Выцветшая блондинка жалкого телосложения валялась в диване, как скомканный саван.
В магазин сходила, ужин сварила, в доме убралась, замуж не собирается, что еще, как не валяться. Чего хотела, того добилась, помогли, слава богу: к себе никак не относится, к людям никак не относится, к миру никак не относится, на жизнь много сил не уходит, чего же, как не валяться. Манипулирует исправно нехитрой утварью в головенке прополотой человечек прозрачный, самосохраняется, как положено,— чтобы самостоятельно сдохнуть, надо ведь лишние усилия приложить. Зачем, когда можно валяться.
А ‘Я прикола ради пристроился к прозрачному человечку и тоже орудовать утварью начал, деловой такой. Блин, не умею ‘Я нефига, чего сунулся, спрашивается, разломал там всё нафиг... Человечек посмотрел на Меня растерянно, по-беззащитному, блин, Мне даже стыдно стало, а он опешил даже от таких шуток идиотских, обомлел до слез, которых нет, чуть не сдох от безделья. Еле-еле дальше орудует, быть бы живу, да и то уже влом, всё, скоро сдохнет от безделья.
‘Мне, нафиг, стыдно стало, ‘Я вылез из этой черепушки отдраенной, ускакал куда-то, не помню, куда, лишь бы дальше от савана...
Жесткой стати шатенка с кудрями ниже плеч стояла на краю тротуара и любовалась фантастическим от смога заревом выше крыш. Ей было грустно, прогулка грусти не разогнала, и который раз на дню вспомнился Юра. От недосыпания это, а то зачем бы мертвые вспоминались, когда вокруг столько живых парней? История моей любви... Она вгляделась в зарево до ряби в глазах.
Юра и Женя тогда были просто друзьями, они взобрались вдвоем на крышу ее дома. Женя загадала найти на крыше стеклышко и, связав волосы узлом, бродила вдоль карнизов под ярким небом. Юра первым нашел и не хотел отдавать. Стеклышко оказалось острым, они оба порезались, Юра швырнул его за карниз. Женя смеялась глубокому и высокому дню, слизывая с царапины кровь, а Юра, растерев кровь в руке, вдруг сказал, что пожизненную взаимную пытку “других” и “меня” имеют право прервать только “другие”, “это придумано давно и не мной, чтобы другие из года в год жили”. От неожиданности Женя перестала смеяться. Но засмеялась снова и предложила освободить его от пытки прямо сейчас, если он встанет на край крыши. Юра перевел глаза с руки на нее, затем вгляделся в глубину и высоту дня за ее плечом и тоже засмеялся, что черт знает почему, но он не хочет, чтобы Женю из-за него привлекали к следствию. Женя уж не стала спрашивать, почему, она тогда не знала, что он сумел возненавидеть всех.
Но с того самого дня, как он начал ей поверяться, он назначил себе в ней льстивого и последнего врага. Юра знал, что такое ужас жизни, но что такое ужас смерти, он не знал, и в этом было ее первое преимущество. Он был другой, а с другими вокруг она ко встрече с ним уже отвоевалась — и опыту в отношениях меня и других набралась, это было вторым ее преимуществом. Призвав ее в свидетели своих страданий, в кого бы еще он влюбился — только в нее, и это было сильным преимуществом. Самим фактом, что он в мире есть, живой Юрий являл ей назидательную ухмылку о ее же бесконечных перепираниях с самой собой, с собой другой, с другими в себе... — и тут уж она не могла не помочь ему достичь своего конца.
Юра сам прервал свою пытку, Юра, ты думал, что я раскаюсь? Могу пожелать твоей матери, чтобы младшая дочь еще отравилась бы и к дальнейшей пытке не обязывала, не вспоминайся мне больше, уйди.
Прогулка прелестей бессонницы не умалила, девушке казалось, что она стоит на краю жизни и тяга сброситься в бездну скоро пресечет любые доводы против, и каштановые волосы едва слышно зарделись отсветом зарева, и в них запутался смог, и дивные сказки о том, чтобы сброситься, плела грусть. Эти сказки ей были знакомы с детства, но уже как несколько лет перед сдачей экзаменов и во время каникул они становились всё интересней и убедительней. И когда грусть вдруг хозяйски вздымалась и строго, нещадно стегала...— что удерживало ее от прыжка на краю обрыва?.. Стыд перед родителями, отсутствие объективных причин, о дьявол, о ужас жизни. А сейчас грусть снова серчала, была близка к гневу, грозилась всю обуять и уже орала в ушные перепонки изнутри: “Дрянь, паразитка! Ни себе, ни людям не нужна! Подыхать боишься, жить ленишься? ну так мы тебе сейчас зададим, мы все тебе всыпем...”
Был пасмурный, но теплый летний вечер. ‘Я сидел на крыше подъездного крыльца и старательно отращивал себе несуществующие рога, копыта и хвост. Растрогала Меня история ее любви аж до чертиков. Девушка втянула жесткие кулачки в рукава, и пытливо спросила живописное небо конца столетия: зайти в подъезд или пройти мимо? Зайдешь, куда денешься,— читалось на небе... тут ей пришлось чуть отступить на газон.
По тротуару двигался парень, и встречные прохожие заранее уступали, чтоб не столкнуться. В напряженной задумчивости он подзабылся высокомерно и грубо. Проходя мимо, он шаркнул плечом ее, не сильно-то отступившую. Затянувшись, бросил окурок и вложил руку в карман темно-синих велюровых джинс, не сбавляя шага, не замечая никого, смотри, какой деловой...
— Эй, приятель! — она окликнула с режущей ухо лаской, он обернулся. Ты смотри, какой всё замечающий. Девушка подцепила окурок и сбросила в урну.
— Свободен.
И зашла в подъезд. Фантастическое от смога зарево, сместившись чуть западнее, положило красноватый отблеск на ее окно.
Она поднималась к себе на второй этаж, и судилась-рядилась с суровеющей грустью.
Ткнуть парня в свинство, и тут мы согласны,— акт социальный. Но экологический пафос — с ним мы не согласны. Окурки в метре от мусорниц нами ненаказуемы, мы дворникам деньги платим. И если я ищу повода просто выступить против нас, да еще будто за наши общие нужды — то взашей меня общественные туалеты драить! Занесенная над ступенькой нога замерла.
Она наступила на ступеньку, закхекав,— дворником не работала, но и что не иждивенка бумажку представит. Имею полное моральное право придираться к непротивозаконным окуркам!
Уф, ну и сказала. Мы все и слушать меня не будем.
Уф, черт, наконец-то отстали.
В голове с пересчетом ступенек завыставлялось сумятицей, одолевающей ее частенько: окурок, окурёнок, курёнок, ребёнок, рыбёнок, китёнок, маленький, динозаврёнок, маленький был, не выжил... Она рассмеялась, вспомнив про горячий ужин, холодный душ и недочитанный детектив.
Эге, у нее хуже, чем язык,— мозги заплетаются. Лучше б, в буквальном смысле, язык заплетался, ‘Я б завитушечным, на нее глядя, не становился.
Ей двадцать два года, она давно не ребенок, и ее инфантильность давно как не трогательна. Но ее родители — люди не стесненные в средствах, что позволяет Ларионовым баловать свою дочь и надеяться, что она в свой срок повзрослеет.
А она безнадежно задержалась в морозном воздухе той зимы, когда врачи советовали оставить ее в девятом классе на второй год и создать щадящий режим: запретить спорт, компании, книги, громкую музыку...— всё “будоражащее” больше получаса за раз. Та зима была хорошей, содержательной школой подростку о том, кто он есть и есть ли вообще. У сверстников были другие заботы, у них школа большая, дружная, интересная. А она халяву давила, газетные вырезки о международном терроризме коллекционировала, новые блюда придумывала, по полчаса в день музыку слушала — во всеми забытой комнате, затемненной и выстуженной, до стремительных свистящих галлюцинаций. По полчаса в день книги читала. Потом с
И не может иначе. Связно думать она способна лишь об освобождении от самой себя. Она фатаморгана, химера, нечаянно облеченная предками в плоть. Ее внимание мечется, если не связано прямым действием, ее память цепляет на миг то одно, то другое. И сравнить память с обжигом и очищением, а воспоминания — с восприимчивой к благородному виду глиной, то нет у нее памяти, ни обжигающей, ни благовидной. И сравнить разум с бесцветной нитью по размыто закрашенной череде настроений, из поступательного минувшего через путанку дня сегодняшнего в красивое ожерелье планов на завтра, то нет и разума у нее, живущей пляскою вспышек, перечеркнутых каждая своей нитью. И сравнить достоинства централизованной психики с китом, с тремя слонами, со стадами слонов,— ей не прибавится от массы достоинств.
Но не распознать фатаморгану за телесным обличьем. Вместе с нею самой в материи тела заключена одна страшная тайна, не уступающая по массе пяти тучам китов. Не память, не внимание, не сознание, не фиг в горшочке, но что внутри ее видит полностью необозримое многоцветье перечеркнутых всполохов, безумную радугу бликов. Как она движется и что говорит, что бы с ней ни было, в поле тайного зрения держится вся она, какая была, какая есть, какой может стать и могла бы быть. Перед зрелищем себя она может хихикать или рыдать, давить мух или щелкать на счетах,— и любое ее движение тоже всполох перед ней, от нее отделенный. И не избавит она себя от самозрелищ, пыталась. Это немного хуже, чем внутренний диалог, где уж тут централизованной психике быть. А зато много сказок видит и мутный сплющенный блик ими топит с тех пор, как перестала своих сказок бояться. И сама в них тонет, конечно, не врубившись покуда, чем еще, как не саморазоблачением, могла бы от сказок, частенько хреноватых, спастись.
И никто не узнает, каким образом она до сих пор не идиотка. А она, даже сойдя с ума, видела бы этот мутный, сплющенный блик глазами кристально ясными.
Откуда Мне про нее известно? ‘Я скромно пожму плечами, которых нет. А мы все поднажмем, ты давай, не кокетничай, не ломайся.
И тогда ‘Я отвечу: ‘Я — ее страшная тайна. И грозно щелкну хвостом, которого нет.
Зарево утопало за угол дома, нависла луна. Детектив пролистала еще к двум часам ночи, а сейчас уже... нда... динозаврик маленький, это точно... луна нынче тупорогая. Она грустно засмеялась. Юра, ты был такой же, как все, но только дрянь. И судьба была к тебе так милосердна, что ты встретил еще большую дрянь — меня... где-то читала, йоги вообще не спят.
Она резко встала, запахнула халат. Большая тень обмахнула стену комнаты, сиреневую от ночника в шелковом плафоне.
Босиком по холодному полу — не признает ковров — она прибрела к окну, обхватив себя руками, и присела на край письменного стола, тусклой полировкой вобравшего отсвет плафона. Она смотрела в угол комнаты сколько-то, но вдруг отдернула тюль и упала локтями на стынущий подоконник. В глазах отразилась пустынная улица с темнеющими деревьями, фонарями позднего лета и бездонным небом над квадратурой города. Внутри глазных яблок улица искривилась и ушла отражениями в бесконечное никуда. Ночной, уже не летний холод еще часа три назад ввалился через окно и выпнул б-бедное домашнее тепло скитаться по миру, оправдав свои действия вторым законом термодинамики. Б-брр... Папа с мамой две недели как спроважены в отпуск, она дома одна. Сомнительное удовольствие. Худшее времяпровождение — отдыхать. Отдыхать надо в работе, в учебе, в общественных мероприятиях. О, бред, о, дьявол... Она перегнулась за край оконного карниза, обозревая от нефиг делать окрестности. От других мне доподлинно известно, что я есть во плоти. Но физический страх перед смертью преодолим, и что я химера, никому доподлинно не известно. Снотворное есть, бессонница есть, передознемся нечаянно, и придраться-то не к чему. Во, кто-то идет. Даже прет по-деловому, а в этот час только бухие шастают. И перестань кокетничать перед собой мыслями о самоубийстве. Так это же тот, шел туда, теперь оттуда, сеятель, автор окуренка, маленького, не холодно же в одном джемпере, а сама-то, эге, грустный слишком, окорока из дизонавренка — бизонолгенка, ужас
— Ччерт... Приятель!
Оклик выронился в ночную улицу и беспечно и раздраженно.
Парень тормознул и уставился, как-то сразу найдя глазами бессонное окно. Зря позвала. А, нет, не зря, будет теперь от себя отдыхать.
— Подойди поближе,— взбрело ей чего-то в голову.
Парень взглянул на часы, ох, занятый какой, отвернул лицо в глубь улицы, стоял секунд десять. Но наперерез по газону прошел к отвесной стене многоэтажного дома. Из бессонного окна выпал возглас:
— Фуф, ты даешь! Слушай, а если бы я сейчас тебя облила? — удивилась она, подтаскивая ногой ведро, в котором отстаивается вода для поливки цветов.
— У тебя не будет воды под рукой в четыре утра.
— Быстро сообразил,— снова удивилась она, выливая на парня ковшик.— Так тебя как звать-то?
— Тебе... Слава.— Слава отфыркиваясь тряхнул мокрыми волосами.— Спасибо, это западло экстракласса.
— Да, но не за что. Это западло ради западла. Заходи, просушишься, чай попьем, мне тоже не спится.
Слава снова отвернул голову, через секунду, мокрый, шагнул к подъезду.
Она откинулась на оконную раму. Вместе со смехом из груди вырвался злобный звук.
А вот еще, помню, шел как-то Слава домой, раздраженный слегка крупным проигрышем, видит, на скамейке один в поздний час какой-то парень сидит, курит, значит. Слава вспомнил, что у него сигареты кончились, молодой еще был, горячий, свернул к скамеечке. А тот парень, как его дожидался, сам навстречу со скамьи поднимается. Как раз кофе обпился, как потом рассказал, компенсируя то, что до этого регулярно давление себе клофилином сбивал, чтобы от армии закосить, и его как раз тогда моторило сильно.
Они резко друг у друга сигарет, папирос, зажигалок, спичек поспрашивали, не без рук, конечно. Вышел дядька какой-то с охотничьим ружьем и говорит им, чтоб здесь не курили. Один тогда бутылку из песочницы хвать и прямо в дядьку кидает, а второй на ружье как с голодного края кидается. Молодые были, в голове-то ветер свистит. Нет, чтоб словами сказать, чего, мол, в чужие перекуры встреваешь, убери, мол, ружье, пожалуйста. Жена дядьки на выстрел выбегает (он нечаянно выстрелил, когда бутылкой в голову стукнуло), а он лежит на земле с шишкой во лбу, а ружье почиканное рядом с оцарапанным столбом валяется, силы-то у молодых-неразумных не меряно.
Так Слава с Лешим и познакомился.
В дверь позвонили. Она спрыгнула с окна, прикидывая на ходу: если конь, то закроет дверь, зачем он ей мокрый, если нет — отдыхать тогда будет, вместе ее грустью помаются... Она включила в прихожей свет, отпирая другой рукой дверь.
Рослый, физически развит, отмечено еще когда спихнул на газон и нагадил рядом, спортсмен. Одет по фирме, лицо тоже обыкновенное, спортивное в стиль фигуре, геометрически обыкновенное. Был грустный, стал нормальный, промок несильно. Равнение на Голливуд успешно держит. Отдыхать буду.
Наконец она отступила от порога:
— Чего встал, заходи. Иди в ванную, там папин халат висит. Одевай, он чистый, а свое ко мне неси, утюгом просушим.
— Твой отец не будет возражать? — без интонаций отреагировал спортсмен. Голливудский.
— Не будет, никого дома нет.— Есть теперь с кем взгрустнуть. Отдохнуть. Посмотреть, каким после этого станет.— Но через стенку спит сосед, он меня с детства защищает.
— Лишние сведения,— он шел к ванной.
— Чудак, о тебе же забочусь.
Он был уже в ванной. Она включила верхний свет в своей комнате, поставила греться утюг, накинула на кушетку плед, и вышел Слава в халате и вельветонах.
Она раскидывала на полу одеяльце.
— Джинсы так и не промокли?
— Слегка. Сами высохнут. А тебя как звать?
— Женя. Ты садись,— кивнула Женя ему, уже севшему.
Никуда не торопясь, потрогала утюг и медленно повела:
— Не сердись на меня, я от бессонницы дуреть начинаю. Да и не удержалась — “сссь”, шипел утюг,— от подлости, когда снова тебя увидела.
— А что так? — Слава смотрел на нее с, как принято говорить, холодным любопытсством.
Женя вздернула брови, угловатые и прямые, не отрывая от джемпера глаз, и внимательных и беспокойных:
— Вид у тебя горестный.
— Так значит. И что?
— А ты как-нибудь заметь, человека с горестным видом почему-то хочется сделать еще горес-“ссь”-тней.
— Ты бы меньше в окна по ночам смотрела.— невесело было сегодня Славе, оттого и грубил.
Женя перелепила глаза с раскинутого одеяльца на
— А разве нельзя?
— А не надорвешься делать всё, что можно? — Он не был агрессивным, он был небрежным.
— Я-то? Да уж в окно глазеть выкрою силы. Фуф, неласковый ты сегодня, Слава.
Слава промолчал.
— Чего ж ты так? — она небрежно прошлась боком утюга по рукаву, отставила его и села по-турецки, приготовившись слушать.
— Горюю, значит. Джемпер пойдет, давай рубашку. Да так давай.
Женя перевернула джемпер, чего ж он так. Вместе бы погоревали, сначала о твоих трудностях голливудских, потом о голливуде почиканном, я уж одна тогда погоревала бы, мое хобби сентиментальное — над бывшими спортсменами горевать. Первый, правда, был не спортсменом, первым был Юрий... да что ж это он из головы не идет!
А то, Женечка, что ночами спят, а не с бессонницей на “сдаюсь” играют. Зато теперь мысли связные, плохо, что ли. Она снова взялась за утюг:
— Нервы у тебя очень крепкие. Из знакомых парней никто бы так в кресле не сидел. Встал бы, что ли, прошелся, спросил что-нибудь. Или заторопил бы грубо, это не ты, это из знакомых парней.
Слава встал, прошел к окну и шлепнулся на подоконник, уперев в батарею ногу. Волевым усилием расслабил мышцы, чтобы не знобило от заоконного холода, о чем-то задумался, глядя с окна. Предосенняя ночь и долгая тень легли на одно плечо, комнатный свет от яркой люстры и голос шизующей телки уперлись в другое.
А вот, помню еще, парень знакомый, он с детства нужды не знал. Был любимцем в семье, избалован, воспитан и даже несколько утончен. Из-за праздной тонкости деликатной был он болезненно восприимчив к несущественным мелочам. Из-за того, что понимал надуманность своих страданий, он страдал еще больше. Из-за того, что признавался себе, что душевная боль разнообразит сладкую жизнь и есть она извращение, он страдал очень жестоко. Он корил себя, неискушенного и небитого, за то что страдает горя не зная, не терпевший доподлинных мук то уничижает себя, то в иные минуты возносится. И однажды решил испытать себя болью действительной. Для того, чтобы ехать на комсомольскую стройку или героически броситься во льды Антарктики, он был уже слишком развращен скукою и сарказмом. Для испытания он заперся в своей комнате, взял скальпель и спицу, намереваясь разрезать кожу, мышечные волокна, вытянуть вену пульсирующую из руки, подложить под нее спицу и засечь время. К мазохизму свое намерение он не относил, предполагая не оргазмировать, а доказывать себе твердость душевную.
Он вдавил отточенный скальпель в кожу, потекла кровь, но сильной боли он не испытал. Он глубоко врезал и повел скальпель вдоль вены, но боль была много меньше той, чем которой он ждал и которую хотел твердо вытерпеть. И нежданная мысль заставила его вытащить из руки скальпель и крепко задуматься. Он легко представлял себе и большую боль, чем от разрезанной мышцы, и был уверен, что выдержит ее. Однако, подумалось вдруг ему, не есть ли это трусливое замещение моих страданий болью физической? Я должен вытерпеть до конца свою душевную боль, а перебивать ее пыткой телесной есть малодушие. Он отложил скальпель и шел к двери, чтоб отпереть комнату, выйти, смыть кровь и больше не возвращаться к подобным глупостям. Однако, не дойдя до двери, он встал и нахмурился, в забытьи крепко стиснув порез. Он подумал, а не есть ли его предыдущая мысль малодушное избегание физической боли? Не есть ли она фокус ума, чтобы оправдать свой бессознательный страх перед продолжением пытки? Он злобно рассмеялся над собой и быстро прошел обратно, сжал в одной руке скальпель и вонзил во вторую. Но замер, не чувствуя в теле металла, ибо возопил издевательски в нем внутренний голос, что он хочет купить себя дешевым мучением и не логичнее ли тогда полоснуть по вене и умертвить себя сразу? Он откинул скальпель и вцепился в волосы, глядя перед собой без смеха и слез.
Он подбирал скальпель истерзанной рукой и снова бросал его далеко от себя, ходил от стены к стене, метался и подбирал вновь. Втыкал лезвие почти поперек вены, вырывал из раны и отшвыривал в дальний угол за спину, чтоб не видеть. Кровь запекалась, стягивая кожу, руку ссаднило, он сжимал спицу и снова шел к скальпелю. Но, предпочтя любую из болей, видел он, что труслив.
И боль безысходных сомнений его была так велика, что он помутился рассудком.
Мораль: заботы о хлебе насущном не дадут нам сойти с ума.
Женя с улыбкой поморщилась и вдавила утюгом джемпер. Всякая дрянь в голову лезет. Беги, приятель. Настроением поделюсь, выпущу.
— Не сердись на меня, приятель, за глупые мои слова о твоем горестном виде. Я ведь знаю, что наша жизнь тяжела: дом и работа, совесть и деньги, порок и богатство, свобода и нищета, личность и общество, друзья и враги, любимая N.N., так ведь? А рассказать тебе, Слава, историю одной любви?..
И Женя рассказывала, перемежая усмешками вздохи, а из ее рта, как клыки, Мои несуществующие рога торчали.
— Жил-был парень один, было ему много лет, а впереди было еще больше, и он совершенно точно знал, что у него не хватит силы воли прожить эти годы достойно, не вызывая жалости и испуга у всех других, кому нужно жить. А про себя он совершенно точно знал, что должен умереть. Ни любовь родных и близких людей, ни отвлеченные рассуждения не могли опровергнуть простого, неумолимого факта: он не хотел жить и знал, что в действительности он — груз, ненужный другим, ненавидящий сам себя. Но парень тот был слабак, он не решался умереть непрощенным. Он вымаливал у родителей снисхождения отдать ему полностью жизнь, которой его наделили не спрашивая. Но когда он пробовал донести до других, что должен умереть, пусть его простят и отпустят,— его не понимали. Его жалели, ему пытались облегчить жизнь, и без того не загруженную, люди не хотели верить простому факту: он нелюб себе и не хочет, ему место только в могиле. И он был вынужден посчитаться с другим простым фактом: люди заставляют друг друга жить, а если кто-то честно просит разрешения на смерть, то его унижают тем, что почитается высшей ценностью — любовью. И он возненавидел других в той же степени, в какой себя, он прозрел на величайшую всеобщую добродетель — на признание самоубийства величайшим грехом. И с тех пор он дышал только злобою, ни словом не заикаясь о смерти, и жил, как уж умел, чураясь любви, как черт ладана. Его страдания были бессмысленны, но ему не разрешили, именем любви, прервать их. И, отделясь ото всех, он сказал, хорошо же, я буду жить, и если вы все не верите объективной необходимости в моей смерти, то я найду смерть в любви. Но сказав так, он рассмеялся в злобном бессилии, он умел только ненавидеть. С тех пор, как его не допустили до смерти, он не умел любить. И он воскликнул в отчаянии: “Господи — если Ты есть, кому, кому я нужен?!” И ты знаешь, Слава, милосердие Господа так велико, что вскоре тот парень встретил девушку, в которую без ума влюбился, и через полгода свихнулся от ревности и покончил с собой.
Слава с легким вздохом обернулся на риторику в комнате, наткнулся на явную насмешку из-под четких бровей, снова смотрел в улицу за плечо.
Правильно он догадался, шизует девочка, мозги у болезной набекрень, со Мной здоров не будешь. Чего ‘Я к ней привязался? А чего, чего ‘Я к ней привязался, сама она уродка, у нее даже резус-фактор крови отрицательный, хоть ‘Я и не знаю что это такое. Сама накликала. Как маму с папой в отпуск проводила, одна осталась — беда, сказочки одолели, несколько суток не спала, мысли связными сделались, зубы твердыми, как копыта. Господи-господи, прости ее лепет грешный. В старину хорошее слово про шизофреничек было — “одержалась”. Одержалась она некой дьявольской сущностью, замечу загадочно, и ничего ‘Я к ней не привязывался, Мне самому стыдно, что нормальные, здоровые люди Меня знать не хотят. Этот, что ли, нормальный, который на окне закаляется? Ага, нормальный он, знаю ‘Я его. Блин, почему ‘Я хороших людей не знаю-то? Блин, это потому что ‘Я секс не люблю. Трахался бы больше, если б было чем, психика бы урегулировалась, которая тогда б была. Ну нафиг, надо через Бога спасаться.
Слава не оборачивался на голос телки под номером Женя, а она, похоже, и не нуждалась ни в слушателе ни в собеседнике.
— Господи, если Он есть, мудр и милосерден, и сотворил мир таким, чтобы люди в Его помощи не нуждались. Рассказать тебе, Слава, басенку об одном мудреце? Много папирусов и свитков прочитал тот мудрец, знал каким заклинанием превратить воду в вино, камень в золото, чтобы верили люди, что из его рук пьют вино и берут золото, обошел весь свет, и скучно ему сделалось среди людей. Всё он умел, всё он мог, всем пресытился, ни один ученик его не был так терпелив и пытлив, как сам он некогда, и ушел мудрец от людей в пустыню, ничего уже не желая. И Господь так мудр, что послал как-то раз отшельнику на пути бутылку. Бросил отшельник вязанку с хворостом, распечатал бутылку, а оттуда вырвались рев, клубы дыма, и увидел мудрец перед собой джинна. И говорил ему джинн самоуверенным голосом, за то, что освободил меня, исполню любое твое желание. Горько улыбнулся мудрец и подобрал вязанку хвороста. Но бросил снова, рассмеявшись, решил он проучить глупого джинна, и говорит ему: “Хочу всегда достигать желаемого и при этом продолжать еще что-то желать.” Глупый джинн поклонился покорно и исчез с глаз долой навсегда. И как только он исчез, зачесалось у мудреца ухо. Он его почесал, но зачесалось другое. Он почесал его, но зазудело подмышками. И чесал мудрец то там, то здесь, и ни о чем уже размышлять не мог. Так сидел он у вязанки хвороста и чесался, пока не умер. Мораль: не возжелай несбыточного, и всегда достигнешь желаемого.
Женя откинула сухой, только не прожженный джемпер и взялась за батник, по ходу дела подсохший сам.
— Бесконечна мудрость Господа, сотворившего мир. Но хоть не нуждаемся мы в Его помощи, но обязательно надо нам, чтобы Он в этом мире был. И велико Его милосердие, и повесил Он Сына Своего на кресте горестным за нас всех. Зачем, спрашиваешь, повесил? Как говаривал Янус, ища себя настоящего,— у объемной медали две стороны, не считая торца. И легче нам всем, Слава, от веры, что лицезрят наши страдания великие — доказательство того, какие великие мы. И злорадство наше незрелое требует, чтобы самый горестный висел, а не — разве нельзя? — возлежал на божественном ложе. И заказана ему до ложа дорога, пока не завернется лентой Мебиуса мученическое наше сострадание, чтобы как ни крути, только других, а не себя, жалко было.
Черти, если вы есть, торопитесь на завитийный капрон речи ее, очерняющий нас всех и нашего Бога. Блин, Мне ли не знать, что она не втыкается в спасение через религию, ‘Я и сам не втыкаюсь.
— И если есть у тебя N.N., я к примеру говорю, из-за чего у тебя горестный вид, то не будет ей легче от твоего сострадания, это точно. Совсем она тогда исстрадается своим горем великим, пока не разотрет тебя с грязью, так-то.
Слава сжал и разжал пальцы. Перевел глаза с улицы в заглохшую наконец комнату.
— Вид у меня зашибись, а ты бы меньше у окна по ночам торчала,— и в глазах его была грусть откровенная.
Оппа... Женя жадно всмотрелась в Славу. А какие грустные сказки в нем отклик находят! Помаемся вместе, спортсмен голливудский? Потом отпущу, а?
Женя трогательно улыбнулась.
— Зашибись у тебя вид? Хочешь сказать, что безжалостен?.. Фу-черт, как неласков ты сегодня, Слава.
Он взглянул на часы, поднял брови, не отвечая.
Ее голос окреп, ей весело становится, когда рядом грустят, змея она гремучая. Перекинув Славе рубашку, отключив утюг, увлекала в кухню, теплую, непрозябшую, чайком побаловаться.
— Ты не торопись узлы из людских страданий топором разрубать. Ты взвесь ситуацию,— она фыркнула,— ведь и кресты топорами рубят. А что ты сам лесоруб, это видно... неласковый ты сегодня, Слава. Тебе чай, кофе?
— Чай,— крикнул он из ванной, переодеваясь.
Женя уверенно орудовала кухонной утварью.
— И мы, лесорубы с крестами на шеях, правы во всем, и да будет завтра солнечный трудовой день, теснящий лесных дивов в безлунную ночь, для нас полную золотых сновидений!..— она оборвалась негромким бормотанием: — Что ты несешь, Женечка, тебе никто не мешал спать, с бессонницей надо бороться, а не заигрывать...
Засипел чайник. Она взглянула на входящего в кухню мажора и оскалила ровные, крепкие зубы.
— Садись сюда, я крепкий чай заварю. Мы встретим наступающее завтра...
‘Я не нанимался ее сказочки предрассветные пересказывать, братцы-в-темени, Мне хватило, ‘Я усвоил, что нет ей спасения. Смотрю короче, имя ей легион, палата ей номер шесть, чай заварила, в чашечки разлила, глаза-то легионные полыхают, трое суток без малого с бессонницей заигрывала, гостю обрадовалась до безумия, в буквальном смысле. Вообразила, что он от ее бредятины сейчас невеселый. Она, короче, локти в стол, типа того, что мои проблемы тебе не чужды, а ты при том вызывающе успешно с нами всеми завтрашний день встречаешь, вперилась исподлобья, и ну давай парня гипнотизировать: типа того, что победю я нас всех, сведу я тебя с ума,— сама уже под номером три шестерки. И грузит его словесной шизней, типа того, что вырубай... ой, не хочу пересказывать. Не, ну что с нее взять, ее мозгам давно пора завернуться: она от врачей уже лет несколько кое-какие симптомы скрывает.
Слава, неотрывно наблюдая за новой знакомой, наощупь закидывал печенюжки из коробки в культурный рот. Несмотря на долгие и темные обиняки, закончила она обычным бабьим любопытством.
— Раз уж судьбе угодно, чтобы в пять утра ты пил чай со мной, то наверняка ей угодно, чтобы мы вместе рубили твои гордиевы узлы. Что у тебя там? В школе и дома? Любимая N.N.? Друзья и враги? Сам в себе запутался?
Женя поводила чайной ложечкой, обводя чуток дерганым, но приятственным взглядом одинокую аудиторию. Одинокая аудитория, потягивая чай без сахара, пристально смотрела за ней.
А вот еще помню, как Слава с Лешим познакомился.
Он отгреб густые, расчесанные в ванной волосы и выудил из коробки печенюжку:
— Жень, ты, когда не спится, рукоделием себя занимай. Полезно.— Он разломил печенюжку.— И крыша не едет.
“И мы все согласны, и мы все тоже так думаем!”— Ее веки чуть дернулись. У, вражина ты мой многодавний.
Вражина подводил итог:
— Ты это в натуре решила, что всякого, кто подмочил мне прикид, я развлеку своими проблемами?
И грустно улыбнулся, уверен, что шизующей телке.
Женя на лице искренне написала: разысповедуем, приятель, раз до сих пор не удрал,— а вслух сказала:
— Жизнь вся из проблем. И жизнь – это шанс,— она приблизила через стол лицо, старательно концентрируясь в его зрачках,— много шансов, нетронутых шансов, которые ждут, и все, кроме одного, в ожидании умирают.— Ее старательные зрачки сморгнули от напряжения.— И у тебя,— внушила ему,— есть шанс,— внушила еще,— за чашкой чая – сейчас – выбрать один – из шансов.
Слава нахмурился и отпрянул. Это не телка, это корова кордебалетная белены объелась. В коробку с шорохом посыпались крошки. Слава отряхнул спокойные пальцы и устало осведомился:
— Ты дома сидишь, или учишься, работаешь?
— В пед.институте на физ.факе,— отбила она вопрос, чтоб не мешал гипнотизировать.
— И это странно. Вроде не дебильная, и есть чем заняться, и внешности вполне достаточной, чтобы мальчикам нравиться и хуйней не страдать, извини, вылетело. Ну, каникулы, ну, все разъехались, ну, пусть тебе и впрямь нефиг делать.— Он глотнул чаю, пожевал на зубах чаинку, не сводя пристальных глаз, и закрыл паузу.— На чужие проблемы аппетит разыгрался? Вообще, сильно любишь в грязном белье кайфовать?
Он сделал мину безмерно скучающую и что написал на лице, то и сказал вслух:
— Мне, вообще, странно стало, что я у тебя на кухне застрял. Когда-нибудь тебе по скулам настучат, а мне сейчас некогда.
Он скинул стакан на стол,— сам дурак, что с дурой заговорил,— в движение прорвалась сонная досада.
Слава выходил в коридор. За спиной раздался шорох. Слава не оглянулся.
Ритчи шароебился по незнакомой окраине, не сообразивший пока с бодуна, что сел не в ту электричку. Проходя где-то под темными окнами он споткнулся. Комнатное тепло от окна, одиноко распахнутого настежь ночи, донесло небывалый в мегагороде запах трав, увядших с ранними заморозками, собранных и согретых.
От нового дуновения пьяный Ритчи качнулся и, ни пьяный ни трезвый, последовал за отзвуком запаха. За последним дыханием трав, еле слышным, он почапал в куда-то, вообще никакой. Теперь ему надо было догнать этот отзвук, хотя бы на миг.
Нет, Слава, ты не уйдешь! О таком вражине, как ты, я всю жизнь мечтала! Да разобьет мой магический меч броню Голливуда в прямом поединке!
Палата номер шесть, блин...
Слава обувался. Женя распахнула буфет, сбивчиво шаря глазами, что-то зажала в руке.
Ритчи очень редко ездит в метро. Но есть ли разница, в какую электричку сесть?
Слава открывал дверь, когда Женя вынырнула за плечом и всадила через джемпер с батником,— сухим, сама ведь гладила! — шприц.
Слава еще обернулся. Веки сомкнулись над уплывающими зрачками, он устало, раздраженно вздохнул и грохнулся на пол.
Женя, резко засмеявшись, оттащила его от порога и захлопнула темневшую вариантами дверь.
Сложив шприц обратно в стерилизатор...
А тут мы все и спросим — откуда?
А ‘Я тоже спрошу — а что?
А мы все скажем — а не бывает такого, чтоб готовенький шприц да с чем-то мгновенным под рукой оказался, когда захотелось.
А ‘Я отвечу — а вот бывает, раз случилось. У этой дуры всё может быть. Не это случилось бы, так что-нибудь другое. Это мы все сначала муху задавим, а потом в цифирь облекаем: почему ее? почему не вон ту?.. кругом вон еще сколько летает?.. А как подсчитаем, сколько много предпосылок должно было сойтись в одно время в одном месте, чтобы вот эта данная муха была задавлена, так и шары роняем от восторга: какой уникальный процесс имел место! А ‘Я, если б было чем мух давить, их не давил. А если бы задавил нечаянно, то так и думал, что Мне какая-то муха нечаянно под что-то давящее попалась. Если бы еще сумел муху от не-мухи отличить (тут ‘Я прибедняюсь, но принципиально, и возразить-то Мне на это нечем, как и на чисто философский плевок). Вот задавил нечаянно муху без задних мыслей, как мы все давим, и сто раз бы поостерегся давить, если бы посещали Меня мысли о закономерностях движения любой данной мухи. Вот поставила ее мать ведро с водой и пластмассовым белым ковшиком ей в комнату за то, что она ковер туда на пол не хотела, что теперь, богу молиться? Вот есть у нее друг, давший ей препарат, и вот заготовила она его сегодня вечером не для Славы, а для себя, но потом отложила, желая выяснить, до каких пор терпеть бессонницу сможет. Вот оказался у ее друга под рукой этот препарат и никаких других сильных снотворных, потому что препарат его личный (вот захотелось ему ей подарить), а на работе шухеру навели да похоже его выжить хотят под предлогом, что в хищении лекарств он виноват, но по правде говоря не за это. Вот могли бы и другого виноватого выбрать, ну вот создалась у него на работе невыносимая обстановка из-за медсестры, любовницы глав.врача, которая 19 июля в 15 часов 48 минут комплексовала по поводу своего макияжа и чью-то веселость — просто настроение было хорошее — на свой счет относила. Вот наложила она макияж чем пришлось из-за того, что свою любимую косметичку накануне посеяла по пьяной лавочке вместе с сумкой. Вот сеет она по пьяной лавочке личные вещи, потому что пьет и меры не знает. Отвечать дальше, почему она меры не соблюла? Или рассказать, почему этот препарат его личный, а не казенный? Или почему 19 июля в 15-48, а не 20-го в 16-47? Или объяснить, почему на работе шухеру навели, или почему Женя стерилизатор в буфет сложила, или почему не одноразовый шприц или кружку Эсмарха, или почему белый ковшик, а не синяя лейка — ведь одинаково вероятны? Или до нас дружно дошло, что от пирамиды “потому что” мир закономернее не становится? А может, сменим песенку на пирамиду из “как”, “что есть” или “зачем”? — со взлетной полосой в абстракции, как на лучших аэродромах мира (тут ‘Я уже путаю абстракции с самолетами, но принципиально)? Или, может, откроем пирамиду из “Ну и что”?
Да, у событий есть предыстории, ну и что? Да, изучая события прошлого мы выводим какие-то закономерности, ну и что? Да, мы на основании этих закономерностей создаем модели наиболее вероятного будущего, ну и что? А всё равно белый ковшик и синяя кружка при объяснении одинаково вероятны, да, потому что,— потому что входят не в калькирующую предысторию (заколебетесь калькировать), а в объясняющую модель не физической данностью, а
знаком. И какую бы то ни было данную муху раздавить ‘Я никак бы не мог, размахайся хоть всеми своими
И сложив шприц обратно в стерилизатор, Женя уволокла вражину в комнату. Не без трудностей взгромоздила к себе на кушетку. И окно закрыла, и тюль сдвинула, чтоб не простыл. И радостно падала в кресло, съезжала с сидения и вскакивала, взбивала медно-каштановую шевелюру, кружилась по комнате и со внезапной грустью касалась висков спящего парня и осторожно гладила их.
Парень недвижно, бесчувственно спал, но в ее комнате стало иначе. Сейчас ей хотелось жить, и свободно двигаться, и стильно держаться. Всполохи настроений разметали мутный, сплющенный блик чистой, легкой игрой тонов.
Она выудила из стеллажа наугад пластинку и тихо включила — “Даэр Стрэйтс”. Светлую печаль навеяла музыка — и родные, связные мысли. Бизонолгенок. Родилась бы она в прошлом веке в нищей, многодетной семье... Юра знал, что такое ужас жизни, он сам рассказывал Жене, когда они тесно сдружились. О том, как отчетливо произнес матери в глаза: “Мать, я ненавижу тебя,”— а мать не смогла ничего ответить, только молча заплакала. А минуту спустя тревожно сказала, что сегодня ему обязательно надо выпить дозебам. Он выпил, он давно уже вел себя хорошо, не желая напрасных драм, а также зная, что есть лекарства и более сильные, чем дозебам. На следующее утро, рассказывал Юра, мать как ни в чем не бывало улыбалась ему и спрашивала, нормально ли посолила котлету. Юра посмотрел на мать и откровенно рассмеялся. А она не заплакала. Выразила улыбкой недоумение и за компанию рассмеялась. Юра, вспоминая тот случай, растерянно усмехнулся в конце: “Господи, если ты есть, что может быть мучительнее великодушия?..” И тогда Женя взглянула на Юрия с ненавистью.
У Жени в жизни был эпизод, отвратительно, страшно похожий на то, что рассказал ей Юра, вплоть до “посолила котлеты”. Никому бы и ни за что она не рассказала тот случай. А Юра был другой, и Женя вынесла ему это как смертный приговор. Может быть, если бы не последняя фраза, она бы его простила. Но когда Юра так усмехнулся,— воля Ваша, не буду великодушна,— она взяла его за руку, сжала до боли, вложила в пожатие всю захлестнувшую ненависть — к тому, кого ей должно было ненавидеть,— и первый поцелуй был ее. Женя решила обязательно помочь ему умереть. История его великих страданий, история моей лживой любви...
В выстуженной, ярко освещенной комнате, изборожденной пугливыми звуками, плачет девушка. Льются, льются беспрерывные слезы мои за дымчатым, с искрой, тюлем... Женя утерла глаза и сошла с кресла. Взглянув на спящего парня, улыбнувшись ему, она отправилась переодеваться к утреннему чаепитию.
Облачилась она в дежурные джинсы с рубашкой, но для понту накинула ковбойскую жилетку и низко надвинула на глаза шляпу. И еще поставила кантри. Оттого что на кушетке крепко спит парень, она вдруг сама радостно, непринужденно зевнула.
Назло себе спать захотела, да? А вот назло себе не буду.
Вернулась в комнату она умытой, с большим бокалом крепкого кофе. Бухнула перед собой на стол забытый с весны дневник. Пролистнула, усмехнувшись: “я делала то, я делала се, я думаю, я решила...”— дали мне протоколы возможность ткнуть в нее пальцем? И я о том. Кыш, химера. Она взяла ручку и на чистой странице от балды накатала:
“Шиз смотрела в сторону неба. Земля подпирала ноги, а небо было где-то сбоку. Подошла Лайта.”
[6]Женя ткнула вверх пальцем шляпу и хлебнула кофе. Сжав ручку, посмотрела на Славу.
Сколько он проспит, неизвестно. Отруб моментальный, но она ему меньше кубика вогнала, хоть бы недолго спал.
Она проследила строчку и с ядовитой улыбкой уставилась вбок. Вы продолжаете настаивать, Женечка, что исписанные страницы есть прямая вещественная улика, изобличающая мое существование?
Женя зло рассмеялась и вписала эпиграф: “На суде правдецов лжец спросил, правдиво ли будет его признание, что он лжец?”
От кофе шуршит в голове развязнее, от строчки — целенаправленней, этот древний вопрос — не от тех, кто хотел быть правдивым? — подошла Лайта.
“— Чего лупишься? — спросила она голоском не враждебным, но медово-кислотным.
— Чего? — Шиз развернулась к нахалке, не вынимая головы.
— Чего, говорю, лупишься?
— Просто,— невозмутимо ответила Шиз, четко знающая что делать в данный момент и не думающая лишний раз о следующем.
Девушки помолчали,— с одной стороны поступил вопрос, с другой исчерпывающий ответ,— и разошлись.
Шиз пошла к автобусной остановке, не вынимая головы из-под мышки, Лайта полетела в направлении ближайшей закусочной.”
Женя отшвырнула ручку и уставилась в тюль. Нашла, чем сон разгонять.
