим за тебя или развейся, призрак, развейся.

Два смертельных врага сошлись в поединке, страшась любого исхода. Разверзлась крепостная стена, но на лезвии суть ничто Смирнов наблюдал ветра уносящие и облекал их в плоть, о проклятье, как он силен, спасибо, прости.

Заморочила пыльный смерч Ларионова в голове свидетеля праведного, безошибочен был расчет, коварен и верен план, и из черной воронки, клянусь же, светлых мозгов выпал козырный туз.

..

Мартовская ночь шла на слом. Черное предрассветное небо холодно обещало утренний заморозок. Изредка и нежданно в ночном воздухе сам собой хрустел лед.

Назаров, прозрев на ничтожество тех, кого покидал, теперь не чувствовал унижения. Он держал путь от проклятой квартиры к родному дому. Шваль Смирнов сделает ему развод быстро, но в своих интересах, на комнату в его квартире Валера не сможет претендовать. Но есть несравнимо большие ценности в этой жизни, без них жизнь превратилась бы в ад, и мысли о квартирах мелки.

По дороге домой Валера размышлял, что за ценности спасают общество, ‘Я бы сказал, берегут людей от Меня, если бы был язык, но подлая змея Ларионова так испоганила Валере мозги, что он снова размышлял о квартирах: снимать дорого, поживет с родоками, женится на Ане, будут вместе думать о размене родоковских квартир. Женя и Дина катаются, как сыр в масле, Смирнов наверняка уголовник, Света нищая, никакой гордости,— а Назаров живет честно и независимо, кроме него самого его нужды никто не решит. Доверяться другим нельзя, это он понял железно, отныне, когда интересы сталкиваются, нужна хотя бы расписка.

Смирнов отдаст паспорт самое большее, сказал, через две недели, сказал, что долг тоже отдаст, но Назарову всё равно, главное, чтобы паспорт вернул, без удостоверения личности в обществе не прожить. Ну, напрягись же, Назаров, что за большие ценности живут в твоей душе? Правильно, человеческое достоинство, уважение к честным людям, любовь к Анюте. Что-нибудь еще выдумаешь или снова на квартиры собьешься, Мой царь и бог?

С организации медицинского кооператива Назаров не получил ни рубля, пускай, есть большие ценности. Назаров отточил себя и закалился, да, он был слабаком и четыре месяца жил как в сумасшедшем доме обманутый ими всеми, но у Валеры хватило силы воли, чтобы вырваться из злобного бреда. И хватит силы воли преодолеть воспоминания о доме Смирнова, забыть, вычеркнуть из памяти, как страшный, нелепый сон, и уже нет в его жизни этого сна.

..

Распрощавшись со спящей сестрицей, Ларионова вышла на кухню.

Смирнов, задумчиво ссутулившись на табурете, смотрел как капает вода из крана. Это Назаров идет домой, остальные здесь завинчивают вентиль плотно. Нет, я не сошел с ума, но если она сейчас будет настаивать на том, что выиграла, то марайте мне лоб, я уже ничего не отвечу.

Крепкие, как тополиный листок, ладони легли на его плечи, сжали, осторожно помотали его,— он молчал,— перебрались и обхватили шею. Почему у Ларионовой всегда холодные руки? Дистония?

— Я выиграла, Слава, и честно.

— Да вроде помню.— Он смотрел, как каплет вода.

— Спортом так и не занялась?

— Прости. Выйдем куда-нибудь, ни к чему в вашем доме труп.

— Но ты спортом все-таки займись.

— Я выиграла честно, Смирнов.

На мозаику разбитых зеркал летел пепел. Возьми пепел на палец, любимая, зачерни им ресницы...

Слава так, сидя неподвижно на табурете, сломился.

— Сволочью не будь, Жень,— еле слышно просил он ее.

— Не мучай лишними словами, Слава. Прости меня.— Она крепче обхватила его шею.

И только с твоих ресниц слезы на мой лоб уронятся стебом. Он скинул руки и встал. Твои ресницы сейчас сухи, я никогда не ждал ничьих больше слез.

— Прощаю.