Но надвинула на глаза шляпу и перед тем, как вернуться к строчке, подписала эпиграф: “Шизнь”.
“Через полчаса они встретились в милицейском участке, обе задержанные за нарушение общественного спокойствия.
— Привет.
— Здорово.
Шиз присела на койку и сложила голову на колени. Лайта, попорхав под потолком, опустилась рядом.
Шиз быстро поставила голову на место, проверила правильность шеи и села удобнее. Лайта со словами: “Не помешаю?”— растянулась по койке, устроившись несъемной головой на коленях Шиз. И Лайте и Шиз было по 22 года, назвали их странными именами родители, их не спрашивая, ну и тут уж каким родился. Лайта свое имя носила не в честь легкого света, Шиз не в честь шизофрении,— их имена, как хотели, так и носили.”
Женя погрызла ручку и перечеркала везде “Шиз” на “Джиз”. Переправила в эпиграфе “лжец” на “Лжец” и, фыркнув, дописала под ним: “Шизнь из племени йоруба, супруга
“Джиз работала прачкой в хлебном магазине, но в ней спало другое призвание...”
Женя сдвинула шляпу набекрень и из-за полуприкрытых век неряшливыми буквами докатала:
“— авантюриста, играющего с жизнью и смертью, щекочущего усы Фортуне и дергающего за хвост Рок.”
Женя прошла к стеллажу вразвалку, как предводительница пьяных бродяг и дрессировщица усатой Фортуны. Перебрала пластинки, сменила кантри на отчаянных “Секс Пистолз”. Но, оглянувшись на спящего Славу, отрубила проигрыватель и врубила кассетник. Сладкозвучно разлился “Кинг Кримсон”, факирским умением забирая пространство комнаты. Женя вернулась к столу.
“Лайта представляла из себя”
Взглянула на свои руки. Под “Кинг Кримсон” они стали белеть и покрываться нежной кожей. Женя вытянула шею и грациозно дописала:
“девочку-ромашку, с трогательным венчиком из белых лепестков, с откровенно желтенькой крэйзой в серединочке, открытой на любую погоду, с корнями глубокими и ползучими.”
Женя обвела букву “и”, оглянулась к кушетке: везет человеку.
“Пришедший мент никого не застал. Они разговорились, подружились и испарились из КПЗ. Возникли они в комнате Джиз.
И вот сидят они, пьют горячую воду с вареньем, потому что чай из магазинов пропал, и думают: а зачем было заносить месиво, пляшущее в голове, еще и на бумагу?”
Женя откинулась на спинку стула и запустила шляпу в дальний угол. И без нее невмоготу... Снова оглянулась на Славу. Беспробудный батон, хороший нейролептик.
Женя выключила кассетник и отошла к окну. Встала за тюль. Из-за крыш уже видно утро, но еще зеленое, как неспелое яблоко,— неспелость объясняется разложением спектра,— кем объясняется? — ну, нами всеми,— кому, природе, что ли, или мне? — да объясняется же: нам всем,— кофе взбудоражил до тоски, и, черт возьми, Женечка, ты у меня доиграешься с бессонницей, кофе, снотворными...
Женя присела рядом со Славой и долго изучала его лицо, геометричное и самоуверенное, крупных, спокойных черт. Взглянула на часы: без десяти шесть — и вернулась к столу.
“Джиз допила бледный морсик и призадумалась. Лайта тоже, обе они призадумались, но не как в таежной хижине у очага, а как в городской комнате за щербатым столом.
— Делать-то нечего,— сказала вдруг Джиз.
— Это точно, а делать что-то надо,— кисло согласилась Лайта.
— Может, разойдемся? — деловито спросила Джиз и сплюнула с языка смородиновое зернышко.
— Нельзя так просто,— Лайта уныло допила “чай”.— Надоедать будем своей нелепостью.
— Сидеть и ждать еще хуже. Нити действий в наших руках, их надо как-то завязывать. Что-нибудь предлагаешь? — Джиз испытующе посмотрела на Лайту.
— Предлагаю что-нибудь сломать для начала.— Лайта повеселела.
— Начало банальное. Но задается вопросом “банален ли я?” банальный позер. Позеров терпеть не могу, ломай.
Легкая, нежная бы, не будь такой колкой, Лайта встала, потянулась, сбрасывая неподвижность, и с вытаращенными глазами перегнулась через стол:
— Деньги давай.
Джиз смерила ее аналитическим взглядом.
— Все деньги давай, сколько есть. Давай, давай, быстрее давай...
Джиз улыбнулась краем губ и хотела сказать, но тут, раз стукнув, распахнули входную дверь.
На пороге стояла соседка, проститутка Лариса Маркив. Она попросила сигаретку и ушла, ничего больше не сделав, но только тем, что сунулась, оборвав задуманную Лайтой нить. Джиз, доставая сигаретку, достала заодно и велосипедную цепь, грабить ее было теперь чревато.
Джиз повесила гремучую цепь на спинку своего стула. Лайта разочарованно опустилась на свой.
— Это я от растерянности,— пояснила она,— выбрала что попроще. А слушай, выпустим из рук нити судьбы! Само собой всё кончится.
— Уж нет. Само собой уже точно не кончится.
Джиз забарабанила по столу пальцами. Не нервничай, подруга, справляйся.
Она вдруг злорадно улыбнулась. Упругим шагом вышла на середину комнаты, засучила рукава и прикрыла глаза.”
Женя крепко зажмурила глаза, но распахнула и с подневольной торопливостью писала дальше.
“Из полуисписанного листа к Шизни вдруг потянулись руки. Сильные, молодые руки с подстриженными ногтями, они слепо пошарили и вцепились в волосы оцепеневшей от ужаса девушки. Она дико закричала от изумления. Руки тягостно, неотвратимо тянули ее к себе. Девушка вцепилась в край стола, зажмурившись от боли, но руки неумолимо втаскивали ее за волосы в лист. Глухо стукнулась об пол ручка. Белая бумага застила вплотную, размываясь под давлением глаз. Руки, таща тело, тонули в густом тумане. Та, которая писала, обреченно выпустила край стола, руки перехватили за плечи, туман разжижился в белесую дымку, руки втащили девушку в лист.
На столе осталась тетрадь с белеющей вариантами третью листа.
В комнате потусторонним эхом отдался вопль ужаса. Лайта радостно наблюдала, как Джиз вытягивает из воздуха нечто. Шаг за шагом упираясь ногами в пол, она втаскивала руки, по локоть запущенные в воздух. И с руками из воздуха вытаскивались волосы, перекошенное лицо, обмеревшее от жути тело. Оно обреченно сникло, Джиз перехватила за плечи и втащила в комнату полностью. Устало отошла и села на край кровати. Повисшее тело грохнулось на холодный пол.
Лайта перепорхнула к незнакомке и перевернула ее на спину. Джиз глуховато спросила:
— Знаешь, кто это?
— Наверно. Но какая разница той, кто сейчас смотрит на нас троих? Втащишь ее, еще одну, а она всё равно будет смотреть. Зачем она нам, Джиз?
— Спросим, какого дьявола устраивать нелепые встречи, пусть поучаствует — ответит за эту дурость.
Вдвоем они подтащили девушку к кровати. Джиз стукнула нашатырем в пузырьке о тумбочку в изголовье и вышла второй раз греть воду на чай.”
Женя скинула в тетрадь ручку и вышла греть чай с заваркой по рыночным ценам. За эпиграф она отвечает, если мы все ей ответим, натуральное число — это имя или понятие, а за остальную белиберду пусть та, которая писала, и отвечает. Женя коротко рассмеялась.
‘Я, весь обосранный, обтекал. Припомню, гадина.
Сдвинув кресло к окну, Женя устроилась в нем с печеньем и чаем на коленях. Она долго смотрела в рассвет за окном, в серо-голубые дома новорожденного, еще чистого дня, и грызла печенье. Приближается осень, небо уже сквозит янтарем. Зажелтеет земля, и сквозь небо будет просвечивать снег. Снова весна, снова лето, и еще много лет...
Раздался шорох. Женя оглянулась.
— С добрым утром, Слава!
— С добрым утром. Где я, что произошло?
— Вовремя проснулся, чай горячий, сейчас позавтракаем.
Слава смотрел на нее минуту, другую.
Она приподняла бровь, обнажила белоснежные зубы. Cмачно хрустнула на зубах печенюжкой. И помахала бы небрежно рукой, жаль, что не в шляпе, но Слава прикрыл глаза. В комнате раздалось засасывание чая, нагло присвистывающее.
Слава зыркнул на часы, с досадой поморщился.
— Тебя, помнится, Женей зовут? Женя, что тебе надо? Почему я здесь? — Слава встал.— Меня уже тошнит от тебя, я тебя, наверно, сейчас буду бить.
Он медленно подходил, спортсмен голливудский.
На долю секунды улыбка тронула ее губы, и чистой радугой засиял день. Однако сплющенным косым лучом лег на окно, она с жеманной наставительностью говорила:
— Сядь, Слава. Мне нужна спокойная обстановка, чтобы объяснить тебе. Сядь, пожалуйста.
В оголтелой досаде Слава осмотрел ее и вернулся к кушетке. Шлепнувшись, резко подстегнул:
— Ну?
— Сначала я расскажу, как ты у меня оказался,— деловым тоном начала Женя.
— Помню, дальше.
— Как помнить то, чего не знаешь? Слава, ты у меня оказался...
— Помню, дальше.— Он смотрел в пол перед креслом на сплющенный параллелограмм утреннего солнца, мутный от тюля.
Женя энергично завела прядь волос за ухо.
— Выслушай меня. Я давно не спала. У меня есть снотворное, оно редкое, стоит на учете даже за рубежом, его действие моментально, оно называется пропадин.— Она учительски вгляделась в Славу, корова кордебалетная, с удовлетворенным кивком продолжала.— Дело в том, что если не следить за его распространением, им начнут злоупотреблять гангстеры, возьмем к примеру...
Слава тяжело посмотрел на нее и посоветовал:
— Короче.
— Короче, да? — несмело переспросила Женя.— Ладно. Но ты не перебивай, Слава, мне тогда трудно.— Она повела в пальцах снова выпавшую прядь до кончика, и снова до кончика.— Я приготовила для себя шприц, но отложила, я не выношу насилия над своей психикой. Так и скис бы пропадин,— она склонила голову и робко пожаловалась,— а жалко ведь.
Слава громко вздохнул:
— Всё, что ли?
— Нет, Слава, не всё! — Женя вскинула руки, удерживая.— Не жалко мне пропадина, таких лекарств море! Я тебе честно скажу! Слава, ночью я смотрела в окно,— она экстатически вскинула подбородок,— и вдруг увидела, что по улице кто-то идет. Но я не могла разглядеть, кто, мне мешало свечение.
Слава удивленно поднял брови, но Женя в восторге повысила голос:
— Это было не физическое свечение, это было... это был бизонолгенок. По древней, знакомой улице, озаряя и рассекая пространство, ко мне шел не человек,— Женя вознесла руки и медленно встала с кресла,— ко мне шел творец всего сущего...
— Идиотка!!! — он с места опрометью рванул к двери.
— Слава, стой!!
Она отчаянно бросилась вслед.
Отныне ей хочется взгрустнуть только с ним! Он осознал, что может быть погребен! под с-собственной силой иде-ально нормального ччеловека... он убегает, но она не даст ему уйти от поединка! нне ддаст...
Женя отбирала у Славы кроссовки. Он в изумлении осмотрел ее и отпихнул.
Женя заслонила собою дверь:
— Слава, не уходи! Я люблю тебя, Слава!!
Он отшвырнул ее:
— Истеричка, блядь, клиническая...
Он провернул замок и распахнул дверь.— И усмехнулся, застыв.
— Истеричка.
Он перевел глаза на истощенную бессонницей девушку, заломленные руки, немые слезы... медленно вдавил дверь во входную раму и, лицом к лицу, оперся плечом. Сколько-то думал, разглядывая. Удивительная улыбка мелькнула в ней минуту назад. И что? Странная ассоциация. Бред, я слишком устал. Тоже вывод.
Женя всхлипывала и кусала пальцы, не отрывая глаз. Он отвернулся. Она зарыдала, укрывшись в ладони.
О, льются кислотные слезы мои над измызганной гарью капрона...
Из тюремных окошек эгоцентризма наблюдаем мы друг за другом. И шагнула я из темницы: как же выглядит сама наша башня? И предстали мы все перед взором моим — по лицу в тюремном окне. И я в каждом окне узнавала себя, и призналась, что из башни не вышла. Я метнулась в какой-то больший проход, развернулась — стою перед башней. Что окно, то и узник, на окне печать “Я”, я дозналась, что смотрю из окна. Где был вход, там и выход, я метнулась обратно, я хотела свободы и братства. И я вновь огляделась, и увидала, что в темнице каждый из нас. Из тюрьмы-одиночки все выходы в башню, а та башня — тюрьма-одиночка.
А мы все друг на друга посмотрим и прокомментируем: удивила каральку бубликом. Ну тут уж я огрызнусь: сравнили жопу с пальцем.
Из Жени вместе с рыданием вырвался надрывный смешок.
(Пиздец тебе, Женя, одержалась, родимая.)
Слава хмуро присел рядом и потормошил за плечо.
— Я не ушел, Женя, успокойся.
Женя замотала головой и уткнулась ему в грудь.
Из тюремных окошек эгоцентризма наблюдаем мы друг за другом. У нас есть средства связи и перископы, мы умны и красиво одеты.
И кислотные слезы льются мои на измызганный гарью капрон.
Слава довел Женю до кушетки. Она обессиленной рукой утирала глаза. Он свалился с колена на пол:
— Как я от вас всех устал.
Громко спросил:
— Любишь меня?
— Да, Слава,— выдавила со всхлипом она.
— Хочешь помочь?
Она еще раз всхлипнула, оттерла последнюю слезинку и преданно смотрела на него:
— Клянусь, сделаю всё, что смогу.
Он, начиная раздражаться, отвернулся. И решительно встал.
— Вот что, Женя, давай действительно позавтракаем.
Женя бросилась с кушетки греть завтрак.
Через несколько минут Слава с мрачным аппетитом поглощал молочную кашу.
— Спасибо большое. У тебя курить можно?
— В моей комнате можно.
Слава растворил окно. Женя передала ему на подлокотник кресла пепельницу для гостей, закинув дневник в выдвижной ящик, взобралась на стол и не сводила со Славы любящих глаз. После двух-трех затяжек Слава спросил:
— Хочешь развлечься моими горестями о любимой N.N.?
— Хочу,— беспрекословно согласилась Женя. Слава еще раз оглядел ее и раздраженно смахнул пепел. Но затянулся и, выдохнув, говорил своей новой возлюбленной:
— Этой зимой, ближе к марту, я и мой друг Валера...
От свежего холода, задуваемого с окна, комната спокойно светлела. Слава, рассказывая, курил, из-за чего в ровный, будто затверженный говор вкрапливались неторопливые паузы, а аромат дорогих сигарет, уносимый в дверную щель от окна, то ползал на четвереньках, то выгибаясь вздымался на Славиных выдохах. И чистой радужной искрой играл утренний свет на тюле, колыхаемом сквозняком ли, дыханием парня ли.
Внимая бесцветному говору, Женя следила неслепнущим краем глаза за причудливой гимнастикой сигаретного дыма, и зрачки напряженно дрожали, вбирая в себя призрачный танец Славиного рассказа. И сама она, поддаваясь бесцветному говору, с каждым звуком его коварно теряла плотность и влеклась в призрачные изгибы по плоской канве Славиного рассказа.
Еще не открывшая в противнике ни как он сдержан, ни примет, когда сдержан, она не замечала приметой росчерк небрежности по всему, что он сам говорил. И история неудачного развлечения с больной девочкой звучала для Жени самонадеянно и сиротливо, как единственное настоящее приключение голливудского супермена, которое до самой старости было бы любимым подтверждением того, как он крут, каков супермен. “Если бы ты не встретил меня.” А имя ей...
Слава рассказывал о заурядном случае истерички, впавшей в депрессию после гибели в аварии матери и дяди, женитьбы отца на тете и, в конце концов, полного внутренним раскаянием, поэтому туманного намека, что она мешает семейному счастью. По мнению Славы, она захотела покончить с собой не только из истерического чувства вины перед ныне живущими и недавно схороненными родственниками, но также из болезненного нежелания видеть людей, по словам парня, самую себя в том же ряду. Некоторые замечания парня были очень психологичны и Жене неинтересны: Женя и сама могла бы прогнать эшелона четыре телег о природе человеческой, она ведь когда-то хотела свободы и братства. Психологизмы парня о том, как незнакомая девочка неудачно выясняет отношения с собой и с другими людьми, Женя приняла к сведению как обычный факт из внешнего мира.
Она была захвачена не рассказом о “горестной N.N.” спортсмена, и не мог рассказчик этого знать, и могла об этом знать лишь она одна,— видимая только себе, она танцевала по плотной канве и ткала воздушную сеть из сигаретного сквозняка, надменного говора и наступающих сентябрьских дней. Наступающих, наступающих, она наколдовывала, изо всех сил желая видеть, и уже видела длинные улицы, дрожащую листву и осеннюю воду этих дней, свой сумасбродный смех и унылые, пристальные глаза парня, сверкающий магический меч и расколотую надвое броню нормальности, из осколков которой выкатывается нечто третье и беззащитное — его сумасбродный смех. И тогда она вложит в ножны свой меч, ликующе улыбнется и пойдет дальше, не оглянувшись на поверженного врага.
Сумасшедшие зрачки дрожали от напряжения, утомленные кофе, бессонницей, бредом.
Пристальные глаза, уныло, скучающе отделившись от подчеркнуто надменного говора, смотрели сквозь кордебалетную телку, мир и счастье дому ее, и наблюдали неизбывную грусть безразличия своего к происходящему всегда и везде, как бы ни подчеркивать происходящее. И либидо, прущее от любопытницы, можно мажорски оформить, это легко, денег сейчас больше желаемого, а секс, признаться, приятен только оформленным, скажем, в сентябрьский день и дрожащую воду, ласкающую холодом берег, на котором ждет дорогая машина, к слову, надо бы свою блядовозку отремонтировать, разбил по пьяни недавней больше терпимого, починит — продаст, новую купит. Чтобы солнечно дни проводить у осенней, уже весенней воды, не с этой дурой, шизанутая слишком. А может, и с ней, там посмотрит. В ней оформления больше, чем секса, случай редкий, но не странный: когда каша портит масло.
Замечательный, вообще-то, случай, устал он вчера, позавчера уже кашеедов растравливать. Соберет кунсткамеру дур: коровушек кордебалетных, вешалок в саване...— подустанет и с облегчением к телкам вернется. Смена видов деятельности — лучший отдых, что проверено на платонических встречах с кузиной, в которой ни секса ни оформления — вообще тяжелый случай, но он и по такому отдыху временами скучает.
А с первой дурой он отдохнул неслабо. Начал он этот свой отдых в компании близкого друга Валеры Назарова, но тот сразу же от дуры устал, больше расположенный к оформленным девушкам. На кинокадр не тянет — он бедный студент, уже аспирант, однако есть в нем другая привлекательность, внутренняя: не стесняясь патетики, он достоин любви, он способен забыть о себе, если полюбит. У него это произойдет без проблем.
Отдыхать они начали еще в феврале. Их высадили из пригородного автобуса за нехорошее поведение и безбилетный проезд.— Слава, будучи последовательным в нехорошести, отказался оплачивать дорогу: “Скажите спасибо, что я сел в вашу тачку,”— Валера его товарищески поддержал. Вдвоем они отправились наперерез по лесной зоне,— тоже инициатива Славы, в тот вечер настроенного быть добрым и веселым из-за того, что у него стало вдруг много денег (он не любит разговоры о деньгах и не дает возможности спросить, откуда берет), и просто из-за того, что он молод, силен и здоров. В лесу поведение друзей было всюду хорошим, в честной догоняшечной очередности Слава спасался от пинков Валеры. Заманивая на снежную ванну, Слава сбежал с тропинки.
И увидел в сугробе девушку, белую, как сам сугроб, но не пышную, а наоборот. На ней было совдеповское драповое пальто, норковая шапка от позапрошлых поколений и в целом сносные сапоги югославского или другого братственного производства. На белобрысом лице застыла плачущая печаль, как перепудренная маска Пьеро. Слава едва не расхохотался над находкой, но подбежал Валера, и Слава только усмехнулся и присел перед ней, заглядывая в глаза. Глаза оказались голубыми, о, это его любимый цвет, скорбными и недоуменными. Посоветовав Валере пособирать грибы, пока он тут разберется, Слава обратился к страдалице. Валера, прощающий Славе неуместные советы, тоже присел перед ней, разглядывая. Слава предупредил, что ночью не жарко, и поинтересовался, который час. У девушки часов не оказалось, она равнодушно закрыла глаза. Слава сказал, что мир прекрасен и есть повод сейчас прогуляться. “Пьеро” разлепила веки, но снова их залепила, даже не дождавшись, пока выкатятся зрачки. Слава тряханул ее за плечо, и она посмотрела на него неожиданно ясно. И ответила чистым, тускло блеснувшим, как осколок, голоском, что она сегодня нагулялась и больше не хочет. А завтра? — допытывался веселый и добрый Слава. Идите гуляйте,— прошептала она и, не расположенная к беседам, прочно склеила веки.
Когда Слава поднимал ее на руки, она не проявила признаков жизни, кроме двух морщинок на прозрачной переносице. Два друга вернулись к шоссе, словили тачку и привезли снегурочку к Славе домой. Она не открывала глаз, и Слава, скинув ногой со своей кровати алфавитный блокнот, ручку и две кассеты, уложил ее и стал раздевать. Она только раз дернулась и без проблем сникла. Пришлось-таки на нее убить бутылку хорошей водки,— руки и ноги оказались отморожены. То вливая ей в рот, то растирая, Слава посмеивался, что если не удастся согреть, он сделает из нее отличную вешалку. Валера тоже находил их приключение смешным и развил шутку, что эти кости сгодятся еще на уйму полезных вещей: швабра, скалка... А из кожи сделаем переплет для твоего диплома,— отвечал Слава, доставая две гравированные рюмки. Валера похвалил предложенный аперитив, всегда прощавший другу скрытую зависть его успешной учебой. Поглядывая на оживающую находку, которая так и скорбела с задраенными глазами, они болтали еще с час, затем Слава включил телевизор, предложил поужинать, и Валера, тактично отказавшись, ушел домой. Слава выключил телевизор, расстелил на полу и лег спать.
Бдительный суперменский сон один раз за ночь прервался: находка шарила около стула и одевалась. Слава тоже натянул джинсы, довел ее за руку до туалета и, дождавшись, пока она там вникнет в ситуацию и выйдет, привел ее обратно в комнату. Глухая безответность девушки вынудила его самому ее раздеть, уложить и накрыть одеялом.
Наутро он усадил ее с собой завтракать, однако пихать ей в рот жеваное отказался, хотя силушки-то у него не меряно. Уже зная, что снегурочка не немая, а даже с голосом своеобразным, он предложил проводить ее по одному из двух адресов: место ее проживания, или, госпитализации неудачливых самоубийц, куда предполагалось даже такси в веселой компании психбригады. Девушке резко захотелось домой, несмотря на такси. Оказалось, она проживает всего в нескольких кварталах от его дома, и вечером Слава ее навестил.
Так начинался отдых Славы Смирнова.
Дверь открыла сама она и, оставив Славу на пороге выяснять с зевнувшей дверью, ушла в кухню. Слава, предпочитающий действовать без приглашений, закрыл за собой, разулся и прошел следом. Выяснилось, что девушка живет на кухне однокомнатной квартиры, минимально преобразовав какую-то старушачью обстановку раскладным диванчиком и нищенской тумбочкой. Слава заглянул под диванчик, но там была только коробка из-под обуви да немного пыли вдоль плинтуса. В тот раз тоже настроенный быть веселым и добрым, Слава предложил угостить его чаем. Девушка обдумывала предложение минуту, затем свернулась калачиком возле подушки. Слава угостился сам, заглянул еще в холодильник, не скрывая удовольствия ее гостеприимством, сделал себе бутерброд с какой-то фигней, неторопливо оттрапезничал, но жильцов комнаты не дождался. Он сделал второй бутерброд с этой отвратной фигней, взял еще чашку чая и отправился в комнату спросить, где тут хранят нормальное масло. Ему было весело как никогда. Несчастных он замечает редко, но уж такую несчастную, как скелетушка из сугроба, видел впервые и не мог не растрогаться. На волне умильного стеба ему не терпелось узнать причину сугробного феномена. Кроме того, отвязаться и похамить он всегда любил и изредка себе это позволял, с лицом, правда, чаще грустным. И вот, прихлебывая чай, он хозяйским шагом направлялся в комнату рассказать, какими уродскими сэндвичами вы тут кормитесь, пипл.
Жилец комнаты в нем не вызвал энтузиазма, допрашиваться масла Слава не стал.
В комнате на стульчике у окна сидела старушка,— и стульчик, признаться, слишком деревянный с самошитым прибамбасом из лоскуточков между им и задницей, и сама старушка, еще не лучше. Слава вздохнул, отставил чашку и хлеб с фигней на телевизорчик с вязаным прибамбасом и сел напротив старушки в креслице, тоже, разумеется, с прибамбасом, не вязаным, а коврово-дорожечным, что говорит о широких вкусах и взглядах жилицы. Чтобы она не возникала, он сразу поздоровался и представился хорошим товарищем Кати...— Не Катя она.— Да всю жизнь была Катей.— Света она.— Ну? А я что сказал? А, я Катя сказал. Вот что, баба Катя...— Я не баба Катя.— Вы напрягитесь, может быть вспомните.— Василисой меня зовут. Авдиевной.— Имя какое красивое, редкое. Вот что, Василиса Авдиевна... разрешите, я вас по-простому, без заумностей буду звать, баба Вася? Баба Вася, я с вашей Светой вчера познакомился, она мне очень понравилась, и я хочу на ней жениться. Я ее откормлю, одену поприличней, буду мясо домой приносить и пельмени на ужин заказывать, только сначала мне нужно знать, почему она, по лесу гуляя, в сугробах отдыхает? — Дура она.— Что, еще больше?..— Слава расхохотался. Ничего он такой жеребцовостью не допрашивался, а чувства свои не наблюдал, потому что к данному собеседнику имел только прагматический интерес, сразу, как вошел, потеряв эстетический. Бабушку Светы, тупую, как радиорубка, он допросил, что-то там в бабе Васе час от часу подрубалось, Слава, в общем-то, угадал, что в памяти она здоровой, но тухнущей от пустоты будней. Света отказалась их наполнять, и бабушка о ней забыла, объетая привычной уже годков как десять пустотой.
Выяснилось, что Света переехала к бабушке в Новосибирск из Владивостока около года назад, сказав, что ей больше некуда ехать, а бабушка поначалу и рада была (они со внучкой друг друга плохо знали, забыли бабу Васю дети, старший сын-то совсем забыл). Как приехала, на работу устроилась ночным сторожем в кинотеатре неподалеку, там и техничкой вместо дворника. Так и работает.
Слава взглянул на часы: отлично, час с лишним потратил на двух маразматок. Он сказал бабе Васе до свидания и направился уходить. Хлеб с фигней и чашку он отнес на место, так как не любит оставлять за собой следов. Калачик на диванчике развернулся, привстал, превращаясь в хрупкую до невозможности девушку. Света неожиданно улыбнулась и одарила своим странным голосом: “Зря ты к бабуле приставал, старая она, смерти ждет.” “Да ну? В таком экономном режиме еще лет десять протянет,”— бросил Слава, прибирая чашку и прочие следы своего гостеприимного пребывания здесь. Сполоснув руки, задал последний вопрос: “Где у вас полотенце?”. Света тихо рассмеялась и передала с хлебницы полотенце. Вытирая руки, Слава задал еще один вопрос: “А что с родителями жить не стала?” Света поморщилась сквозь улыбку: “Мама умерла, отец думает, что без меня счастливее будет.” “Ясно. Скажи ему при встрече, что на тебя смотрел Слава Смирнов и передавал, что счастливее он при любых переменах не будет.” Он воткнул ей в руки полотенце. Она улыбалась: “Не хочу об этом говорить, иди отсюда. Спасибо, что приходил.” “Да не за что,”— и Слава пошел домой, решив, что отдохнул достаточно, даже устал.
Несколько дней спустя Слава снова решил отдохнуть. Дверь ему открыла Света, радостно улыбнулась и сказала: “Не приходи сюда больше.” На этот раз у нее были силы самой разобраться с дверью. Слава отправился домой так и не отдохнув.
Он выцепил ее на дежурстве в кинотеатре. За так просиявшие глаза он бы выцепил ее откуда угодно, у него вообще силушки не меряно, а потому на всякую ерунду не жалко. Света поставила воду в стрёмном мятом чайнике. Слава, докучающий рассказами о себе только убогой кузине и еще двум парням, никак не девушкам, на этот раз развлекал Свету историей за историей. Она тихо хохотала, он, глядя на скелетушку, хохотал громче, но она вдруг решила отдохнуть. С самого начала прятавшая глаза от девичьего стыда перед чудо-суперменом, она внезапно открыто взглянула в него и бросилась из дежурки. Успев увидеть, что она снова стала Пьеро, Слава отправился за ней и таким образом первый и единственный раз побывал в женском сортире. Ничего интересного, в мужском арматуры больше. Канализационной,— беспристрастно заметил он напоследок и развернул к себе рыдающую скелетушку.
Словом, выяснилось, что она не хочет никого видеть, что люди плохие, а она еще хуже, потому что так о них думает, а она — человек, и много еще людей думают плохо о других людях, от этого они совсем плохие, а она совсем-совсем плохая... короче, притомила она Славу своим лопотаньем. И когда она сказала, что не должна никого видеть, что Слава близко не должен к ней подходить, она грязь, Славе стало противно и он отошел от этой грязи.
Есть, однако, в Смирнове что-то неукротимое. И через неделю он, расправившись с кое-какими делами, отправился отдохнуть на лечебные грязи. Лечить он собрался похмельный головняк, выпивший после каких-то дел с другом Валерой и двумя телками (ценящий здоровье, пьет он только в компании лучшего друга, остальными товарищами, когда вздумается так развлечься, пренебрегая).
В результате войны с дверью, Смирнов взял ключ от мертвецкого дома у бабы Васи и снял дубль. Один раз баба Вася, зачавшая ожиданием скорой свадьбы, сунулась в кухню, но никогда не повышавший голоса Смирнов тут заорал: “Баба Вася, не мешайте! Дайте спокойно с человеком поговорить!” С тех пор баба Вася не мешала, уходя и дальше в маразм, есть подозрение, просто от обиды, что никому не нужна. Смирнов, имевший такое подозрение, добавил к обиде сознательно, он не дал бы себе труда заорать в другом случае. Разнообразны орудия смерти, и подлец тот, кто понимает это и использует не лишь физические.
А так как самое верное орудие смерти — жизнь, то Света, и без того правда минимально убивающая, была права в намерении сдохнуть. Но вот прицепился к ней какой-то дурак, которого она никогда в жизни не смогла бы быть достойна, и от этого Света то очень хотела жить, то очень хотела сдохнуть. Одним словом, как личность она еще не устоялась. У молодых-то бывает, а она годков на пять младше Славы.
Пару раз в неделю Слава находил для Светы свободное время. Сначала он принес ей книгу, стопудово заражающую оптимизмом — американская фантастика о неограниченных возможностях человека. Слава понял, что Света фантастикой не увлекается, обсудив затем вместе прочитанное. Также он понял, что если ее подомогать, от нее можно услышать что-нибудь интересное. Он предложил Свете прогуляться, и час спустя они отлично прогулялись до места ее работы. Еще она ходила в магазин, остальное время на пару с бабусей ждала смерти. Затем не раз Слава пытался ее куда-нибудь вывести, но тогда перед ним оказывалась маска Пьеро, скрывающая грязь, и он, не справившись, да и не желая справляться с гадливостью, уходил. Но зато иногда она была скелетушкой с глазами его любимого цвета и мерцающим голоском, и Слава замечательно отдыхал в ее обществе, начиная чувствовать себя не суперменом, а добрым и сильным человеком, братски равным с Валерой Назаровым, достойным правдивого фильма, а не широкоэкранного боевика. И как раз в эти самые минуты чаще и чаще гасла от отчаяния скелетушка. Света снова заводила шарманку о том, чтобы Слава не тратил на нее время, он морщился и уходил.
Но силушки-то не меряно. Он определенно задался целью вытащить девушку из дерьма, а целей своих он очень редко не достигает. И вот однажды они сидели в ее старушачьей кухне и над чем-то вместе веселились, помнится, над недотыкомкой. Свете в ту минуту хотелось жить как никогда, Слава, несомненно, выводил ее к солнцу. В ту минуту Света была нежной бы, не будь такой колкой, экзотически великолепной женщиной. Слава расхохотался, как не хохотал даже при близком друге, привлек ее к себе на колени и поцеловал. Не устоявшаяся как личность Света сжалась от невыразимого отчаяния и сникла дерьмом. И через две секунды соскочила с колен, выхватила из-под диванного прибамбаса что-то давно, видимо, там затаенное и полоснула себе руку. Оказалось, она так сильно захотела не мешать чужому счастью, что стала резать себе вены немедленно.
Слава устало вздохнул, подошел, вырвал бритву у шепчущей о прощении умирающей Светы, двинул ей по губам, и начал перетягивать вену. На этот раз он не мог уйти от дерьмовой снегурочки сразу.
У бабы Васи нет телефона, Слава позвонил от соседей, но не в скорую помощь, а кому-то из друзей. Довольно скоро здоровье Светы было в безопасности. Слава распрощался с помогшим товарищем, закрыл за ним дверь, прошел в кухню, плотно створил за собой, стащил дерьмовую снегурочку с диванчика и, каждый раз ставя ее к себе лицом, отвесил ей три сознательно немилосердных удара: она три раза отлетала и падала. После чего швырнул ее в диван, закурил прямо в кухне. Суперменски защелкнул окурок в мойку и ушел.
Началась вторая стадия развлечений Смирнова. Что бы он Свете ни говорил, она молчала с похоронным ликом, белая, как саван. В первый раз он отступился, ушел домой. Во второй раз, когда она глухо ко всему вдруг шмякнулась в подушку, он за волосы развернул ее лицо к себе и увидел в глазах Светы крикливое смешенье ненависти и отчаяния. И угасла в них сияющая голубизна, его любимый цвет... Он дал ей пощечину и отвернулся, в этот миг ему стало ясно, что она ненавидит его, а значит, не только он бессилен перед ее дерьмовой скорбью, но и она перед ним. И, вместе со всем, его мрачно порадовал в Свете хотя бы такой стимул к жизни.
Смирнов, когда заскучает, не на шутку упирается в заведомую глупость. С самого начала он не испытывал к Свете никаких сильных чувств, кроме интереса продвижения к цели, а теперь — досады, что приходится отступать. Но была еще и тупая, ноющая боль утраты, Слава утратил в Свете солнечный луч, который вкладывал в нее своими жизненными силами. Однако, что ж, был день, настала ночь, никаких ошибок в этом нет, не считая дурацкого поцелуя, из-за которого закат не обошелся без крови. Ставить было не на что, да и нечего, но Слава пришел к Свете и третий раз после закатной бритвы, надеясь не на себя, а на везенье, какое-нибудь, он не представлял себе, какое, но больно-таки было отступать перед саваном, схоронившим его солнечный луч, перед пожизненной ночью, забиравшей один-единственный день, возделанный Смирновым в Свете, как сад. На этот раз Смирнов шел в свой сад с огородной мотыгой, авось еще какая петрушка вылезет.
Зеленая петрушка ненависти вылезла из голубых глаз, едва Света увидела огородника. Слава был доволен урожаем тем более, что Света, забыв какие плохие все люди, ненавидела только его чистой ненавистью. Он ей грубил, она ненавидела, даже что-то отвечала, даже что-то интересное.
Славе не терпелось снова полаяться с огородушкой, на следующий же день он ее навестил.
И понял, что ночь наступила. Петрушка в Свете не прижилась, и воля к жизни иссякла. Слава, раздражившись, немилосердно дал Свете понять, как не уважает несчастных людей с горестным видом. Что-то вроде страха в ней мелькало, но слишком слабо. С ночью спорить — батарейки сядут.
Так вот, сад недоразбитый, знамя тебе в руки, жди смерти, сколько ждется, если еще не мертва — была бы жива, повесилась, грязь. Но перед тем, как я тебе знамя вручу, узнай мое мнение, до чего нехорошо самого себя в грязь втаптывать.
И вечером перед выходными Слава заехал за Светой на машине. В машине были двое корефанов из мажоров и друг Валера. Валеру Слава взял, чтобы выпить. Заехали еще за двумя девушками и утрамбовались в машине с риском для водительских прав Смирнова. По дороге на дачу корефана со Светой пытались знакомиться, спрашивали у Славы, кто она такая, он в ответ, как обычно, дружески усмехался.
Усадив Свету рядом с собой, кажется, зря взял, кажется, до нее уже ничего не дойдет, кажется, она все-таки сдохла, Слава распечатал бутылку и предложил тост за любимых женщин. Отдыхали, шутили, с шашлыками морочились. Затем Смирнов на примере Светы напомнил, как люди трахаются, для большей наглядности раздев ее полностью. И Света была не бог весть как эротична, и Слава, признаться, больше эпатировал, чем трахал, тем не менее всем резко захотелось ебаться. Соперничать со Славой никто не рискнул, молодых разгуляло по комнатам. Слава предложил Валере Свету и пошел искупнуться в речке. Эпатировать можно было и ковырянием в носу, но Слава сам считал это неприличным.
Вернувшись, он не увидел Светы, Валера сказал, что отвел ее в летнюю кухню. Они вдвоем сели у костра и о чем-то болтали, Слава пожевывая соломинку, Валера заметно не в себе тоже пожевывая соломинку. И это были не безуспешные попытки скрыть напряжение, а сработавший по отключке стадный инстинкт.
Настроение Назарова стало ровнее, когда пьянка продолжилась. Свету Слава снова усадил рядом с собой. На шутки и восклицания об эпатажах Смирнов только усмехался, цепляя вялой рукой шпроты или прикуривая от зажигалки. Тема секса в компании неистощима, пьяные молодые люди пересказывали друг другу комические случаи, приключавшиеся с ними и их знакомыми. Назаров тоже смеялся, было видно, что он пьян больше всех. Не припомнив забавных историй из личной интимной жизни, он разнообразил общую болтовню светскими сплетнями из жизни поп-звезд, которые печатаются в “Спид-Инфо”, анекдотами и короткими, уместными рассуждениями о сексуальной революции в нашем отсталом обществе, он публично, но перед собой оправдывал Смирнова, он веселил себя рюмкой за рюмкой. Пару раз Смирнов подолгу оглядывал Свету, но не усмотрел на плоской холстине ни крохи надежды на что-нибудь умилительное, ни хоть бы малой крохи протеста. И с той же вероятностью, с какой день сменяется ночью, за умело брошенным полувопросом Смирнова: “Так тебе же слабо публично трахнуться?”— с его пластмассовой подругой в порядке хохмы-эксперимента перетрахались кенты и, вот ведь странно, Назаров. Смирнов курил и редкими дельными замечаниями, никому, однако, не в обиду, смешил девушек еще больше.
Пьянка продолжалась, Смирнов оперся затылком в стену и задремал, вообще, часто недосыпавший.
Когда его окликнули, и Слава открыл глаза, все уже разошлись, над ним навис пьяный Валера, Света, прибравшая себя в порядок, сидела за столом и что-то тупо жевала. “Кенты, ведь это зомбак,”— усмехнулся Слава неважно кому. Его чуть не стошнило, что он сегодня трахался с зомби. Чем-то ему это хуже телки и даже натуральной коровы. Слава снова прикрыл глаза и тихо выдыхал воздух насколько хватало легких. Затем он быстро встал, хлопнул Валеру в плечо, пожелал спокойной ночи. Переместил Свету из-за стола в машину и с ней уехал. Машину, к слову, теперь придется чинить. И слава богу, другую купит.
Он собирался проведать, что там с зомби под номером Света, через неделю, но самому себе он отказал и в двух неделях, и в одной, и хоть еще в одном дне. Было дежурство Светы в кинотеатре. Она сидела на широкой скамье с поролоновым сиденьем, обшитым красно-коричневым дерматином, Слава посидел рядом, сделал вывод, что хуевое нынче лето, и не сорвать ему саван, под которым зелень петрушки, под которой маска Пьеро, под которой грязь и под которой лишь его солнечный луч, его Света. Он встал, сказал: “Бывай!”— Света взглянула на него и механически усмехнулась — мертвая, остаточная копия его усмешки. Брови дрогнули, он развернулся и вышел.
Когда он шел домой, его фамильярно окликнули из окна с мерцающим тюлем в мистическом лиловом будто меркнущем свете, видимо, ночник. Он переключался с усмешки савана на загадочное окно через упрямство, секунд пять-десять. Еще подходя к окну, он раздумывал, пойти все-таки отоспаться или выяснить, что за мерцание. Решил все-таки выяснить. И замечательно отоспался.
Я тебе, Света, охуительную подругу по кунсткамере нашел. Вы отлично укомплектуетесь.
Жене Слава рассказывал о Свете одноэтажнее, чем за лето нагородил.
— И вчера я пришел к Свете, не домой, на дежурство, сейчас, к слову, фильм хороший идет, и увидел перед собой безнадежно уничтоженного человека. Я долго сидел рядом со Светой, вспоминал, но не нашел ни ошибок, ни, признаться, правильности в своих действиях, видимо, Света села в тот сугроб, мимо которого пробегал я, напрасно. Но если судьбе было угодно, чтобы я пил чай у тебя в комнате и рассказывал о Свете, если, конечно, это было угодно ей, то наверняка она хочет исправить свою ошибку. Считай, что мимо того сугроба пробежала ты. Развлекаешься чужими проблемами? Я познакомлю тебя со Светой, и флаг тебе в руки. Я, сказать прямо, от нее подустал.
Слава скучающе смотрел на нее:
— Любишь меня?
— Да, Слава.— Женя слезла со стола, выпрямилась напротив парня, и на губах играла коварная улыбка ведуньи. Она повела рукой, и они вдвоем оказались на крытом дворе древнего замка. Ведьма присела у ног правителя, подобрав долгое платье из грубой, прямо спадающей ткани, и говорила ему, не размыкая улыбчивых уст: “Не судьбе было угодно, вражина мой, а тебе самому жить так, как живешь, и тебя я ищу давным-давно. Как мне не влюбиться в тебя, ты сделал себя неотразимым. Ты свободно разгуливаешь среди угодных судьбе, не опознанный, обласканный их признанием, их, кого я перешагиваю не глядя: сведенных мною с ума — хоть на время сведенных, но после этого проклятых злой судьбой. И отныне перешагнуть тебя — моя заветная цель.” Она приложила руки к груди и поклонилась. В руки выпало шелковое алое сердце. Она достала из складок платья тяжелый перстень, дунула на него и отпечатала им на сердце из алого шелка три горящие шестерки. Затрепетало оно живым беспокойным огнем. Передавая сердце парню, она с низко склоненною головой поднялась, отступила и снова встала у письменного стола напротив кресла.
Безответно-серые глаза прямо разглядывали ее. На подтверждение, что его любят, Смирнов спросил:
— Что еще скажешь?