Смирнов в стремительной жестокости прорывая воздух выхватил из него стакан, развернулся лицом к лицу, Ларионова во внезапном томительном страхе следила за ним, он усмехнулся, надсадная монотонность, ломаясь, еще звучала в его голосе:

— Всё будет честно, выиграла — держи. Приятного аппетита... Женя, не будь падлой!!

— Слава, прости.

— Отлично... Да, к слову пришлось, если уж пари в силе, та бумага — действительна?

— Да, но ты ее теперь можешь выкинуть. И идем отсюда, не надо в доме.

— Почему нет, это легко. Условие пари из твоей больной головки не вылетело?

..

— Когда вы вылетаете? — Ритчи расталкивал заснувшего Альдера.

— Чего говоришь, братушка?..

Альдер разлепил веки, напряженно полупился в Ритчи, но лицо снова расслабилось, он бормотнул:

—...я фигею, Ритчи, меня развезло... двое суток не спал я, братушка...

— Иди на тахту! — Ритчи, смеясь, поднимал его.

— Здесь прохладнее...

— Ну лежи. Я к Жизу схожу.

Альдер глубоко вздохнул и сел.

Раздраженно уставился на братушку.

— Зачем тебе дядя Сережа? Жиз?

— Я понял, что такое “глупость в косичках”, я хочу ехать с вами. Сами ведь приглашали.

Альдер уничтожающе разглядывал Ритчи. Дернул подбородком:

— Крышу повело? Перемкнуло никак?

Он, обнаружив в руке рюмку, запустил ее под тахту и тяжело поднялся. Вцепившись в волосы у виска и прижимая кулак к виску, терпеливо объяснял:

— Ты завтра можешь в Калифорнию улететь, идиот, понимаешь? Нет, не понимаешь? Б-блин...

Ритчи спокойно ему улыбался. Альдер, сев на спинку тахты, расставил для большего равновесия ноги.

— Ты сам сейчас говорил, что вы хотите посмотреть, я теперь тоже хочу. Я с вами поеду, в Н-ск.

— Там энергетика бешеная, придурок! — Альдер выгнутой ладонью застучал по виску.— Тебя там убьет, понимаешь?!

— А вас почему не убьет?

— Потому что нас трое! Потому что мы не такие! Потому что Жихард тоже в шахматы играет, а не на гитаре, и с нами будет, идиот!

Ритчи серьезно глядел на Альдера.

— Я не идиот. Это ты идиот, не понимаешь, что если его, к кому вы едете, научить себя выражать, он на одной струне сыграет тебе то, о чем всю жизнь мечтал, всю жизнь стремился встретить и услышать.

— Ты интересно рассуждаешь, ага.

Альдер дотянулся до пачки и начал потрошить в нее сигарету. Помотал тяжелой головой, зло смеясь. Задрав подбородок, снова смотрел на Ритчи.

— Как ты будешь его учить за струну дергать? Его нет, понимаешь.

— А кого вы смотреть будете? Другого, что ли?

— Его,— кивнул Альдер, закусывая губы.

— Ну значит, он есть.

— Тут два случая надо разбирать... да блин, да как тебе объяснить? Он сам не существует, Ритчи, понимаешь, он икона... Н-ну к-как тебе объяснить?!. — Альдер уставился в окно. Переведя дыхание, спокойно внушил: — Слушай Моцарта, Ритчи, где-нибудь в Калифорнии, завтра я тебя провожу. Лучше сегодня.

— Моцарт существовал?

— Моцарт – это Моцарт. Сальери – это Сальери, ты – это ты, я – это я! А он – это даже не мы все вместе, братушка! Он есть, но его нет, это мы втроем хотим, чтобы он актуально стал, чтобы технопопы счастливо жили, мы хотим! А ты мотай сегодня же отсюда, понял!

— Сам хотел, чтобы я съездил.

— Не хочу больше,— отрезал Альдер, потроша другую сигарету.

Ритчи, так стоя, открыто, беззаботно заржал:

— А я хочу. Плевать мне на ваши энергетики, его послушаю — на операцию соглашусь. А может, нет, может, что-нибудь свое еще сыграть захочу.