Дьявол, как он силен! Мой магический меч, разобьешь ли ты эту сталь?!
В легионных глазах полыхнул смешок. Но Женя смиренно спросила:
— Пойдем погуляем, Слава?
Он взглянул на часы из-под брови. Покордебалетит час, максимум два.
Слава встал.
— Пойдем. Но не больше, чем до одиннадцати.
Женя захлопала ресницами:
— А сегодня разве не выходной?
Он взял ее за руку и повел в прихожку, бросив на ходу:
— Поэтому застану, кого хочу.
Они вдвоем брели по предосеннему лесу к Обскому морю, и Женя, хохоча, дурманила Славу дивными сказками, прежде запертыми в ней, как само сердце. Смотри и видь тоже, вражина мой, что теряешь ты за бронею нормальности. Искупаю в листве я тебя и проведу по косому лучу в облака, а там нашепчу ночь фантасмагорическую и, хорошо же, болезненная фантазия рассыплется опасным, увлекательным бредом, но смотри его.
Ритчи врубился, что сегодня он дорогу домой не найдет, ни на гостиницу ни на такси у него с собой денег нет, кредитную карточку снова посеял. Фигня. Он свалился на бедную, приветную лавочку и довольно закрыл глаза: гвардейцы подберут, опознают, доставят на дом — проверено.
Во сне он прошел по каким-то комнатам, дошел, куда хотел, и взял в руки гитару. И играл вновь и вновь.
Он уходил в перебор и возвращался на долгих, причудливых интервалах, ломко, как ранимый лед первых заморозков, мягко, как спадающий с теплых окон сквозняк. И это был не Ритчи, это был запах трав, еле слышный, туманный и острый,— который, конечно, больше не вспомнился, когда Ритчи разлепил глаза от докапываний гвардейца.
Слава смахивал с плеч листву и хвою, смотрел на косые лучи к лесной тропе, ловил резко брошенные сосновые шишки, разглядывал сухие травинки в ее руках, слушал бредни, и лицо его оставалось спокойным. Но он замечательно отдыхал. В этой девочке оформления определенно больше, чем в телке. Больное воображение, и слишком больное, крыша скоро уедет в иллюзии напрочь. А жаль, она великолепна,— когда ее на идиотские театры, как сегодня утром, не пробивает.
— Ты не лесбиянка?
Женя осеклась. Она удивленно взглянула на Славу.
— Нет.
— Извини. Похожа. Нездоровое эстетство.
Слава посмотрел на часы. Без десяти одиннадцать.
— Хочешь со Светой подружиться?
Женя грустно улыбнулась.
— Со Светой? — Она опустила глаза и устало засмеялась.— Слава, она мне не кажется интересной.
Из тюремных окошек эгоцентризма наблюдаем мы друг за другом. Путь свободен, иди, что ни башня — то келья, что ни камера — келий острог. У нас есть средства связи и перископы, мы умны и красиво одеты...
Кто-то молча, безлико, во мне, вне меня, из другого пространства смотрел, как мечусь я из башни, вложенной в башню, среди камер — тюрем темниц.
И безликими стали слезы мои и безмолвно льются они.
Женя вскинулась в наивном испуге и захлопала ресницами:
— Но я тебе помогу! Слава, я тебя очень люблю. Хочешь, я потрахаюсь со Светой? Только ты меня сначала научишь?
— Ясно.— Сейчас идиотские театры представлять начнет. Заглянет к ней как-нибудь.— Бывай!
Она смотрела мутными глазами в уходящую спину.
И оттерла я кровь со сточённых ногтей, и взяла свой магический меч. И сказала я — Будет!! И разбила темницы,— и сломался мой магический меч.
Женя стиснула зубы, зажмурившись. По жесткому телу пробежала дрожь.
Взвился чарами воздух морозной зимы, сорвало меня в миражах. Где я? Что я? Здравствуй, призрачный мир. И обратной дороги нет...
— Слава, стой!!
Он оглянулся и нахмурился: глаза девушки безумно блуждали. Он торопливо шагнул к ней. И вздохнул. Дуркует девочка: Женя смотрела твердо и насмешливо.
Фантастический ветер меня разорвет, но тебя я сведу с ума.
Женя рассмеялась, поведя плечами в морозящем воздухе. Обхватила себя руками.
— Слава, я внимательно слушала, что ты рассказывал мне о Свете. Ни Иисус, ни Заратустра, ни майстер Леонгард бедной девочке не помогут, она слишком ненавидит себя. Но я знаю, как она сможет забыться, да скорее, перешептаться в дивные сказки про себя.
— Как?
Женя спокойно смотрела ему в глаза.
— Через наркотики.
Слава усмехнулся. Так вот почему шизанутая.
— Я не кукольник, не подходит.— Он с высоты своего роста смотрел на Женю, глаза стали пепельными от скуки.— Да будет жизнь твоя усыпана цветами.
Безумно грустный взгляд провожал прямую, сильную спину. Охваченная предчувствием непобедимого иллюзорного мира, Женя ежилась на морозном ветру.
Я разрушила крепость... и сломался мой меч... а обратной дороги нет.
— У меня к вам конфиденциальная беседа,— с порога же прошептали Блэкмору. Он сделал понимающее лицо и, пригласив жестом, сам отошел вовнутрь.
Таинственно высунувшись из окна отеля, загадочно сплюнул,— а нефиг вдоль стенок жаться. Затем смотрел на конфиденциального гостя.
Внутри комнаты благопристойный дядя державных лет вешает плащ. Ритчи ему подмигнул. Тот одернул пиджачок, осторожно озираясь, прокрался на цыпочках к Ритчи, они по-шпионски закурили.
— Моя фамилия Жиз,— шепотом представился дядя.
— Моя — Блэкмор. Очень приятно,— прошептал в ответ Ритчи. Они протянули друг другу руки и с горячностью пожали ладони. Ритчи беззвучно ржал.
Жиз настороженно огляделся и зашипел дальше:
— Я пришел сыграть с вами нехорошую шутку.
— Очень приятно,— хохотнул по инерции Ритчи и еще качнул рукопожатием. Отпустил приветственную ладонь и вынул сигарету изо рта.— Расскажете, какую?
Жиз торопливо загасил едва начатую свою.
— Обязательно. Я хочу предложить вам счастье. При наилучших жизненных обстоятельствах совершенное творческое самоудовлетворение до самой смерти.
— Это интересно...
— Тсс-с-с!
— Да. Это интересно,— понизил голос Ритчи. Давя ржачку, он сделал строгое лицо.— А как?
— До гениальности просто. Я раскрою вам секрет, но разговор сугубо личный.— Жиз еще раз огляделся и наклонился к уху.
Ритчи, изо всех сил нахмурившись, отгреб захимиченные лохмы над ушной раковиной.
— Наша фирма, предположим, что она уже есть, нашла для вас кратчайший путь к блаженству. Вы богаты, авторитетны, любимы всеми, отрадное отдохновение нарушают только остатки таланта, он вам давно не нужен, это видно из последних ваших альбомов, которые год от году бездарнее и
И Жиз, неожиданно выпрямившись, закончил внятным хрипловатым голосом:
— В любом случае они уже вами использованы, давно.
Ритчи серьезно посмотрел на Жиза.
— На, бери. Тебе корзиночку для слуха дать, или так унесешь? — и в голос безудержно заржал, стукнувшись затылком в окно.— А руки не дам, пбублик, я ногами есть не умею.
Жиз любезно улыбнулся.
— Вас не разыгрывают, господин Блэкмор, для розыгрыша это было бы слишком жестоко. Условия в силе, я их вам конкретизирую. Э-э, современная черная медицина, м-м... выявит в вашем организме материальные структуры, составляющие ваш талант. К счастью, к счастью и мудрому, зрелому покою, из-за жестких ограничений физического мира в вашем организме будет образовываться эмм-ммунитет, да, а лучше сказать, надежная защита против таких структур по мере выявления их, и, по полном выведении на дисплей, результат вам уже не грозит! К вашей радости, ваш талант перестанет быть неотвязным личным имуществом. И его возможно будет сделать благородным, достойнейшим бизнесом! Тысячи молодых людей смогут купить творческий потенциал Ритчи Блэкмора, не сыгранное вами в молодости будет продолжено в поколениях и поколениях! Мы предлагаем вам сорок процентов прибыли от торговли талантом, по сравнению с ней доход от музыкального бизнеса — мизер. Вы войдете в десятку богатейших людей страны, нет, мира! Вероятность исследовательских неудач фактически нулевая, наша компенсация в этом случае составит сто миллионов ютонов. Также сорок процентов наша фирма, подпольная, вы понимаете, предлагает вам за также гарантировано удачную уникальную операцию — изымание... популярно выражаясь, рефлексов, умения из ваших рук. Это не вредно для здоровья, ничуть. Вы будете писать, рисовать, лепить, вырезать по дереву, нас интересует только техника игры на гитаре.— Жиз перевел дыхание.— Успех операций — сто процентов. Заслуженный покой и миллионный доход от операций — сто процентов. И главное достоинство нашего предложения — сочетание бизнеса и героизма при отсутствии риска!
Жиз застыл в несколько даже остервенелом пафосе.
Ритчи посмотрел с окна в дома и в деревья аллеи. Затушил сигарету и поманил пальцем Жиза. Тот с готовностью подставил ухо. Ритчи воровато зашуршал:
— Ты дурак и умнее не станешь. Топай.
Жиз отодвинулся, раздельно, дьявольски уверенно произнес:
— Ну-ну, господин Блэкмор, мы надеемся на вашу разумность, вы обдумайте предлагаемую сделку как следует и...
— Тсс-с-с! — Блэкмор схватил Жиза за рукав и потащил к выходу. Вытолкав державного дядю, сорвал с гардероба плащ и кепи, швырнул за порог, плотно схлопнул дверь. На висках выступил пот. Сам с ума сходит или маньяк приходил? Не хочу на крэйзе
— Так вы еще обдумайте наше предложение?
В брезгливом ужасе Ритчи бросил трубку. Тр-тр-тр, ясно-ясно-ясно. Он перешел к окну. Бояться нечего, я болен, Жиза не было и нет, это глюк-глюк-глюк.
Ритчи нарочито медленно отошел от окна, растягивая движения, собрался и чопорным, дутым шагом покинул комнаты. В длинном коридоре он не выдержал и ускорил шаги. Из отеля в проспект он бежал.
У самых дверей его тормознул Брайан Осторн.
— Брайан?! Привет!! — Блэкмор вцепился ему в плечи, с умилением разглядывая.— Ты бы знал, как я рад тебя видеть!
Осторн есть сейчас в меру пьян.
— Здорово, Ритчи, ты хорошая свинья,— развернуто начал он, строя фокус на Блэкмора.— Фиг знает, где тебя искать, а ты, оказывается, рад меня видеть.
— Брайан, я всегда рад тебя видеть! — смеялся Ритчи, крепко сжав плечи.
— Я тоже, благо, вспомнил про любимый тобою отель. Поехали отвязываться.
— Куда отвязываться?..
— На супертусовку.— Брайан выводил Ритчи из отеля.— Встретишь всех, не знаю, как нас так угораздило. Мы третий день отмечаем день рождения жены Ливерти, у Ливерти сейчас буги-вуги. Я такого еще не видел, это балдеж. Третий вечер никто не может привести тебя. А всем нужно для полновесности "супер". Ты такого тоже еще не видел. Ян с гитарой в бассейне тонул. Ритчи, это буги-вуги, это не самое главное, я тебя сейчас привезу, и мы будем отмечать день рождения Лины еще неделю. Блин, печенка бы не подвела. Марихуана тоже есть. Пыхнешь, под Стива потанцуешь...
— Какого Стива?
— Из “Дженерэйшн”. Говорю, все собрались, кого ты не любишь, тоже. Но нам тебя очень не хватало. Хорошо еще, я догадливый.— Брайан впихнул Ритчи в машину.— Свинья ты хорошая, если не к Ливерти сейчас бежал. Если к женщине, то вопросов нет, соблюдем же традиции, если...
— Брайан! — они вместе рассмеялись.— Здорово, что ты меня нашел. Я не знал сейчас куда бежал, но тормознул бы, кажется, в трудовом лагере для алкоголиков и наркоманов...
— Ничего, мы тебя спрячем у Ливерти. Ребята охуеют...— он повторил шепотом,— охуеют тебя увидев. Опять же, благодаря мне, Ритчи, сегодня я себе нравлюсь. Сейчас отвяжемся.
Осторн похлопал Блэкмора по спине. Ритчи снял его руку, осмотрел ее и нацепил Брайану на затылок.
— Скажи, Брайан, тебе сейчас нужно уметь играть на гитаре?
— Блин, какой ты трудный. Но ничего, скоро будут буги-вуги, ты такого еще не видал. Спокойно, Ритчи, я понял, что у тебя трудности.— Осторн отобрал у него сигарету и швырнул в окно.— Тем необходимее тебе оттянуться. Возблагодарим же твои трудности. Начнем это делать прямо сейчас.— Осторн дотянулся до бара.
Ритчи откинулся на спинку сиденья.
— Вот, Осторн, я всегда уважал в тебе длинный затылок, извини, я хотел сказать, выдающийся ум. И поэтому когда к тебе явится призрак белой горячки,— Ритчи принял рюмку, вдохновляясь на пышную телегу,— и задаст тебе этот вопрос...
— Какой вопрос? Пей давай.
Ритчи отпил и продолжил:
— Нужно тебе сейчас уметь играть на гитаре или нет...
— Фу, какой ты трудный.
— Брайан, перед тем, как ответить вопрошавшему призраку, ты обязательно позови меня, я тогда... Стой!..— Ритчи, бросив рюмку, переметнулся вперед, рванул плечо шофера.— Стой, говорят!!
— Нельзя, мы на трассе!!
— Блэкмор, ты что?! — Брайан вдавил друга в кресло, вино из его руки расплескалось по плечу Блэкмора. Блэкмор, завернув голову к заднему стеклу, орал:
— Вон! Смотри, скорее, скорее, в кепи и плаще?! В переход спускаться начинает, видишь?!
— Где? Да, вижу.
— Точно видишь?! Кто это?!
— Ты что, нажрался? — Осторн перевел почерствевшие глаза на Блэкмора.— На, глотни. Я откуда знаю, кто это.
Осторн отпустил Ритчи и сунул чего-то крепкого. Ритчи запрокинул бутыль. Брайан подопнул рюмку под кресла и отпил не так много — он уже хороший. Они закурили.
Машина плавно завернула на кольцо, за окном полукругом проплыли высотные здания площади, блеснула река под магистральным мостом, потянулась улица из магазинов, ресторанов, салонов.
— Малышу навешать надо? — Брайан имел в виду дядю в кепи.
— Нет. Надо будет, сам найму.— Ритчи растер лицо и тряхнул головой.— Он мне предложил уникальную нейрохирургическую операцию. Буду мудрым, счастливым, святым, но при этом разучусь играть на гитаре.
Осторн выпустил дым, поглядел на Блэкмора, не закрывая рта, и вдруг расхохотался, облегченно и вновь нетрезво:
— Бба-алдеж...
Плечи расслабленно сникли, Ритчи выправил волосы из-за ворота, вяло посмеялся. Еще хлебнул из бутылки.
— Я думал, глюк посетил. А этот глюк муниципальным транспортом пользуется...— Он повел головой и заржал. Но вспомнил говорящую трубку и хлебнул еще. Отобрал сигарету и затянулся.— Поживем увидим.
— Спокойно, Ритчи. Не глюк тебя посетил, а маньяк. Перебирайся ко мне на эту неделю. Перебирайся к Ливерти.
— Нет. Приспичит, охрану найму. Или врачам сдамся. Все там будем.
— У врачей, что ли?
— Выдающийся затылок,— Ритчи хохотнул.
— А, у Ливерти. Да, только тебя не хватало. Сам не знаю, как нас угораздило.
Осторн отобрал бутылку, немного глотнул и сунул обратно.
— Печень, блин.— Он с улыбкой приценился к Ритчи. Талантливый музыкант был слегка пьян.— Ну вот, ты уже хороший. Там тоже все будем, но здесь приятнее собираться.
Собравшись до косточки в коченеющую фигурку, Ларионова брела к дому. Нестерпимым звоном рассыпалась вокруг твердыня материи. Дневная трезвость безжалостно, мстительно слепила глаза, Женя зажмурилась.
Перед внутренним взором блеснул чудный кристалл — это холодная ночь позднего лета, парень под окном: “Спасибо, западло экстракласса,”— серые пристальные глаза, его сила в нормальности, он не мог не уйти.
Женя замерла на полушаге, глазные яблоки дрожали под веками, она улыбнулась. Я сама свожу себя с ума, мне просто нравится это делать. Прежде всего уложить себя спать. Она распахнула глаза и сорвалась на бег.
Вытряся из пузырька четверть стакана настойки пустырника, она запила настойкой три таблетки снотворного и легла ждать отруба. Лекарства она принимает редко, зато помногу.
Вечером и ночью она несколько раз просыпалась, но вялость снова мягко утаптывала в сон.
Открыв глаза в предрассветной темени, Женя почувствовала, что больше не проспит. Она послушно встала и отправилась умываться. И чуть не заблудилась в новых цветах и звуках: то разбился кристалл холодной ночи позднего лета и завис чистой гармонией в каждом шорохе. Женя задумчиво открывала кран, умывалась, выходила из ванной и бродила в отзвуках и чистых, холодных тонах, она смеялась, но несколько раз из нее вырвался короткий стон. Фантастический ветер меня разорвет, потому что я фатаморгана.
Ближе к вечеру пришло избавление, к Жене пришли друзья. Женя занесла в комнату чай и слушала, как теряются в отзвуках их голоса. Отчего у меня все друзья шизанутые-то?.. Лучший друг — хороший враг, Женечка, сама ты навлечь его не смогла, сама безоружной вышла в бредовый мир. Ну ни за что... мой магический меч — фантазия, я не рушила темниц, темницы — тоже фантазия, я не выходила из башен. Но какими волшебными красками переливается мир. Я схожу с ума или нет?
И Женя громко рассмеялась. У нее на глазах эти вопросы зарастали скукой и плесенью — а значит, обратной дороги нет. “Извините, ребята, мне сейчас не хочется никого видеть,”— она распахнула дверь из комнаты и пожала плечами. Бывшие друзья ничего не сказали, обулись и захлопнули за собой. Из тюремных окошек эгоцентризма наблюдают они друг за другом.
Женя прошла в опустевшую комнату, присела на пол и зажала уши. Но чистая гармония доводила холодными тонами изнутри. О, как они удивительны. Зачем беречься? Женя отняла руки от ушей.
В дверь звонили. Короткий, невозмутимый звонок. И Женя знала, кто это, потому что кристалл разбился бесконечно верной судьбой. Она распахнула дверь. За порогом стоял рослый парень с густыми выгоревшими волосами.
И теперь, безбоязненно вслушиваясь, ведьма прочитывала, он должен был к ней явиться в точно назначенный срок. Так как он не нормален, он много больше, чем нормален, он чертовски силен.
Здравствуй, вражина мой ненаглядный, ты единственный желанный гость в моем призрачном мире, и твоя невозмутимость за пределами невозмутительного, отдаешь ты себе в этом отчет?
Да разумеется,— безразлично ответили пристальные глаза.
Она провела его в комнату и встала у стола напротив вставшего у окна парня. Ты, гуляя за оградами “сюда нельзя”, “сюда можно только нормальным и сильным”, рано или поздно вошел бы в лабиринт под ясной вывеской: “Здесь тупик”. И ты в тупике, в нем только обломок меча, которым я рушила башни, и мы все — стена, а я — пролом в стене. Выходи!
Он приоткрыл окно и доставал из кармана сигареты, выпало сердце с горящим клеймом. Он закурил, насмешливо подобрал сердце, сложил его вчетверо и сунул в нагрудный карман. Да, к слову,— он достал из пачки еще одну сигарету и так, от нефиг делать, протянул ее ведьме.
Она зловеще расхохоталась и приняла из его рук сигарету, наговаривая шепотом заклинание. Из рук в руки перешел уже магический жезл. Она нервным взмахом отдернула тюль и провела над плоскостью подоконника. Ее взгляд стал твердым, ясным и цельным как никогда. Вдоль окна лег новый блистающий меч, ядовитые стрелы, склянки со снадобьями, всё что она пожелает. Она развернулась к нему во мстительном торжестве. Теперь в твоих глазах отразится то, что отражалось только в ничьих! Ведь ты понимаешь, ведь видишь?
Легко,— ответили не скучающие уж глаза.
Выходи же, я теперь есть!
Он спросил дежурную чепуху, они завели спокойную, трезвую болтовню.
Спор открылся, и ты уязвим, вражина мой честный,— люблю я тебя. Быть может, уйду я в призрачный мир, но только с тобой, любимый мой, только с тобой. Прочесав набалдашником медный локон, Ларионова заткнула магический жезл за пояс и предложила Смирнову чаю. Он ответил, что сегодня вечером еще напьется, и осведомился, справилась ли она с бессонницей. Женя бедненько склонила голову и не напрягаясь прогнала какой-то бред. Проводив вдаль глазами очередную косолапую хуетень, Слава уточнил, что Женя справилась с бессонницей, и нагло предложил прогуляться,— у его близкого друга Валеры сегодня день рождения, почему бы вместе не отдохнуть. Женя громко рассмеялась, Слава вздохнул, она бросилась переодеваться. И вышла перед Славой в прямой блузке навыпуск “с плечиками” и в узких штанах, жонглерски вращая магическим жезлом. А какие у тебя друзья, вражина мой?..
Навевая элегическую дымку по обочине тротуара, Женя развлекала Славу милой, пустенькой ерундой о попугайчике — любимце подруги, о его забавных выходках, неважно о чем, главное, крыша у нее не ехала. Одержалась она или нет, бог ее знает, но никакой ей не конец на букву “п”, идиот ‘Я, что с Меня взять, имя Мне...— хо-хо, нет у Меня имени. Но Мне стыдно перед друганами-чертями безымянными, что давеча такого плюху дал. И перед нами всеми стыдно, что, блин, матерюсь, как бешеный... забыл, о чем думал...
Вспомнил. ‘Я запросто могу представить себе мысль “Ну и свинья” в виде поросячьего хвоста, сдавить воображаемыми ногтями кожистый, щетинистый конец и держать, пока мысль не завизжит чтоб ее простили. Благодаря современной психоаналитике мы все приобрели необыкновенную чуткость к бессознательным оговоркам и прочей вербальной продукции. И образ Кожистого, Щетинистого Конца, за который ‘Я ловлю мысль, без сомнения, объясняется Моей стыдно сказать какой неудовлетворенностью. Ясно, да, на что ‘Я нарываюсь? Мы все скажем, что ж тут неясного. И проницательно усмехнемся: а только как ни изворачивайся, милок, магический жезл — это фаллический символ. (И отошлем Меня на, ‘Я хотел сказать, сошлемся на убедительный пример, да? — работу Руднева о детской сексуальности в “Винни-Пухе и всех-всех-всех”.) И ‘Я сдался без боя, ‘Я ничего не отвечу, потому что мы все не сможем увидеть разницу между знаком, символом и фетишем — так уж устроены, и не сможем понять даже как, хотя запросто объясним. А ‘Я знаю как, но объяснить, разумеется, не смогу.
Помню, Жихард тогда молодой был, года на два младше даже, чем Ларионова сейчас. Но он из-за своей дистрофичности ни взрослеющим ни юным не выглядел. Он сидел в хлипком, продавленном кресле у одного малофункционального сверстника еще не закачанный никакой дрянью, но лицо давно осунулось и будто закрасилось воском, а глаза глубоко запали: взгляд Бона был всегда напряжен, он искал свою дверь, и ему в глаза победно, назидательно, царски ставилась здешнесть, к которой он был прикован издерганным телом. И тогда, помню, взгляд его задержался на лампе под потолком, и с тех пор в его мозги до самой лечебницы забурился еще один жестокий кошмар.
А ничего особенного Бон Жихард тогда не увидел. Была летняя ночь, окно распахнули, налетела на свет мошкара. Мошкары налетело много — конец июня. Бон увидел белый потолок над плафоном, о который бились мошки, ослепленные манившим их светом, и соринки-трупы обреченно падали на пол; по несчастью для сходившего с ума Бона, пол тоже был светлого цвета, и Бону мерещилось, что кладбищенский круг под лампой, усеянный ослепшими мошками, будто сатанински перевирал ползающий внутри себя круг мошек на потолке с лампой в центре вместо пупа.
Но Бон специфичен, у него свои сложности. ...Да ну нет, конечно, какая, к черту, наркомания.
Слава и Женя вошли в накуренную комнату, плывущую в забойном рок-н-ролле. Назаров, проводив их, отправился на кухню с двумя девчонками, которые вызвались помочь. Гости болтали у припертого к импортной стенке стола порушенной сервировки, еще несколько уверенно, изящно ломались под музыку. Валера на день рождения неизящных не пригласил, времена не те. Смирнов привел левую, но Смирнов неизящных не трахает. Если только не для эпатажа, и то раз по пьяни.
Слава приветствовал взмахом руки, ему улыбнулись, помахали в ответ, он составил на крышку пианино коньяк и торт, девчонка, с которой вошел, смеясь, бросилась танцевать, он отошел к компании за столом.
Явился именинник с тульским самоваром. Маг приглушили, две девочки убрали кое-что со стола, вскрыли торты и Славин коньяк. Весело отметили день рождения.
Трезвеющий Слава и в дупель пьяная Женя, которую он еле отлепил от Валеры, желавшую перемыть посуду, полы и окна до прихода счастливой матери, выбирались из подъезда на улицу поздней ночью. Женя всхлипывала, что Валера хорошенький и всё у него на месте. Взахлеб расспрашивала, и Слава подтверждал, что Валера, да, всесторонне и правильно развит: заботливый сын, умный аспирант, воспитан, коммуникабелен, физически и морально крепок, идет в ногу со временем, на этот разорительный день рождения сам заработал деньги, продав папину дубленку и пообещав взамен пуховик.
Много безобразных, пьяных женщин видел Смирнов, но свое внимание ими не утомлял, находя в них что-то от порванного шланга,— однако, в Ларионовой было что-то от удава. Она навзрыд ревела, что подарит завтра Валере десять тысяч, он чудо как хорош, какая прелесть быть у него в гостях, она горестно рычала, что а ей-то, болонке наперинной, аппендициту в неге, уже и дни рождения лень отмечать, ей стыдно перед голодающими Африки и бывшего СССР за то, что ей их совсем не жалко. Протрезвевший Слава правил ее траекторию к дому, а и не думавшая трезветь Женя истошно уцепилась за столб, пинала травку вокруг столба и орала, что она, блядь противная, всем мозги парит — никому не дает, и Валера, лошадь с хуем, тоже впрягается, бисер перед сукой мечет, на ее письку надеется... Слава завернул Жене руку и попросил отпустить столб и от столба идти молча. Женя сдавленно рассмеялась: “Я не пьяна, Слава. Побудешь со мной?” Они вдвоем перелезли забор детского садика и приглядели веранду.
Ее мотало из стороны в сторону по веранде, пригнувшую голову и крепко сжавшую себя руками, Слава задумчиво смотрел на еле видный из-за спадающих волос профиль и тупо хотел, он не был поэтом, облиться свежей, холодной водой, упасть на чистую простыню, а с утра голодным уйти на пляж и плавать до изнеможения, избавляясь от ядов, с похмелья и лишних сигарет обложивших язык.
Однако по-другому отдыхал он той ночью, и наутро, и на следующий день, и еще не одно свидание. От угла веранды Женя развернулась к Славе лицом и прикусила руку, чтобы не закричать. Слава увидел, как девушка падает на деревянный настил веранды, быстро подошел, отряхнул Женю, приказал дыхнуть, Женя громко дыхнула, и он попрощался: сама дойдешь.
Но с горящими из тени глазами Женя проговаривала парню заклинание за заклинанием, он остановился, не уходя, от нее било, как током, неведомой силой, и она, отступая в глубь пролома, притягивала и властно уводила его за собой в наколдованные дворцы и замки.
И он входил в эти дворцы, бродил с ней среди серебристых и черных зеркал, водил рукой в берилловой, душистой воде фонтанов, слушал вероломное эхо многоступенчатых сводов. И когда она заходилась смехом безумной радости, он брал ошалевшую колдунью за руку и выволакивал из дворцов.
Но едва его нога ступала на твердь земную, жестко, чтимо хранящую формы, выворачивала она запястье и, щелкнув пальцами, брала из воздуха каленое всполохами копье. И рассекала им воздух, и в глубокий прорез прорывались витые, слоистые ароматы и ветра нездешних земель. Он неподвижно стоял, опьяненный вползающим в прорез витым ветром. И кренилась ведьмина голова в победном, безжалостном смехе.
Но он закуривал американскую сигарету, устало сощурившись, выдыхал струю дыма, оседали фантастические ветра, и уводил он ее прочь от рассеченной реальности в цельную.
И она мстительно смотрела на него трезвым и ясным взглядом. Перехватывала волосы налобной повязкой, брала некованую иглу с непрядёными нитками и, еще раз пронзительно взглянув на него, терпеливо склонялась над вещественно плотной канвой его жизни. И проплетала полотно колдовским паутинным узором, сама становясь от этого цельной и плотной. И каре-зеленые радужки не дрожали над тканью дней, зрачки зорко следили искусную иглу ведьмы. Вязью нервущейся ложились роковые нитки на роковую канву, и в середине узора дрожала прозрачная та, из-за которой он должен был прийти к ведьме, та, из-за которой он был в тупике, та, по вкруг которой соткалась сама канва.
И огляделся он в безнадежной ловушке, усмехнулся, и прикрыл в знак согласия серые пристальные глаза: даже так, что дальше предложишь? Я в паутине призрачной, но и ты с твердью нитями перевязана.
Сжала она в руке магический жезл,— спасением он был и ловушкой,— и переломила его. Зачем он ей, цельной и трезвой, не погибнет теперь она в своих чарах. Но, затаив в каре-зеленых глазах только смерть, терпеливо выплетала она паутинную вязь.
Линейно высеченных очертаний девушка закрывала форточку, когда заметила из окна парня, лобасто-гривастого и по-мужски крупного даже глядя с девятого этажа. Неспешно проворачивая задвижку форточки, Шизель следила, как Боря Бурцев заскочит в подъезд, где она живет.
Шеф, шеф, я Шизель, объект на подходе, прием.
Дина прыснула и отошла от окна.
Боря покрыл пятью шагами расстояние от лифта до 1403-й квартиры и нажал на звонок.
Проводив Борю в комнату, Шизель удалилась за чаем. Отвлекая едва ли не циничное озорство на сахарницу, чашки, ложки, она становилась серьезной. Так, никаких хи-хи, она резидентка и имеет из Центра задание: искусством беседы и любых других средств убедить Борю, что в его жизни самое главное — музыка, при этом подготовить почву для сокрушительного удара — заверения, что он начисто лишен музыкальных способностей. Таким образом, внушить, что его духовное призвание — музыка, а физическое — что-то неважное, и предложить уникальную операцию по сведению физического призвания и духовного. Если будет успешно выполнена основная часть программы: вменить Боре музыку в высшую ценность,— то на операцию он наверняка согласится. Задание очень ответственное. Центр предоставляет резидентке действовать на свое усмотрение, но ограничивает в сроках — до ноября. Шизель взяла в руки поднос с угощением. Центр составляют летучий параноид дядя Сережа, шизофреник Альдер и бывший наркоман Бон.— Шизель грохнула поднос в стол и зажала рот.
Так, ничего смешного, Центр она очень любит и выполнит любое задание. Борис в комнате ждет уже пять минут. Шеф, шеф, я Шизель, выхожу на контакт с объектом.
Шизель решительно опустила забрало милых улыбок и приветливых жестов, взяла поднос в руки и направилась в комнату, предоставив себе
Четверть часа беседы с Борей неожиданно подвела черту. Через четверть часа резидентка Шизель стояла посреди комнаты и громко говорила, не желая замечать того, что орет. Весьма ответственную часть программы она выполняет с душой. Бурцев интенсивно мешал чай и смотрел в окно.
— Где, я не слышу твоей музыки? У тебя в голове твоя музыка? Мне ни холодно ни жарко от такой музыки! — Шизель развернула на Бориса тяжелую артиллерию.— Я не знаю, Боря, может, она гениальная, я ничего не могу сказать, я должна услышать твою музыку, Боря! А ты уперся в бульдозер!
— Не кричи.
— Я не кричу.
— Нет, кричишь.
— И что из этого? Я не спорю, людям нужен твой труд, а тебе нужны деньги. Только подумай-ка хорошенько,— от души указала Шизель,— в конечном итоге что тебе нужно: независимая студия или музыка?
Борис молча поглядел на нее.
Шеф, шеф, объект в растерянности, прием.
Я тоже в растерянности, Жиз, что попало говорю...— И Шизель вдруг улыбнулась рыжей верхушке тополя, сигналящей, что времена года идут своим чередом. Над тополем тут же обрисовались два силуэта.
— Да тебе самому будет нужна твоя независимая студия, когда тебе будет сорок? — Она отошла под форточку, смотрела на тополь и без особой охоты договорила.— Слышал бы ты Моррисона, начинай он со студии, а не с песен?
— Моррисон знаешь из-за чего рано умер? У него не было независимости.
Так, надо будет раскопать где-нибудь биографию Моррисона. Шизель пробарабанила пальцами по подоконнику, не глядя за плечо что-то формально отвечала:
— У бунтаря, который стал кумиром, независимости быть не могло. Следующая за кумиром стадия — вождь, Моррисон вряд ли был способен им стать.
Через облака на цыпочках просочился вечер, окутал деву и подопнул сообщницу-грусть, чтоб не зевала. Та шикнула и со знанием дела подменила на деве железную маску вуалью.
— Ребенок ты, Дина, жизни советской не видела, до сих пор иллюзиями кормишься, нафиг. Как я тебе сыграю без ничего? Ты хоть знаешь, как фиговый метал делается? Я себе эти сказки в семнадцать лет рассказывал. Уж наверно не от радостной жизни по десять часов на бульдозере уябываю, простите, пожалуйста, изнемогаю. Насмотрелся тусовок, ментовок, сыт. Понты можно и на наших “Уралах” гнать. А я понты гнать не хочу, и на “Уралах” играть не буду.
А Шизель, задумчиво громыхая латами, отошла от окна и присела на подлокотник дивана. Она стянула вуаль и перебирала в неспокойных пальцах нитку за ниткой, а в голове определение за определением слову “независимость” с безнадежной уверенностью в бесконечности перебора, да я глупа, как учебник... Это точно,— грусть и вечер обиженно утопали в облака.
Голос Бориса, к которому резидентка привыкла за время встреч, расхолаживал рассуждением об “Уралах”, прослушала, каким. Шизель уставилась в русую бороду парня, выговаривая, что с уха на душу легло:
— Унижение, говоришь, на “Уралах” играть? А себя давить в угоду мифической независимости, глядя проще, в угоду государственной системе — не унижение? Трогательная наивность, Боря, хоть ты и советскую жизнь повидал. Или это у всех рокеров свобода творчества и средства выражения — самоцель? Вы там как метал делаете, как пекарь изюминку в булку вставляет?
— Дура! — Борис встал.
Переспросив как ответив, Шизель добила вопрос:
— Или студия — это не ларь с изюмом? Чего стоит твоя независимость, ты ведь станешь хозяином ларя. Ваша рок-музыка обречена. И знаешь, почему? — Железо грохнуло с девы оземь... ой, ни секса, ни оформления...— Она слишком социальна. Лично ты постареешь рано, а "кто не успел, тот опоздал", Боря, видел значок у кооператоров?
Дина тоже стояла.
— Независим от обстоятельств хозяин — или иди в пустыню. Независимость равно деньги, но чем заканчивается всегда — власть?
Борис не глядя на Дину ответил:
— Поздно уже, домой мне надо... вставать завтра рано...— и торопливо покинул комнату.
Дина молча проследила, как он обувается, натягивает старую кожанку, схлопывает дверь, и сбила кнопку выключателя света.
Разругались они сегодня. Недели полторы он теперь к ней не зайдет. И хорошо, отдохнут друг от друга. Что же ее так задело в разговоре с Борисом? Да уж не будущее рок-музыки.
Дина медленно прошла в свою комнату. Подобрала с подноса яблоко, надкусила и выложила на стол. Если идти до конца, миф о независимости претворяется властью. Но хозяин не бывает свободен, вседозволенность губит власть. Власть — это воля, разумная власть стремится к волевым действиям, ценность которых в ожидаемых последствиях. Жиз, мы разумно преобразуем среду, чтобы что-то от нее получать. И чем больше получаем, тем ближе крах империи, если только не научимся предсказывать все последствия своих действий. Да к тому же, Центр, але, свобода ли — программируемые волевые действия? Господа, я не против преобразовательных планов, я против домогательств до всемогущества.
Дина подмигнула далекому Острову. Центр, Центр, я Шизель, я с вами не согласна, прием.
Промозглый осенний душок забрался под дырявую кожанку. Борис припозднился, а завтра ему рано вставать, к тому же сыро и ветрено, но бежал он, как ни взглянуть, от отчаяния.
Месяца два назад он встретил Дину случайно, и она пригласила его заглядывать к ней. Соскучилась институтка, устала с умниками розовым туманом дышать, поняла что при первой непогоде умник разноется и ее бросит. А если проветрить ей мозги от розовых духов и книжных целей, то жена и подруга выйдет что надо. У нее в комнате всегда чисто, к чаю часто домашнюю стряпню предлагает, шмотками не интересуется и понимает, что Борис музыкант. И дети умные будут. С этого начиналось месяца два назад.
Он как приходил, она его всё о музыке расспрашивала, он ей рассказывал, потому что знал что делает: сначала общий интерес найти, на его почве сблизиться, а там у нее и другие интересы появятся.
А эта дура наслушалась его и стала свои мнения драгоценные высказывать. Хуже нет, когда дура мнение имеет. Боря в астрономии не шарит и туда не суется, а эта же — лучше Бори, лучше всех знает, где хорошая музыка, где плохая, и с чем ее кушать надо. А язык у нее подвешенный, хрена с два объяснишь, что ей думать вредно, в такие материи завернет, что только молча понимай, какая она дура говорливая. Но Борис знал, что делает: он ее обламывал, к себе приближал, не одними беседами, один раз пощечину схлопотал, молодец, значит, верная будет, объяснял ей, чем занимается, чтобы с пониманием его уважала.
Но баба она и в Африке баба, не втыкается в его планы, хоть режь. Он ей объясняет, а она критикует, он объясняет, она критикует, в ее возрасте двух детей иметь полагается, а она — ни в зуб ногой — критикует. Знала бы хоть о чем болтает, чего в душу-то чужую лезет?!
Докритиковалась, прощай, умница, он знает, что делает: у него будет независимая студия и верная жена, катись калачиком, не ты, так другая.
Прощай. Мне свобода нужна, а не власть, дура, какая власть?!. Ты видала всех этих с понтом музыкантов, полжизни канючащих чтоб их на точку пустили?! Решено, прощай. Я знаю, что делаю: у меня будет своя аппаратура хорошего класса, на которой я буду сочинять, а не куклу-муклу корячить, и ты услышишь мою музыку, и время придет. Ты поняла? А я говорю, что услышишь, и не ты одна, и поймут все! И, может, когда-нибудь еще встретимся.
Дина с окна видела, как Борис промчался по отсыревшей, мятой листве между домами. По многим его замечаниям чувствуется, что он увлекся музыкой неслучайно. Несмотря на трудное детство и
Резидентка еще надкусила яблоко и выкатила с ладони. Завтра к маме на работу зайду, e-mail в Центр отошлю. Задание выполняется, напишу, успешно, для объекта музыка стала заметно важнее личной жизни. Может проснуться колоссальный творческий потенциал, но задание выполняется успешно. Зашлите-ка Альда на пинковой тяге в командировку, я ему тортом в лицо заеду и попрошу по-хорошему дядю Сережу всяким бредом не озадачивать и меня чушью не занимать.
Дина смотрела между домами, где пробежал пробойный, гривастый Боря, и вместе с ним слушала, как бьют синкопы недавнего спора; огибая углы из-за домов вылетает партия, конечно, гитары, таща за собой хвост клавишных, многослойных, как соты. И незачем вспоминать о глупом споре, когда есть вечерняя улица.
Дина радостно засмеялась Боре и направилась в кухню с подносом. Понятие о синкопах и глиссандо она имеет благодаря матери, которая напрасно старалась привить ей любовь к музицированию. Но имеющая просто материнское чутье на своих детей и шестое чувство на музыку, Проклина приучила-таки терзать пианино старшего сына и младшую дочь, еще как приучила, еще как терзать... нет, ну это я от зависти. Они не отбивались вредно, а перенимали филигранную технику, и вместе с ней, вдруг получится, шестое чувство... нет, ну зря я так шучу. Андрей за фоно садится редко, но слушая Дарьюшку отдыхаешь... только не по два же часа каждый день. Сколько раз просила при мне чем-нибудь другим заниматься, сбивает.
Да, Боря, музыкальную грамоту знал бы, записал синкопы быстренько и спать завалился. Дина оттопырила мизинец, присела и метнула чистую ложку в сушилку. А он, наверно, даже чай не попьет, сядет с гитарой свою музыку наизусть запоминать. Она сокрушенно качнула головой, полоская раковину. У Бориса I группа крови, будет курить на голодный желудок — язва гарантирована.
Дина вытерла руки и вернулась к себе навести справку о I группе.— К лазанию по справкам и энциклопедиям пристрастил ее дядя Сережа (хапуга-верхогляд, как слегка упрекнул его Бон,— это было задолго до ‘Рима, о котором Дина не знала фактически ничего).
Боря Бурцев открыл дверь своим ключом. Через несколько секунд он в комнате стягивал носки. В кресло-качалку составил фирменную акустическую гитару, купленную недавно и очень недорого — повезло — к электрической и простой, что уже имеются. Старую простую он сплавит — беспонтовая, хотя тоже фирменная, а найдутся “гитаристы”, которые с руками оторвут за Борину цену. Сбросил покрывало с кровати.
Перед тем, как выключить свет, он коротко, яростно взглянул на новую гитару.
“А ТЕБЯ РАДУЕТ ТВОЙ СОБСТВЕННЫЙ ТРУД? ТОГДА ЗАПИШИСЬ В ДОБРОВОЛЬЦЫ!!”
Ритчи скользнул незамечающим взглядом по плакату и прошел мимо активистов организации “Строители рая”.
Осень выдалась странно теплая, это август истончился и стал янтарным. И только ночами строгая ртуть в термометре падала до кристального тона, да изредка днями в прорехи призрачного августа задувало осенним дождем. Женя сдружилась с этой осенью, Женя знала, что для нее эта осень последняя.
Разбив бездонные крепостные стены и очутившись в сказочном мире, она теперь не умела думать, зачем хочет смерти,— ведь она была счастлива первозданной цельностью рядом с Смирновым. Но она теперь не нуждалась в том, чтобы связно думать. Она знала, что мутным, сплющенным бликом заполонится мир, едва серые пристальные глаза перестанут следить ее неверные миражи. И Женя терпеливо выплетала паутинный узор по вещественной канве Славиной жизни, и быть ему тоже в ловушке миров, и в грустных, трезвых глазах таилась смерть, и прямой поединок неотвратим, и единственной ее вдвойне мстительной целью было преодолеть Смирнова, но, о дьявол, как удерживал ее пристальный взгляд.
Слава зашел за Женей, и они отправились на пустеющий к осени пляж. Они сидели на длинном берегу, Женя в долгополой фланелевой рубашке и джинсах, Слава в плавках и с полотенцем. Женя радостно, как ребенок, выдувала радужные пузыри и отпускала их в медленный путь к неяркому небу, предлагая Славе щелкать по ним, они ведь непрочные, они разлетятся на искристые брызги от прикосновения, это забавно. Но Слава лениво отмахивался от невесомых шаров и шел обкупнуться. Закалившая себя, будто литая фигура удалялась по песчаной кромке к воде, остывающей под неярким небом, а на отцветшей траве фигурка девушки, жесткая, эластичная, запрокидывала голову к плавно взмывающим пузырям. Их подхватывал к небу невидимый теплый ток от парня, уходившего каждый раз, как обсохнет, к воде. Гулко звякая, стукались радужные шары о размытую белизной синеву и медленно падали в путь обратный, стеклянно-металлическое эхо полнило купол и пело фигурке на жухлой траве о дороге к земле, дальше, в землю, дальше, через сквозную дыру, о небо, за что этот нескончаемый путь, и девушка, не давая шарам долететь до земли, сама одиноко их лопала всюду метким прикосновением, атлетическая фигура парня выходила на берег, со здоровой утомленностью принимала на себя истонченный солнечный свет, пробредала песчаную полосу и растягивалась по пляжному полотенцу рядом с одинокой фигуркой, усыпанной алмазным бисером брызг от лопнутых пузырей, а если к его приходу упадал до земли сверкающий шар, то парень лениво отмахивался и невидимым теплым током шар несло в стеклянно-металлическое эхо купола, но неяркое небо было не стеклом, не сталью и не хрусталем, разумеется,— эхо было наколдовано, а небо — нет, небо было разбавленной белыми разводами бирюзой, цельной и полированной.
И, озорничая, Женя водила волшебной иглой по Славиной спине и доставала его вопросами: а кто такая Света? А что Света? А кто такой Леший? А твоя кузина кто такая? А что ты больше не любишь, кефир или простоквашу? Слава, поведя плечом, отвечал коротко и емко, ничего не тая, а даже с любопытством ожидая, каким будет ее следующий вопрос. Потом, доставшись иголкой, разворачивался, выхватывал ее и бросал в траву. И снова уходил к воде, грустно, давно уже безразлично уверенный в своих силах. А Женя, провожая спину насмешливым взглядом, протягивала в сторону ладонь, и игла сама вылетала к ней из травы.
А через неделю Женя внезапно канула, Слава ее не заставал. Когда она зашла сама, то известила его, ни о чем не спросившего, что выгуливала Валеру. Он усмехнулся и только. Они беззаботно шатались по шахматной доске города, Женя болтала чепуху и расспрашивала, за ними извилистым следом тянулась ведьмина нить.
Посмотрев на часы, Слава предлагал проводить Женю до дома. Но однажды она сказала, что две недели ее не будет, и предложила встретиться через воскресенье у ТБК.
Вчера ночью, перед тем как спать, Ритчи вдруг вспомнил женщину, с которой встречался очень давно, лет семь назад. Ее звали Тина, она была сумасшедшей и часто делилась с Ритчи своими фантазиями. Однажды они сидели в длинном, неуютном зале на полу у зажженной свечи, отраженный блик маячил вчера вечером в памяти, как тогда на паркетном лаке, шатаясь от сквозняка и теней, она тревожно подобралась в комок и говорила: “Мне уже не было плохо. У меня тогда была фантазия, что тот, кто умирает, всегда старше всех. Ты понимаешь?”— Она смотрела на Ритчи внимательными, невидящими глазами.— “Он уже прожил свою жизнь, он перед смертью самый старший, самый мудрый, самый усталый среди всех других, которые еще будут жить. Ты понимаешь, да? Перед смертью он прожил жизнь. И вот в тот вечер я чувствовала себя самой старшей, все вокруг были такими детьми. Я в тот вечер очень любила жизнь и людей, и мне их было безмерно жаль. И я спокойно, мудро ложилась спать, зная, что наутро я не проснусь.”
Полтора месяца воспоминаний сделали свое дело. Ритчи извелся до плоской апатии. Нет, но посмотрю, что дальше будет.
А чего смотреть? три десятка лет времяпровождения, и ничего особенного в этом нет. Что было, то по сходным ценам продано, остатки предлагают втридорога купить, чего особенного? Самокопанием это называется, сам врубаюсь.
Надо-надо-надо чем-нибудь себя занять. ...только ничего не хочется. Но черт возьми, как он счастлив бывал! “А зачем ты столько жил и живешь сейчас?” — “А пошел ты нафиг, не видишь, я занят!” Ритчи затянулся. Блин, как он счастлив бывал. Особенно когда сдыхал от стыда, прослушивая на первый раз запись. Вроде бы случалось сдыхать от стыда... Случалось или не случалось?..
Да, вспомнил, случалось. Его тогда не предупредили, что врубать нельзя из-за неисправности какой-то. Так током шибануло. Чуть не сдох.
А когда розетка исправная была, к любой мути мог сбоку бантик привязать. Балдеж. Приятно вспомнить. Да, хорошо они с парнями жили, не каждому дано такое счастье. Но он ведь впечатлительный такой, ему как предложили стать еще счастливее, так он сразу стал несч... не любит он это слово.
Ритчи молча курит, изучая по ниточке тонкие гардины. Брайан у дальней стены гостиной рассматривает корешки книг. Блэкмор Осторну давно уже сказал, что приезжать не надо, но он опять приехал. Приезжая, Осторн говорил о чем-то, Блэкмор обсирал то, о чем он говорил, всё уже обосрал, и сегодня за полчаса они перекинулись только парой слов, “привет” и “хочешь кофе?”. Попили кофе и сейчас стоят порознь, молчат. Блэкмор ясно чего молчит, а Осторн чего? Чего стоит, не уезжает? Осторн, тебе сказать, на кого ты смахиваешь?.. Ритчи развернулся от окна и вышел.
В соседней комнате откашлялись колонки. Ослиными копытами по грифу заходили пальцы, колонки заорали через стену: чего стоишь, не уезжаешь? Вот тебе, вот тебе, вот тебе... Нет, не Брайану,— куцому ля-ля. Ритчи топил ноющий мотивчик в своей виртуозной, знаменитой технике, застраивал в жопу и резал на части.
Оглянувшись к двери, Ритчи хохотнул, как придурок: Брайан. Брайан потрогал нос, глядя исподлобья: “Да что вы говорите!”— и подключил бас.
— К соль на “дурах”!
— Да что вы говорите? — ехидно удивился Брайан и, следя за пальцами, уверенно поймал тему.
“А ты чё, ишак?”
“А на себя посмотри!”
Не стесняясь в выражениях, они ругали друг друга, спорили, обменивались кое-какими мыслями и иронично поддакивали. На нормальном английском они друг в друга уже не врубаются. Ритчи один раз употребил речевые звуки, дал техническую рекомендацию по ходу игры. “Лажу не гони!”— крикнул он. Блэкмор, блин, не может не покомандовать.
Ритчи и Брайан переглянулись. Брайан взял на понижение, заумно виляя и еще подумывая, выползти или нет. Ритчи свинтил недолгие риффы и потопал с низов на склочные верхние октавы (соло, бас...— фигня какая). Выкарабкавшись, развыступался где-то у двенадцатого лада сумбурным арпеджио, да пожалуй, луженой глоткой. Брайан загудел, глубже, ниже, он а-а-а-биделся, дальше, канул. Ритчи ткнул ногой, вырубая, и извинился классическим флажолетом, скосив под чистую акустику.
— Личный протест против примочек мэра!
Брякнул что-то липездрическое и, негромко угорая, прислонил гитару к колонке. Вытащил сигареты:
— Пошли покурим?
Брайан только кивнул. Отставив гитару, он обалдело проследил глазами выходящего друга, похлопал по карману, нащупывая сигареты, и вышел следом.
Классно они сейчас побеседовали. Брайан не припомнит таких бесед. Случайно отвязались, нечаянно, вдохновение нашло, нафиг. Завтра в нормальной студии вдохновиться часа на полтора, ну это буги-вуги, ну за неделю наиграть часа полтора, Ритчи какой разговорчивый стал, пока от людей прятался, а затем обвешать приколами, понтами умными, свести, а затем еще развести (и у Блэкмора и у Рэбита кое-какие песни есть) — все потрясены, “Пип Депл” возродились, нате вам один концерт, нате вам другой концерт, нате вам двойник! И в турне по Европе отправиться. Брайан искоса посмотрел на Ритчи. Тот безмятежно курил. Да, Блэкмору сейчас только турне по Европе предлагать. Начать с того, что сказать: ‘’Слышь, Ритчи, есть такая легендарная группа “Пип Депл”...’’ У Блэкмора чувство юмора всегда немного клинило, а сейчас его от такого вступления перемкнет капитально... да сам ведь предложил “Пип Депл” назваться! С материковскими потусовался — начал трудности изобретать. Слишком серьезно к себе относится. И внушает беспокойство как его подолгу клинить стало. Ничего, теперь он сам скоро вернется. Задрался к нему ездить, будто своих дел нет... Но как они сейчас побеседовали, бли-ин...
Сейчас они по кайфу сыгрались, как не считали себя способными. Точнее, считали, но два пишем, три в уме. Четыре сносим, на материковских глядя. Или не считали? Да, не считали, будто заняться больше нечем. Блэкмор стряхнул пепел.
Но что-то им самим новое они после трех альбомов слышали от себя нечасто. А после 87-го редко. А потом если только соберутся, как у Ливерти тогда собрались... Да, у Ливерти это были буги-вуги. В драбадан упились, но как играли-то, а? Пьяному море по колено — и лужа за море. И Брайан снова печенку себе посадил. Говорила мне мама, в ХВШ одни лоботрясы и алкаши учатся. Чего маму не послушался? Жиз бы не пришел. Блэкмор снова стряхнул пепел.
Но сегодня с Брайаном — это хорошо. Брайан друг, в башке наконец-то спокойно.
На веранде Осторн и Блэкмор скурили по сигарете. Переместились в гостиную и начали по второй. И Осторн вдруг сказал, не оборачиваясь, на чистейшем английском:
— Слышь, Ритчи, я завтра к Рэмбелу не...
— Кайфоломщик ты, Осторн,— перебил, не вникая, Блэкмор.
— Начинается. Что опять?
— Говорил я тебе, для меня нет больше завтра.
— Ты кончай дуру ломать, я что сказать хочу, Йон Рэмбл в Даган приехал, и...
— Да не хочу я там никого видеть.
— Знаю я, что ты его недолюбливаешь, я не про него сказать...
— Плевать.
Брайан сколько-то рассматривал Ритчи. Ему снова казалось, что Ритчи действительно больше не вернется. Брайан побрел на веранду. Минуты через три Ритчи тоже поплелся туда. Они стояли там минут пять, ни хрена не врубаясь друг в друга. Брайан многое передумал. Он устало повернулся:
— Ну короче, теперь твоя очередь. Я к тебе больше не приеду.
— Валяй,— грустно согласился Блэкмор.
Осторн, выходя, запульнул окурок на гравиевую дорожку в мелких лужицах. “Бизонолгенок,”— почему-то подумалось Блэкмору вовсе не про друга, со стороны откуда-то.
Отъехала машина.
Осторн долго ездил. Осторн друг. Осторн — последний. Теперь уже никто не придет.
Теперь у Ритчи нет вчера и нет завтра, а есть только Жиз. Он боится такого конца, но, наверно, сам к нему шел. Ритчи много красивых слов может толкнуть о закономерностях разных концов, лапшу на уши развешает, поржет и уйдет. Его еще в юности научили о музыке и вообще искусстве красиво говорить, Брайана тоже учили, но Брайан двоечник был, Ритчи и его может облапшить. Но своих-то парней зачем, общий прикол — это, конечно, было лопоухого пбублика заловить и закачивать в него муть, чтобы он по ходу умных речей за пиво расплачивался. Это трудно было, за четверых-пятерых питоков не каждый согласится платить, но изредка удавалось. И все оставались довольны. Не пиво дорогое — победа дорога. И бублик тоже был доволен, и чем длиннее уши, тем круче лапша, бессовестные, блин. Лет двенадцать назад Ритчи счастливый был. Тину вчера вспомнил. Зачем-то подумал, что Тину вспомнил... Еще две-три затравки Жиза, и я не выдержу, соглашусь.
Не соглашусь, выдержу.
Бродит он по большой и красивой вилле, от всех сбежавший. Продаст он свои белки, закажет тонну фигурных монпасье в виде гитары и будет ими питаться, пока не выпадут зубы. И тогда его время придет. Встанет он на пьедестал, тоже закажет, и гордо прошамкает благодарным потомкам, что всю жизнь не расставаться с гитарой еще не значит делать музыку, дурни.
Его время уже на подходе. Вонючка-Жиз, в прошлый раз Блэкмор называл его в лицо так. Если сегодня придет, буду обзывать его “гадость”. Если снова придет, я не выдержу, соглашусь... Что за чушь, совсем не то хотел подумать, то придется называть его просто Жизом.
Ну что он ко мне прицепился, ммразь... Достало, буду думать о... о, о, об этой тарелке, нет, о фирме “Эпплз”, нет, лучше ТВ включить.
Ритчи включил телевизор.
Хорошая женщина, на Кристи похожа. Только Крис попластичнее. Хорошая лодка, надо фирму запомнить. Но если купит, то к лету. Купить надумал, червяк, не выйдет, я не лодка. И не Крис. Или Крис?
Ритчи напряженно смотрел в экран. Да, да-да! Жиз думает, что я блядь!
Ритчи засмеялся телевизору. Глаза слезились от напряжения.
Нет, Жиз, я тебя прогоню. Ты уйдешь, потому что я тебя прогоню. Да нет, да я просто дурак, да почему я его до сих пор не прибил? Сегодня пепельницей прибью, она тяжелая. А вдруг он галлюцинация? Обидно будет. Пепельницу красивую разобью.
Ритчи снова засмеялся. Дуррак, дурак, сижу готовый, жду, когда он меня прибьет. Нет, это он дурак, сегодня я ему объясню, кто он. Нет во мне талантливых белков, я высокопрофессиональный технарь, да, техника у меня бесподобная, сам знаю. Но чего-то к ней не хватает. Иначе бы не лаялся с парнями, играл бы себе и играл неважно с каким составом, да ну хоть вообще без состава, нет, состав нужен, как же без группы...
Ритчи понял, что думать больше не желает. Он хмуро уставился поверх пестрого экрана. Он отрубился напрочь. И он сорвал бы рубашку, выпрыгнул в окно, и кинулся навстречу ливню, чтобы хлестало по голым плечам, чтобы смыло из памяти всё, не жаль больше ничего, и чтобы заново жил, а дождь чтобы хлестал, а не моросил, и чтобы хотелось играть на гитаре... А кому он, кроме Брайана, был бы нужен?..
Проклюнулась первая мысль. Сам врубаюсь. Ритчи оперся затылком о высокую спинку. По лицу бегают цветные отсветы от ТВ. А меня радует мой собственный труд? Тогда запишусь в добровольцы! ...Черт, откуда это?
Ритчи устало тряхнул головой. Хиты, сэйшены, гонорары...— какая муть, какой всеобщий стеб...
Дина скучающим пальцем ткнула в кнопку,— кассетник заглох. Она вынула кассету и сухо сложила рядом с письмом. Центру видней, но резидентка разочарована. Она сама просила прислать талантливую музыку талантливого объекта, и, как это бывает со всем захваленным, ждала большего, чем ей представили. Обыкновенный танцевальный рок. Я помню, помню, “Пип Депл” — как вы говорите, не “материковская”, и в этом особенный смысл. Вы там сходите с ума, но я вас очень люблю. И скучаю по вас, и мне грустно, что вы далеко и все втроем сходите с ума.
Дина разобрала посылку до конца. Книги и журналы, спасибо, дядя Сережа. Коробочка “От Альда”. Дина открыла. Искусственная роза, меч из проволоки и пошлый кулон в виде сердца. Издевается, негодяй, да бог с тобой. Даже на стену пришпилю, даже с надписью, что от Альда. С красивой, заметной надписью, но чтобы Борис не ревновал, где-нибудь в туалете, Альд, а в тебя при первой же встрече тортом заеду. Тоже пошло, зато конкретно.
Дина снова врубила пресловутого Блэкмора и резкими взмахами листала журнал. С ума сошли. Когда Жиз приезжал в Академ и рассказывал ей, зачем им нужен Бурцев, ей было смешно. Они собрались разбогатеть на каком-то супертоваре, взять власть в свои руки и разумными реформами мирового сообщества предотвратить экологическую катастрофу, идиотизм. Стратегических планов Жиз не открывал, обсуждать отказался, а только мечтательно описал Блэкмора — второго кандидата на операции, и остальное время убеждал, как важен их план, и сыпал фактами о том, что экология на грани практически во всех районах Земного шара, даже на Северном полюсе. Дина много смеялась, но согласилась быть резиденткой: задание ей давали очень оригинальное, да и ей не верилось, что эти планы серьезны. Однако и Боря музыкой вдруг слишком увлекся, и альтер-сайтер, судя по почте, того, увлеклись, и Дине стало немного тревожно. И не только за них. Дня четыре назад, после ссоры с Борисом, она неожиданно задумалась о природе власти. Борис к ней больше не заходил, она догадывается, что основную часть программы успешно выполнила. И у нее был упадок настроения, который держится до сих пор. Всех троих она хорошо знает, за свой план взяться всерьез у них ума хватит, и в прямом и в переносном смысле, особенно у Альда в переносном, да и Жиз, мягко говоря, чудак: если будут операции, следом супертовар, следом прибыль, то ни на что нормальное деньги наверняка не пойдут. Дина после некоторых размышлений в эти дни догадалась, что им богатыми противопоказано становиться. Их и так уже от беззаботной жизни в “Топике” на подвиги тянет. И, короче говоря, вот что.
Шизель отодвинула журнал. Завтра она шлет e-mail, чтобы дядя Сережа в эту субботу ждал телефонного звонка. Резидентка будет выражать свое принципиальное несогласие с Центром. Они там с ума посходили, так прямо и скажет.
Она грустно улыбнулась и посмотрела на магнитофон. Один раз уже разочарованная, теперь Дина заметила, что “Пип Депл” очень хороши как фоновая музыка — ненавязчивы, в меру разнообразны, не приторны и не наивны.
Цветной, яркий телевизор изгалялся перед пустым креслом. За стеной, в комнате-студии, Ритчи сидел на полу, почти в темноте, с глазу на глаз с инструментами курил и с ними за компанию молчал, разговаривал он у себя в башке. Снова спорил, двадцати трех лет, кричал парням, что пусть выбирают между ним и гадом-менеджером, проталкивающим своего аранжировщика, что он не врубается зачем лично их группе вообще аранжировщик, да еще и программист! У себя в башке Ритчи снова ругался с Рэмбелом, обвиняя его в попсовой деревянности, а тот обвинял Блэкмора в трагических манерах, зазнайстве, и в мазохизме, и в мании величия, а Ритчи убегал на неделю-другую и по телефону извещал аранжировщика, что тот уволен, и вся его шайка ассистентов тоже, а пьяный, лез драться со звукорежиссером Таем за “денатурат” и халтурную работу, материл парней и доказывал гаду-аранжировщику, что там клавиши — лишнее, а сям ритм нельзя делать четким...
Ритчи хрустнул запястьем,— дурак! Доказывал, что звучит лучше, да как это можно доказать! С кем играть? Кому? Кому он нужен? Кому они с Брайаном были бы нужны?
Ритчи оперся в стену и вытянул ноги.
Случаи вроде пьяной драки с Таем он по пальцам пересчитает. Только вспоминать неохота. Хорошо, если раз в месяц взбаламутится, а изо дня в день бригаду продюсеров и талантливого менеджера терпел, в охоту за хитом впрягался, с “трагическими манерами” и “манией величия” в себе боролся, отношения натягивались, но вежливо, постепенно, взаимокультурно.
Ритчи ткнулся лбом в руку и уставился перед собой. Сегодня я поеду в Даган и набью Рэмбелу харю, и Ливерти, барабанщику, набью, потом к Рэбиту заеду и тоже набью, за то что позволили из концертов делать тупые, глобальные шоу, потом к Осторну поеду, дам ему дубину, дубину дам, и чтобы бил меня, наотмашь бил, Брайан, не только по жопе. Опахало ему дам, троллю-до-ми-солю, не будет он бить, не понимает, за что. За то, что публику дрессировали, Брайан, а потом она нас дрессировала.
Рука, подпиравшая лоб, повисла с колена. Ритчи смотрел в потолок. За то, что ничего, кроме олд-нью, она от нас уже кушать не хотела, на стадионах веселилась, а каждый из нас знал, что наедине там теперь и слушать нечего.
Ритчи вспомнил дружеский обычай их с Брайаном отстегнуться от всех и застрять в кабаке, тихо, мирно, без скандалов. А раза два или три было такое, Ритчи по пьяни высказывал Брайану, какие они с ним падлы.
Ритчи нетрезво шатнул головой, он снова плакался в башке Брайану, что задуманное успевает вырасти только в давно знакомые штампы, что не дают им, идиотам, ничего успевать, кроме фурора и денег, что не живется от этого, жизнь с каждым днем не глубится, а наоборот, иссякает. Брайан поддакивает, в пьяных глазах — высокопарность. Ритчи материт публику-бублику, другие рок-группы, музыкальных критиков, музыкальную индустрию, специальных продюсеров разных назначений, развелось больше, чем музыкантов, нафиг, начинает материть по именам, но это быстро надоедает, он зовет Брайана уехать в страны третьего мира из этой видюшно-функциональной страны, обогнавшей на 25 лет ведущие государства мира по потреблению на душу населения мяса, молока и ублажающих песенок. Брайан тоже ругает буги-вуги и соглашается ехать, они, склонившись над столиком, тихо поют “Интернационал”. Ритчи рано научился пить с учетом завтрашних дел, но несколько раз им двоим случалось ужраться до “Интернационала”. Как назло, следующим утром надо было выдержать с тяжкого похмелья ответственную встречу. И Ритчи выдерживал, выслушивал, отвечал, подписывал выгодные контракты, шел с ребятами дорабатывать песенки, беседовал со своим управляющим и с тестем, голова трещала, всё не в кайф, он материл про себя вчерашнюю попойку.
Ритчи вяло поднялся и вышел из студии. Студию к себе на дачу он купил со зла, над собой издевался,— Йон же сказал, что он мазохист, он и стал самоутверждаться. А что? Рэбит себе киностудию купил, для Йона он почему-то не мазохист? Да плевать на Йона... Да, плевать, у меня ведь мания величия.
Ритчи выключил телевизор и побрел на второй этаж, в спальню,— начала одолевать тяжелая сонливость. Но, вдруг удивившись, стал снова спускаться. Вот что странно! Он мог бы и сегодня быть счастливым! Ведь всё нормально было, так и топай дальше, твердо уверенный, что топаешь куда надо! Ну ведь сам хотел, что ли нет? Изредка напивался бы с Брайаном, сегодня мог бы напиться... Классно они сегодня сыгрались, Осторн тихоня, но ку-ку: с лету сечет и улетает, ку-ку, ку-ку... Но что странно: они могли бы сегодня тоже напиться, а потом отоспаться, а завтра можно было бы в Даган поехать, к Рэмбелу в гости, навестить, старое вспомнить, разругаться опять, в лоб ему можно было плюнуть, ну а затем домой вернуться, бизнес какой-нибудь идиотский затеять, перед женой извиниться, пригласиться авангардистский фильм озвучивать, в приемной комиссии ХВШ грозно засесть, а потом анаши купить и с кем-нибудь у аппарата ночь провести, с Осторном, вдруг на запись ляжет, потом у Рэбита какой-нибудь его сценарий попрошу, скажу, был потрясен и сочинил к нему музыку, на главную роль Йона посоветую, балдеж, короче. Не буду советовать, не хочу, чтоб Рэмбл в Дагане застревал... Да, но почему он всего этого не делает?
Ведь мог бы принимать за чистую монету дикие сэйшены, долбежки в студиях, творческие озарения, прочее богатство на медный грош. Играть в одаренного музыканта с бубликой, лаврами ее понукать, хоть завтра сольник может начать писать, есть кое-что. А почему я всего этого не делаю?! Потому что понял. А что понял? Что я — косная посредственность.
Боря мрачно уставился в ноты. Он устал от подсчета тонов, где большая терция и где малая терция, он путается в начатках сольфеджио и жопхренжио, он не умеет записать на бумагу придуманные мелодии, но он одолеет теорию музыки, он не ребенок, он знает, что делает. Он должен. Его музыку услышат, ты поняла?.. Но пока он даром, даром живет!..
Бурцев уже несколько дней не ходит на работу. Он разъерошил бороду и закурил, глядя в учебник.
Мы хотим тебе дать один добрый совет, Боря: смотри на вещи трезво и не взваливай на себя лишнее. Ни ты, ни кто другой не может ручаться — а вдруг у каждого второго в голове что-то звучит, только он значения не придает и говорит, будто у него ничего не звучит? Мы, Боря, не договаривались, где разница между первым, вторым и сто пятым: в ощущениях или во внимании к своим ощущениям.
А ‘Я снова вылезу со своим мнением дурацким и задам теоретический вопрос, а возможен ли тут эмпирический ответ? Договариваться они собрались. Тут, Боря, можно только верить, что у кого-то звучит, у кого-то богато, а у кого-то вообще не звучит.
В неубранной комнате Бориса навис тяжкий дым крепких сигарет. Бурцев сидит на кровати, под металлическую сетку которой подложены широкие доски, чтобы не прогибаться во сне. Он скрупулезно разбирается в научной книге о музыке. Кресло-качалка загружено гитарами, двумя сразу, глухими и плоскими, но только пока, его время придет. И верить в это — его неприкосновенное право.
Наедине с учебником бессилие невыносимо, в тоску оно тогда превращается. И третья гитара в углу, которую скоро продаст. И нежданно мелькнула шальная мысль: “А вдруг я примитивная посредственность?”
Не промедляя ни секунды выскочила Борина индивидуальность и впечатала шальной мысли по носу: “У кого угодно, у каждого есть право вскормить в себе гения!” Шальная мысль, жалобно воя, запрыгала в потемки мозга.
Хиловата для Бори, чтобы драться. Но очень уж ‘Я внутренние конфликты люблю. Почесал в затылке, которого нет, и запрыгал следом за пришибленной мыслью. Она одна годится, чтобы Борину индивидуальность на слабо проверить, но ей еще подкачаться следует.
Нашел ‘Я ее в потемках, чего воешь, говорю? Какая же ты примитивная? Сергея Жиза знаешь? Жаль, что не знаешь, он однажды классный тост двинул: в демократическом немилитаристском государстве нет людей “из толпы”, все гармонично развиты благодаря широким возможностям при высоком жизненном тонусе.
Втемяшилось ему в голову тогда отметить годовщину, забыл какую, кажется, приезда на Остров. И его тост, на самом деле, к “талантам” и “неталантам” очень с натяжкой отношение имел. Сергей Остров с Древним Римом сравнивал, демократии и государственные устройства, пустую болтовню и настоящие знания, и радовался, что все сравнения в пользу Острова, и науки на нем имеют большое прикладное значение; затем еще один тост двинул... блин, повело Меня его бодягой. Ну, выпили они тогда с Боном немного, похохотали, ну а ты главное запомни, что в справедливом обществе нет заурядных людей. Мы все Перестройку в стране свершили, стало быть у нас теперь тоже нет людей “из толпы”.
Ну а Бона Жихарда знаешь? Жаль, что не знаешь, он чокнутый немного, но наблюдательный. Он на других тусовках, чем Борис, бывал, но это вопрос левый, Жихард правильную вещь заметил: быть талантливым вовсе не противоречит тому, чтобы быть функциональным, даже напротив, увеличивает взаимоотдачу с обществом. Пример тебе приведу. Уж Блэкмора-то ты знать должна? Ну вот. Еще б не знала. Люди искусства они все особенные. Ну и сама смотри: технарь, а ведь легендарной фигурой в отечественном роке стал. Ты и дави на Борину индивидуальность в этом месте: бульдозер бросила, взаимоотдачу с обществом, значить, прервала.
Борина индивидуальность на тебя плеваться будет, что она вне общества, что она свободна и сама определяет себе “Обязан!” и “Прав!”, но ты не пугайся. Ты ее пристукни ехидно, что самое рациональное тогда быть “непризнанным гением”: не теряя высочайших привилегий “посредственности”, говоришь себе когда хочешь “Прав!”. Борина индивидуальность охуеет и сникнет. Чуешь свою силу? Ну, с богом.
Мысль незваная окрепла, снова перед Бориной индивидуальностью вылазит, ну, думаю, сейчас внутренний конфликт будет.
Смотрю, короче, ага, конфликт. Избиение младенца называется. Мысль только вылезла, развернуться не успела — Борина индивидуальность ее в две секунды замесила. Изувечила всю, та еле-еле ухромала, как была примитивной, так и осталась.
Забилась мысль-хромоножка в темный уголок лобастого черепа, ‘Я уж не стал к ней больше приставать. А она, всхлипывая, лечила себя с тем, чтобы больше не драться. Вот я битая, калечная, да не будь калечных, кто бы подумал о снисхождении к ним, а? Ва-а-а... Она заревела навзрыд, потирая ушибленный нос.
Борина индивидуальность пригрозила в потемки нехилым кулаком.
И неприкосновенное право Бориса — верить в свою исключительность, замечу ‘Я самодовольно. И рот, которого нет, залеплю себе чем-нибудь несуществующим, чтоб ржачкой своей идиотской не досаждать.
И Бурцев курит, трет то бороду, то глаза и читает “Теорию музыки” Фрадкина.
Я — косная посредственность?
Рок-легенда растерянно застыл на месте. Секунда, две, и по лицу пробежало облегчение. В глаза вернулся убегавший черный блеск. Надоело, черт, уже с неделю, не, с полгода как в это врубится, так заново удивляется. Бублика к другому приучала, а он ведь впечатлительный такой. “Король гитары” посмеялся и направился в кухню, ощутимо голодный.
Распахнув холодильник и просмотрев, он понял, что ничего оттудова не желает. Ритчи захлопнул дверцу и минуту не двигался. Вяло достал печенюжку с неубранного стола и поплелся к креслу у телевизора. Почему он прогнал Брайана? Чего он стал несч... Чего ему не радуется, как радовалось? Сегодня они с Брайаном играли, как сумасшедшие...
Правильно! Сегодня они с Брайаном играли, как сумасшедшие, потому что Ритчи понял! Брайан не понял, но для него это неважно... как так? или не это важно? Да, Брайану надо не это. А Ритчи понял! А что я понял? Что лично я — косная посредственность.
Да, я посредственность,— Ритчи навел лентяйку на ТВ и включил,— подумаешь, один такой, что ли. Я понял другое. Ритчи снова навел лентяйку и выключил ТВ. Рука безвольно упала на колено. Он долго сидел, потом оперся о ручки кресла и встал, вымотанный до мозга костей. Внутри его башки текли слезы.
Жене тогда было семнадцать лет. Она бродила по берегу Обского моря, отдыхая от только что пройденного урока третьего. Последний четвертый урок, когда она познакомится в отделении неврозов с Юрой (а ведь в столовую с первого этажа будут приходить и другие парни), и усмешка Юры ей промычит сквозь зубы, твердые, как копыта: “Не помыкайте меня ходульной истиной, что нельзя избавиться от себя самому!” — ей тогда еще только предстоял.
Уроком первым, самым добрым и мягким, Жене было людское братство. С игривой хитринкой ее увлекали на урок второй. Ее подзадоривали: “Не спеши, дружок, умудренностью бахваляться да мир драматизировать, маленькая еще. Что ты видела, что знаешь-то? А если к себе внимательнее присмотришься, все колебания и слабости души человеческой сможешь на себе изучить. И чего ты только в себе не найдешь, а знаешь, как это интересно! И вот тебе наказ от позерства: природу человеческую поймешь, не других обвиняя, а в себе вину находя. Ты ведь, дружочек, не любишь позеров?”
Так ее заманили с пробного урока на настоящий второй. И тогда началась суровая школа. Нерадивость наказывали беспричинной тоской, задавали ей обучающие ситуации, одергивали самонаблюдением и сдергивали с зеркал флер за флером. Самой навязчивой наставницей была злая тетка рефлексия. Распадалась подопечная на отражения, допекала Женечку адова школа. Шорки-шторки с зеркал падали, падали, и в классе всё больше Жень становилось. Настоящие одноклассники тем временем в девятый класс перешли, а Женя в другой коллектив вживалась, внутри себя социум заимев. Разбирались Женечки, которая из них настоящая, ругались, от ругани еще на Жень распадались. И к семнадцати годам она от злой тетки рефлексии уже вообще никакая была. Искорками в глазах заперемыкало, и выступила из кружевных покоев страшная тайна материи тела, разодетая во вспышки и всполохи. И говорит: смотри, Женя, как тебя много, а настоящей-то тебя среди них и неееет. Убоялась бедная подопечная страшной тайны, захотелось ей на тот свет сбежать. Тут приспело время параллельного урока третьего.
Вышел дядька шизофренический бред в строгом костюме ученого-теоретика и на базе урока первого изложил самое правильное понимание жизни. Да как заорет: “А ну марш действовать!!” У Женечек перед глазами заволокло, она вознесла транспарант: все должны разрушать друг друга в своих выгодах, а не приспосабливаться,— и отправилась действовать.
И была режиссером безумного театра, в котором ставила трагедию за трагедией, спутывая человеческие взаимоотношения, вынуждая окружающих разрушать друг друга, и месяца через три ее чуть не приспособили в психбольницу.
Но лечиться Женя отказывалась, соучастия к себе уже не умея принять. Тем не менее, из застилающего бреда вырвалась — силой собственной беспощадности. Сознательно отрицая, что видение всполохов и вспышек — болезнь, она будет справляться со своей страшной тайной сама, используя ее самую против нее же самой. Явственно услышалось тогда утробное эхо от бездонных башенных стен. И вместе с этим решением начинала расплетать дивные сказки грусть: палата номер шесть, шесть, шесть...
Плоский язык волнореза отгораживал с обеих сторон наивный бетонный парапет. Из песка вперемешку с камнями росла трава. Длинноволосая девушка в джинсах, кроссовках, в просторном плаще брела по пожухшей полосе волнореза к концу. Там парапет плавно загибался, уступая свинцовой осенней воде, и бежал по другую сторону пирса. Сизые облака и сизеющая вода холодно гляделись друг в друга. И ветер шатал надломленные стебли и косматые травы.
Добредя до конца, девушка устало сложила руки на шершавый бетон и стала. Закатные лучи безразлично золотили ее каштановые кудри, длинный плащ и верхушки трав. Со стороны заката она казалась спокойной до совершенства.
Девушка смотрела за Обское море, за берега, за моря, берега, моря. И с той стороны было видно, что по ее недвижному лицу текут слезы.
На конце волнореза Женя стыла под ровным немолкнущим ветром. Она отдыхала от очередной, решающей схватки с чужим ей миром людей. Ей хотелось выпасть из бытия, уже долго и изощренно преподававшего ей. Не имея возможности сбегать с уроков, она дозналась, в чем разница между ней и другими людьми. И вместе с бледной луной над горизонтом обозначивался ужас смерти. В тот день Женя дозналась, что она не может быть подвержена распаду личности, что она — химера, облеченная в плоть.
Мягонькая переформулировочка. Разрешите хихикнуть-с? Хи-хи-с.
Ритчи стоял перед заглохшим телевизором, не шевелясь. Внутри его лохматой головы текли слезы. Уставившись в тусклый экран, он заново просматривал жизнь с открывшейся вершины дознания. Он дознался, почему ему не живется. Никак не живется, что ни делай, а не живется, он понял из-за чего. Просто он знает , а до этой минуты не знал, чего хочет и всегда хотел больше всего. Он в тридцать один год и закормленный пупсик и нищий старик оттого, что, начиная с детства, жил не так, как хотел, и не знал чего всё это время хочет, а знал какую-то муть о жизни вообще. Так и прожил, пока Жиз не пришел.
А больше всей этой сраной жизни он, оказывается, всегда хотел играть на гитаре то, что хочет он сам!
И слезы в башке хлынули проливным дождем. Ритчи шатался из угла в угол гостиной, стучал себя в лоб, он дознался, дознался. Он просрал себя, он закончил свою жизнь, но он дознался, что больше ее самой всегда хотел вникать в мир и звучать сам, он понял... И дождь в его башке хлестал и хлестал, смывая обломки мыслей, о том, что он понял, тоже смывая, о том, что он хочет, тоже смывая, о том, что завтра нет, а есть только Жиз, тоже смывая, ливень выстирывал всё, и больно бил по заостренным скулам, по нищим, старым плечам, зло вымораживал осязание штормовыми порывами, слепил молниями до белизны в глазах и глушил перепонки громом, свистом, шквальным перестуком, душил встречным ветром, тягучим, как знакомые с юности ритмы, и Ритчи, раскинув руки, мчался через грозу к яснеющему горизонту.
Насквозь вымокший в ледяной воде, он с хохотом выбежал к солнцу и стал беситься, скакать гигантскими прыжками, кружиться под небом.
“Дорз” он, конечно, больше не слышал. Он, не помня как, стоял с гитарой в “дачной” студии, которую назло себе купил, и бесился под чистым небом, и зло и весело хохотал.
Конец тебе на букву “п”, Мое войско договорит, какой. ‘Я уж хихикну-с без разрешения? Хи-хи-хи-с!
Шизель печально усмехнулась. Захлопнула тетрадь и встала из-за стола. Ничего у нее в голове не укладывалось, ей было очень тревожно за Центр, да и, вообще-то, за Борю. Сдав книги, она вышла из читалки, попросила в гардеробе найти место для сумки и направилась куда глаза глядят.
Плохое настроение прочно держалось неделю. А вчера Шизели пришел e-mail из Луза, пригорода Дагана, где расположен филиал “Топика”, и настроение резко изменилось, оно стало ужасно скверным. Жиз прислал список литературы на тему экологии.
Ребята, вы неправы, дядя Сережа, ты стал маньяк. Шизель вздохнула с дрогнувшей улыбкой. Она ускорила шаг, не разбирая пути, в глазах стояли слезы. Пытаясь сосредоточиться, она готовила про себя, что скажет Жизу в эту субботу на переговорах, но снова сбивалась.
Считаю, что вы неправы. Значит так. Идея слепо увлекает того, кто стал, увы, дядя Сережа, догматически мыслить. Догма оправдывает фанатика и любые действия в ее пользу, но нечем оправдать самую догму, идейный маньяк может только уничтожить инакомыслящих. Не увлекайтесь, господа. Зачем вам операции? И так ясно, что у вас всё получится, я знаю, что никому из вас как опыт они не интересны. Зачем вам тогда деньги? Я знаю, что для опытов, которые вам интересны, у вас всё есть... да я знаю, что вам неинтересны никакие опыты! Зачем вам тогда власть? Ну что вы уперлись в эту экологию?! Да, согласна, крах империи неизбежен, но, простите за цинизм, на наш век хватит.
Да, и между прочим, кто сказал, что крах империи неизбежен? Шизель досадливо вытрясла из кармана куртки крошки. Ткнула руку в карман. Да, я сама сказала. Потому что человек не ведает, что творит, и чем шире прямая власть, тем меньше он предвидит ее следствия. И, ребята, не фанатейте. Жиз, конечно, альтернативу спросит...
Шизель растянула губы в чужой улыбке. Ноги несли ее на Морской. Придумаю я тебе, дядя Сережа, что-нибудь экологическое, придумаю. Изобрету какую-нибудь экологию власти...
Дина вернулась домой поздно вечером, даже не зайдя в гардероб за сумкой. Поужинав, она тут же легла спать. Экологию власти она придумала, твердо зная, что на эмоции давить всем троим бесполезно, но и Бон и Альд уступят дяде Сереже, а летучий дядя Сережа, на какой бы чуши ни артачился, всё же склонен к альтернативной. За пять часов шатания по улицам Дина грустила, даже чуть-чуть плакала, вспоминала каникулы на побережье и в пансионате, переживая заново смеялась, думала о разном, об альтернативе тоже. Хуже нет, чем по заказу придумывать, но Дина сконструировала-таки телегу, ей известно, что дядя Сережа зануда,— Дина потянулась и с наслаждением урылась в подушку,— и так ему и скажет: согласно заданию и альтернативной экологии целенаправленно веду объект к неизвестному результату. Дина урылась с головой, унимая ржачку. Облом, дядя Сережа... ты прости резидентку...
А обломанная хромоножка хлюпала разбитым носом в темном-претемном уголке лобастого черепа. Схлопотала себе по кумполу за то, что перед Бориной индивидуальностью выступила, так ей и надо...
Подурачиться, что ли. Присел ‘Я рядом с хромоножкой и тоже стал хлюпать носом, которого у Меня нет. Ваа-а-а... ревем сидим, я хоть и примитивная... ммм, посредственность, зато милосердная, а этот, а, ну в натуре, гений у Бори смотри какой жестокий оказался! И хромоножка показала Мне нос, кумпол свой разбитый показала, а синячища-то... ‘Я охуел, что у Бори в черепе творится! ‘Я от состраданья чуть в осадок не выпал. А как состраданием проникся, Мне нехорошо сделалось. ‘Я как чем-нибудь чужим проникнусь, совсем голову теряю, которой и без того уж нет, куда дальше. ‘Я вскочил, Мне так стыдно стало, что ‘Я прозрачного человечка в белом саване обидел! Порушил-понаразрушал ему нафиг всё, а сам ведь хоть бы раз перед ним посокрушался!
Бегу ‘Я к Свете, сломя голову, которой и нет, и еще потерял, куда уж дальше. А вдруг не успею, а вдруг уже сдохла от истощения!
Жива Света оказалась. Валяется в диванчике на кухне, чего еще ждать. Забираюсь ‘Я, значит, за гробовую шмотку, состраданием насквозь проникнутый, к прозрачному человечку подхожу — и прямо рушусь перед ним, сожалея, и так, и эдак, и прямо вдрызг, соболея, на условных четвереньках вокруг него ползаю, чуть душой не обзавелся от удовольствия душещипательного.
А прозрачный-то человечек гадом оказался. Не смотрит на Меня, чинит кое-как то, что ‘Я ему разломал, даже ухом не поведет, которого у него нет. Вот гад, а. На Меня, на душещипательного, состраданием проникнутого, смотреть не хочет! ‘Я ему хрясь, снова что-то разломал. Вот гад, а. Даже не посмотрел на Меня, будто нет, будто вообще пустое место! У Меня сразу всё сострадание улетучилось. И стал ‘Я пустым местом, которое даже не занимаю. Ну и пошел ты, думаю, нафиг.
Вылез ‘Я из мятого савана, а милосердие до капли испарилось, Мне снова хорошо сделалось, чего-нибудь подлого захотелось. ‘Я ведь дрянь страшная, Мне стыдно за себя перед нами всеми в каждом из нас со Мной за себя. Опять наврал. Дрянь ‘Я страшная, и хоть бы стыдно было.
— Странно ты шутишь, Женя,— пасмурно срезал Слава на ее смех.
Женя стряхнула с лица волосы, затем улыбку.