— Интересно ты рассуждаешь. Интересно ты вопрос поставил. Мы примерно это хотели узнать: сдохнешь — нет? Но я знаю, что сдохнешь, ты не едь, братушка, ты самоценность. Отрабатывай себе песенки где-нибудь в Калифорнии, технопопов весели, скуку им разгоняй, психам, которые вроде тебя, информацию по-левому считывают, рассказывай, какие еще внутренние эстетики бывают, что-нибудь успеешь, пока сдохнешь. Миры и войны — штука сложная, братушка, пойми, абсолюты — штука очень опасная. Не едь, не научишь ты его за струну дергать... Самому интересно...— не едь!!

Альдер долго рассматривал Ритчи.

— Поехали сейчас в Даган? Сам гитару выберешь, я тебе куплю.

— Потом съездим. Всё равно с месяц не об этом думать придется, лучше чтоб не утягивало.

— Фигня какая, документы на тебя уже готовы, деньги могу сейчас выложить. Собирайся?

— Сначала к иконе съездим?

— Тебе не надо ехать. Через таблетки его эффективнее распространять, понимаешь, да?

— Плевать на распространение. Я его попрошу на гитаре поиграть.

— Если он возьмет в руки гитару, он перестанет быть иконой. Но вместо этого ты перестанешь быть гитаристом, а он будет дальше лежать,— по слогам выговаривал Альдер.— И это очень хорошо, мы его будем исследовать, изучать мы его будем, шерудить. А ты не лезь!

— Ты уверен, что он будет лежать? Я скажу, что я умею слушать, дам ему гитару, он сыграет.

— Не сыграет, не едь.— Альдер встал, будто и не был пьян.

Ритчи направился из номера:

— Пойду с Жизом поговорю.

— Не иди! Я сам передам.— Альдер двинулся к выходу. Встав рядом с Ритчи, долго рассматривал его. И резко оборвал: — Здорово, что ты согласен.

Он достал из мятой пачки сигарету:

— Покурим?

— Не хочу.— Ритчи спокойно глядел в ответ.

Альдер сунул сигарету обратно.

— Ты понял, куда едешь?

— Дураки вы, Альдер,— улыбнулся Ритчи.

— Ты идиот, Ритчи, ты уже завтра в Калифорнии можешь быть.

Ритчи промолчал. Альдер ровно проговорил:

— Я очень рад, что ты согласен, мы вылетаем завтра в тринадцать сорок пять по местному, прими мои соболезнования. Но воевать и творить. Сейчас у Сергея наверняка сидит Бон, не хочешь ли поужинать вместе?

— Поужинать не хочу. Ритуально тоже.— Ритчи со внезапной тоской огляделся вокруг.— Вали.

— Передумаешь, тут же скажи.— Альдер сунул пачку в карман и вышел.

..

В октябре прошлого года вывернувшая пари себе на смерть, едва безумный договор закрепила бумага, распечатавшая затем колоду козырным тузом к себе, с ноября по март, как ни тусуй, отыгравшая в ловушке миров себе избавление, застывшая сейчас было в неясном страхе дочь ада вдруг крепко зажмурилась: так вот на что был крайний расчет Смирнова, когда он заключал спор.

Не открывая глаз, она засмеялась:

— Не будь сволочью, Слава, ты ведь всё, ты ведь всё понимаешь!!

..

Из всех человеческих качеств рыцарь шиповника чтит лишь великодушие. Оно одно сопрягается со всем, по мнению Альдера, достойным в человеке, в мутанте тоже: сильный не бывает не честен перед собой.

..

Не сдается на милость врага тот, для кого недопустимее смерти добровольное унижение. И голливудски непобедимый Смирнов огорченно, прямо признался козырному тузу: — Да, я бессилен. И выложил сверху джокера: — Но я крут.

И легла ужимка джокера Смирновским вывертышем на полотно спора: так кто из нас более бессилен, Женя?

..

— Ты тоже всё понимаешь, любимая,— громко усмехнулся Смирнов.

Он вынул из нагрудного кармана бумажный лист формата А4, на котором вместо подписи Ларионовой алело сердце с тремя горящими шестерками. Он тряхнул листом, разворачивая к Ларионовой. Стиснув челюсти, он насмешливо выдохнул. Шестерки отвесно упали с листа плоской картой, неровно полыхнули и прогорели. И пятерня шута размазала пепел по дурашливому лицу.