— Слава, я не шучу.
В кафетерии ТБК душновато, но на улице дождь, и Смирнов с Ларионовой пережидают за маленьким столиком под чахлым фикусом. На закрашенном непогодой окне строго друг против друга обрисовались два профиля: ее, открытый, с откинутыми волосами, и его, прямой, волевой, прозаичный.
Слава, не намеренный играть в гляделки до косоглазия, перевел взгляд в мороженое, ковырнул кончиком ложки. Но снова смотрел на нее.
— Скажи-ка, Женя, мысль об обмене квартир,— он выждал секунду, другую,— не имеет продолжения в дальнейших разменах?
— А что ты имеешь в виду? — удивилась Женя. Слава воткнул ложечку в пломбир.
— Этот обмен выгоден Валере.
Женя не отводила недоуменных глаз:
— Может быть, ну и что? Валера тебя очень уважает, да чего там, Валера тебя боится. Когда тебя его планы волновали?
— Женя...— Слава вздохнул.— Он меня не боится. Мы дружим со школы.
Она улыбнулась ему.
— Со стороны-то виднее, Слава. Ты еще не ведаешь, что из себя представляешь.
— Тебе виднее и ты ведаешь, замечательно. Я не люблю спорить, кому что видней, Женя. Объясни, пожалуйста, еще раз обмен. Только от начала до конца и нормально, не отвлекайся.
Женя отодвинула вазончик с мороженым и проверяла умелыми пальцами нитки перед тем, как затянуть узелок.
— Я два раза одинаково не умею, начну с конца, разрешаешь? — Она накрутила на палец и тискала последнюю ниточку. И говорила серым глазам с въедливой, как песок, лаской.
— Я тебя люблю, вражина ты мой единственный, и сделаю всё, чтобы помочь твоей “горестной N.N.”, хотя если бы не ты, я над ней даже не посмеялась бы. И если уж я обратила на нее внимание, то лично заинтересована в том, чтобы сбить ее с постамента “делайте со мной что хотите”. Я ненавижу заявления вроде этого, я, например, тогда хочу довести человека до безумного страха смерти.— Женя вынула из вазона ложечку и лизнула.— Обычно смерть кажется отвратительной из-за предсмертных мучений. Вылазить из себя всегда тяжело, и самые муштрованные блюстители ограничений тоже не могут не нарушить их в конце жизни. Смерть — это момент хаоса... О, это момент беззакония, и про который мы не можем судить по нашим законам, и о котором у нас домыслы – всё!..
— Женя! — негромко вправил Слава.
— Что? Света? — Женя лизнула еще мороженого.— Плетка самосохранения — боль, ты говоришь, Света нечувствительна к боли. Но я хочу сбить ее с позиции мнимого безразличия к себе. Позиция мощная, я разве спорю.— Женя отодвинула вазон дальше по столу и усмехнулась.— Слава, я много видела, как в мелочах и по-крупному слабый человек своей беспомощностью зарабатывает сострадание других. А про Свету я тебе доложу, что она своей неподвижностью буквально вынуждает к действиям тебя. Попался ты, Слава, и очень глупо.
Он двинул желваками, исподлобья следя за своей рукой, неспешно месящей ложкой в мороженом.
— У меня есть давний, надежный канал психотропных средств. Кому из нас что виднее, мы проверим, если начнем лечить Свету. Я собираюсь доставать фенамин — очень эффективный психостимулятор, но вызывает сильную наркотическую зависимость, скажу тебе по секрету, из-за этого в хороших психбольницах от него уже давно отказались. Злоупотреблять этим лекарством, конечно, нельзя. Но я тебе достану к фенамину табличку, как им пользоваться, будем говорить о дозах, а не о ядах. С самого начала Света должна знать, чем она будет лечиться. Каков поп, таков и приход, Слава. Если Света Марченко ходячий труп, то фенамин пойдет ей только на пользу, он отремонтирует психику, она подлечится — видела я таких,— станет исправно любящей женщиной, ты с нею квиты. Ошибку, что за исправностью труп, не обнаружит никто, кому это интересно? Всем нам это интересно? Правильность содержательна сама по себе, так ведь? Внутреннее содержание счастливой Светы не востребуется, как до самой смерти не востребовалось внутреннее содержание очень многих счастливцев. Про кого из нас можно наверняка сказать, что он не только отражение общих правил? Как еще мы умеем оценивать жизнь?
— Женя.
— Света? — Женя улыбнулась и положила перед собой прямые руки. В пальцах одной руки она теребила нитку.— Скучна мне Света, Слава. Я подозреваю, что она вовсе не ходячий труп. И с моей стороны, Слава, фенамин будет маленькой местью ее дешевому “Я”. Которое, клянусь, клюнет на то, что лекарство назвали наркотиком. Почему, да? Потому что она доведенный до отчаяния, но позер.
Слава не отрывал глаз от вазончика, в котором уже нельзя было выстраивать горок, но зато можно было делать капель. Женя оперлась локтями в стол, и вкрадчивый голос перетек с песочка на колкий гравий.
— К физической боли Марченко уже нечувствительна, я тебе верю. Но если окажется, что фенамин не делает ее исправно любящей женщиной, давай один раз ненадолго прервем лечение? И я ее зауважаю только если она и тогда будет молчать “делайте со мной что хотите”. Но ведь у нее, Слава, будут ломки.— Просеялся смешок.— Это так же точно, как что она позер. Закатывать трагедии у нее силы найдутся — прервем лечение ближе к концу? Слава, дорогой мой, я встану перед Марченко на колени, если она найдет в абстиненции повод посмеяться над собой, и над миром, и над нами с тобой тоже. Ломки будут легкие, не беспокойся, их даже можно будет заглушить чем-нибудь вроде реланиума. Но только приготовься, что Свету будет ломать надрывно, мучительно, с большим количеством упреков и стонов, так-то.
Слава исподлобья глянул на Женю.
— У меня принципиальная ненависть к душевнобольным, любимый мой. У меня генетическая предрасположенность к тому самому, чем исстрадалась Света. И вот тебе один мой маленький секретик. Частные случаи “я” общего правила “мы” подвержены распаду на еще отражения. Что может распасться, то можно научно разложить, достаточно начитаться медицинской бредятины о человеческой психике, чтобы сойти с ума. Но есть “я”, распад которого невозможен, но которое может только погибнуть. Что это “я” недоступно прямому самоконтролю и чужой власти, я задушевно тебе обнаружу в любое удобное для тебя время. А Света? Труп — это отсутствие другой реакции, кроме тяжести тела, так ведь? Его поставишь, он рухнет, его закрепишь — осядет. А Света ведь даже на работу ходит? Я не верю, что Света мертва.
— Обширно рассказываешь, заслушался.— Слава делал в своей порции капель.— Что еще скажешь?
— Возникают две технические трудности: деньги и помещение. Меня не трогают мечты о будущем и ностальгия по прошлому, вот мой технический план. У тебя с родителями двухкомнатная. Марченко со своей бабушкой в однокомнатной. Твоя двоюродная сестра Дина в четырехкомнатной с матерью и младшей сестрой. И Валера — мы начинали с конца и заканчиваем началом. У него испортились отношения с родителями, когда он не стал учиться в аспирантуре, а ушел в кооператив...
— Что Валера бросил учебу — твоя заслуга.
— Невелика помощь. Он любит красивую жизнь, я ему только показала, что это такое.
— Моего друга беречь надо от таких выставок.
— Вот не знала.
— Я и сам недавно уловил эту тонкость. Дальше?
— Он живет в трех с родителями и еще одной семьей: жена его старшего брата беременна. Две семьи не ведут общий котел, тем не менее, как я примерно выяснила, любят подсчитывать чужие расходы. Валера сейчас мечтает жить отдельно.
Женя нависла на локтях ближе к Славе.
— Дина. В их семье: мать и две неработающие дочери — наверняка стоит проблема финансов. Валера не прочь жениться на твоей двоюродной сестре. Думаю, она тоже согласится на фиктивный брак с Валерой.
Слава усмехнулся. Женя тоже.
— Валера умен, он быстро учится делать деньги. Он будет полезен и Дине, и мне: я сниму с него стоимость фенамина.
— С кем ты его познакомила? — перебил Слава.
— Он тебе не рассказывал?
— Я его не расспрашивал, мы сейчас сильно разошлись. Так с кем он делает деньги?
— С кооперативом, наверно, тут я знаю не больше твоего. Они чинят радиоаппаратуру.
— На ремонте много денег не сделаешь.
— Слава, ну мы завтра спросим у Валеры вместе! — потеряла терпение Женя.
— Так значит.— Слава сдержанно сгибал и разгибал ложечку.— Про квартиры ты сейчас договоришь, но я тебе между делом замечу. Я не вмешивался в твои с Валерой прогулки вплоть до сегодняшнего дня. И я не поскучал эти полмесяца, наблюдая его эволюцию, малозаметную, но не для старого школьного друга.
Женя улыбалась, глядя на ложечку.
— Незнание провоцирует на домыслы. Ты очень преувеличиваешь мою роль в эволюции Валеры Назарова. Лгать, врать, обманывать я не, я не, как бы поточнее, для меня это лишнее. Насколько я откровенна, суди по моим отзывам о Свете. А Назаров — поздравь его, Слава, он начал осваивать тот способ жизни, о котором смутно бредил во сне, как баран непомнящий. Просто в школе его загипнотизировали соц.реализмом. И, Слава, трудно мне было бы разбередить его душу спящую, если бы у него лучший школьный друг крутым суперменом не был.
— Замнем. Что дальше про квартиры?
— Твоя мать и отец Дины родные брат и сестра. От младшей племянницы Даши без ума твоя мать, ты сам с Диной в детстве много играл...
— Откуда ты это знаешь?
— Чудак, да ты сам мне рассказывал!
Слава помолчал.
— Да, было, извини.
— Между вашими семьями давняя дружба, ведь так? Всё это позволяет через оформление двух фиктивок сделать, чтобы в твоей двухкомнатной, кроме тебя, жили только Света, Дина и Валера.
— Мои родители, говоришь, с Проклиными?
— Да, в четырехкомнатной им вряд ли будет тесно. Молодые должны жить отдельно, это проверено, как рецепт пельменного теста, а предлагаемый обмен — тоже фиктивка, когда угодно комбинация проигрывается обратно. Бабушку Светы предлагаю не трогать, она слишком стара для передвижений. И конечно, в семье Валеры не будут возражать, у них на родителей и семейного брата останется трех.
Женя замолчала, покручивая в пальцах нитку. Слава с легкой гримасой озабоченности или скуки смотрел в окно.
— Пойдем на улицу, дождь кончился.
Под чахлым фикусом дотаивали пломбиры. Слава и Женя вышли на сырые тротуары и отправились по прополоснутым на два дождя улицам, и шальная свежесть то обгоняла их, то бросалась навстречу. Слава на ходу закурил и после пары затяжек подвел итог.
— Вот что, Женя. Меня вполне устраивает, что я живу с родителями, а не с кузиной, идиоткой и бараном непомнящим. Из-за Светы я на этот сложный технический план со спекуляцией родительскими чувствами, разумеется, не согласен. За Дину могу сказать — тоже. Не особые у них напряги с семейным бюджетом, прикинута она не хуже меня. А в Валеру она и в голодный год не влюбится. Лично я сейчас на случайной мели, и если твое двусмысленное лекарство стоит больших денег, то и бог с ним, бог со всеми. И, к слову, к заключительному, Света мне надоела, я от нее отстану. Ну что, по домам? — Он улыбнулся.— Или прогуляемся? Ты мне кроме фиктивки и обмена квартир не предлагала еще земельных махинаций. Выслушаю охотно.
Женя отвела волосы, кинутые ветром в лицо, и сбоку, склонив голову, смотрела на парня. В ее глазах полыхали миры. И, оглядев их, она обратилась к нему с безотчетной серьезностью:
— Смирнов, не надо иллюзий. Ты давно как не сможешь оставить идиотку Марченко Свету, ты сам искал безвыходных положений. Ты всю жизнь нарывался на что-нибудь лично тебе непосильное, ты сам связывал себя с этой дрянью, взгляни на себя, дорогой мой, ведь это так? Смотри только теперь не сдохни вперед ее. Предупреждаю, что можешь.
Смирнов невесело улыбнулся. Утомили его ее сказки тоскливые.
— Жень, извини, я сейчас выражаться буду. Мне, вообще, странно, что ты до меня доебалась, а если ты и впредь будешь доебывать меня подобным бредом, я не удержусь от хорошей запайки по твоей физиономии. Я вообще очень грубый человек, Женя, и напряженно думай, о чем можно и о чем нельзя при мне говорить. О Свете и обо мне теперь нельзя, совсем ты тогда охуеешь. А еще лучше, знаешь,— он задумчиво посмотрел сквозь нее, в дневные, но почему-то пустынные улицы, сияющие под небом, опустевшим после дождя,— нам лучше не разговаривать.
И он свернул к остановке.
Оборванец-ветер носился по осени, босоного следил по лужам и самозабвенно горланил, дико орал, тонко и верно выводил визгливым фальцетом песнь последнего октября. Аааооуу! Октябрь отчаянно рдел, грустил редким изумрудом и хохотал желтизной. И ‘Я зло и весело хохочу, и опрометью мчусь вместе с ветром в даль города, скачу гигантскими прыжками и кружусь под стремительно-бежевую черно-звездную торжествующе-зорьную дымно-лазоревую серо-синюю ясно-закатную песнь! Ааааа! Ооооо! Ууууу!
Сорвав повязку, державшую волосы, с юного, коварного лба, выпрастав конец ниточки из последней петли, ведьма вперилась неукротимым, неистовым взглядом в уходящую спину и громко щелкнула пальцами.
Слава наткнулся на перекрывшую путь и медленно, жестко поджал губы.
— Погоди швыряться силушкой, Слава, ох, не тот случай, чтоб вколачивать и выколачивать,— Женя резко усмехнулась.— И слушай дальше. Никуда тебе не деться. На свадьбу и размен мы с Назаровым тебя вынудим...
Он отпихнул ее и двинулся дальше. В спину вцепилось:
— Про Свету узнает суд!
Он в холодном любопытстве развернулся. Они шагнули друг к другу вплотную.
— Знай, Слава, по новому и по старому Кодексу на тебе от восьми до пятнадцати, я это выясняла. Тебе нечего терять, живи с молодыми. А года через два, когда все обживутся, бабушка Светы умрет. Назарову я обещала однокомнатную квартиру. Но тебе, Смирнов, скажу так! В однокомнатную переедет не он, переедут Дина и Света, сближать людей я умею. Валера вернется к себе, дом Валеры — святое. А ты к этому времени будешь не здесь, я сживу тебя со свету не замарав руки, два года тесного общения с Марченко убьют тебя не физически, так иначе. И двухкомнатная квартира будет пуста. Прежде чем твои родители опомнятся, я присвою ее, подвернется, так тоже через фиктивку с невинным Валерой. Как теперь?
Смирнов лениво заерзал челюстями.
— Жень, не переиграй. Могу не сдержаться, ненароком прибью.
С бесноватой искрой в глазах она как прокашляла:
— Ты связан, Смирнов. Тогда придется убирать и Валеру, иначе Марченко в психбольнице, а ты в тюрьме.
Слава устало отгреб волосы и хлестнул ее по губам.
— Я тебя предупреждал. Обо мне со Светой в моем присутствии не говорить.
Ее качнуло от пощечины, порыв ветра обмахнул обожженные губы. Сквозь сжатые зубы она рассмеялась.
— Но ты оригинально развлекла меня под занавес. Падла.
Ларионова запрокинула голову в безудержном смехе. И швырнула в серые, пристальные глаза:
— Да, Смирнов, падла! А теперь знай главного моего козыря! Мне не нужны деньги, квартира! мне не нужно ничье счастье! Мне нужна тоника! мне нужна чья-то смерть!
И ведьма накрепко стянула узелок.
“Я” — это яд, “я” — это смерть, “я” — страшная гибель для любого из нас.
Мы все — это солнце, мы все — это день, ‘Я тут случайно стихи сочинил...
...’Я поэт, оказывается! ‘Я, выходит, творческая личность! Парадокс, нелогично, но ‘Я ведь творческая личность, Мне можно.
Пойти перед Бориной индивидуальностью со своим стихом выступить? Ага, чтобы она гениально Мне в нос заехала, которого и без этого нету.
Нет, но ‘Я ведь поэт, Мне публика нужна! Пойду, Блэкмору свое стихотворение расскажу, он посредственность, зато суперпрофессионал. В сочинении песен руку набил, Мое стихотворение на музыку положит, ‘Я еще какую-нибудь хуйню наплету, будет рок-опера.
А Блэкмор, гад такой, Меня обломал. Безумствует с гитарой в “дачной” студии, которую купил когда над собой издевался, Меня в упор не слышит. ‘Я ему орал, орал — бесполезно, он громче отвязывается, Моих декламаций совсем не слышно. Но ‘Я ведь поэт, Мне публика нужна. ‘Я ему уже в ухо ору, надрываюсь от обиды,— бесполезно, блин, насрать ему, где “я”, где “мы”, в упор не слышит.
‘Я расхотел быть творческой личностью, думаю, ну и пошел ты нафиг.
Выбежав из шквального, ураганного ливня в башке к ясному небу, не помня откуда с гитарой в руках, он бесился, скакал и орал, что он дознался, и счастлив, счастлив!!
Так вот ты какое, человеческое счастье... Набитая рука “короля хард-роковой гитары” утихла до спокойного перебора, предоставленная импровизировать на свое усмотрение, сам он задумался, что от наштампованного эй-би-си в игре отстегнуться так же трудно, как от акваланга под водой.
Но можно. Рыбы ведь живут... Звонят, что ли?
— У сатаны много способов вскормить в тебе беса! Будь бдителен, зри, ибо неисчислимы пути ложные, но лишь один праведный! — орал мегафон в руке проповедника.
Церемония “Строителей рая” двинулась дальше. Ирвин, закусив угол рта, пережидал, пока они проползут перекресток.
— Бог един и безличностен! не Богу нужно приближение наше к Нему, а это путь каждого из нас, сотворенного Им по Его подобию! И не канут связующие узы человечества во мрак равнодушия и индивидуализма! И да не уведет сатана каждого по отдельности в механическое существование! Мирскими наслаждениями сатана отвлекает обленившийся разум от извечных вопросов “Зачем я есть?”, “Где я есть?”, “По какому пути идти дальше?”, но воссияет истина и воссияет праведный путь из бездуховного общества к отзывчивой сопричастности, всепрощению, милосердию, братству! Зри и думай! Помни, преступна бездумность и она не есть невинность, а безучастное участие в делах человечества — это грех! Грех при жизни умирать душой! Бог создавал нас бессмертными в детях и детях детей! И не умри душой, и думай о детях детей, о Боге, о том, что и зачем ты есть! Зри!
Заколебали. Развелись по Дагану, как тараканы в портовой ночлежке, ходят-орут одно и то же: при жизни сердцем умираете, а бог велел бессмертными быть. А сами живее некуда. Сейчас все рядочком сядем, руки сложим и на ваши плакаты уставимся, тупые, бляха-муха, как... Ирвин сплюнул. Йэх, тупые, как моя жисть, поддакнул бы дед Евлампий. Какой еще дед Евлампий?.. Попс хоть немного разный, а их плакаты, блядь, ну как новая деньга нефальшивая. Пол-Дагана обвешали своей дрянью дебильной.
Ирвин шел наперерез, распихивая мешкающих “Строителей”, сам не заметивший, как обозлился.
Миновав церемонию, он с легким сердцем ускорил шаг. Он не видел Фрэнка целое лето и сейчас торопился к нему с кассетой в кармане: очень редкая запись, советский исторический рок, полуакустический. Фрэнк не поверит, есть места, где вместо клавишных — пианино. (Пианино тоже клавишные, даже, кажется, струнно-клавишные, или, кажется, ударно-клавишные, но неэлектрические.) Фрэнк Ирвину перед приездом звонил, рассказывал о новинке — мультивокс, первые модели с месяц в продаже, никто из ребят на нем не играл, он пока бешеные деньги стоит. А пианино не мультивокс, никакой программист ни консультант не поможет. В Дагане такую запись фиг достанешь. Фрэнк молодец, что старую технику не выкидывает,— в СССР, Пит говорил, на компашках почти не слушают.
— О, Ирви! Ого-го-го, Ирви!
— А-а! Ты!!
Фрэнк втащил Ирвина в прихожку и попытался приподнять. Но, хиловатый, накренился, они свалились.
— Ты, мудак! У меня кассета в заднем кармане!
— Кассета? Какая? — Фрэнк, широко улыбаясь, растянулся по ворсистой дорожке, заложив руки за затылок, нога на ногу. Дорожка до дальнего края прихожей в празднично-зеленую и золотую елочку оттенила его соломенные волосы и несусветную радость в глазах. Он болтал ногой в вызывающе обтрепанных джинсах и начал было что-то говорить, но Ирви вскочил и дернул подмышки Фрэнка.
— А-а! ты!! Мудак, блин... Слушай, ты где ее достал? — Фрэнк вертел в руках кассету, всученную другом.
— В Танди и достал. Я там со странным чуваком познакомился, Бублик-Пит зовут. Он правда как бублик: круглый и катится куда-то без остановок. Обещал в гости приехать. Это он подарил, сам не знает, откуда взялось, говорит, забыл кто-нибудь. А у него дома знаешь что творится, там не то что забыть, самому потеряться можно. Питу лет сорок, а...
— Сколько? — рука, заправлявшая футболку в джинсы, застыла.
— Нас с тобой он застроит, “сколько”. У него дома тусня круглосуточная. Да приедет, сам увидишь. Ты кассетник еще не выкинул?
— Я дедушкин бобинник еще не выкинул, но давай потом.— Фрэнк пристроил кассету на полочке с ключами.— Идем вместе кекс доедать, я тебе расскажу кое-что, а потом послушаем.
Рассказывал Фрэнк ровно столько, сколько понадобилось на уничтожение кекса, затем Ирвин спросил кассетник.
— Врубись, они не то по нотам, не то на слух... Наверно, по нотам. Как перемотать пленку? Первые две песни глупость какая-то.
— По нотам, по нотам... Чем это отличается от программиста? — Фрэнк уверенно ткнул в кнопку, вывел на максимум движки эквалайзера.
— Тем, что сами программируют. Ну или значит, на слух,— не уступал в любом случае Ирвин.
— “Кролики” тоже на слух,— Фрэнк глянул в кассетоприемник и ткнул “Стоп”.
— Ты послушай, а потом сравнивай. Сейчас песня будет и следом, поют не на английском, но это даже лучше.
— А ты уже слушал?
— В Танди в контору одну напросился. У них там всё есть, и студийный бобинник тоже, специально, чтобы ребята писались. Но такса — как раз чтобы всё лето подрабатывать и пару песенок записать...— Магнитофон квакнул и заглох.— Он у тебя по паузам не ищет, что ли?
— По паузам кнопка запала. Старый.
— Как обратно? Эта? — Ирвин нажал кнопку.— Услышишь, Фрэнк, “Кролики” молодцы, но эти лучше, они свое играют.
— “Кролики” тоже свое стали игр...
— Зри! ибо множество ложных путей в бездуховном обществе, но один праведный лежит через нашу общину!..
— Заебали, мудачье!! — Ирви бросился закрывать окно.
— У сатаны много способов вскормить в тебе беса!..
Фрэнк заржал:
— Привыкай, я за лето уже привык.
Ирвин включил, выключил, мотанул, вывернул на всю громкость и снова включил:
— Слушай! — крикнул он Фрэнку, перетащил кассетник и распахнул окно над шествием “Строителей рая”.
— Ибо Бог един и безличностен!..
— “Шестой лесничий мертвого леса...”
— И да не канут во мрак равнодушия и индивидуализма узы связующие!..
— “Сине-зеленый день встал там, где прошла гроза!..”
— И помни об извечных вопросах: зачем я есть? что я есть? где я...
— “Кто виноват, что ты устал? и жизнь одна и так длинна...”
— ...из бездуховного общества магнитофонов в духовное общество мегафонов...— пробивался голос оратора, спецом тормознувшего под самым окном.
—“Эта музыка будет вечной, если я заменю батарейки...”
— И да не уведет сатана по путям ложным в мирские наслаждения...
— “Йе-ээ-эсли бы черти ночью спилили деревья все в парке...”
— Какая мелодия-то, а?! — Ирвин качал головой в такт музыке.
Фрэнк пожал плечами, нисколько не впечатленный. Он такую музыку за двадцать минут сделает, и с мелодией и без мелодии. Конечно, эти, на кассете, живьем, но и он живьем может, только упражняться влом. Зачем? И Ирви просто слишком восторженный, с ним случается фигню себе в голову вбить.
— “В наших глазах закрытая дверь, в наших глазах потерянный рай...”
Борис заткнул уши, расткнул их, схватил бутылку из-под минералки и прогрохотал по батарее соседу-шестикласснику. Сыт по горло этим примитивом. Схватил учебник и ушел в туалет. Усевшись на закрытый крышкой унитаз, раскрыл книгу. Но раздался дверной звонок.
На пороге Старый. Боря оглядел его с головы до ног и впустил, сварливо пыхнув:
— Здорово, проходи. Вовремя пришел, нечего сказать.
Старый улыбнулся и направился в комнату Бори. Борин тотальный характер в самых разных кругах отвоевывает внушительный авторитет. Но давних друзей у Бори — единицы, которые притерпелись к его целеустремленности и волочащимся вследствие ее чрезмерностям. Среди давних единиц и есть Старый, легковесное, бардачное создание, берущее в универе академ.отпуск через каждый год, оно учится на последнем курсе гум.фака, воспринимающее мир, минуя извилины, и вообще красиво живущее. В основном оно себя не утруждает и болтается по разным сферам жизни, к новым условиям адаптирует без напряжения будучи гармонично развитым и материально обеспеченным.
— Привет тебе, привет! — Старый шлепнулся на кровать и поморщился: каждый раз забывает, что под ней доски.— Последняя новость, Борис!
Старый коснулся указательным брови, чуть опустив голову, перебарывая смех, и рассказывал последние новости. То ли он пьян?
Борис молча слушал, с сигаретой в зубах, оседлав угол журнального столика.
Старый доставал пачку импортных. Впустую стряхнув пепел, фонтанил дальше,— да он просто в умат обкуренный. Обычно он в любом, и до крайности нетрезвом, состоянии тих и улыбчив. А сегодня чуть ли не с порога такое ржанье. И столько яда, столько яда в его словах.
Сейчас Старый, давясь от смеха, сводил обзор новостей в концертную программу.
— ...который в дурке тем приятен, что саксофон в руках не держит, мы прослезимся под его вариации на тему “This is the end”, и под занавес..! — он указал на поджавшего губы Бориса: — гвоздь программы, на собственном фирменном аппарате, на новом базисе страны, независимый от социальной погоды, бизнесмен-рок оф Борис!
Борис усмехнулся. Старый, рассмеявшись сердечно, уронил руку, она шмякнулась об учебник “Теории музыки”. Старый подобрал книгу, воткнув сигарету в самодельную пепельницу, подарок проезжей хиппаночки.
— Борь...— Он с изумлением изучил воинственную фигуру Бориса.— Ты был сейчас занят этим недоразумением?
Старый пролистнул с середины две-три страницы, и вдруг расхохотался.
— Крепко ты загрузился...— Он стал было утихать, но снова заржал.— Доказывая, что музыка — надстройка не социальная! Борь, ну ты ведь уже почти доказал, у тебя первоклассная аппаратура имеется! Я в отчаянии...— Старый хлопнул книгой в колено, осененный новой идеей.— Впрочем, я слишком просто смотрю на мир. Тебе с утра было грустно, и ты думал себя развлечь? Да? Для тебя эта книга, конечно же, смешной кукольный театр? Но тогда о, грустящий по звуковым абсолютам, тогда о, это наивняк.— Старый перегнулся к Борису, тот не шелохнулся навстречу бардачному, красиво живущему, которое радостно объясняло:
— Настроение только упадет, Боря! Это грузило тащит на дно того, кто не умеет быть пробкой! А классический утопленник перед смертью воскликнет: “Зачем я не птица, зачем я не летаю!” Эта книга...
Бурцев отобрал у Старого учебник и закинул на шифоньер. Старый немедленно вытащил из кресла гитару, поднастроил ее и потянулся к для понта реверсу, недавно купленному.
— Бизнесмен-арт! — звонко объявил он, и струны заунывно, дрожаще заблеяли. Боря хмуро наблюдал за ним.
Только раз при Борисе Старый кого-то, откровенно сказать, высмеивал. Тогда он был нетрезв и, чтобы пьянка не обломилась глупо вспыхнувшей ссорой, прогнал навстречу ей телегу легкой конструкции, украшенную беспричинным ржаньем, в общем-то ни о чем, как и сегодня, но Икс зло, иронично усмехнулся, сказал, что вернет завтра Игреку не тысячу двести, а для круглого счета две тысячи, и покинул компанию. (Игрек мог быть твердо уверен, что Икс теперь вернет долг не раньше, чем когда две тысячи будет стоить буханка хлеба, но пьянка не обломилась.)
Старый имеет от жизни гораздо больше, чем Боря. Чья бы то ни было целеустремленность обходит его стороной и по ходу смешит. Когда Борис начал претворять мечту о независимой студии, Старый никак не выразил своего отношения к этой причуде. Зато сегодня высказался сполна. Так его устами рекла Борису сама судьба: крепись, пока ты будешь один.
Скоро Старый уходил от Бори в несколько испорченном настроении: к таким чрезмерностям, как рукоприкладство, он притерпеться уже не мог.
А незнание провоцирует на домыслы. Ни судьба, ни ее баловень Старый не подгадывали час чтобы высмеять Борю. Просто дня два назад Старый встретил Дину и любезно проводил ее до подъезда. К его удивлению, Дина много спрашивала о русском роке,— Старый твердо сказал, что советский андеграунд — чисто социальное явление, а что такое русский рок он сам представляет смутно; спрашивала о том, нужна ли будет Борина независимая студия людям,— Старый ответил, что за рубежом андеграунд — это просто некоммерческая музыка, в его среде существуют индизи, некоммерческие фирмы звукозаписи, но кому они нафиг нужны кроме самих музыкантов, а Боря, по его мнению, очень плохой музыкант; но Дина сказала, что вряд ли необычайная настырность Бориса искать себя в музыке случайна, и Старый промолчал, его изнутри расперло от смеха, ему представилась парочка “Дина-Борис” в варианте “Мартин-Эпстайн”.
Вскоре, проходя мимо дома Бурцевых, он решил заглянуть. Шлепнувшись на Борину кровать и сызнова отбив себе кости, он взглянул на Бурцева, выплыл образ парочки “Дина Мартин — Борис Эпстайн”, он подумал, что Боря — надежный товарищ, но очень глупый человек: зачем он загружает своими причудами милую девушку Дину? Вот, в общем-то, и всё.
Но неприкосновенное право Бориса — думать, что Старый заходил к нему неспроста. Это сама судьба указывала Борису: ему сейчас никто не нужен, его время еще придет.
Боря, не слушай! Мы все тебе плохого не посоветуем. Больше случайностей — меньше ответственности, не пренебрегай связью с нами всеми, Борис!
Неприкосновенное право, Боря!!
Он встал на середине комнаты, о чем-то думал. Они все говорят, его мечта обречена. Достал из-под кровати носки, натянул. И отправился к Дине выразить свое несогласие с любым ее мнением. Рвать, так сразу со всеми, чтобы больше никто не мешал.
Отложив “Химическую физику” поверх “Физической химии”, отбросив туда же тетрадь с конспектами, Шизель подтащила к себе по столу десятый номер “Мьюзик Лайфа”. Прислан Жизом из Дагана, но издательство Лондона, так как мьюзик лайф Дагана за пределами страны никого не интересует. Закачает в себя очередную порцию информации, чтобы не особо следить за губами на встрече с Борей. Борис перестал захаживать,— а в последнее время каждый вечер бывал. Сама к нему зайдет, а почему нет? Скажет, Боря, жизнь прекрасна и удивительна, не фанатей на гитаре. Скажет, я тебе пластинку Брамса с “Венгерскими танцами” принесла, смотри, как осень за окном торжествует, давай послушаем. Шизель пролистнула три страницы подряд, захлопнула “Мьюзик Лайф” и отодвинула. Завтра переговоры с дядей Сережей. Как назло, сломался телефон, будет звонить с телеграфа. Порадует дядю Сережу: мы сейчас с Борей как Йоко Оно — Джон Леннон, еще лучше, как Крупская — Ленин... Жиз, ты неправ!
Дина уставилась в окно, на редеющую верхушку тополя. Централизованное прогнозирование, дорогие поборники экологии, возможно только при единообразии. А зачем вам диктат? Крах империи неизбежен.
Шизель с улыбкой подтащила за угол другой журнал, тоже десятый номер, но издательство Даган. Да, на днях к Борису зайдет... Брамса послушаем... Дина углубилась в забавную статью о “развитии современной музыки в контексте технического развития Запада, Востока, Юга и Заполярья”, выложив рядом на стол английский словарь молодежного слэнга, также присланный летучим дядей Сережей.
Раздался звонок в дверь. Дина неохотно оторвалась от статьи. ...Кого это принесло?.. (В детстве Дина радостно разделяла сверхоткрытую и сверхподвижную жизнь семьи. Но за смертью отца дом опустел, мать стала обычной, устающей под вечер женщиной с узким кругом подруг. Пятнадцатилетняя Дина быстро привыкла и к такому укладу жизни.) Раздался второй звонок, на ее взгляд, слишком требовательный. Дома никого, кроме Дины, нет, она уже читала дальше, решив не открывать.
В дверь трезвонили с переменной веселостью. Ритчи отцепил ремень гитары и направился на веранду. Опять Брайан, балда? Вернулся. Ритчи ему памятник поставит. Монументальную абстрактную скульптуру — бутылка виски с гитарой в разрезе, переходящая в длинный затылок. Или нет, звезду откроет и его именем назовет. Сейчас они оторвутся вдвоем. Ритчи ему скажет: “Что, поиграем?”— и застебет: “Да у тебя сплошные штампы!” Брайан обидится, слюной начнет брызгать, а Ритчи ему скажет: “Осторн, ты молодец. Поехали завтра в Даган?” Или сегодня? Нет, лучше послезавтра. А Брайан слышал, как Ритчи сейчас отвязывался? Хоть бы слышал. Только не в конце, там он сплошные штампы погнал. А вдруг это не Брайан?
Да, это не он. Ритчи в панике шмыгнул обратно и прилепился к стене. За серым от дождя террасным стеклом угадался силуэт явно не Осторнский.— Жиз. Плотный, квадратный, в кепи. Но Блэкмор не хочет такого конца, и такого конца не будет. Нашел кого бояться. Он теперь делает что хочет сам,— решил Блэкмор, отпирая замок. И распахнул дверь.
За дверью открылась оплывшая, как гуашь на стекле, улыбка под мокрым козырьком. Она разинулась, но Ритчи ее сбил:
— Здорово, Жиз, я тебя за порог не впущу...
— Но дождь...
— Ну и что, тут крылечко. Тебе незачем входить, я решил сказать тебе правду. Езжай за талантливым белком на материк, ищи Пейджа. У меня в крови ты и двух пробирок не нацедишь. Я профессионал очень высокого класса, но заурядный, как ясен день. Вали отсюда.
Блэкмор смотрел на него в упор, желая пронаблюдать, как Жиз сам развернется. Но тот мялся. Блэкмор оперся на косяк и ткнул в пояс руку. Зря про Пейджа сказал, вдруг это не глюк. Жиз отхекался:
— Ритчи, ты вынуждаешь меня к признанию. (— Блэкмор смотрел за плечо Жиза на темно-зеленую живую изгородь через закапанную вдребезги лужайку.)
— От твоей воли ничего не зависит. (— Ритчи беззлобно рассмеялся. Хорошо, если не глюк, Пейдж его прибьет.)
— Твоя длительная депрессия была принята нами как пассивное согласие. И мы сами приняли решительные окончательные меры, с сегодняшнего дня как музыкант Ричард Блэкмор ты больше не существуешь.— Вдалеке хлопнула дверца машины.
— Твоя мнимая смерть взбудоражит людей еще больше, чем твоя мнимая музыка, приятно взволнует — это работа артиста. А людям необходимо приятно будоражить себя, это полезно.
Ритчи вскинулся глаза в глаза с ним: “Тупица!!”
И вздрогнул, потому что обжегся, потому что из глаз Жиза пялился ум.
Ритчи оттолкнулся от косяка, перевел глаза мимо Жиза, бессильно замер, даже не среагировав: по гравиевой дорожке идут от калитки к дому. Ритчи машинально следил за незнакомцами, пытаясь словить, о чем сейчас думает. О дожде, что ли?.. А, понятно, он сейчас не думает... Уснуть бы...
Ну, нафиг, я был бы счастлив хотеть больше всего на свете — сделать оранжевый педикюр.
Жиз обернулся на шаги, показал незнакомцам на запястье с часами, потом раскрытую пятерню и снова смотрел на Блэкмора.
— Если хочешь, Ритчи, мы можем ехать сразу, так даже удобнее.
— Куда ехать? Чего тебе надо-то?..
— Ну-ну, Ритчи, успокаивайся. Давай еще побеседуем, я тебя в чем-то не убедил? Чаем угостишь, сегодня сыро.
Блэкмор безвольно отступил вглубь веранды.
Жиз шагнул за порог, дверь скрыла спину. Двое глючных гангстеров на крыльце,— тесном, каприз дизайнера-авангардиста,— закурили, переждать пять минут и войти, как было договорено в машине. Затем внутри дома пасти — за стеной или за дверью, но не больше часа.
По деревьям, по травам, по крышам километра на два вокруг шуршит осенняя непогода.
Внутри виллы Блэкмор пробрел в гостиную, разметнул легкие гардины и шлепнулся на полированный подоконник. И твердо уставился в Жиза. Галлюцинация, нет?
Нет, я заметил. Он приехал не один. Значит, сейчас мне будут делать операцию. Ритчи припал спиной к остывшему стеклу и закрыл глаза.
В стекло плюется сыпучий дождик, в гостиную закрались нудные сумерки.
После операции попрошу меня убить. Ритчи хохотнул и распахнул глаза. Он же не глюк! Я его сам сейчас грохну пепельницей.
Жиз, давно знающий, где выключатель, зажег свет. Серость на улице затушевалась в пасмурный вечер. Ритчи пересек залитую светом гостиную и сел в кресло перед телевизором. Жиз уселся в кресло через столик.
Ритчи притянул к себе столик и закурил. Из-под прикрытых век он явственно увидел рожки на макушке Жиза. Значит, глюк. Ритчи втягивал дым, пока не запершило в глотке. Медленно выдыхал. Глюк или не глюк? Какая разница. Убивай, быстрее убивай, я сижу и послушно жду.
— Ты или говори или вали отсюда,— вдруг выдавил Ритчи.— Дождик под кустом переждешь. Вместо чая лужа сойдет. Третью от калитки разрешаю вылакать.
— Ну-ну, Ритчи, зачем нам быть грубыми друг с другом. Англичанин Пейдж или англичанин Блэкмор, думаю, были бы не особо довольны, явись я к ним с твоей рекомендацией.
Ритчи, не отрывая затылка от высокой спинки, обратил ввалившиеся глаза на Жиза. Если не глюк, то грохну пепельницей. Между тем отвечал:
— Еще бы, ты любого достанешь,— затянулся и стряхнул пепел.
Жиз качнул ногой и, о мразь великодушная, говорил дальше.
— Ну, Ритчи, мы любых не, э-э, не достаем. Ты нам намного интереснее, чем Пейдж, что на это ответишь?
Блэкмор безвольно ответил.
— Что вы идиоты, Жиз, чего ж еще.
— И даже не спросишь, почему нам интересен ты и никто другой?
Он усмехнулся.
— А потому что разницы между Пейджем и мной для торговли белками — нуль.— Грохну пепельницей сейчас. Тех двоих тоже грохну. Или скорее свою операцию начинай!! Ритчи жадно затянулся. Поморщившись, вместе с дымом говорил:
— Разница только в том, что Пейдж принадлежит другому поколению и был воспитан джазом...— Блэкмор еще затянулся, долго выдохнул и добавил,— а не классикой.
— А в этом ты неправ.— Жиз переплел пальцы, отставив локти, рожки весело загнулись. Значит, глюк.— Классика требует строгих форм, но зато они уже есть и выраженное в них тоже строго и ясно. А джазист ищет новых форм, и если он приобрел известность, то есть — если он стал понятен всем, то он несомненно большой талант!
Ритчи молча стряхнул пепел. Осторн, смотри, какой лопоухий впрягается. Осторн, давай облапшим его? Осторн, почему сейчас здесь он, а не ты, Брайан? Ты должен был вернуться, мы ведь играли, как сумасшедшие.
Ритчи отрешенно всмотрелся в окно. Да, побриться не забыть. Он перевел взгляд на Жиза и глубоко затянулся. С рогами, а ведь лопоухий. Значит, Пейдж джазист, а я классицист.
— Джаз понятен не всем, добрейший Жиз. Это сложный пласт музыкальной культуры на принципиально другой основе, чем европейская классика — африканская ритмика, мелодика, само мироощущение.— Ритчи пригляделся к Жизу и выбрал тему.— Главное, конечно, мироощущение. Чтобы понимать джаз всей душой, надо быть негром. И если ты хочешь вникнуть в истоки джаза, то представь себе палящее солнце американских плантаций, под которым твои бабушка и дедушка гнули спины и, тоскуя по свободной Африке, где солнце не палит, а сушит слезы, вкладывали в спиричуэлс эти слезы,— у Ритчи сникли уголки губ,— затем нищий вонючий Гарлем, в котором твои деградировавшие папа и мама в тоске по никогда не виданой родине родителей, гнусавили блюз, порой развязный и пошлый от городской грязной жизни среди белых, которые презирают твоих папу и маму, только и умеющих попрошайничать и голосить свою первобытную музыку, а себя представь молодым наглым негром, который живет мелким воровством, чистит карманы белых господ, а вечером идет в кафе для черных и пижонски танцует, виляя задницей, с черными девочками под черную музыку.— Ритчи удовлетворенно осмотрел Жиза, облепленного мелкой вермишелью.— Глубиной джазовых интонаций проникнется далеко не каждый, это интереснейший синтез... разных мироощущений. А ты... что ты там про “джазовые формы” говорил?
— Я сказал, что нужен большой талант, чтобы сделать их понятными широкой публике. А ты хочешь сказать, что джазовая форма понятна только неграм?
— Я хочу сказать, что афро-американская музыка с начала века несколько раз входила в моду, становилась белой и вырождалась среди них, прежде чем в начале 70-х настоящие джазмены признали очередную моду и стали играть в рок-размере.
— Но, позволь-ка, Пейдж не негр?
Блин, ведь Пейдж джазист... Вот пристал.
Ритчи сложил ногу на ногу и медленно кивнул головой.
— У Пейджа много белков...
Ритчи осекся. Но хохотнул и послал Пейджу мысленный привет. Так, а я классицист.
— На новые формы нужно больше вашего пресловутого таланта? А теперь...— Ритчи потянул длинную макаронину и накручивал ее на рожки: —...а теперь я приведу тебе простенький пример. Попробуй нарисовать сначала лунного жителя, а потом луну. Посмотрим, что окажется труднее. Можешь не браться, сразу говорю, луну труднее. Лунным жителем еще начнут восторгаться, усмотрят в твоем лунном жителе игру воображения, оригинальную фантазию. Обязательно и умники найдутся, которые скажут: “Это больше чем лунный житель, это Лунный Житель вообще,”— и к твоему великому удовольствию начнут расшифровывать на свое усмотрение и причислят твоего лунатика к элитарному искусству. Абстракция, дорогой Жиз, всеядна. А вот луна — это желтый кружочек, всё. Любой может задрать подбородок и сравнить, захочет — раскритикует. Из числа тех немногих, кому ты объяснишь, что рисовал луну, а не фару. Чтобы не спутали, придется рядом облака нарисовать, снизу озеро и кувшинку, ты ведь не лучше меня рисуешь? — Ритчи подпер висок пальцами и с умилением смотрел на бублика.— Прошли жестокие времена, когда тяжелое детство убивало тягу к прекрасному, Жиз, все мы в душе необузданные поэты. Но чтобы заключить буйство фантазии в желтый кружочек... надо много белков.— Ритчи оттер лоб, вдавливая изо всех сил ладонь. Ересь первокурсника. А ведь скушал. Балдеж. Он ткнул конец макаронины изумленному Жизу в лоб.— А отдельно лунатиков и фары рисовать — это и ты сумеешь.
У бублика даже уши не оттянуло. Наоборот, навострило. Обалдевший такой от лапши. И рожки шевелятся. Как антенны.
— Так-так. Ты считаешь, Пейдж рисует лунатиков? Джазист вообще?
— Нет, что ты. Луна и лунатики — это сравнение, нейтральное для нас обоих.— Да, Пейдж джазист, я классицист, не запутаться бы.
Во славу традиций ХВШ Блэкмор вывалил перед собой чемодан лапши. Осторн, а ведь я думал, что это приехал ты.
— Понимаешь ли, дорогой Жиз, как ни парадоксально, перед неискушенным большинством проще казаться мастером в новых, а не в классических, как ты говоришь, формах. Отсутствие строгих норм в жанре делает его недоступным объективному суду и губительно для самого жанра. И при движении от малых аудиторий к большим,— Ритчи встряхнул и примерил тунику из лапши,— элитарность и сделала джаз более пошлым в сравнении с классикой. Но если ты двумя-тремя ходами дашь понять аудитории, что ты джазмен, то есть джазист, и приятный и умный, то явишься родоначальником нового жанра. Джаз-рока, например.— Ритчи вылез из туники и повесил ее Жизу на рог.
Тот оживился в приятном, умном недоумении:
— Позволь, из твоих слов следует, что Пейдж и вовсе не музыкант?
Ритчи, чтобы не заржать, истукански вылупился в бублика. Пережив приступ ржачки, разомкнул губы:
— Нет, Пейдж — великий джазист. Он придал джазу более канонизированную форму и ограничил не свободу творчества, а бездарное оригинальничанье. Он шел от авангарда к традициям. Этот путь длиннее, чем обратный. Но Пейдж великий гитарист, он шел большими шагами, соразмерными пути, его еще оценят потомки. У тебя дети есть?
— Нет.
— Но всё равно купи все сольники и концерты “Лед Зеппелин” и внимательно прослушай каждый. Прослушаешь?
— Я не могу обещать, что прослушаю все...
— Прослушай все. Каждый альбом — один большой шаг. Даже можешь не представлять себя негром. Ты меня уважаешь?
— Ну что за вопрос...
— Прослушаешь?
— Я постараюсь, Ритчи, но я не совсем понял. Теперь из твоих слов следует, что Пейдж намного талантливее тебя?
— Да.— Ритчи потянулся к пепельнице.— То есть нет.
Он подобрал пачку сигарет рядом с ней и закурил.
Жиз педантично поправил:
— То есть да. Фигурально говоря, на большие шаги нужен большой талант.
— Как сказать.— Ритчи не глядя подцепил из чемодана и упоясался в кимоно.— Если один идет в гору, а другой под гору, то как сказать. Ставить рамки легче, чем раздвигать их, дорогой Жиз. А я как раз раздвигал их.— Ритчи сорвал с себя кимоно и натянул траурную попону.— Я пробовал в уже канонизированную классику влить джазовое содержание.
Блэкмор во внезапном забытьи загляделся на столик, в окно... И расправил черные рюши на шикарной попоне:
— Потому что развитие музыкальной техники позволяет кретинам с гитарами наперевес из винни-пухов сооружать гризли.
— Иначе говоря...
— Иначе говоря, во мне белков больше и режь меня,— устало оборвал Блэкмор и отопнул чемодан с лапшой в никуда. Да его и не было на самом деле.
— Я рад, что ты согласился на наше предложение, но подожди, я не понял, по-твоему, любые формы восприятия непременно вульгаризуются и становятся бессодержательными? Точнее говоря, наполняются одним и тем же гедонистическим содержанием? А вливать новое содержание в классические формы, я не понял, это что такое? — Рожки Жиза шевелились, как антенны. К правому рогу прилипла вермишель, на левом болтается макаронина.
Ритчи бледно усмехнулся.
— Очисть уши, Жиз, я сейчас шутил. Такой проницательный, а не понял.
— Это не принципиально, шутил или нет, принципиально другое...
Сбросив тлеющую сигарету в пепельницу, Ритчи Блэкмор тихим голосом сказал вот что:
— Христианство приобретало массовость в Древнем Риме. И в Древнем Риме была очень развита философская логика. И любая новая школа подвергалась тщательной логической проверке на непротиворечивость. Специально для тебя, добрейший Жиз, я подчеркну, что в христианстве растущая логизация истолкований шла бок о бок с растущей массовостью ученичества и вульгаризованным пониманием идей. Наша страна далеко оторвалась от старых держав. Культура островитян с самого начала складывалась не на религиозном мировосприятии, а на деистических, атеистических, демократических и, прошу прощения, похуистических традициях последнего столетия цивилизации. Поэтому от теодицеи нас господь миловал. Но у нас произошла другая, очень похожая на богословие беда — поиски общественно-полезного смысла искусству. Зачем оно существует, почему полезно, какими-такими объективными факторами и историческими необходимостями диктуется. Не следил, не знаю, как преуспели наши искусствоведы, психологи, дизайнеры, продюсеры, музыкальные и прочие критики, но лояльно, добрейший Жиз, тебя на будущее предупреждаю, что где-где, а на Острове любой ремесленник от искусства поездит тебе по ушам не хуже, чем богослов о мудрости Господа. Нас этому специально учат. Ты ведь на Остров не больше трех лет, как приехал, верно?
Добрейший Жиз в глубокой серьезности рассматривал Блэкмора.
— Альдер, деточка, мы честно дослушали твое вступительное мычание, теперь давай-ка объясняй, почему именно Блэкмор,— начал слегка раздражаться дядя Сережа. Жихард подпер подбородок и уставился перед собой.
Они втроем собрались в комнате Жиза и четверть часа как Бон и Сергей пытались донести до упрямого Аленьки, что по большинству параметров самый удачный кандидат на добычу супертовара английский рок-гитарист Ингви Мальмстин, а он невнятно, но решительно бормотал, что отказывается приглашать к участию кого бы то ни было, кроме островитянина Ричарда Блэкмора.
— Потому что Блэкмор лучше...— выдавил Аля и густо покраснел.
— Я буду у себя,— тихо бросил Жихард и направился к выходу.
— Бон, подожди, это не решение вопроса. А может, и решение.— Сергей обратился к Альдеру.— Знаешь что, малыш, возьмись-ка как следует за производственные нужды “Топика”, доведи до ума наши последние наметки, ты очень нас с Боном обяжешь, потому что проект заслуживает внимания, весьма, а нам с Боном будет некогда. Ты ведь сам говорил, что если этот проект осуществим, то фирма ради нас заведет доску почета? Осуществим, Альдер, давай дорабатывай, я представлю его руководству, оно окончательно убедится, что ты незаменимый сотрудник, легализует тебя, включит в штат “Топика”, и во всю доску почета будешь висеть один ты. Нам с Боном хватит премий. Работы много, Альдер, приступай.
Сергей и Бон облегченно переглянулись, Бон с улыбкой снова направился к выходу.
Раздался тихий, ровный голос:
— Вы предусмотрели в выборе кандидата всё, кроме того, что будущий объект — живой человек.
Бон повернулся обратно. Альдер устремил отстраненно цепляющий взгляд на Сергея и невыразительно молотил:
— Ваше простодушие меня удивляет, вы убеждены, что любой человек с радостью согласится на ваши планы, если они разумные и взаимовыгодные. Не может не согласиться, когда ему предлагают несравнимо больший доход с тех же самых его способностей, и вам он подходит по всем параметрам, да? — Альдер поднял руку, что еще не закончил.
— Ну так я вам скажу, что вы глубоко неправы. В данном случае объект выбирается не из одних интересов опыта. Вероятность того, что талантливый и популярный музыкант из Европы или Америки согласится быть участником эксперимента, несравнимо меньше, чем с шоу-звездой островитянином. То обстоятельство, что Блэкмор шоу-звезда только в пределах страны, легко поправить рекламой самого супертовара, а также, у него удобная фамилия, а также, мы сэкономим массу времени и сил на том, что за ним не придется ехать в другую страну и связываться с зарубежным криминалом. Да, Жихард, я сейчас скажу, почему считаю согласие Блэкмора гораздо более вероятным,— кивнул Альдер, глядя по-прежнему на Сергея.
— Вы сами понимаете, чем благополучнее социальная система в целом, скажу так, чем на более высокой ступени самоорганизации она стоит, тем менее личностны цели ее отдельных членов, а значит, более предсказуемы и регулируемы. Непонятно, чем для нас закончатся переговоры с Мальмстином, тогда как в двух часах езды от нас живет Блэкмор. Я считаю Остров Мечты идеальным для нас государством, системы ценностей его граждан максимально унифицированы по сравнению с любой другой страной. Талантливый музыкант Ричард Блэкмор не может не чувствовать то, что Мальмстину в старой доброй Англии ни сном ни духом еще не явилось: кризис взаимоотношений между общим полем сознания и замкнутыми квазиязыками эго, вы понимаете, какими, кризис выраженный уже в общественных отношениях,— надеюсь, вы прочитали статейку Трутти о ХВШ. Скажите, зачем бы соглашался Мальмстин на участие в бредовом, полуфантастическом плане с верным риском, когда он и без того прославлен, богат и счастлив? А Блэкмор не может быть счастлив, как и любой другой его коллега-островитянин, если только он, конечно, не беспечен, как пробка. Из того, что музыкальная техника в этой стране несравнимо более развита, чем в других странах, я делаю вывод, что творческий процесс — условно говоря, Бон! — здесь постепенно перемещается от освоения новых способов восприятия к перебору и комбинированию уже данных, то есть в область технических средств выражения. Обращу ваше внимание на так называемую “интеллектуальную аудиторию” Острова. Она — основной потребитель медитативного электронного рока, и это ясно указывает, что островитяне всё больше отдают предпочтение формам, которые слушатель волен осмысливать как угодно и которые тем самым предполагают, что слушатель — равноправный участник творческого процесса — Жихард, я тебе потом скажу, что это такое! — различные технические средства — необходимое звено между создателем абстрактной формы и ее потребителем, причем, чем более абстрактна форма, тем в более творческом восприятии она нуждается. Вы понимаете, тем более она вне контекста традиционных форм, скажу для краткости, буквального контекста. В этой стране дело доходит уже до идиотизма, когда запускается случайный набор музыкальных программ, а его усвоение полностью перекладывается на плечи аудитории, подкормленной для верности таблетками “экстази”. Блэкмор, насколько мне известно из материалов прессы, отзывается о стиле мэр очень негативно и стремится к конкретным, более того, худо-бедно канонизированным формам. А значит, он не беспечен, как пробка. Из того, что музыкальная индустрия средств продолжает бурно развиваться, а мэр вырождается в фоновую музыку, я делаю вывод, что слушатель-островитянин не собирается оправдывать надежд музыкантов-абстракционистов, прошу прощения, авангардистов и творчески осмысливать новейшие наборы звуков, ему удобно воспринимать их на элементарном потребительском уровне, а не искать новых способов группировки образных связей, под новыми имею в виду только повышенной информационной плотности — согласен, искал бы он их безуспешно. И музыкальный рынок диктует всё более простые наборы, и без того уже давно бессодержательные.
Альдер победно, коротко усмехнулся.
— Таким образом, информационная ценность искусства теряется. В благополучно отлаженной социальной системе за ненадобностью отмирает средство сообщения замкнутых реалий эго, его существование обессмысливается. Я не спорю, возможно, искусство принимает на себя другие функции, но основная из них тогда вследствие растущей унификации восприятия — утверждение единой для всех парадигмы мышления, без которой невозможна целевая функциональная дифференциация элементов системы — членов социума. Блэкмор несчастен, ему плохо, в отличие от Мальмстина он чувствует свою ненужность. И он скорее согласится на работу с нами, потому что предлагаемая операция — это тоже передача информации. А передавать информацию на благо общества этически немаловажно для островитянина. Я скажу больше. У Блэкмора разменная мелочь “общество-я, я-общество” в крови, иначе он не преуспел бы до титулов “рок-легенды” и “короля гитары”, а уехал музицировать куда-нибудь к Мальмстину. Блэкмор не в состоянии додуматься, почему он несчастен — во-первых; ему и в голову не придет относиться к таланту не как к товару — во-вторых. Я считаю, что Ричард Блэкмор — самая подходящая кандидатура из нашего банка.
Альдер обратился лично к Жихарду:
— Не могу знать, Бон, но вдруг тебе будет понятнее, если вместо слов “творческий процесс” я скажу “сведение индивидуально наработанной информации с условно прекрасными формами ментального, религиозного и сексуального ряда данной реальности”.
Сергей тревожно взглянул на Бона.
Забывший дорогу домой рыцарь белого образа с давно расколотым зеркальным щитом стоял, скрестив на груди руки, улыбался и молчал. Летучий Жиз гневно зашумел крыльями на ударившего недозволенным, подлым приемом юнца, юнец, сам уже раскаявшись в идиотской шутке, кусал губы, готовый принять любое наказание. Пылающее лицо он отвернул к окну.
Тем временем братан-чужеземец уже неслышно тащился в кулак. Откашлявшись, он заметил:
— Неожиданная аргументация, Альдер. Ты сам пробовал таблетки “экстази”?
— Нет, только читал,— отрывисто бросил Альдер, не поворачиваясь от окна.
— Что ты имеешь в виду под “абстрактными формами”? — осведомился через смех Жихард. Альдер влепился глазами в Сергея:
— Жиз, он сам придирается!
Бон в тихой ржачке тер нос. (Он, например, массирует лоб когда дает о себе знать больной желудок, он немного путает ощущения с мироощущениями.)
— Сергей, ты нас помиришь? — Жихард хлопнул по плечу летучего Жиза.— Мне Блэкмор тоже стал нравиться больше, Сергей. Встретимся у тебя за чаем?
— С удовольствием.— Сергей зажевывал улыбку, но выглядел насупленным, желая выглядеть недовольным.
Бон вновь направился к выходу, но у порога встал и чудесными глазами смотрел на Альдера:
— Разреши, еще вопрос. В информационном плане ты рассматриваешь искусство как имеющую границы область...
— ...человеческой деятельности в общей реальности, я тебя понимаю,— сбил уточнением Альдер, краснея уже до слез. Братан из белой яви вздохнул и, смеясь сам себе, вышел до вечернего чая.
‘Я кривлялся в мутных лужицах бликами, вперемешку с рябью от ветра и намокшими фантиками, автобусными билетиками, мелким мусором вещественных доказательств, что мы существуем, созидаем и движемся по давно занесенной на карту земле.
‘Я ходульно выплясывал на ухоженных бамперах машин, на заплеванных стеклах подъездов, на запотевших окошках бань и на пыльных окнах заводов, рабски изнашивающих себя ради нас, красиво одетых, пахнущих дорогими шампунями, сидящих за терминалами в лучших уголках круглой земли,— ставших лучшими уголками благодаря нам.
На полночной стороне земли ‘Я просто тащился, гримасничая аляпистыми вспышками реклам, зазывая дурашливыми огнями испробовать, надкусить, глотнуть и посмаковать, раздражить себя чем-нибудь приятным на заработанные своим трудом деньги, которые мы честно, справедливо, законно выплачиваем друг другу за совместную переработку бесплатных природных богатств.
‘Я выставлял бесноватые зенки и торжественно, ровно мерцал накалом патриотизма в глазах голодных и нищих, через любые невзгоды готовых поднимать страну, чтобы смогла она накормить стариков и детей, расцвела садом труб, плотин и высоковольтных линий, и заплясали по ней дурашливые огоньки мегагородов, не уступающие мировым стандартам!
Да! мы все — это свет! Но и ‘Я теперь тоже свет! ‘Я не больше, чем грань нас всех, и да будет свет! ‘Я исполнился скромным достоинством, что причастен к общим делам, про которые дурак Жиз сказал “пожирать вокруг себя что ни попадя и учиться с каждым днем пожирать то, что было вчера несъедобным”, да дураку можно; ‘Я возгорелся красотой восхождения, которое идиот Альдер назвал “стоячим циклом”, да с идиотом что сделаешь; ‘Я вспыхнул лампочкой Ильича, Петрова и Сидорова над стерильной белобрысой головенкой, когда в кухне этой похоронной твари Смирнов зажег верхний свет. ‘Я дождался, пока русый, выгоревший за лето затылок Смирнова не перестанет маячить под лампой, потому что у нас всех тут личный разговор кое с кем. Смирнов выкурил сигарету под форточкой и ушел.
И тогда-то мы все мощно заструились из лампочки, насквозь просвечивая бледный саван, выступили перед прозрачным человечком и властно говорили ему: смотри на нас! Наша прозорливая мысль разносит препятствия, выплывающие из мрака, наши чуткие руки мастерят чудо-машины напролом пробивающие всё, что бежит навстречу, и у наших машин есть фары, которые высвечивают завалы! Будь хищником, не отрывайся от нас!
А прозрачный человечек, гад, будто не слышит. Манипулирует еле-еле с утварью, отремонтированной кое-как. Только чтоб не сдохнуть.
Мы все грозно заслепили ему в глаза, которых нет: смотри же на нас! И убойся суда нашего, ибо нельзя лишь существовать, а должно развиваться и развивать нас всех! Смотри, каким крепким, здоровым шагом мы идем по любому пути, что ляжет под ноги! И возлюби нас, наш пройденный путь и наш шаг жизнелюбивый, и наше милосердие к заблудшим, опеку их и воспитание, ибо пропадем мы все друг без друга, и мудрость эта есть плод нашей мысли!
Мы не выбираем, но как мы идем! Наш марш есть ценность сама по себе! Айда с нами, эй ты!
А у прозрачного человечка глаз-то нету. Вот он, гад, и делает вид будто не видит нас, фиг за руку поймаешь, которой нет. Едва-едва собой шевелит, только чтоб совсем не перестать, смотреть противно.
Нам всем не противно, нам всем никак, потому что мы все уже не можем смотреть и видеть, расхотел ‘Я быть светом. Есть у Меня такая слабость, делаю что хочу.
Вылез ‘Я из савана, думаю, ну и пошел ты нафиг.
А мы все скажем строго, не могло быть того, что ты сейчас здесь наплел. Мы все свет в переносном смысле, а из лампочки мы никак не можем светиться.
А ‘Я фигу покажу и отвечу, если ‘Я мог, то и мы все могли. Обмахнусь розовым платочком, которого нет, и томно добавлю: это такая двойственность теории света.
А ты нам всем фиги, которых нет, не показывай, неуч, наша теория света к тебе вообще никакого отношения не имеет.
А ‘Я глазки кокетливо сострою, которых нет, воображаемый язычок покажу и еще добавлю: есть у нас у всех такая двойственная теория света, существование которой говорит о возможности рационального познания, а двойственность — о его иррациональности.
Чего именно, неуч, существования, что ли?
Ах, да не угадали! Хи-хи, а сам-то ‘Я, такой иррациональный, и не скажу. Только душистым веером обмахнусь несуществующим.
Ну и кому ты нужен? Бред шизофреника плетешь: захотел – свет, захотел – не свет; — да тебя просто нет. Был бы — не смог быть чем хочешь.
‘Я немного охуею, веер, которого нет, выроню и признаюсь. Есть у Меня такая слабость — делаю что хочу.
— Хочешь кофе? — севшим голосом спросил Ритчи.— Сегодня ведь сыро.
— Да, давай,— устало сморгнул Жиз.
— Идем на кухню, я здесь сам всё готовлю.
Ритчи начал вставать с кресла, но снова сел. Ноги не держат. Но он встал через тяжелый туман.
— Ты сиди, я сам сделаю,— чертик Жиз поднялся на ноги.
Мразь великодушная. Ритчи усмехнулся и двинулся из гостиной. Тяжело идти, воздух густой...
За дверью еще два чертика. Или хирурга. Какая разница. Ритчи прошел мимо.
Кофейные зерна с глухим, пуховым перестуком посыпались в кофеварку. Ритчи вяло ударил в кнопку и подобрал со стола мензуру. Кофеварка зажужжала, перемалывая зерна, и воздух стал далеким, отдельно жужжащим. В нем услышался голос Жиза:
— Ты очень необычно рассуждаешь, Ритчи, в непривычных для меня категориях, и я не совсем понял...
— Очисть уши, поймешь.
Спать-то как хочется. Ритчи сунул мензуру под струю. Шум воды приблизил жужжание. Ритчи завернул кран. Воздух снова отдалился. Голос Жиза нудил в нем:
— Ну не хочешь об этом, не будем. Как бы ты ни рассуждал, но ко взаимному удовольствию мы наконец договорились. Главное, ты оценил, что тебе наше предложение интересней, чем Пейджу, а нам ты интересней, чем Пейдж.
Из Блэкмора выдавился смех. Мерзость с рогами тоже захихикала. Ритчи навалился на раковину и взглянул через плечо.
— Жиз, ты тупица...
— Будь по-твоему, Ритчи, я тупица. Но всё же тебе нужно успокоиться. Сейчас мы тебя доставим в тихое, уютное место, и ты как следует отдохнешь.
Жиз процокал к кофеварке и вырубил жужжание.
О, тишина какая адская. Ритчи с трудом развернулся к нему.
— Сейчас?
“Сейчас?” “Сейчас?” “Сейчас?” Это кто сказал? Это я сказал. Устал я до смерти, мне заснуть бы. Навсегда.
В глохнущем воздухе навис суливший все богатства мира голос:
— Да, Ритчи, и как я вижу, чем скорее, тем лучше.
Ритчи закрыл глаза. Что лучше?.. В сон очень тянет. Он шепнул:
— Жиз, я передумал. Уходи.
Воздух ватно отхекался.
— Уже поздно, Ритчи. Давай-ка поехали.
Устал я до смерти.
— Нет.
И мозг накрыло адской тишиной. Ритчи качнуло. Он сел на пол и в тишине уснул.
Серые пристальные глаза, ужесточаясь с каждой секундой дознания, читали главного ее козыря. В глазах тускло блеснула сталь. Ей не нужно от этого мира ничего, кроме смерти, ей нужна от него только смерть.
Смирнов отступил шаг, еще шаг.— И развернулся прочь.
Горящие глаза жгли затылок. И вот тебе еще одна маленькая тайна, любимый мой. Я тоже сильна.
Слава споткнулся, потряс головой. Провернулся и шагнул к ней.
Мне жаль тебя, Женя. Зря я тебе о Свете рассказывал, подольше бы предлоги к смерти сочиняла. Слава улыбнулся. С земельными махинациями, например.
Он дружески, немного свысока и, в общем-то, не без грусти усмехнулся ведьмацким глазам.
— Жизнь прекрасна и удивительна, Женя. Идем, я тебя до дома провожу.
Они в молчании шли по дырявым, золотистым теням обсаженных улиц. На углу своего дома Женя, как выплакавший большое горе ребенок, шмыгнула и просто предложила:
— Зайдем ко мне?
Слава сверился с часами.
— Зайдем.
Тюль колыхнуло сквозняком, пахнувшим со входа, по матовому полу поехала темно-розовая лента от шляпы. Женя плотно закрыла дверь, на ходу подобрала ленту и кинула в ровно застеленную кушетку.
Слава встал у окна, несколько резко сдвинув от себя тюль, и задумчиво смотрел вниз.
Вернулась Женя с чаем. Слава принял чашку, поворачиваясь внутрь комнаты.
— Забудь об этой полудохлой дуре, Женя, хорошо?
Он выправил ей спутанные ветром волосы из-под воротника, сжал на секунду упрямое плечо, затем глотнул чаю.
— Нет, Слава, мы открыли друг другу карты, партия начата.
Он вздохнул, но не выдержал и посмеялся.
— Партия, карты... бред сивой кобылы. С чего ты взяла, что я не брошу Марченко? Ты на нее смотрела хоть раз?
— Если ты согласишься на фиктивку, я увижу ее, куда же денусь.
Он поднял брови и сдвинул их на место.
— Прости за каламбур, Женя, твоя “маленькая месть” неуместна. Она сдохла.
— Тем полезнее ей будет фенамин. И я не верю, что она мертва, ты бы ее сразу бросил.
— Женя, ты не видела Свету. Это зомби. Забудь о ней, или хочешь, мы к ней в гости сходим?
— Зачем, видела я таких.
— А если нет?
— А если ты поэтому и не можешь ее бросить?
Слава огляделся в капроновой, с искрой, паутине, и усмехнулся.
— Ты хочешь оживить дешевое “Я”?
— Слава, я хочу чьей-то смерти.
Он сколько-то смотрел через плечо в окно.
— Зайдем сейчас к ней? Сама ее увидишь.
— Видела я таких, Слава.
— Ну отлично. На еще одну посмотришь. Ты не хуже фенамина мозги ебешь, извини, вылетело.— Он мягко улыбнулся ей, забравшейся с чаем на край кушетки.— Любишь меня?
— Люблю.
— Обещала помочь моей “горестной N.N.”?
— Помогу. Но ты сначала женись на ней и живи с молодыми.
— А может, лучше до нее прогуляемся?
— Нет, вражина мой единственный, она только бледное полотно, на котором я выплела для тебя ловушку.
Он устало поморщился.
— Это нездоровое эстетство, тебе надо заняться спортом. Тащи чего-нибудь к чаю, я голодный.
Слава придвинул кресло, они сели за письменный стол. Холодец, салат, пряники последовательно, неторопливо исчезали. Женя рассуждала в свое удовольствие о мифах и о реальностях. Но отнесла поднос и вернулась со словами:
— Ты не сможешь отказаться, Слава. Ты сам хочешь увидеть, что осталось от Светы.
— Жень, спортом займись. Километр за три тридцать пробегать будешь, еще о Свете поболтаем. Но тренируйся напряженно, как бы она вперед не сдохла.
— Нет, Смирнов, раньше умрет кто-то из нас.
Стальные глаза в упор уставились на сумасшедшую ведьму.
— Так значит. Ну будь по-твоему.
И голос, ужесточившись, первый раз перед ней выдал холодную, расчетливую наблюдательность.
— Назарову обещала однокомнатную? Да будет так, если клюнул, сойдет.
Он взглянул на часы, расстегнул браслет и сложил их в карман. Часы — это, конечно, просто привычка.
— Супермен, говоришь, и нелюдь? Неймется выяснить, кто кого? Мозгоебуче выясняешь, извини. Была бы охота сдать тебя врачам, Женя. Твоя угроза, как всё в тебе, дутая.
О мои радужные шары, хрустально стукающие в купол неба!
— Ни Света, ни Валера твои показания не засвидетельствуют. Акулу-Валеру я при желании верну исходно в интеллигента, это легко. Как видишь, ты по всем мастям бита, игрица. Но, милая моя: теперь открываю кон я.
Он встал. Она зловеще улыбнулась и поднялась навстречу.
— Тебе не нужно ничего, кроме смерти? И значит, Света загонит меня в могилу?
— Да, если не она, то я сведу тебя с ума.
— Ты отвечаешь за свои слова?
— Да!
— Не кричи, ради бога. Я вхожу с тобой в пару, разъедусь с родителями, поселю кого выберешь, и буду кормить Марченко лекарством, какое дашь, убедила. Но если тебе не нужно ничего кроме чьей-нибудь смерти, то у меня есть одно условие. Да, к слову, ты говорила про тонику, что это такое?
Они стояли друг против друга в ловушке миров. С улыбчивой беспощадностью, склонив к плечу голову, она отвечала ему:
— В любой тональности, Слава, можно сыграть любой мотивчик. Любой законченный мотивчик как-нибудь да кончается. Основная нота тональности, с которой чаще всего мелодия начинается, к которой стремится и которой заканчивается — это тоника.
Он прикрыл глаза и кивнул.
— Ясней не скажешь, благодарю. И вот мое условие. Если за два года ни Света, ни я, ни Валера, ни Дина, никто из нас четверых не умрет — усваивай, любимая — то ты у меня на глазах пьешь то, что я тебе дам. Время будет, я достану что-нибудь тонизирующее: цианистый калий, стрихнин, цикута, словом, выбор есть.
— О дьявол, мне нравится этот спор...
Она отступила. Потирая плечи и меряя комнату беспокойным шагом, объясняла ему:
— Но два года — это не срок. Валера и Дина будут привлечены только технически, а твои отношения со Светой за два года превратят наш спор в неминучую дурость. Почему, Слава, почему? Да потому что ты не умеешь любить. Кем бы ни была здоровая Света, ты останешься независимой единицей, и новая связь между вами будет еще разрушительней. А если фенамин окажется бесполезным, я в это не верю, но вдруг, то Света тебя высосет еще быстрее. Ее неподвижность и твое упрямство так и будут брать друг друга на измор, а сам прикинь, Слава, что дольше протянет: непробиваемая стена или бьющий в нее? — Женя коротко просмеялась.— Двадцать четыре месяца — для тебя слишком много!
— Тебе виднее, знамя в руки. На мои похороны советую черную шляпку заказать. Тебе шляпки идут.
Женя быстро подошла к Славе.
— Нет, вражина мой, выигрывать на обстоятельствах я не хочу.
Он усмехнулся, довольно длинно, даже будто посмеялся. Отошел к стеллажу с пластинками. Перебирая их, между делом спросил:
— Двадцать четыре часа с момента расписки, устраивает?
— Мы ведь Марченко не успеем вылечить, Слава,— сокрушенно свела брови она.
— И то правда. Одну не оживил, уже другую хоронить.— Он обернулся.— Вломно.— И снова разглядывал пластинки.
Женя подошла к нему.
— Мы спорим впрямую, Слава. Я столкну тебя к ней в могилу или уведу к себе в призрачный мир, не смогу — ты меня чем-нибудь,— она фыркнула,— тонизируешь, но не время должно решать этот спор. Силы другие, только твои и мои.
Смирнов, рассматривая обложку диска, обронил:
— Я долго могу воевать, как бы ты совсем призрачной не стала.
— Только вместе с тобой, вражина мой, я ведь люблю тебя, забыл разве?
— Уведешь, глазом не моргнешь? Очень могущественная? — он составил диск и вынул следующий.— Ты подумай, подумай.
— А не о чем думать. Запасайся ядом, срок решат люди. Мы спорим до первого публичного признания кого-то из нас, что он не в состоянии жить так, как живет.
Стальные глаза с усмешкой уставились в ведьму.
— Что-то в твоей головке перемкнуло. Ты ведь чьей-нибудь смерти хочешь?
— Слава, любимый, признаем за поражение,— она зло посмеялась,— и чью-нибудь моральную смерть.
— Считаешь, быстрее добиться, чем физической? Зря ты так.— Он отложил в сторону одну пластинку.
— А как ты можешь за других отвечать? За будущую супругу, за двоюродную сестру?
— Зачем тебе их,— он тоже с ленцой посмеялся,— моральная смерть?
— Срок спора решит не время. Твоя сила тебе во вред — ты бьешь в стену. Я не хочу выигрывать выжидая.
Смирнов неспеша перебрал диск, диск, третий диск, говоря между делом:
— Я проиграл в случае чьей-то смерти, кроме твоей. Кто из нас проиграл в случае заявления кого-то из них, что больше не может так жить?
— Кого-то из них? Тогда, конечно, я, не ты ведь.
— Не будь дурой, любимая, я могу завтра же заставить Валеру пожаловаться на жизнь. Знай, Женя, я игрок.
— Вижу, что честный.
— Бог навстречу. И между всем прочим, новым условием ты вмешиваешь в наш спор других. Как бы не сдохла со всеми сразу спорить.
Женя сжала горсть волос ото лба:
— Я спорю лично с тобой, супермен.
— Раскидисто споришь.
— Только с тобой. “Суперлюди” — это нонсенс, но если другому в твоем доме станет наш спор невмоготу, значит, слаба я своих химер на тебя одного направлять, совсем обезумела и не место мне среди вас.
Он молча смотрел на нее сколько-то. Потом спросил:
— Еще раз условия спора.
— Мы входим в пару, через два фиктивных брака делаем фиктивный размен, проводим Марченко курс лечения фенамином, заранее ее предупредив, что это наркотик. Если за два года никто в твоем доме не умрет, ты не свихнешься, и не признаешься, что больше не в силах жить так, как живешь, или если кто-то, кроме тебя , заявит об этом, то ты меня — тонизируешь.
— Признание должно быть дословно таким, как ты сейчас объявила?
— Зачем? и так будет ясно.
— Чушь какая.— Он повернулся к пластинкам, но вытянув одну воткнул обратно и снова смотрел на Ларионову.
— Это детский лепет, любимая, а не игра.
— Смирнов, мы твари не бессловесные, мы договоримся. За признание будем считать фразу со словами “жить”, “существовать” и “не”, смысл которой в том, что лучше смерть, чем такая жизнь. Третейским судьей, в чем смысл фразы, будет здравомыслящий Валера Назаров.
— А может судейскую комиссию для большей верности собрать? — Смирнов вытащил следующую пластинку.— Кто-нибудь что-нибудь ляпнет, а мне потом цианистый калий искать. Хлопотно.
— Назаров решит правильно. А больше мнений — больше разногласий. И суждению ни Светы ни твоей двоюродной сестры я не доверяю.
— Ты с обеими незнакома.— Он почитывал разворот двойника.
Женя засмеялась:
— Я на тебя насмотрелась, Слава!
— Убавь голосу. Запиши условия пари.
— Синонимы к слову “жить” добавишь?
— Этих двух хватит. В первый раз двойник Поля Мариа вижу.
— Папа на свой вкус из Франции привез... Я не слушаю...— она лезла в стол за бумагой.
Смирнов подобрал отложенного раньше
— Подпиши!
Женя передвинула лист и ручку к краю стола.
Слава, поддев двумя пальцами, покачивал ручкой, серые глаза прочли текст. И снова перебросил ручку к Жене.
— Допиши, что договор действителен до тринадцатого, десятого, девяносто четвертого. Та-ак, превосходно. Я прямой и тупой, Женя. Я подписал.
Он выпрямился над столом и окончательно уронил ручку на лист с договором. Стальной взгляд свысока наблюдал за ней.
— Женя, перечитай написанное. Ты хоть поняла смысл пари?
Она молча рассмеялась, не отрывая от него распахнутых глаз. Ужас смерти перешел из них на бумагу. И через их трезвую цельность восторг освобождения феерически, властно манил за собой.
Знаю, помню, ненаглядный вражина мой, ты силен. Что ж, тогда я самоубийца.
— Беспроигрышная лотерея! Спешите приобрести билет! Счастливый билет каждому! Выигрыши справедливы!
Ирвин не посмотрел в сторону зазывалы, но Фрэнк потащил Ирвина под ярмарочно разукрашенный зонт.
— Да ну к черту эти глупости!
Но Фрэнк уже лез в карман за деньгами.
— Сколько один билетик?
— Пол-ютона, мелочь по сравнению с счастьем.
Зазывала очевидно смахивает на члена антиклерикальной организации “Жители рая”, проще говоря, на завсегдатая тусовок ХВШ.
— Ты тоже возьми билет, парень! За пол-ютона ты нигде больше везенье не купишь!
Ирвин вернулся в Даган на днях и еще не знает о недавно возникшей оппозиции “Строителям рая”. Он молча дожидался, пока Фрэнк развернет билетик, ему всучат какой-нибудь мусор за 10-15 юти, и они пойдут дальше. Вздохнул и отвернулся на клумбу скверика. Любопытства дурацкого у Фрэнка не меряно.
Он оглядел плотную канву своей жизни. Паутинный узор проплетал ее, и, изгибаясь от сквозняка, танцевал среди ниток дым дорогих сигарет.
Он насмешливо подобрал бумагу с подписями, сложил вчетверо и сунул в нагрудный карман. Грустно улыбнулся.
— Сегодня разрешаешь в комнате покурить?
— Кури, сегодня тепло, проветрю.— Она тревожно, печально пряла пальцами кончик локона.
Он вынул из кармана часы. Закуривая, предложил:
— Есть время, успеем обсудить твой технический план.
Проследил струю дыма и невозмутимо повернулся к ней, цельной и трезвой.
Фрэнк развернул билетик и с улыбкой прочитал вслух, что выигрывает право на еще один бесплатный билет.
— Клево, парень, ты везучий! — Зазывала открывал крышку другой коробки с лотерейками.— При таком удачном выигрыше и шансов должно быть больше. Выбирай! — Он придвинул обе коробки.
Фрэнк не был бы Фрэнком, если бы полез в ту же самую коробку. Но лотерейка из второй оказалась пуста.
— Да-а, парень,— огорченно протянул зазывала.— Фортуна изменчива, второй раз никому не везет.
Ирвин, тоже улыбаясь, протянул пол-ютона. Зазывала быстренько захлопнул вторую коробку и придвинул первую.
— Молодец, парень, давай лови ее за хвост!
Ирвин развернул лотерейку и убедился, что выигрывает право на еще один заход.
— Тебе шансы расширить? — заржал продавец, открывая вторую. Фрэнк и Ирвин тоже тащились.
— А если я из первой коробки все билетики пораскручиваю?
Зазывала нагло подмигнул:
— А мы обратно закрутим.
— А я буду мять и выкидывать,— не уступал Ирвин.
— Валяй, тут не больше трех осталось. Отойдешь, еще штук семь подкину.
За плечом тоже раздался смех. Фрэнк и Ирвин оглянулись. Парочка “Жителей рая” в подкрепление продавцу притащила яркий щиток, флажки и трещотки. Девчонка по-свойски пояснила:
— Бобу один раз такой вредный попался, чувство юмора напрочь отсохло, билетиков двадцать из первой коробки проверил, блин, Боб его чуть не грохнул. С тех пор осторожничает.
Зазывала Боб перебил общее ржанье:
— Нафиг вы трещотки приволокли? Надо чтобы люди по одному подваливали.
Фрэнк и Ирвин уже отходили от ярмарочного зонта, под которым наскребались деньги из карманов даганцев на хороший гудак с обильной выпивкой и закуской.
“Беспроигрышный розыгрыш! Выигрыш в любом заигрыше! Обязательно справедливый!”
Женя вывернулась из-под взгляда Смирнова, подбежала к стеллажу и пощелкала по панели усилителя. Оркестр Поля Мариа заглох, поехала вторая сторона кассеты “Дип Пёрпл”. В комнате стало очень громко.
— Женя!!
Она, присев, потрясла руками над головой и сбавила громкость.
— Что?
— Так нормально.
Слава распахнул окно. Женя накинула плед и приблизилась. Из-под пледа волоклась темно-розовая ленточка.
— С Валерой проблем нет, но моя кузина своенравна и небеспомощна. Легко может быть, что мы ее вообще не склоним к фиктивке.
— Да чего же не склоним? Валера говорит, Дина относится к нему с немалой симпатией.
— Она ко всем относится с немалой симпатией, я ее с детства знаю.
— А тогда только убедить ее в безобидности затеи — и готово.
— Я убеждать не буду.
— Валера будет. Он ко мне завтра зайдет.
— Как бы ее немалая симпатия в немалый стеб не переросла.
— А тогда мы с ней вместе посмеемся,— наивно хлопала ресницами Женя.— Только передай ей одну книгу, скажи, что случайно под руку подвернулась. Если очень раздражаться начнет, то поймет, что неслучайно.
Женя сняла с полки книжицу.
— Что это?
— Дурость. Сборник статей... “об общих проблемах и извечных конфликтах разных возрастных групп”,— вычитала из ремарки на задней обложке Женя.— Я ее купила из-за двух статей. Они в содержании галочкой отмечены, затрагивают идею “зональности”, когда городское жилое пространство делится на возрастные “зоны”. А если городское пространство предлагают распределять “зонами”, то квартирное и вовсе естественно, так ведь? — Женя ткнула в перечень авторов.— Лица не заинтересованные, психологи и социологи Запада. И смотри...— Женя вывернула Славе титульный лист, на котором кичливым малиновым фломастером размашисто накалякали: “Евгении Геннадиевне Ларионовой на 22-летие от близкой подруги, 03.02.92 г.”
— Здесь все данные для адресного стола. Я ее инициативе ужасно рада была бы, мне самой к ней явиться не с чем. А Валера наплетет ей чего-нибудь, мы с ней над чем-нибудь и посмеемся.
— Нормально.— Слава взял книгу.
Центр, Центр, я Шизель, выхожу на прямую связь, але.
Шизель вошла в указанную переговорную кабинку и сняла трубку с альтернативною улыбкой на губах.
Связь безупречна. Шизель не только услышала, но и увидела, во что одет дядя Сережа. Разумеется, в свой пиджачок, хотя Дина с Боном однажды решительно купили ему отличный, очень удобный костюм. Жиз тогда самодовольно распахнул им свой гардероб, в котором висел еще один костюм и пиджак.
— Але, малыш, ты меня слышишь? — раздался родной, чуть с хрипотцой голос.
— Жи-из! — Шизель чмокнула в трубку.— Как я рада тебя слышать, дядя Сережа!
— Я тоже, малыш...
Распознав эту Жизовскую лиричность, Шизель зажала нос чтобы не прыснуть.
— Но почему ты решила срочно звонить? Я пробовал к вам дозвониться...
— Не беспокойся, у нас просто сломался телефон.
— Дома все в порядке?
Она мужественно вздохнула.
— Да, дядя Сережа, не волнуйся. У меня к тебе личный разговор... Ну а как у вас дела?
— Ты вовремя позвонила, главная новость: объект дал согласие на сотрудничество и доставлен к месту работы.
— Как это?.. Уже?..— ей расхотелось смеяться.— Он подписал контракт на операцию и всё остальное?
— Видишь ли... Я думаю, тебя это не должно волновать.
— Я имею право знать всё, дядя Сережа! — Дина выложила руку, указательный застучал по мутной пластмассе телефона.
— Имеешь, имеешь. Ну, слушай, детка. М-м, объект оказался более впечатлительным, чем рассчитала машина...
— Как машина может рассчитать впечатлительность? — сухо спросила Дина.
— А, я тебе еще не рассказывал? Вспомни-ка, предлагал прислать тесты на Бурцева? Это находка Альдера...
— Жиз, передай нашему кибернетику-психоаналитику, что он градусник-шизофреник.
— Ну-ну, Шизель, напиши ему письмо сама.
— И что дальше ваш объект?
— Его задело, что кто-то считает его талант использованным, он дольше, чем мы ожидали, приходил к выводу, что ему предлагается оптимальный вариант распорядиться собой. И когда он довел себя до полной неспособности к самостоятельным решениям, мы взяли на себя смелость разрешить его сомнения в нашу пользу.