В окно заглядывала луна и обливала химеру Ларионову призрачным светом ужаса смерти.

В быстрых, страшных пальцах Смирнов сжал стакан, рывком пустил струю, в стакан плеснуло холодной водой, Смирнов до скрипа закрутил вентиль.

И протянул Ларионовой стакан с водой.

— Пей! Ну!

..

Будто вылепленная из лунного света, она сгорала и не могла сгореть в сумасшедшей пляске вспышек и всполохов, веки дрожали. Но Ларионова распахнула цельные, трезвые глаза и приняла стакан из его рук. Выпив крупными глотками, составила пустой стакан на угол стола. Голос сорвался, она прошептала:

— Я умею выигрывать, враг мой смертельный.

Хрипло выдохнула и побрела в прихожую пьяным шагом.

Слава отошел как можно дальше от прихожей, к окну, его сотрясал беззвучный смех.

Щелкнула входная дверь.

Слава развернулся в пустую кухню. Он был лихорадочно светел, он пережил сейчас смерть.

Будет утро, проснется Света, он расскажет ей о пари. И будет новый день, он пойдет к Ларионовой и, что сказать, шут он гороховый, будет просить прощения у нее. Она, помнится, сегодня ему так и не извинила шутки с долгожданным питьем. Но она умеет выигрывать, спасибо, любимая, не разжаловала из врагов. Вообще, странно, не ожидал. Кузине о пари вечером расскажут — втроем. Если время найдется: переставят мебель, девчонки дом приготовят, гости какие-то едут на Бориса смотреть, не лень им из-за загранки.

Слава улыбаясь прошел через кухню и убрал с угла стола пустой стакан и кухонный нож. Аллегории везде мерещатся, с ума сошел. Просто ненадежно выложили, что та, что другая: стакан может разбиться, влом осколки собирать, а ножи в этом доме точит он сам и не для того, чтобы без места валялись.

Слава задвинул ящик гарнитурной тумбы, звякнул сушилкой и снова беззвучно расхохотался. Прости дурачину, Жень, облом. Створив дверь в кухню, Слава кинул договор в раковину, закурил и перенес пламя на бумажный лист. Наблюдая, как за язычками огня потерявшая силу бумага съеживается черным пеплом, он смеялся, но признаться, изнутри его слегка колотило, ему хотелось также переломать себе кости или истыкать себя ножом. Слава растер пепел в пальцах, долго смотрел на руку, борясь с явно нездоровым желанием вымарать себе лицо. Непременно вымарать и умыться еще из стакана, которым Ларионова угощалась. Слава снова смеялся, тщательно полоская руки, раковину, а затем и губку, которой ополаскивал раковину.— Финита ла комедь, Жень, ритуал.

..

Альдер, к слову, незримые войны больше шелуховых уважает потому что желает понимать силу как качество. Есть качественно разные силы, а когда начинаются униформа и сравнение, кто сильнее или слабее, необходимы измерения и пересчет — процедура нужная, часто очень полезная, но дураковская.

Вот измеримая сила, Альдер, актуально и существует.

Опустив глаза, плотней запахнувшись в плащ, рыцарь абсурда насмешливо прошептал:

— А незримые войны, объективнее глядя, пока не зримы – не войны, а, что тоже неочевидно, игры на смерть себе.

..

Реальнее реальных последний листопад Альдера стлал влажно шелестящую, горящую листву под каждый его шаг, под бессрочный секундный ход он, в обагрённом плаще, приближался к тронному залу, приближая инварианту к престолу.

"Но    творить не мирясь."

..

Альдер, ты гонишь... Актуально существует, согласись же, измеримая сила.

дальше

сноски

[15.1]    Работнички, зд., не “трудолюбивые трудящиеся” (ласкат.), а “те, кто желает трудиться только за денежное вознаграждение” (ласкат. или пренебр.).

[16]    Exist (англ.), существовать; "экзистирующий" зд. в смысле, близком к квантору существования, далеко не к "экзистенциализму".

[17]    Здесь (и часто в разговоре с друзьями): Жихард употребляет слова “вероятность”, “вероятно” в разг. значении “ожидаю, что”, по его собственным понятиям, некорректное употребление этих слов.