— Как?
— Приехали за ним на машине, ничего больше. То есть, детка, ты понимаешь, большего я сейчас не скажу.
— Он сомневался или пришел к выводу?
— Шизель, ты волнуешься.
— Мне очень интересно знать, как у вас обстоят дела.
— Хорошо, малыш. Он и сомневался и согласился. В результате нам оказалось удобнее, что он долго не мог решить. Видишь ли, Альдер с самого начала был против того, чтобы заключать контракт с объектом на законных основаниях. Он категорически заявлял, что технология нашего товара должна быть собственностью только нашей фирмы, более того, нигде не должна быть зарегистрирована. При условии Альдера возникало много организационных сложностей, а теперь отпала суета с оформлением сотрудничества и с сохранением ноу-хау в тайне.
Шизель напряженно слушала. На паузы она отвечала молчанием.
— Но удача далась непростой ценой, со мной напоследок чуть не сделался инсульт. Выразив согласие, объект снова усомнился, тут же сел на пол и уснул. С ним случился приступ летаргии.
— Жиз, вы с ума сошли...
— Не волнуйся, детка, дня через два он сам проснется. Летаргия не глубокая, дыхание, пульс свободно прослушиваются. Отдохнет, успокоится. Нас ждет увлекательная работа, его — мудрое, счастливое будущее. Поздравления?
— Поздравляю.— Она поджала дрогнувшие губы и снова молчала. До какой степени они там шизанулись, интересно знать?
— У тебя доллары еще не кончились?
— Есть, дядя Сережа.
— После шестнадцатого зайди к Деку, он передаст тебе валюту. На чем я остановился? И Бон, и я, и особенно Альдер сейчас только и ждем пробуждения спящей красавицы. Я здорово перепугался, когда она прикорнула, и сегодня с утра мы устроили скромный сабантуйчик. Ты рада за нас?
Шизель коротко выдохнула:
— Не знаю, дядя Сережа.
— Альдер и Бон передают тебе огромные приветы.
— Спасибо, им тоже. Альд, разумеется, шкебается по пансионату пьяный вдрызг?
— Шизель, не выражайся. Альдер давно повзрослел, он сейчас сидит с Боном в соседней комнате и спокойно играет в шахматы на щелбаны. А как дела с объектом у тебя?
— Жиз...
— Я слушаю. Не молчи, Дина.
Она громко стучала ногтем по телефону, справляясь с навернувшими слезами.
— Твой объект сейчас не в летаргии?
— Нет, дядя Сережа.
— М-м, была бы забавная синхронность действий.
Она на долгом выдохе отвечала:
— Меня тоже можно поздравить. Объект... Господи, какая чушь, не объект, а Боря... Он так серьезно занялся музыкой, что ко мне не заходит вторую неделю. Вчера я случайно встретила его мать, она работает в нашей поликлинике в процедурном, и, возможно, я теперь буду случайно встречать ее периодически. От нее я узнала, что Боря уволился из кооператива и категорически уединился, надеюсь, что с гитарой. На днях хочу сама к нему зайти...— Дина с шумом сдвинула телефон и схватилась за лоб.— Дядя Сережа, тебе это интересно?
— Очень странный вопрос, Шизель.
— Когда вы хотите браться за... своего?
— Проснется, отдохнет, и начнем. Не самые важные вопросы, детка.
— Жиз, вы серьезно намерены...
— Только не по телефону. Да, Шизель, серьезно, а что такое? Але? Але, Дина, ты плачешь?!
— Жиз, вы шизофреники...
— Теперь понятно. Теперь ясно. Ну, напугала. Ты могла об этом электронной почтой сообщить, я бы беспокоился меньше. Ну хорошо-хорошо, что тебя больше расстроило, нереальность замыслов или антигуманность средств? Дина, не молчи.
— Другое, Жиз.— Она ожесточенно вдавила слезы в носовой платок.— Конечно, ты скажешь, объекты согласны, значит, и средства гуманны, и цели реальны. Я и не сомневаюсь в реальности ваших планов. И мне из-за этого страшно.
— Что-то я перестал тебя понимать, Дина. Давай-ка кратенько в тезисах, что именно тебе страшно. Вдохновенно, внятно, конкретно, я слушаю.
Дина уставилась в потолочный лоскуток переговорной кабинки, перехватывая слезы машинальными взмахами, и грустно говорила.
— Тезис первый, дядя Сережа. На мой взгляд, ты маньяк. У тебя мания всеобщего счастья, ты подобрал двух людей, не способных жить самостоятельно, пригрел их своей маниакальной мечтой и сейчас используешь для осуществления имперских замыслов. Тезис второй...
— Минуточку, Шизель, я карандаш и бумагу возьму...
Слезы потекли безудержно. Дина стала дышать в носовой платок, заглушая рыдания.
— Да, тезис второй?
Она скомкала платок, через слезы дунула на челку.
— Тезис второй. Какой-нибудь смысл жизни — основа здоровой психики, я согласна. Субъективная иерархия идей внутренне необходима, и иерархом своих помыслов иметь мечту о всеобщем счастье очень благородно. Но тезис третий. Крах империи неизбежен. Телеологическое развитие определяется философской базой, и если базируется на мечте о всеобщем счастье, то имеет исходом смерть. Для маньяка — смерть его личности, для человечества — та самая экологическая катастрофа, на которой вы фанатеете. Так как тезис четвертый: идеал империи — это разумная власть, единственная цель разумной власти — еще большая власть. Полная власть — это полностью программируемая реакция на любые свои действия. Но в идеальной империи у власть преимущих нет и не может быть свободы действий. Действия властей полностью определены программой самосохранения. Идеальная империя — целесообразный, централизованный цикл приказов-реакций. Но идеальная империя, учитывая незакрытость окружающей среды...
— Да, я понял, Шизель, мы не боги и в нас поступает больше информации, чем мы умеем распорядиться. Давай пятый тезис.
Шизель затискала платок медленнее. Он ведь сам всё прекрасно видит, он не маньяк... тогда что они там затеяли?
— Але? Не молчи, малыш, я слушаю.
— Тезис пятый, Жиз.— Она с досадой утерла невольные слезы. И улыбнулась, утирая снова.— Это альтернатива твоей гуманистской программе реформ по спасению человечества, дядя Сережа. Никакая школа не оправдает монополию на власть, для ее сохранения можно только уничтожать учеников других школ. И я боюсь, что иерарх у тебя в голове задавит мою как и любую другую альтернативу ему. Ты спрашивал, что именно мне страшно. Это и страшно.
— Не беспокойся, я постараюсь вникнуть.
— Существует некая экология власти, дядя Сережа.— Шизель внимательно осмотрела и завела мотор телеги, на автомате вытирая слезы.— С ее позиций понятие власти теряет собственный смысл.
— Я-асненько... извини, малыш. Свою позицию подробнее, если можно.
— Исхожу из того, что телеологическое развитие определяется философской базой, дядя Сережа, здесь трудно спорить, целенаправленное действие направляется целью. Исхожу из того, что мудрая власть, когда волеизъявления ценны верно рассчитанными последствиями, губительна для самой себя в любой неизолированной системе. Исхожу из того, что наряду с волей как действием существует воля как выбор. Это и есть незримая власть, не обязательно выраженная в действиях, а если выраженная, то в действиях непредсказуемых и непрограммируемых, что и обессмысливает понятие власти.
— Подробнее, Дина.
— Подробнее уже поэзия, Жиз.
— Я Бону ничего не скажу.
— Ремесленник и мастер, тот кто любит и тот кто любим, ученик и учитель, ищущий и посвященный, да черт, тысячи трагедий на один сюжет “жаждущий и имущий”, и задействованы в них больше те, кто хотят, а не те, кто имеют. И у них цель программирует действия. Тогда как тех, кто имеют волю как выбор, в действиях не предугадать, точнее, очень падает вероятность. Их действия ценны расширением выбора, а не сохранением власти. И они, по своим потребностям, устремлены не воздействовать в схеме “приказ-реакция”, а собственно действовать, в – как менее зависимом, так и более открытом – взаимовлиянии. Пример экологического равновесия идей – веротерпимое общение разных школ. Общение и независимость, но не равенство – это многие направления, исходом которых не будет смерть. Экология власти – в ее отсутствии. Я выражаю свое личное несогласие с конечной целью ваших работ. Вот и всё.
Дина прижала к глазам платок и рассеянно, как промокала бы волосы после душа, всхлипнула.
— Перестань плакать, Дина, ты меня нисколько не обидела. Давай еще раз по твоим тезисам, только быстренько. Значит, тезис первый, Дина, я не маньяк, и никто из нас троих никогда не скрывал, что всеобщее счастье ему безразлично. Тезис второй, так, тезис третий, экологическую катастрофу можно предотвратить, но об этом как-нибудь в другой раз. Тезис четвертый, согласен, и пятый. Дина, нам необходимо встретиться лично. Не почти за лгуна, я не стал тебе рассказывать, зачем нам “супертовар” на самом деле. Но у тебя сменились взгляды, я к тебе приеду, как только смогу...
Дина широко улыбнулась:
— Когда?
— Как только смогу, малыш. А пока верь на слово, что я не маньяк, и Бон и Альдер не работники моих имперских замыслов, а мы просто банда альтерсайдеров, энергичная, подвижная, веселая, как говорится, без царя в голове. Ты успокоилась?
Шизель рассмеялась.
— Я давно не плачу, Жиз! Когда ты сможешь приехать?
— Ты понимаешь, это зависит не от меня. Объект уже в пансионате...
— А ты уверен, что ваше предложение привлекает того, с кем случается обморок на несколько дней?
— Нет, ты не понимаешь, Шизель. Он согласился на работу с нами не только из-за выгодности предложения, но и, без дураков, он гражданин своей страны, всегда был товаром, от этого, возможно, страдал, наша “фирма” гарантировала ему счастье. Подробнее в личной беседе. Я приеду как только Бон и Альдер приступят к работе, ты догадываешься, Альдера брать с собой нельзя, а вдвоем без меня они уязвимы для наркоманских чудищ. Как у тебя дома дела?
— Ничего существенного.— Она улыбалась.— Андрей разменивает твою квартиру на двухкомнатную с доплатой.
— Его дело, остановлюсь у вас. Маму слушаешь?
— Она не приказывает.
— Учишься хорошо?
— Жиз, ну что за вопросы!
— Вопросы первостепенные, я от Альдера, а затем от тебя слышал поговорку “глуп, как учебник”. Но мы долго говорим. О том, что появлюсь в Академе, никому не рассказывай, приветы от меня передавай кому пожелаешь. Ты больше не волнуешься за нас?
— Нет, Жиз! Бону и Альду мои приветы!
— Счастливо, малыш!
— Пока, дядя Сережа, я тебя жду!
Она вышла с телеграфа в пронизанный светом воздух и легко растворилась в нем каждым шагом. Центр, Центр, у нас волшебная осень! Эй вы, прием!
У подъезда ее поджидал примерно сверстник, хорошо сложенный, модной наружности. Дина замедлила шаг, формально улыбнувшись вполовину рта.
— Привет, Дина.
— А, Валера... Привет. Снова с брачным предложением или что-нибудь новенькое?
— Я тебе в прошлый раз говорил, что зайду. Ты чего не дома?
— Оттого что на улице,— охотно объяснила Шизель.
— Обещала же.
— Что-то ты придумал.— Она мило и весело рассмеялась.
Однокашник кузена, оба просекали по школьным коридорам как Ван-Дамм-Шварцнеггер. Смирнов приводил наставников в бешенство и в безнадежную грусть самодовольством и всесторонней надменностью, был больше, чем Назаров, известен как заводила школьных мажорских пьянок. Назаров лучше учился, к его некоторой мечтательности и мягкости больше тянулись дамы.
Затем Слава и Дина слегка раздружились. (Альд года на три старше Смирнова, но Смирнов тупит ничуть не меньше, чем Альд, на свой очень характерный лад. Отношения между ними не сложились, а Дина общалась больше с тем, кто чаще заходил. Взаимная антипатия кузена и Альда разрешилась сама собой через два-три года, когда и Дине, и Славе уже было достаточно безразлично, с кем общаться в свободное время, а в Славе Дина стала смутно угадывать хоть и наметанным глазом, но тоже очень тупящую самоиронию.) Встречались они нередко — родители семей дружат,— но Слава предпочитал компанию Андрея. С Назаровым Дина почти не виделась.
Переходный возраст кончился, проблемы тоже стали взрослеть. На следующей ступени развития: интеллигентный студент со скромным достатком, но богатым внутренним миром,— Назаров сохранил бы ту же счастливую очаровательность, однако дружба со Смирновым, как червь, точила его уверенность в себе: лучший друг словил новый дух, а он доперестроечный образ весельчака-студента донашивает. Вокруг появлялись ларьки, иномарки, бары не для детей. В Назарове смелой рисовки убавилось. Более мягким стал он тогда, более робким. Это плохо, самоуверенному человеку многое хочется извинить, а невзрачного слабака перешагивают, едва замечая. И чем больше перешагивают, тем ободраннее он выглядит, замкнутый круг. И вдруг недавно Валера, причем, очень вдруг, захаживает ко мне в гости, точнее, его приводит кузен. Кузен предлагает прогуляться и многозначительно намекает, что нам есть о чем побеседовать. И Назаров, смотрю, иначе держится. Будто прорвал свой круг, образ хищника-бизнесмена начал обнашивать.
А потом узнаю, на аспирантуру начихал, в кооперативную лихорадку ввязался. И откуда вдруг столько решительности? Вряд ли от Смирнова: они со школы друг на друга иммунитет имеют. (Только раз, в 8-м классе, Назаров вместе с кузеном, который решал личные материальные трудности, торганул на барахолке “шведскими” платьями из кальсон — действительно, качественный трикотаж, но не шведский. Кузен больше фарцовкой не занимался, Назаров тоже.) Но не сам ты осторожность отбросил, Валера, тебе самому она нужна, ты для многих опасностей уязвим.
И еще раз вдруг — идиотская затея с фиктивками. Когда Смирнов и Назаров зашли вместе к Дине первый раз, она отказалась от прогулки, у нее было очень скверное настроение. Слава кратко изложил суть брачного предложения и удалился, как он сказал, от молодых, чтобы они вместе обсудили предсвадебные хлопоты. Назарова Дина, разумеется, выпроводила следом, но он начал нарисовываться перед ней с комическим упорством, сам явно не уверенный в результативности встреч. А Смирнов вообще как исчез с горизонта.
Совершенно нехарактерная для кузена затея. Не мог он сам захотеть размена. Значит, его Света надоумила. Он рассказывал Дине, как ее нашел, и еще потом раза два упоминал, выходит, отношения продолжались. В таком случае Света хитрая тварь, научилась Славу в бой посылать, его не каждая сможет... далеко не каждая...
И Назаров тоже... То ли пронюхал, что у Дины валюта имеется? У кузена временами тоже имеется, учись быть тупым и бесстрашным, Валера. Но учись не на мне. Добра тебе желаю.
— Дина, ты слишком тянешь. Света согласна, родителей поставим перед фактом, ждем только тебя, слышишь?
Дина удивленно взглянула на него.
Ты слишком разволновался, милый друг. Компенсировать бесстрашие тупостью — ошибка очень распространенная, я кузена уважаю за то что он не совершает таких ошибок.
— К деловому разговору, Валера, когда собеседник — женщина, как-то не принято приступать сразу с приветствия. Полет фантазии необязателен, сделай мне комплимент, обсуди со мной хотя бы погоду.
Скоро будет летучий Жиз...
Секретные переговоры с Центром вылились в приятный релакшн, который широко разлился перед Валерой. Говорить Дине доставляло удовольствие, она мило и весело отрывалась (не желая вникать, а каково же сейчас тому, на ком она отрывается, вообще, уже третью встречу подряд бессердечно используя преимущество, что лично ей от него ничего не надо).
— Констатируй, что солнечно, удивись, как мне к лицу цвет моей куртки. И тем временем, как отдаешь дань этикету, сам настройся сразить меня неожиданным аргументом в свою пользу. Переводи разговор с чепухи в нужное русло, подготавливай меня и направляй беседу в засаду, к своему аргументу. Разбуди во мне любопытство, поспорь со мной на общие темы, и тут! — задай провокационный, парадоксальный вопрос, внезапно заостряющий общую тему на частной цели, в которую ты метил с самого начала! Я восхищусь, растеряюсь, я не буду знать, что ответить, чувствуя, как вдруг и безнадежно влюбляюсь в твое остроумие, мысли смешаются, меня внезапно пронзят одиночество, грусть. И в нависшей паузе прибабахни меня оригинальным, неожиданным аргументом. Дело в шляпе. И надолго. А действий минимум: придумать аргумент и провокационный вопрос. Единственная слабость этого алгоритма — иногда вдруг возможен совсем другой результат...— Дина с неизъяснимым облегчением рассмеялась,— ...но зачем бы теперь об этой философической ерунде... Джули-Джули!..
Дина присела навстречу знакомой собаке с пятого этажа: беспризорный коккер-спаниель, патлатый, беспечный, как сегодняшний день. Шизели представилось, как Альд, краснея, ставит мат Бону и покорно выискивает место для щелбана на ровном лбу с двумя незаметными черточками между бровей. Уж что-что, а резаться в блиц Альд научился — по пятницам у дяди Сережи... Дина задрала подбородок к небу и рассмеялась.
— Дай тоже,— потянулся Альдер с целой сигаретой к огоньку зажигалки. Бон дал прикурить и сделал ход.
— Шах.
Он нажал на кнопку шахматных часов. Альдер в резкой задумчивости затянулся.
Они вдвоем у Жихарда. Лихорадочный румянец и блеск в глазах Альдера, повышенная сдержанность, даже якобы аристократическая закованность Бона очевидно указывают на количество выпитого. Несовременной конструкции столик содержит на себе, помимо шахматной доски и часов, коробку с шоколадным драже, две пустые рюмки, алюминиевую трубку (длиной с карандаш) и пепельницу. Морально устаревший торшер навис к левому уху Альдера, тот вытянулся в кресле и дальше по полу ногами, болтая пальцами в бахроме торшера. Жихард в кресле напротив, оперев оба локтя, закинув нога на ногу, строит английскую прямую осанку.
Альдер двинул фигуру и шарахнул сверху вниз по часам. Бон тут же ответил:
— Шах.
Альдер сдвинул короля, переключил часы и воткнул несчастную сигарету в пепельницу.
— Поздно.— Жихард кивнул на упавшую стрелку. У самого Жихарда из пяти минут осталось больше одной — сказалась большая практика самоконтроля в состоянии опьянения.
Альдер кивнул и перегнулся за борт кресла достать бутылку. Они разобрали рюмки и долго уставились друг в друга. Альдер вытянул руку.
— Пробуй. Генеральная. Хоть раз.
Бон отвел рюмку к плечу, посидел и параллельно полу резко чокнулся с рюмкой соперника.
— Снайпер,— одобрительно кивнул Альдер.— Не пьем. Вперед щелбан.
Бон закинул шоколадную горошину в рот, хрустнул ею и молча взял трубку. Альдер выполз из кресла и прибрел к стене напротив окна. Под подошвой хрустнул грильяж. Жихард, перекатывая горошину в пальцах, встал к барьеру — стопка книг в четырех шагах против Альдера. Альдер навалился спиной на стену для честной устойчивости. Обрывисто, тихо наставлял:
— Будь внимателен. Залп всей грудью. Руку расслабь. Учитывай отдачу. Целься.
Бон жестом показал убрать со лба волосы. Выставил для ориентира ребро ладони. Альдер сосредоточился. Жихард закинул горошину в рот и, качнувшись с пятки на носок, пальнул.
Горошина свершила какую надо параболу, но лишь к тапочкам Альдера. Тот равнодушно осел по стене.
— Опять промахнулся. Идиот. Ставим по полтора часа. Выиграю я. Будешь красивый. У меня есть круглый пластырь. Еще нет, но вырежу. Тебе на лоб. Придурок.
Жихард направился к креслу. Альдер так же сидел на полу, Бон устанавливал новое время, раздвижная дверь отъехала в сторону, пихнув Альдера, и вошел цветущий Сергей. На дверь Альдер отреагировал моментально и неадекватно:
— Сыграем?
— Налейте мне тоже.
Бон отставил часы, но Альдер сбивчивым галопом уже принесся к бутылке. Жиз сел в скрипучее кресло под торшером.
— Я говорил сейчас с Шизелью,— Как дела у Шизели? — одновременно начали Сергей и Бон.
— Она передает вам приветы и, Альдер, тебе персональный по поводу компьютерных тестов и прочих твоих находок.
— Да, я светлая голова,— ответил Альдер, так как краснеть дальше в его состоянии не имеет смысла.
Несмотря на общую, фигурально выражаясь, цветущесть, Жиз слегка озадачен недавней беседой. Он произнес излишне деловым тоном, не соответствующим состоянию двух друзей:
— Должен вам сказать, коллеги, я еду в Новосибирск, как только появится возможность.
— Что-то произошло? — Жихард аристократически неспешно отставил рюмку, врученную Альдером.
— Нет, Бон, что-то происходит. Шизель меняется, я хочу увидеть ее лично.
Альдер преподнес рюмку Жизу.
— Как меняется?
— Расскажу, когда протрезвеете. А вкратце: ей стало отказывать чувство юмора. Твои компьютерные тесты, Альдер, мой недавний e-mail со списком литературы она приняла слишком, м-м, да. Теряется взаимопонимание, определенно. Возможно, она скрывает от нас какие-то трудности.
— Если ты считаешь, что есть повод волноваться, то едь не откладывая,— заметил Жихард.
— Мы не разобрались с Блэкмором, Бон.
— Сергей, объект в пансионате, как я понял, ты с ним договорился. К тому же, сейчас он спит, его сон нетрудно продлить.
— Не фига не так.— Альдер мотнул свешенной головой. Он сидел на полу, поленившись подтащить стул.
— Не выражайся, Альдер. Поводы волноваться есть, но не экстренные. Я не рассказывал ей суть эксперимента, вы знаете, а необходимость супертовара обосновал угрожающей экологической обстановкой, по-моему, достаточно остроумно. И, видите ли, коллеги, она сочинила длинное рациональное обоснование, почему нам необходимо прекратить работу над супертоваром.
Бон и Альдер неслышно затащились, Жизу всё это смешным не казалось.
— Не буду вам пересказывать ее обоснование, это насчет прогнозируемости целенаправленных действий, вы меня поняли, более непривычных, чем попить кофе, и менее независимых от среды, чем изучение Библии. Альдер, ты сильно на нее повлиял. Твоя концепция непредсказуемых действий очень чувствуется в Шизели.
— Эта концепция витает в воздухе, Жиз,— выдавил через смех Альдер.
— Ничего подобного, она мыслит твоими категориями.
— Жиз, они витают вместе с концепцией.— Альдер повалился боком на пол.
— Ты неправ, тебе надо трезветь. Я еду сразу, как только задастся темп работы.
Жихард нахмурился:
— Какой работы? То, что мы сдали позавчера, заняло Куита и Стюарта не меньше, чем до декабря. Экономический эффект просчитан, наш предпоследний проект утвержден, из-за него комбинатам придется перестраивать добрую треть технологических процессов.
— Жиз говорит об объекте, Бон.— Альдер тяжело сел и передвинулся к столику.
Жиз любит при случае ввернуть словечко “труд” или “работа”, он комплексует по этому поводу. А Бон хоть и братан, но конкретно этого в Сергее до сих пор не просек.
— Жиз, объясни этому придур... Жихарду объясни, что Блэкмора нельзя откладывать.
— Да, Бон, объект Шизели почти готов, а нежелательно его упускать, если он настолько трудолюбив, как описывал его Альдер.
— Бурцев готов? — Альдер повис на локтях с края столика.
— Шизель считает, что фактически да.
Альдер снова отпал на пол. Жихард молчал, несколько деревянно взявшись за подбородок.
— Я хочу ехать с тобой, дядя Сережа,— выдавил Альдер.— Это из области фантастики, но Шизель втюрилась в Бурцева... я не могу сообразить, почему бы еще она сделалась репой, сочиняющей об-б-боснования...
Жихард отвернулся в сторону, не сумев, впрочем, скрыть, что тоже ржет. Жиз пасмурно попивал вино.
— ...Бурцев страшен, это ураган трудолюбия, Жиз... Он нещадно парил мозги Шизели, что такое жизнь в совдепии, что надо для настоящей музыки и какие все дети...— Альдер оборвался с приоткрытым ртом и уходящими в даль глазами. Вдохнул и затрясся от смеха:
— Но я говорю, на месте Бурцева не будет что-нибудь правильное — Шизель не катала бы сейчас тебе телеги о непредсказуемости. Когда ты едешь, я тоже куплю билет?
— Не “катала телеги”, а “многословно рассуждала”. Я еду не сразу, тебе хватит увлекательной и непростой работы с нашим объектом. Ты сам подчеркивал, что он живой человек, и сейчас его нельзя оставлять.
— Я его усыплю на два месяца, хочешь? — не сморгнул глазом парень.
— Аленька, это несерьезно.
Альдер, предоставивший свою рюмку дяде Сереже, хлебнул из бутылки. Бон не вмешивался в разговор об объектах. Смакуя полным ртом, парень молчал. А когда сглотнул, ответил:
— Добро, езжай. Не будешь нам с Боном мешать, мы объясним объекту основную идею супертовара.
Жиз сухо напомнил:
— Я отлучусь только когда буду уверен, что здесь задан ход. Кроме того, ты до безобразия пьян и тебе надо отоспаться, детка.
Бон отложил незажженную сигарету и поднялся с кресла.
— Пожалуй, я тоже слегка устал. Не стоит сейчас что-нибудь обсуждать.
Альдер вставал на ноги:
— Бон, ты видишь, я правда пьян.
— Какая ерунда! — Он улыбнулся.— Ну что ж, Сергей, приглашаешь нас к себе на воскресный обед?
Альдер уже выходил из комнаты:
— До завтра!
Дина, приласкав кудлатого пса, с улыбкой выпрямилась. Но Назаров не поддался на обаятельность ее забрала, твердо оставаясь тягомотным.
— Дина...
— Если не хочешь зайти ко мне, а я по глазам вижу, что ты не хочешь зайти ко мне, то сделай мне одолжение, прогуляемся до той скамейки.
До той разломанной скамейки, что под тополем, который виден Дине из окна.
— Но, Дина...
— Не манкируйте мне, я дама.
Дина поправила сумочку на плече и сложноструктурным, счастливым вдохом вобрала осеннего воздуха. Осень в этом году выдалась очень странная, сказался общий тепловой кризис... Жиз, нам надо работать!! — Дина рассмеялась. Валера плелся рядом. Ах да, Валера. (Акулья наглость в нем сильно сдала за последние два визита к нержавеющей даме.)
— Нависшей паузы, милый Валера, без провокационного вопроса не получится. Но у меня к тебе вопрос простодушный: откуда в вас со Славой нездоровая тяга на квадратные метры?
— Это не тяга, я тебе сколько раз объяснял...
— Не помню, чтобы объяснял. Помню, полчаса времени мне извел на невнятные сказки. Но! — нависла самодовольная пауза.— Объяснение ли это было?
Дина проникновенно взглянула на него и смягчила голос.
— Смешно, Валера. Подберите на вокзале телок и меняйтесь с ними как придумаете. А мне просто замечательно живется в своей семье. И ваше торгашество с жилплощадью видится мне нелепым. Передавай Славе мой привет, а то он сам что-то не заходит, и давние, давние мои пожелания, чтобы он ограничился в похождениях по странным девочкам, дачам и “чемпионатам”, он поймет, каким. До свидания, милый Валера!
Она стукнула о скамью сумочкой и повернула к дому.
Назаров остался за спиной. Он вдохнул желтого шелеста, набираясь сил. И клацнул вдогонку зубастой челюстью:
— Святых нет, Дина, мы все не без этого!
— Ага, того самого,— она развернулась на шаг для прекрасной улыбки.
— К тебе ходит Бурцев! Ты хочешь, чтобы я сам с ним поговорил?
— Да говори с кем придумаешь,— согласилась она, разворачиваясь на следующем шаге к дому.
С тех пор, как Слава притерпелся к Альду (Альд скоро уехал совсем), он стал снова заходить к Дине — очень нечасто, но, бывало, задерживался и до позднего вечера, у них накапливалось что друг другу рассказать. Однажды он застал у Дины Бориса. Борис не обратил на него внимания, Слава покурил на балконе и ушел. Месяца через полтора Дина сама рассказывала кузену, просто к слову пришлось, что бывают все-таки очень сильные, но несчастливые натуры, например, ее однокашник Бурцев. Если бы его редкое упорство было на самом деле доступно другим людям, гениев стало бы значительно больше, сказала она тогда. А может, и несчастных людей, добавила она, помолчав, Борис пока не нашел себя и тратит драгоценное упорство на зарабатывание денег да, как это ни забавно, на Дину, проча ее в верные спутницы жизни. (Слава тогда ответил, что упорство не прибавило бы ни гениев, ни несчастных, но общее благосостояние бы возросло. Затем засмеялся и сказал, что он стал отставать от жизни, как осёл на развилке, который “нашел себя” не в упорстве продвижения, а в неслиянии многих путей одним началом. Дина тоже засмеялась, дальше они говорили о другом.)
Дина замечала раз от разу, что в Славе тает бандитское, безоглядное жизнелюбие, но это и не удивительно, она знает, что Слава ведет очень беспорядочный образ жизни. Затем к ней начал чаще заходить Борис, а кузен наоборот пропал. И недавно явился с Назаровым, которого нагло представил Дине ее будущим мужем. И ясно теперь, из-за чего кузен захандрил: из него сосет кровь та самая Света. И очень странно, что он позволяет ей это, кузен не из тех, кого можно оплести женскими чарами не в его интересах. Чем-то тварь его привязала.
Прошит колдовскими нитками мятый саван, кружевом-вьюжевом переткалась полотняная канва. Опутан прозрачный человечек идиотской затеей. Блин, стыдно Мне перед ним, места себе не нахожу.
Во, а явлюсь-ка ‘Я к нему с повинной.
Залезаю ‘Я под мятый саван, свесив голову, которой нет. Смотри, какой ‘Я несчастный! Прости Меня! ‘Я ведь каюсь перед тобой! Ну сжалься!
А прозрачный человечек еле-еле программки самообеспечения переключает, барахлишком кухонным кое-как шерудит, а на Меня вообще не смотрит, гад, будто нет. И правильно делает, урод ‘Я мерзкий.
‘Я от стыда красным сделался, как георгин. Кем бы прикинуться, думаю, на Меня смотреть не хочет, но и на нас всех не глядит, а мы все красивые.
А потом думаю, нет, мы все нормальные. Были бы сверхлюди — и они в своем племени нормальные были бы. Тут-то ‘Я сразу и врубился, почему каркуша-ведьма Смирнову сказала “Суперлюди — это нонсенс”! ‘Я сразу умным себя почувствовал, решил думать побольше, ну, думаю, ‘Я тогда супермен, пусть попробует теперь не заметит, думаю.
Являюсь ‘Я перед прозрачным человечком суперменом, георгиново-красным от стыда, чтобы заметнее быть. Эй ты, смотри, ‘Я один в своем роде, но не урод! Взгляни на Меня, ‘Я эталон красоты для нас всех, ‘Я сама ненормальность в идеально нормальной форме! Давай-давай, смотри скорее, куда ты теперь денешься! Оживай, тебе говорю! Люби Смирнова, он ведь супермен!
И только ‘Я про Смирнова заикнулся, прозрачный человечек утварь свою отложил, посмотрел-посмотрел на Меня, да ка-ак пнет, блин! Блин, классно, что у него ног нет, ‘Я бы сдох, наверно. Ах ты, думаю, сволочь, думаю, не стыдно Мне перед тобой нефига, думаю, из георгиново-красного, значит, никаким становлюсь и думаю, гад ты такой, думаю, ну и пошел ты нафиг.
Вылез ‘Я из савана и думаю, а фиг ли ж он тогда не сдыхает? Я не я и лошадь не моя, а живет как-то. Интересно ведь. Думаю, наверно, Мне не дано этого понять. И перестал думать.
Выйдя из лифта на своем этаже, Дина раздраженно отопнула мятую сигаретную пачку. С шумом прорыла сумку и воткнула в скважину ключ. Назаров ее не удручил, но за брата Дине очень тревожно: спору нет, Слава, смел и умел, свои трудности решает без головной боли, но он по краю ходит.
Дина схлопнула за собой дверь и обдула лоб. Чувство меры, Смирнов, вырабатывается веками, и ты сам понимаешь, оно не только в экипировке. Ты дошатаешься, Слава, что потеряешь чувство истины, а в мире сплошного буффа не выживает никто! Ты не распознаешь кулис, за которыми гибель, ты сорвешься с обрыва, отойди от края, Смирнов! Когда не на что ориентироваться, движение невозможно, если ты, конечно, не самоубийца. А впрочем, какая разница, Бон как-то сказал, “неструктурированный мир мертв для восприятия”, в любом случае тогда мозг отключается, ему незачем быть. Слова Бона Дине запали в память случайно, но сейчас, думая о брате, она ими прониклась вполне.
Дина переоделась в домашнее, прочесала челку и, хлопнув массажкой в ладонь, усмехнулась. Глупое беспокойство: даже смешно себе представить сумасшедшего кузена. В смирительной рубашке,— Дина расхохоталась.
Я раздуваю из мухи слона и сама его пугаюсь. Чепуха. Она направилась в кухню перекусить.
Слава сам себе голова, и пусть живет как придумает. Только без моего участия. Господи, сколько вокруг сумасшедших... Если уж и Назаров ум потерял, то дядя Сережа, Бон и Альд — так себе, слабые примерчики. Но верю в человеческий разум и светлое будущее, Назаров сам бы не шизовал, его довели излишне нормальный кузен и та сторожиха Света.
Смирнов, ты погубил Назарова. Дина задержала на секунду и торжественно стукнула крышкой в кастрюлю. На твоей совести гибель невинного младенца, и приговор оправданию не подлежит!
А вот еще не к месту вспомнилось, по ассоциации, что ли. Году так в 83-м это было. Проклин-старший, Жиз и Альдер бухали у Жиза в квартирке, Аля тогда заявил, что у него день рождения. Как раз с пятницы на субботу вечер был, Жиз созвонился, еще двое-трое завсегдатаев подошли, буханку хлеба нарезали, консервы, салаты вскрыли, второпях всё, Аля скромняга, заранее ведь не предупредил, а у Жиза, как назло, компанейское настроение было.
Собрали быстренько стол, сели. За Алю выпили, друг за друга, за все человечество решили выпить, Жиз решил — рядом Проклин сидел, чего еще ждать. И растащило Жиза на бодягу глобальную, вот он, значит, берет рюмку и (у Али-то на дне рождения, Аля тогда с большой укоризной на дядю Сережу смотрел), и говорит:
— Друзья! Настало время выпить за нас всех! И я хочу выпить за то, что мы все во всем живем правильно! Я хочу выпить за нашу правильную жизнь и нашу правильную смерть! За наш колоссальный талант находить оправдание любым совершённым действиям! Нельзя недооценивать его роль, ни в коем случае, наш колоссальный талант — это тело человеческой культуры, и даже путь к гибели он украсит пышными цветами и величественными стягами! Мы умрем не бессмысленно, друзья, я в это верю.— Жиз тогда еще мудро вздохнул и настойчиво обратился прямо к Але, уже отпивавшему понемногу, так как нервничавшему слегка. (Проклин-то привык, а остальные от удивления пока еще тормозили.)
— Я верю, что наш колоссальный талант справится и с последней гигантской работой: осмыслить весь пройденный путь и найти великий смысл гибели, который превратит обреченность в светлое ожидание! Я пью за тот радостный момент, когда жизненная философия большинства и нравственность сольются в едином утверждении благостного конца, когда будут заново пересмотрены нами всеми мораль и религии и истолкованы так, чтобы оправдать смерть! И чтобы перешагнули мы все перед смертью мораль и нравственность как один порог! Осмысление наше всегда постфактум, и чтобы активно заработал наш колоссальный талант, приближение к гибели должно стать очевидным. И я пью за то, чтобы скорее явилась на горизонте смерть. Я верю, мы поймем и объясним себе, зачем наши пути лежали к ней, единственное условие: чтобы заметили все! Так выпьем же друзья за закон, к которому мы придем перед смертью, за грядущий великий смысл жизни, за наш мужественный, смелый путь к нему, за то, что мы все живем правильно!
Журнал “Эхо планеты”, апрель,90, n14-16, рубрика “Новости с дисплея”.
Эр-Рияд Саудовская Аравия вышла на шестое место в списке стран — экспортеров пшеницы. В минувшем году общий объем производства зерновых в некогда пустынном королевстве превысил 3,6 миллиона тонн. Из них на пшеницу приходится 95%. За последние пять лет площади, занятые под посевы зерновых культур, увеличились в 50 раз. Благодаря крупномасштабным капиталовложениям в развитие сельского хозяйства и применению передовых технологий Саудовская Аравия начала также экспорт продуктов птицеводства, молочной промышленности, овощей и рыбы.
Вена В ходе состоявшегося здесь первого раунда советско-американских переговоров о заключении нового соглашения по поставке зерна в СССР на 1991-95 годы достигнуто принципиальное согласие об объемах поставок. Как заявил руководитель американской делегации Дж.Катц, минимальный объем ежегодных поставок установлен в размере 16 миллионов тонн (против прежних 8 миллионов тонн), максимально увеличен с 12 до 14 миллионов тонн. Кроме того, СССР имеет право дважды в год запрашивать до 750 тысяч тонн зерна дополнительно. Разумеется, сказал американский представитель, эти цифры носят условный характер, так как при необходимости объемы поставок могут быть превышены.
Бонн 2 миллиона гектолитров безалкогольного пива было произведено в 1989 году в ФРГ. Как считает Дитер Зольтман, президент Немецкого союза пивоваров, растущая популярность легкого напитка вызвана повышенным вниманием, которое западные немцы стали обращать на свое здоровье. Выпуском безалкогольного пива сегодня заняты 50 фирм ФРГ.
Франкфурт С чего начать воскресное утро? Романтический поцелуй и кофе в постель — вот чему отдают предпочтение западногерманские женщины. Результаты опроса, проведенного по заказу одной из фирм, торгующих кофе, среди женщин в возрасте от 25 до 40 лет показали: 95% опрошенных — за поцелуй, 81% — за кофе. За секс высказались 26%. Наименьшей популярностью пользуется желание подольше понежиться в постели.
Сингапур Таинственная смерть продолжает обрывать жизни тайцев, работающих по контракту за пределами Таиланда. На днях в Сингапуре и соседней Малайзии скончалось еще двое. Общее число неожиданно умерших, как правило, во время сна и без предварительных признаков болезни в этих двух странах достигло 16 человек. По столь же непонятным причинам во время сна за последние 14 лет умерло 600 тайцев, работавших в Саудовской Аравии.
Вашингтон Согласно законопроекту, направленному после одобрения в конгрессе на подпись президенту, министерство юстиции США обязано собирать и публиковать данные о “преступлениях ненависти”. Теперь в ежегодном докладе ФБР о преступлениях будет приводиться статистика убийств, разбойных нападений, грабежей и взломов “на расовой, религиозной и этнической почве”. Цель законопроекта — получить общее представление о том, насколько распространены “преступления ненависти” и какие меры следует принять для борьбы с ними.
Кигали Руандийский суд государственной безопасности приговорил 29-летнего Игастуса Нгайамбаже к 5 годам тюрьмы за создание политической партии. В решении суда подчеркивается, что обвиняемый был единственным членом этой партии. По конституции Руанда — однопартийное государство.
Париж Во Франции отмечен рост спроса на дорогие марки легковых автомобилей. В прошлом году количество проданных в стране машин, выпускаемых компаниями “Ягуар”, “Феррари”, и “Роллс-Ройс” возросло на 30% . Этот бум привел к образованию очередей. К примеру, одну из моделей фирмы “Ягуар” стоимостью 61 тысяча долларов покупатель должен ждать три месяца. А “Феррари”, модели которой стоят от 110 до 300 тысяч долларов, прекратила прием заказов, поскольку вся ее продукция уже распределена вплоть до 1992 года.
Объект сполз под стол, не выпуская из рук бутылку. Кишки холодеют, надо их загасить. Объект через неимоверное усилие поднес бутылку ко рту. В нос ударил винный запах, явственный и мерзкий, как никогда. Объект понял, что если вольет в себя еще хоть глоток, то пить ему больше не суждено. Кишки холодеют, нормально, надо их загасить. Объект протолкнул в себя глоток и пассивно отдался мучительной тошноте. Бутылка с вином накренилась, рука соскользнула, бутылка упала, разливая лужицу под штаниной.
Раздвинулась дверь, в номер прошел Альдер. Переступая через бутылки и огрызки яблок (объект подналег на яблоки и засеял огрызками номер, сея их при случае и на любого вошедшего), Альдер пробрался к столу, кусая губы, выволок талантливого музыканта и потащил к тахте. За талантливым музыкантом мелся след по огрызкам и винным лужицам, брючины снизу подмокли и зацепили длинную черную волосину, но фигня какая, он уже неделю не переодевается. Менять одежду на чистую он перестал, когда засрал комнату. Комнату он очень быстро засрал, когда крючконосая горничная отказалась убирать этот номер. Горничная отказалась убирать у него, когда он опробовал на ней яблочные огрызки. Альдер взвалил его на тахту и быстро вышел, ткнув руки в задние карманы джинс.
Длинный коридор устилает мягкая серая дорожка, звуки шагов теряются в бесшумном ворсе, Жихард не обернулся на подходящего. Альдер встал рядом и уставился вместе с Боном в стену-окно, куда упирается коридор.
— Жихард.
— А, Альдер, это ты. Что-нибудь произошло?
— Жихард, я пас. Он меня доконал.
— Блэкмор доконал?
— Да, Блэкмор. Он нас заездит, его надо отпустить. Бон, делайте мне документы, я сам переговорю с Мальмстином, Пейджем, Клэптоном, Вэем, кем угодно, но Блэкмор — это труба.
Бон улыбнулся и шлепнул Альдера по плечу.
— Только неделя кончается, ты слишком волнуешься, Альдер.— Тот дернул плечом, скидывая руку.— Я попытаюсь уговорить тетю Джонс, чтобы она убирала в его номере, а его самого, чтобы он принял ванну, думаю, Сергей не совсем прав, что позволил ему опуститься.
— Ты его будешь мыть? Может, ты за него покакаешь и пописаешь? Ты знаешь, что Жиз два раза собирался сводить его в душ и после этого сам принимал ванну?
Бон затер подбородок, прижимая к груди, только выдавив:
— Сергей мне не говорил...
— Я тебе сказал, и скажу еще: он меня задрал, надо искать другого.
— Уже нельзя, Альдер. Но скоро ему самому надоест глушить нашу водичку. Во вторник приедет Сергей и мы им займемся.
— Чем мы займемся? — тихо спросил Альдер, лупясь в окно.— Спектральным анализом липких штанов мы займемся? Я не знаю, как он сумел, но у него получилось: от нашей водички Блэкмор сейчас пьян, как свинья! Зайди полюбуйся,— Альдер мотнул головой в глубь коридора.
— Не нервничай только, пойдем посмотрим,— примирительно ответил Жихард и первым направился к номеру.