[18]    Жихард принципиально не прогнозирует события, в данном случае он называет “прогнозами” лишь непосредственное продолжение качеств самого Блэкмора (неуправляемость и бескомпромиссность).

[18.1]    Точнее на месте Альдера было бы сказать: "Я прогнозирую больше, чем подразумевалось в постановке проверки".

[19]    По поводу предположения ‘Я есть предположение, что ‘Я не очень-то корректно припутывает к давнему бреду Бона образ, не характерный для него («о гении, лишенном красоты»), искусственно уравняв его с одним из образов, мучивших Бона в юности, – «абсолютным творцом», никак не ограниченным изнутри.

[20]    ближайшая — это, конечно, своя.

[21]    Ш`ирево, (сл.) наркотик.

[22]    (Здесь и далее в употреблении альтер-сайтер:) Гомоморфизм, такое отображение, когда сохраняются отношения между элементами. (При этом элементы одного отображения могут быть сложнее элементов другого, например, изображение пирожка на сетчатке глаза А1, полученное с некачественной цифровой фотографии, и А2, полученное при взгляде на съедобный пирожок.) (Полное, правильное определение понятия "гомоморфизм" см. в любой математической энциклопедии.)

[23]    Дина указывает Жене и Славе, что их таинственный спор будет продолжаться неограниченно (по мнению Дины, взаимоотношения в МЖК — устойчивая ко внешним воздействиям система). Употребление устойчивых выражений, ставших якобы интернациональными, в диалоге Дины, Жени и Славы отражает их, собственно, отношение к языку НАС ВСЕХ.

[24]    точнее, не придумал, а употребил в своем значении.

[25]    Ставится вопрос не о правильности прогноза, а о том, существует ли “МЖК” вне интерпретаций Шизели и Альда, т.е. возможно ли пересечение модели сознания с т.наз. объективностью (с запредельной реальностью). В более практичной переформулировке: опасно ли брать с собой в Н-ск Р.Блэкмора.

[26]    ‘Узус (от лат. usus – употребление), принятое употребление слов и выражений в противоположность окказиональному (обусловленному специфическим контекстом или индивидуальным вкусом). [цитата из словаря]

[27]    “обретаются в Групповом эго”, зд. “утверждаются метасистемами” в корректном смысле (“над-системами”), т.е. развитие теор. языка и работа на исключение противоречий — сопряженные действия (фактически одного процесса).

концевые сноски

[A]    Проверка вывода в пределах интерпретации — не то же, что сомнения в применимости обобщающей интерпретации к чему-то внешнему частному. В постановке Бона "предсказанное" Альдером:  • не подтвердится, и то, что он сейчас здесь высказал Сергею и Бону, является очередной "находкой" его буйной фантазии;  • подтвердится и это не совпадение, и подтверждается также база для какого-то круга суждений, не зависимая от метеоритных дождей, а только от факта существования человеческого субъекта;  • подтвердится и это совпадение, и – при последовательном таком подходе – вообще всё совпадение, и любое понятие, в т.ч. понятие "субъекта", "отношения", любое другое — бессмыслица.   Поскольку альтер-сайтер не думают, что любое понятие бессмыслица, они учитывают только первую интерпретацию возможного подтверждения (вообще-то в Боновской постановке "ловушка миров" изначально исключается, что положительный ответ может быть совпадением), хотя Сергей и Бон (особенно Бон) больше склонны к трезвому мнению, что высказанное Альдером вообще не подтвердится.

[B]    ”...онтологически гомоморфна аксиоматике любой другой” —  (думаю, что)  очень сильное высказывание, т.к. подразумевает наипростейшую вещь: любая аксиоматика существует постольку, поскольку существуют “субъект”, “объект” и связующий их язык. И полагаю, что Бон Жихард таким образом   [(1) все-таки принимает концепцию Альдера о сводимости замкнутых реальностей эго через язык; и → (2):]   высказывается в защиту Ритчи   (“...то содержит в себе третье логическое состояние не как вырожденное тривиальное”).

(Прим. к сноске) На самом деле в тхте ТД не срабатывает оппозиция "субъект – объект", и правильнее будет сказать "моделирующий", "моделируемое" и связующий их язык, по кр. мере, перевести Б.Жихарда будет корректней в таких выражениях.

назад          дальше