В комнате он сначала добрался до окна и поднял жалюзи. Стайка дрозофил взмыла от огрызков на подоконнике. Бон перешагнул к тахте. Альдер стоял на входе, не вынимая рук из карманов. Бон склонился к Ритчи, потрогал лоб, оттянул веки и осмотрел белки, приложил пальцы к артерии, уже выпрямляясь со словами:
— С-102, быстро!
Альдер изумленно глянул на Жихарда и бросился из номера.
Ворвавшись в ближайший мед.пункт, распахнул стеклянный шкаф, поскидывал из него в ванночку.
Жихард уже вымыл руки.
— Молодец, что всё взял...
Пока Альдер готовил шприцы и вскрывал ампулы, Жихард взял у объекта из вены кубиков десять крови: хотелось бы выяснить, чем пьян объект.
— Очень жаль, что уехал Сергей,— процедил Бон, беря следующий шприц.
Вчера Сергей срочно вылетел в Новосибирск. От Шизели пришел e-mail с просьбой позвонить к ней домой, из телефонного разговора стало ясно, что по телефону не разобраться, а медлить нельзя. Выяснилось, что ее двоюродный брат Слава вынуждает Шизель выйти замуж за его сообщника ради квартирной аферы. При этом он утверждает, что знает, где именно провел последнюю командировку ее отец,— вполне возможно: по ночам Проклин курил на балконе,— и угрожал, что расскажет матери Дины. Это недопустимо, Дина сама ничего не знает о последних днях Проклина, она считает, что Слава сошел с ума. “Я догадывалась, что он жесток, но у нас с ним никогда не пересекались интересы, а вчера поздно вечером он ко мне заходил, Жиз, это кошмар... я будто увидела его в первый раз... его жестокость страшна, его жестокость и психоватая и при этом очень расчетливая, он словно стал одержим. Жиз, ты не знаешь, он шулер, он играет в азартные игры, только ты никому об этом не говори, как бы что ни сложилось, я это сказала тебе одному.” Но двоюродный брат еще не главная новость, Шизель заявила, что нашла место медсестры, где по знакомству ей дают общежитие, учеба потерпит, мама знает, что Дина перегружена учебой, а Шизель на досуге разберется, как приструнить двух квартирных аферистов и насколько серьезен заскок кузена. “Я думаю, Жиз, заскок банальный: шерше ля фам.” Шизель не придала значения угрозе брата, откуда Дине знать, что он мог видеть Проклина у Жиза; в той квартире, где позже жил Альдер.
Для главной, по ее мнению, новости она долго подбирала слова, а затем выпалила, что назначенный ей в мужья сообщник Назаров говорил на неделе с Борисом, о чем, неизвестно, и после этого Борис понаплел себе мелких косичек на бороде и на голове и сейчас не слезает с кровати.
Сергей не понял, Сергей переспросил, но тут Шизель взорвалась чем-то невразумительным: “…он лежит и молчит, и эманирует покой, целый мир утонул в дико мудрых глазах, рядом с ним забываешь плохое и отчетливо чувствуешь, что счастлив и что для счастья надо очень мало, вкус воды и кусок хлеба, Жиз, немного солнца и тепла близких людей, я не смогу передать, Жиз, ты должен, должен увидеть его своими глазами, он стал чудом...” — и прочая чехня какая-то. Но что с объектом не всё в порядке, Шизель до Сергея донесла.
И Бон и Альдер без слов согласились, что Сергей должен ехать немедленно и рассказать Шизели правду о смерти отца вперед Смирнова. Придется рассказать и о существовании “ментальной карты”. О том, в какие шашки задумали перекинуться рыцари альтернативы с тьмуголовым монстром, летучий Жиз решил рассказать Шизели при личной встрече еще в прошлый телефонный разговор.
Положив трубку, Шизель отнесла телефон на место. Вернувшись в комнату, она растворила окно, ее обдало влажным листвяным ветром. Она сейчас выговорилась дяде Сереже и ей хотелось час, два стоять у окна. Однако через десять минут ей пришлось ограничиться форточкой: погода наконец-то сломалась, стало резко холодать, а вечерами тем более. Она прочувствовала это вчера, когда шла от Бурцевых.
Вчера Дина решила навестить Борю, правда без Брамса, неохота тащить пластинки. Прослушают потом у нее, а почему нет?
Дверь открыл отчим Бориса, как обычно, радушный, но он обескуражено улыбался. Дина поздоровалась, Бурцев-старший сказал, что хочет после с ней поговорить, она разуваясь ответила, да, пожалуйста, Владислав Афанасьевич, и в верхней одежде, тоже как обычно, направилась в комнату Бори.
И вдруг обескураженная улыбка Бурцева-старшего показалась ей значимой. А еще приблизившись к комнате Бори, она физически ощутила странную трезвость вокруг себя и в теле. Перед дверью в комнату она недоуменно нахмурилась. И распахнула, не желая того, очень резко и широко.
Тихо, тепло, совсем не накурено. Сползающая с телевизора программка, кресло-качалка и в нем две гитары, пустая грязная пепельница, заваленный журналами стол, даже мелкий сор на паласе — всё безмолвствовало. И готовило вошедшего к чему-то высшему.
Дина ступила внутрь три шага, и посмотрела вправо, на кровать вдоль стены.
Сердце упало.
Это тебе не буги-вуги, Шизель.
На кровати, безмятежно и строго, покоился массивный Борис. Он покоился босиком, в трико и домашней рубашке крупной, черно-синей клетки. И каждой складкой неземная одежда словно бы шелестела свыше: “Увидь же главное.”
Дина проследила глазами возлежащего на кровати, открыла рот, но она не смела издать ни звука. Жуткая, мрачная шутка ввергла ее в ужас.
О, эта голова с надбровными выпуклостями и гривой волос, лежавшей когда-то посеченными волнами ниже плеч, с вызывающей для двадцати двух лет бородой, когда-то нелепой, так как без усов, о, эта львиная, тяжелая глава...
Ее осияло гало — как выводит неумелой, наивной ручонкой дитя вокруг солнышка — из лучиков в виде палочек. Тонкие, прямые косички собрали гордую гриву и бороду до единого волоска, так туго заплетенные, что торчали во все стороны света: вверх, вниз, налево, направо, вперед, назад, вбок, наискось,— словно стройные космы лакированной божественной мочалки, создавая секатое, но однозначное подобие ореола.
То ли испуг, то ли чумное веселье, издевательски-стебно запульсировало в артериях Дины. Она указала безвольной рукой на Бориса, ей было отнюдь не смешно. Чуть дыша, не смея оторвать глаз от зловеще реальных стигматов, она оттолкнулась плечом и шагнула ближе к кровати. Справляясь с томительным страхом, сделала еще шаг.
Бурцев перекатился на бок, обращая свой лик на нахалку... и посмотрел несравнимо больше, чем рублем подарил, несравнимо больше, даже в один ряд нельзя ставить.
Серо-голубой волной, цвета глаз его, омыло Дину — и прогнал мудрый взгляд земную боязнь, и будто обновилась Шизель, и ей самой странно стало щемящих секунд тоски. Сущим бредом обернулся испуг и сгинул. Что особенного? Лежит, отдыхает. Косички? — Неудачная шутка. А мы фифти-фифти шутим удачно. Приедет дядя Сережа, познакомится с Борей, расскажет Шизели, зачем им “супертовар”. Дина освободила кресло-качалку и подтащила к кровати.
— Привет, Боря, чего ж ты пропал? Лишней не буду? Как у тебя дела?
Бурцев взглянул на Дину.
Она улыбнулась и о чем-то задумалась.
Неверные вертикали чаек-охотниц над сединой океана, бездонная синева над забеленной птичьим пометом скалой, чуткий трепет листка на закатном небе, боль и печаль замерзшего в инее тополя, огни городов, бестолковые, злобные, понятливые... Странные звуки леса и странные звуки гитары, крик павиана и хохот динамика...
А Ритчи бы тут, наверно, поржал. Тут уж даже не буги-вуги, мэр заумный пошел. Дина, как логарифмическая линейка, конкретно так гитару павианами наполняет.
Но прочь, прочь пустые образы, умствования, всё иллюзии, всё самообман! Главное — это древнее тепло домашнего хлеба, дым очагов над селением и вкус чистой пресной воды, который никогда не обманывал...
Ох, нафиг, тут даже Женя прослезилась бы. Дина, ты дура. Это Мое мнение, конечно, ‘Я тебе его не навязываю.
Я живу искусственными проблемами, господи, да я глупа, как учебник!..
Дина взглянула на Бориса и качнула головой. Нет, дядя Сережа, ты прав, я глупа и только поэтому говорю об учебниках плохо.
В сухом, уютном тепле Дина согрелась. И сидела она в комнате Бориса часа два. И лежал Борис всё это время и молчал, и только изредка и подолгу взглядывал он на Дину, и вставал один раз, приносил бутерброды из кухни, и в безмолвии поедал их, шурша косичками.
В комнату заглянул Владислав Афанасьевич и шепнул Дине, что хочет потом с ней поговорить. Дина улыбнулась ему, утонувшая в серо-голубом чудесном молчании. Она то смотрела в окно, наблюдая скучных сограждан,— “Каждый из нас в глубине души свят”, то оглядывала медлительно стены,— “Бетон, я люблю тебя, я живу в тебе, ты творение рук человеческих”, то, пройдя по комнате и тронув струну, возвращалась в качалку и под замирающий звук следила Бориса,— “Крик павиана и хохот динамика... горный обвал и грохот ударных... но какие, право, выдумки, я глупее учебника во много раз”.
Но, Дина, Дина, смотри! непостижимо текущая в рассветы из зорь высокая синева, боль и печаль горизонта, за которым нет дома, силуэт заиндевевшего тополя на кромке снежной равнины, неровные, льдистые дороги в чужбины, от яда к яду, от тоски снова к ней, годы трезвых рассветов ради индустриальных закатов, безумный трепет последнего с гибкой ветки листка на пронзящем ветру, безалаберный перелет под сизыми перьями облаков сквозь отцеженный дневной свет к черному небу в красочном электричестве, шатания по чужбинным улицам, по бестолковым огням городов, понятливым, ибо радостным для того, кто влюблен, злобным для того, кто устал, завлекательным для того, кто богат, чумным для того, кто азартен, идиотским для того, кто безумен, и реющие среди них знамена, обдуваемые стебом и дерзновением.
Смеркалось, когда Дина, качнувшись, встала с кресла:
— Борь, я завтра зайду. Пока.
Косички шевельнулись, Бурцев плеснул в Дину серо-голубыми взорами. Дина осторожно притворила дверь.
В большой комнате ее ожидал Бурцев-старший.
— Сейчас я чай принесу,— встретил он Дину.
Дина отказалась и плавно опустилась на сиденье дивана.
— Как произошло это чудо, Владислав Афанасьевич? — тихим голосом спросила она.
Владислав Афанасьевич развел руками и печально поведал, что Боря как дома засел, так на гитаре много бренчал, книжки читал, они с Клавой не мешали, парень он башковитый, самостоятельный, думали, недельку отдохнет, сам дома не усидит, думали, может, почки опять — у него почки стали шалить, Клава говорит, от вибрации на бульдозере. А три дня назад к Боре приходил кто-то, я не знаю, кто, тогда матч интересный передавали. Знал бы чем кончится, разбил бы телевизор. А теперь у Бори как допроситься. Тут Клава приходит. Стол готов, зовем Борю к ужину. А он не отвечает. Клава пошла к нему, и что-то не возвращается. Я подождал немного и за ней пошел. Смотрю, а Клава стоит тихонько и плачет в горсточку. Ну, и я на Борю посмотрел.
Пробовали мы с ним заговаривать, и вчера, и позавчера. Только он как взглянет, так и не знаешь, о чем дальше сказать. Я Клаву утешаю как могу. Мать оно и есть мать. Но Клавдия молодцом держится. А ты думаешь, что с Борей?
Нежная улыбка не сходила с Дининых губ.
— Одно могу сказать уверено: дело здесь не в бульдозере. Лежит себе ну и пусть лежит.
— Ну вот и мы так подумали. А может, врачей вызвать, пока не поздно?
— Я бы не стала... У больных не бывает таких глаз, как у Бори, вы согласны?
— Да, я вот тоже хотел сказать!
— А врачи ориентируются не на выражение глаз.
Предположили, что у Бори нервный стресс, а это не смертельно. Дина обещала расспросить Бориных друзей, кто был у него в субботу, просмотреть литературу о болезнях почек, о стрессах.
— Я постараюсь эту неделю бывать каждый день. Не помешаю?
— Нет-нет!
А вообще, ни Дине, ни Бурцеву-старшему отчаиваться не хотелось. В доме Бурцевых было опрятно, тепло и тихо, только тикали ходики да за окном стучали капли о карниз. Чем-то родным веяло от знакомых с детства предметов: люстра, шторы, дверь, стол, стул,— и пахло свежеиспеченным хлебом, как встарь.
Дина плавно поднялась с сиденья, распрощалась с Бурцевым-старшим и осторожно повернула домой.
Дома Дина недоуменно уставилась в зеркало. Ей было за себя немного тревожно.
Резко развернувшись, она отправилась на кухню согреться чаем. Локальность теплых запахов и серо-голубых взоров она ощутила по дороге от Бурцевых, тем более что не захватила зонта.
Что-то серо-голубое еще булькало в Дине, и она, ловя момент, заставила себя быстро вспоминать, что делала и о чем думала у Бориса. Она прокручивала заново собственные мысли, озарявшие ее полчаса назад, как откровения, и, право слово, ей было за себя немного тревожно. Вместе с тем она пришла к трем выводам. Первый, что у нее в мозгах крутился не ее личный бред, имело место воздействие самого Бориса. Второй, что имеет также место личная сопротивляемость этому воздействию: ее одолело, трудно оценить, но кажется, минут за семь,— и сопротивляемость можно наращивать. Неважно, зачем, сопротивляемость всегда хорошо. И третий, что Борис феномен, и как угодно, но здесь должен быть хотя бы дядя Сережа. После этого Дина отвлекла себя на другие дела, так как перед Борисом терялась.
Около одиннадцати был нежданный визит — объявился кузен.
— Привет, Смирнов, давненько не заходил,— прохладно встретила его Дина.
— Суета одолела, к свадьбе готовлюсь,— спокойно ответил Слава.— Прогуляемся минут двадцать?
— Я скоро ложусь спать. У тебя есть что-то новое мне сказать?
— Да, беседа на злобу дня,— Смирнов разулся, скинул джинсовку и уже шел в комнату Дины.
Он сел на диван и молча смотрел, как Дина вошла следом, прикрыла форточку, накинула на плечи широкий шарф и приперлась к столу напротив.
— Ну? — спросила она.
Он ответил не сразу. Вытащил из-под ремня книжицу в тонком переплете:
— Я тут, к слову, полезную литературу принес, бизнес-вумен дала, листни на досуге,— и перебросил в угол дивана.
С жестким, прямым лицом бесцветно ей говорил:
— Послезавтра я жду тебя к себе в гости. Будем справлять Седьмое по-семейному, ты с женихом, я с невестой. Познакомишься со Светой, обсудите фасоны платьев. Во сколько тебе удобней подойти, я передам твою волю жениху?
Каков хам. Дина с улыбкой разглядывала кузена.
— Слава, не будь идиотом. В завершение беседы я желаю тебе со Светой любви и счастья.
— Дина, остерегись. Транквилизаторы не советую, но плетенье косичек — уже проверенный метод.
— Что?!
Шизель сжала, а не придержала шарф, перешагивая к дивану.
— Кто из вас был у Бори?
— Ничего себе эффект,— вполголоса констатировал Смирнов. Он выложил локоть на спинку дивана и сбоку смотрел на нее.
— Смирнов, кто был у Бори? Ты или Назаров?
Смирнов двинул локтем в диван и оказался перед ней.
— Толстые эмоции, Дина, береги на голодный год. Мы с тобой люди прямые, оба любим откровенность. Мой тебе прямой совет: не вынуждай к действиям напролом. Так когда тебе удобней подойти?
Дина невольно отступила шаг. Однажды ей довелось видеть, как он резко превратился из ленивой расслабухи в безмозглый таран, растягивает движения он, конечно, только из вредности. Над собой работал он много и прибьет досадившего запросто.
А гримаса легкой досады надломила его черты. Дина в изумлении повела головой:
— Смирнов, ты сошел с ума...
— Тебе видней. И вот что. С Назаровым смирись как с погодой, парень он добрый, умный, красивый.
Смирнов перевел глаза в пол, досада сошла с лица, и на одной стылой ноте он выговорил:
— Валера хороший человек, Дина, и, признаться, ты ему не чета. Валера — это лучшее в жизни, и тебя он наверно бросит. И ты, и я, и, к сожалению, есть еще кто просто выродки рядом с ним. И ты дефекты свои не подчеркивай, нехорошо, ты ведь не калека на паперти, как бы Валера не разлюбил. Слушайся его, Дина, может, не бросит.— Слава перевел глаза в упор.— Но поговорим о чем-нибудь съедобном. Встретимся Седьмого в семь вечера у меня, там и начнешь Валеру слушаться. Всё?
Да, вспомнилось о съедобном.
На праздничный стол, великолепно сервированный редкой и дорогой посудой, полный изысканных яств, какой-то олух ткнул георгин. Среди тонких ароматов, источаемых с чаш, блюд, салатниц, георгин краснел нелепо, а будучи личностью, даже злостно рдел. Георгин смотрел на румяные корочки, золотистые, хрустящие поджарки, художественные салаты, фигурно резаные ломтики с деликатесными соусами, предназначенные доставить настоящую, полнокровную радость, и внутренне жестоко страдал от своего уродства, терпимого разве что для жвачных животных, полыхая от этого лепестками и изгибаясь листьями еще более гордо. Он знал, что безобразен, знал с рождения, ибо вырос на клумбе с душистыми флоксами и гляделся среди них кичливо и безвкусно, чем и навлек на себя беспечную руку олуха.
При последнем осмотре стола более придирчивые и хозяйские руки исправили лопоухость, вышвырнув георгин под окно, какому-нибудь жвачному, коль уж праздник. (А жвачные даже не нюхали, они не олухи и чувствуют, что всё яркое несъедобно.) Так и сдох георгин уродом, и, кроме Меня, никто, он тоже, не увидел, как он прекрасен. ‘Я один понимаю относительность мер в разнообразии красоты, ее единственную абсолютность и двоякость единственности.
‘Я крут, и не пахнуть георгину флоксами, по своей природе не хочет он этого, как бы при этом он ни мечтал хотеть, а не хочет, ‘Я крут.
Каков хам. Хами не со мной. Как бывшего товарища предупреждаю. Дина сочувственно улыбалась.
— Слушаться Валеру, милейший, это слушаться тебя. Разумеется, выродков я не слушаю.
Смирнов скучным голосом продолжал:
— Забудем, что я тебе сейчас говорил. А слушаться меня тебе придется. Ты выспись, подумай напряженно о себе, о своей жизни безоблачной, о жизни в целом, к Бурцеву зайди...
— Кто был у Бурцева?
— ...матери по-прежнему ничего не говори,— Смирнов тяжко кивнул,— могу расстроить ее известием, где пропадал до самоубийства твой папа... Тише, не ори! Я шучу.— Он, прикрыв глаза, выдохнул. Иногда шантаж нужен, но... Он снова придавил тусклым взглядом.— Словом, жду тебя послезавтра в семь. Бывай!
Дина не двинулась с места, растерянно проводив его спину.
Шантаж не во вкусе Смирнова. Возвращаясь однажды ночью от друга, Смирнов увидел Проклина-старшего на балконе квартиры, в которую позже переехал жить его старший сын Андрей. Случилось это незадолго до смерти дяди, а после квартира года три пустовала, не считая Альда, Смирнов знал это от него самого. Видимо, мыльная опера, несчастная любовь, Смирнов не желал выяснять. За шесть лет он никому не рассказывал, как засек Проклина, Ларионовой, разумеется, тоже. Ларионова плетет интриги бесподобно, но на хуй ему нужна мыльная интрига.
А вчера ночью, точнее, поздним вечером, возвращаясь от друга, Слава взглянул на знакомое окно во втором этаже, оно мерцало лиловым светом ночника, Слава свистнул.
Над карнизом свесились перепутанные долгие кудри, Женя помахала рукой, зазывая войти, но Слава предложил ей спуститься минуты на три. Женя выбежала в длинном халате и полусапожках, запахнувшись в шелестящий плащ.
— Готовься, любимая, ко встрече с моей кузиной.— Слава отгреб отросшую уже до глаз челку и закурил.— Завтра я намерен слегка ее разнервировать и оставить ей с книжицей твои координаты.
— Ты еще не отдал книгу?
— Не видел надобности. Но назрело.— Он выдохнул дым и посмеялся.— Сегодня я говорил с Валерой — мрачно, Женя. Зря ты на него надеялась, кузине от его телег не взгрустнется. Хуже. Она его морально уничтожит прежде, чем он успеет пожаловаться на жизнь, моя дорогая. Валера уже на грани моральной смерти — ты, к слову, не морочь его напрасно, пари вступает в силу со штампом в паспорте,— и завтра я иду его спасать. Разволную кузину, слава богу, есть чем, вы с ней вместе потом посмеетесь. Обещала ее рассмешить?
— Рассмешу. Только скажи, чем ее волновать будешь?
— О Бурцеве знаешь? — Слава с улыбкой стряхивал пепел.
— Да, Валера говорил.
— Валере я говорил. Так вот слушай. Кузина питает к Бурцеву странную слабость, я бы даже сказал, ей на этой почве чердак сворачивает, он ей кажется не нашедшим себя гением. С ее слов, драгоценное гениальное упорство Бурцев попусту тратит на нее. Вчера я вколол Свете фенамин...
Женин смех оборвался:
— Уже?
— Да, и мы с ней прогулялись до Бурцева. Света оказалась мастерицей на все руки, она такой прибамбас из Бурцева сделала, что кузина охуеет, извини-вылетело, его увидев.
— Какой прибамбас? А как Света под фенамином себя ведет?
Слава щелкнул окурок под скамью и глянул на часы.
— Жень, извини, ко мне минут через семь человек должен зайти. Но лучше один раз увидеть: с кузиной встретишься, вместе к Бурцеву сходите, а Свете я твое лекарство на свадьбу вколю, она тогда великолепна. Меня дня четыре дома не будет, я сам появлюсь. Пока!
Вытрясти из Славы, что было вчера, Женя не успела.
Вчерашний вечер смело назову переломным. Назову и обзову что угодно, только покажите. Смело раздам имена зримому, имена обобщу в понятия, дообобщаюсь, сведу в нечто единое и из-за единственности обобщаемое лишь в имя. Почешу в затылке, которого нет, скажу, ну всё правильно, так и должно быть, и пойду прозрачного человечка глядеть.
А, вот, анекдот вспомнил. Его по обкурке смешно слушать, мы все не поймем.
Прапорщик, короче, перекличку делает.
— Иванов.
— Я!
— Логично. Петров.
— Я!
— Логично. Сидоров.
— Я!
— Логично...
— Товарищ прапорщик, разрешите вопрос. А почему вы всё время “логично” говорите?
Прапорщик качнулся с пятки на носок, задумчиво так в блокнот ручкой постучал и показывает в окно:
— Видите тот зеленый сарай? Так же и мы. То живем, то умираем.
Ну вот, короче, Слава приходит к Свете, она в это время стирала, что ли, над тазиком склонилась, вот-вот упадет.
Слава сумку на кухонный табурет с прибамбасом бросил, чайник включил и в ванную пошел. Мой руки, говорит, потом достираешь. Она руки вымыла и за ним вышла. Села в свой косой диванчик, посидела, легла, калачиком свернулась. Слава в это время машину топливом заряжает, его Женя вчера научила. Дала лекарство, пачку одноразовых шприцов, хороший жгут дала: у Светы, наверно, вены плохие. Потом сама вену подставила, чтобы Слава ее алоэ уколол. У Жени вены хорошие, Слава сразу научился. Но Женя сказала, что Дек больше раза, в крайнем случае, двух в долг не дает, поэтому лечение откладывается до заселения Назарова в “МЖК”. А Слава в окно посмотрел, на часы глянул: еще не поздно, успеет зайти, согласится-таки вместе съездить,— и говорит,— деньги будут, Женя. Женя щепотку волос на мизинце крутит и говорит: подожди с лечением, о тебе же забочусь. Раньше начнешь, раньше кончишь, Смирнов. А Смирнов усмехнулся, с чего взяла? Женя и ответила, как приласкала, утомит тебя Света слезными мелодрамами, начнешь ведь сдыхать быстрее. А Смирнов снова усмехнулся, а кто тебе сказал, что я тоже не самоубийца? Женя в лице изменилась, ей часто ерунда какая-нибудь значительной кажется, она пальцы начала кусать, чтобы не броситься к нему прощения просить. А Слава уже шприцы со жгутами в карманы раскладывал, заторопился вдруг куда-то. Сказал ведьме — Бывай! — и ушел.
И вот Слава садится напротив Светы с заряженным шприцем и говорит: “Открой глаза, Света. Смотри. Это лекарство от депрессий. Оно в 20 раз эффективнее морфина.”— Слава про фенамин в каком-то учебнике узнавал, он не понял, как это “в 20 раз эффективнее”, но спецом сказал, чтобы Свете страшнее было.— “Это очень сильный наркотик, в больницах его не используют. Сейчас я его вколю себе или тебе. Выбирай.” И смотрит с интересом: зомби или нет? А она хоть бы спросила, зачем он себе будет вкалывать, побеседовали бы тогда. Молча задирает рукав рубашонки ветхой и ручонку протягивает, даже от дивана не оторвалась. Слава брови вскидывает, улыбается и, прям посвежевший, венку ей ваточкой натирает, жгутиком перевязав.
‘Я перекрестился, свечку торжественную достал из ниоткуда и жду, когда прозрачный человечек сдыхать начнет. Пиздец тебе, думаю, так тебе и надо, не нравишься ты Мне.
Слава выругался пару раз, пока жидкость облечительную ввел, у Светы и правда вены плохие. ‘Я всплакнул по такому случаю и свечку заупокой ни от чего возжигаю. Похоронная процессия негуста, но ‘Я уж стараюсь, нас всех изображаю, молитвы гундосные, там, сопли, слезы, чтобы всё как полагается. А от Себя лично ‘Я тебе какой-нибудь марш пиздецовый исполню, сердце ведь не каменное, так как несуществующее.
Смотрю, саван тает, в головенке белобрысой светлеет, молодец, прозрачный человечек, чисто в черепушке перед смертью прибрался. Смотрю дальше, Света улыбается лежит, а Слава под форточкой курит и глаз с нее не сводит. Он раньше тоже курил, но затем что американские сигареты только на барахолке достать можно было. А сейчас-то “Malboro”, “More” в любом киоске лежат, зато теперь Смирнов бросить курить не может, просто дыхало себе сажает, вот к чему наркомания ведет.
Света засмеялась и нежно-нежно на Славу взглянула. Пиздец, думаю, бубню, короче, марш, влажу в черепушку и втыкаю свечку прозрачному человечку в лоб, которого нет.
Блин, а прозрачный человечек такой га-ад оказался...
Смотрю, короче, а он тоже марш бубнит, несуществующую свечку затаптывает ножками, которых нет. Ну, нафиг, и откуда-то из середины утвари ржавую лампадку разгребает. Бубнит, короче, и лампадку нашлифовывает, чистюля он несносный.
В головенке-то всё светлее. Этот гад почти целый огарок вымел, тряпочкой несуществующей подтер и, смотрю, солнечный свет в головенке ловит и лампадку от Солнца возжигает. А, ну теперь ясно, чего раньше не сдыхал. Ну и пошел ты, думаю, нахуй.
Тонкие брови расправились в радостном смехе непрерывного первооткрытия. Прозрачной, чистой голубизны глаза удивленно обвели кухню и остановились на Славе.
— Что скажешь? — спросил он.
И надломанным, как стекло, голосом Света ответила:
— Слава, я поняла.
Он усмехнулся. Впервые за долгие месяцы Света обратилась к нему по имени, не забыла, она жива. Он еще раз усмехнулся и отвернул голову к окну. Подпирающая правый локоть рука сжалась в кулак, ожесточенная радость искала выхода, Слава резко оглянулся на Свету и дернул подбородком:
— Что ты поняла?
Сейчас на него смотрели открытые в бесконечность мира глаза. Света ясно улыбнулась:
— Я не знаю, Слава. Но я поняла.
— И это чудесно,— подытожил он.— Умеешь печь торты?
— Да. Слава, не мешай.
Он двинул бровями, улыбаясь, и направился отрубать чайник.
Ее худое лицо оттенил слабый румянец, отчего оно сейчас стало заостренным и невозмутимым. Но в лучшие дни Слава видывал Свету такой. Разве что без румянца. Он заглянул в заварник и цокнул языком.
— Ты хочешь торт? — спросила вдруг Света.
— Хочу. Я ведь покупал нормальный чай, вы опять какую-то солому завариваете?
— Бабушке от давления. В термосе крепкая заварка, Слава. Я тоже хочу торт.— И добавила тише: — Я просто есть хочу.
Славу вдруг заколотило от смеха, он развернулся на Свету:
— Так в чем дело-то?!
Света тоже рассмеялась и неожиданно легко соскочила с диванчика.
— Бигус есть. Будешь?
— Не хочу я вашего кислого бигуса.— Он лез в хлебницу, не видя поводов сопротивляться здоровому аппетиту.
— Бабушка любит.
— На здоровье. Я масло принес, будешь сэндвичи?
— Какие сэндвичи? — с иронической укоризной глянула на него Света.
— Хлебомасляные сэндвичи, так вкуснее. Режь хлеб, сегодня я здесь гость и за мной должны ухаживать.
— Я картошку поджарю.
Слава поморщился и уточнил:
— Фитофторную? Слушай, давай твой бигус, ждать еще. Не подогревай. Сильно шатает?
Света тупо стояла, уперев руки в печку. Но, глядя перед собой, спокойно произнесла:
— Поем, перестанет.
Слава установил ее в табурет.
— Сиди, сам наложу. У вас погостишь.
Во время еды он до нее не докапывался. Сам он, взглядывая на Свету, моментами забывал про еду, это с легкостью, бигус не конкурент. Сколько-то съев, она первая докопалась:
— А откуда у тебя это лекарство, Слава?
— Любовница дала,— Слава делал себе сэндвич.
— Она сестра милосердия? — Голос хрустнул насмешкой.
— Она наркодилер. Заинтересована в том, чтобы ты подсела на иглу.
Слава встал за чаем.
— Мне больше не надо никаких лекарств. Я поняла.
— Что поняла?
— Не знаю.
Он не ответил, забывшись во взгляде. Но передвинул к ней чашку.
— А, то же самое. Ну замечательно, я ей передам, что ты уже всё поняла. Вообще-то, там посмотрим.
Он снова смотрел на нее, не изобретая тем для бесед. Ровный в линиях профиль казался размытым от сияния, воображаемого, конечно. Заостренная невозмутимость не покидала ее, но в ее тонкокостых движениях, чистых взглядах, в ее голосе было что-то дикое и яркое, где-то обезумевший от ветра лепесток чертит небо. И, однако, Смирнов ясно чувствовал одну странность: что за всё время, какое он Свету знал, он впервые видит ее по-настоящему трезвой.
Очнувшись, она с улыбкой посмотрела на Славу и ступила со стула (убрать тарелки). Опустилась на табурет перед чистым столом. Слава плеснул себе и с чашкой отошел.
— Спасибо тебе, Слава.
— Не за что.— Он глотнул чаю.— А сейчас быстро соображай, я тебе сделаю жизненно важное предложение. Света, выходи за меня замуж?
Она с той же улыбкой легла локтем на стол и смотрела на него.
— Слава, ты будешь со мной несчастлив.
— Вот как? Почему?
Она оперлась в ладошку лбом. Слава ждал. Она призналась:
— Я не знаю, что со мной станет, когда кончится действие лекарства.
— Ну ты ведь “поняла”.
— Не знаю, Слава. Я чувствую, что это очень сильное лекарство.— Света искоса взглянула на него и виновато пожала плечами.
— Ела нормально, на хи-хи не пробивает, трахаться не захотелось, в транс не уехала...— а я не чувствую, что это сильное лекарство.— Он еще глотнул чаю.— Но мы отвлеклись. Ты согласна выйти замуж за меня или нет?
Света покачала головой:
— Нет.
— А может, да? Соображай, Света. Если дело в лекарстве, то я заставлю тебя привыкнуть к нему и поведу в ЗАГС. Мне это будет стоить денег, тебе — свободы от наркотика. А если ты что-то поняла, то я с тобой не буду несчастлив. Я стану совестливым, добрым, умным, словом, настоящим человеком, как Мересьев. Хочешь замуж за Мересьева?
Света смеялась.
— Нет.
— Наркоманкой хочешь стать?
Она покачала головой.
— Ясно. Чем я тебе не нравлюсь?
— Ничем.
— Что, так сильно?
Света снова смотрела на него. Она лучилась.
— Брось меня.
Он перестал смеяться и вздохнул.
— А ты говоришь, лекарство сильное. Сейчас ты почему хочешь, чтобы я тебя бросил?
Света молча ему улыбалась.
— Ну?
— Не знаю.
Он отставил чашку и взглянул на часы.
— Это комплекс неполноценности, с ним надо бороться. Словом, я на тебе женюсь. Предлагаю по этому поводу прогуляться.
Света встала.
— Куда?
Он отбросил челку кивком, сбрасывая отрешенность наблюдения за встающей Светой.
— Просто так не желаешь?
— Хорошо.
— Даже прекрасно. Но мы идем не просто так. Я сейчас буду говорить с парнем, который назойливо ухаживает за моей кузиной. Твоя задача — быть в это время рядом. Он показался мне очень самолюбивым, и сугубо личный разговор, надеюсь, в присутствии женщины станется ему унизительным. Моя цель — разозлить его на нее. Прогуляемся?
Она удивленно засмеялась:
— Пойдем.
Адрес Бурцевых Смирнову доставил Валера Назаров, ума двухкомнатная палата, растратившись на цветы любимой учительнице и добравшись таким образом до старого школьного журнала 8”Б”, в котором училась Дина Проклина.
Дверь открыл сам Борис. Оглядев незнакомого мажора и левую девочку, он спросил:
— Вы к кому?
— Привет, Боря, мы к тебе.
— Меня нет дома.
Борис закрывал дверь, но Слава подставил ногу.
— У нас неотложный разговор.— Он оттер Бориса с дверью и впустил Свету. Боря хмуро смерил его и повернул к своей комнате. Слава разулся, снял черную, с зелеными прожилками джинсовку, повесил пальтишко Светы, и вел Свету следом за Бурцевым под ор телевизионного футбольного матча из зала.
Когда они вдвоем входили в обиталище Бори, он отставлял гитару и убирал книгу.
— Знакомьтесь, к слову, Борис, Света,— представил по ходу дела Слава, тормознул у единственного стула в комнате, его и занял.
— У тебя здесь курить можно,— заметил он, придвинул к себе глиняную пепельницу и скинул рядом пачку “Malboro”.— Угощайся.
Закуривая, махнул Свете на кресло-качалку. Борис посмотрел, как она занимает кресло, как мажор закидывает ногу на ногу, и урегулировал:
— Кому здесь можно курить, решаю я...
— Тебя ведь дома нет, как ты можешь решать,— перебил Слава и, выпуская дым изо рта, немедля выпустил и джинна из бутылки.— Вот что, Боря, завязывай с Диной и не мешай ей жить. Я ее двоюродный брат, как ты помнишь.
Боря удивленно помрачнел. С мажора перевелся на девочку,— Света улыбалась, цвета утренней розы от фенамина,— опять на мажора.
— Я с Диной полмесяца не встречаюсь. Что это она вдруг про меня вспомнила?
— Я бы, Боря, не пришел, но ты ей, извини за резкость, своей персоной мозги запарил...
— Короче, ясно,— оборвал Борис.— Не знаю, как я ей мешаю жить, но теперь видеть ее не могу.— Он стоял на середине комнаты, опустив голову и притоптывая носком.— Передай, пусть не волнуется, она мне не нужна.
Он полез в бутылку из-под джинна и в поисках глухой затычки зашарил по дну дрожащими руками.
— Двигайте отсюда.
Слава встал, туша сигарету. Напоследок от балды заметил:
— На гитаре играешь?
— Тебе сказано, мажор, двигай отсюда! — и торопливо впихивал в бутылку гитару, учебник, ноты.
— Девочку свою не забудь.— Борис обоим показал на выход. Слава вежливо дослушивал.— Канай махом.
Слава вытянул из кресла Свету.
— Серенады — хорошее дело. Культурное и приятное. Когда по адресу. Ну, счастливо! — Он направлялся к выходу, уверенный, что Боря добит.
Шарившая по дну рука сжалась и в отчаянии грохнула в стену. Боря с очень грустными глазами полез из бутылки.
— Ну-ка стой, мажор. Я спросить хочу.— Он приблизился к Славе, покачивая бутылкой в руке.— Ты зачем вообще приходил, в душу насрать? Ты чего от меня допроситься хочешь?
— А мне всего хватает.— Слава развернулся, втолкнув для безопасности Свету в кресло. И, обнаруживший больное место у Бори, интереса ради опять туда стукнул: — А тебе нет? Так ты реализуйся в области песен, может, до Нобелевки доиграешься.
Он выжидающе стоял. Но Бурцев неожиданно растерялся, будто заново увидев Дину, гитару, “Теорию музыки”. Слава, опустив веки, чуть кивнул:
— Дине тоже всего хватает.
Борис молчал, ему так же неожиданно вспомнился Старый. А Славе даже скучно сделалось.
У Бориса в голове напряги начались. ‘Я как заглянул туда, чуть не охуел, какая там революция. Верхи не могут жить по-старому, низы, значит, не хотят, шестеренки разъезжаются, рычаги ломаются, конвейеры рушатся, тьма, короче, грядет.
— Что она тебе еще сказала? — тихо спросил Борис, преданный любимой женщиной гениальный музыкант, если брать в крайних выражениях, ой, тьма грядет, пружинки выстреливают, колесики раскатываются.
— Кто сказала? Нобелевка или область песен? — уточнил Слава, разминая от нефиг делать запястье.
О, зачем ты это сказал... — ведь для Бори это знак судьбы.
В лобастом черепе Бориса свершилась революция. И выступила из темноты хромоногая мысль в рубище. И смиренно, горестно пала Борина индивидуальность перед ней на колени. И возложила многотрудную, многострадальную длань хромомногая мысль на покаянную индивидуальность, благословила ее и приняла с добром к себе в приют. И да уверуют в большее утерявшие веру в себя, в Нобелевку и в ложь, ложь мирскую, а не любовь! ‘Я закусил губы и задрал подбородок, которых нет, крепя рыдания восторга и умиления, любви и братства, и чинно опустил занавес.
Боря вздохнул, роняя бутылку,— ее и не было,— шагнул к кровати и тяжко сел. Металлическая сетка тихо шоркнула о доски. Бурцев сидел секунд несколько, обхватив голову руками. А потом растянулся по кровати. ‘Я встал в изголовье, бубня пиздецовый марш.
А-а, бляха-муха, а прозрачный человечек гадом оказался. ‘Я, значит, занавес опустил, и вдруг смотрю, короче, он что-то свое бубнит и в Борин череп под занавес лезет. И, б-блин, ну давай оттуда на хуй всё выметать, чистюля он несносный. ‘Я про марш забыл, смотрю, моргаю, не втыкаюсь ни хуя, только успеваю от шестеренок уворачиваться. Думаю, ну фиг ли ж это делать-то!
В тихом, звонком голосе раздался упрек:
— Слава, нельзя так.
Он недоуменно нахмурился:
— Как? Я не врубаюсь, что с ним?
На него посмотрели глубокие глаза, как уходящий в сердцевинную глубь кристалл, бог мой, у Жени бывает такой взгляд. Света пересаживалась в изголовье Бориса:
— Это трудно понять, Слава, это надо испытать. Когда всё, всё в мире для тебя одинаковое, и незачем даже дышать.
Шестеренки, рубильники, лампочки вылетают, блядь, чуть занавес не сносит.
Какого хера это делать-то!
Света погладила лоб Бориса. Качнула головой:
— Тебе, наверно, этого не понять.
Она развела Боре волосы и засмеялась:
— Смотри, какой он тихий!
И вдруг радостно взглянула на Славу:
— Я с ним поделюсь тем, что сегодня поняла! У тебя расческа есть?
Слава тоскливо оглядел Борину берлогу.
— Зачем тебе расческа? Света, идем домой, здесь накурено и тесно, у тебя крышу сворачивает.
Она задержала его руку, не давая поднять себя:
— Слава. Я под действием наркотика. Мне хочется поиграть. Дай, пожалуйста, расческу, и можешь оставить, я наиграюсь и дойду до дома сама.
Слава закрыл глаза в коротком раздумье и протянул ей расческу. И дернул коленом, ему показалось, что в комнате Бориса сам воздух, переполняясь голосом Светы, не то трезвеет, не то шизеет.
— Ты думай, что я от наркотика с ума схожу, это сильное лекарство, мне сейчас можно любые глупости говорить. Да ведь? — доверчиво спросила она у Славы.
Он провернул кресло-качалку к Свете, сел и молча смотрел, как она расчесывает Бурцеву волосы.
И снова одолевали Смирнова злосчастная радость, ликующее отчаяние.
Это чудо, это нежное и ломкое чудо, моя дорогая, фенамин открыл ее самую, я тебе отвечаю, невозможно увидеть ее другой, чем сейчас. Она одна, она единственна, и безошибочно узнается. Да, любимая моя, ведьма стоизменчивая, тварь потусторонняя, согласен, оплела. И предложила бы снова свою отраву, снова бы согласился.
Он медленно постукивал в зубы сгибом пальца, наблюдая за Светой. На ее вопрос он только согласно моргнул.
— Ну вот. Поэтому я сейчас буду играться.— Ласковыми и бережными руками, в которых можно забыться, когда сильно устал, она выправляла волосы Бори из-под затылка и шеи.— Не переживай, Боря, над нами ведь всегда солнышко, оно всегда-всегда с тобой, если ты будешь с ним...
Она робко посмотрела на Славу:
— Глупости, да, говорю?
— Продолжай,— бросил Слава.
— Я просто не хочу, чтобы Боря мучился...
И прозрачный человечек как с цепи сорвался, подчистую из Бориного черепа выгребает.
— ...я сама знаю, что глупости говорю, но я ведь обколотая, мне сейчас можно. Солнышко, Боря, есть низачем, оно есть не для тех, кто видит его, оно есть не до и не после них, ему всё равно, есть оно или нет. Если ты будешь солнышком, тебе будет хорошо, хотя незачем быть.— Гладя по волосам, звенящим в воздухе голосом, она делилась своей радостью с Борей.— Не переживай, даже если ничего уже не кажется неуродливым и непустым, не переживай, так только кажется, а есть что-то еще, оно, знаешь... оно как всё...
Она виновато замолчала и отделила прядь для первой косички.
А прозрачный человечек, гад, совсем Борю изничтожил, ручонкой несуществующей пот со лба оттер, которых нет, и под конец даже занавес сорвал.
Борис поворочался, устраиваясь удобнее.
— Слав, подержи.
Света передала ему заплетенную косичку и стала осматривать комнату. Вернулась с желтым тюбиком клея.
— БФа не нашла, я косички “Суперцементом” закреплю.
— “Суперцемент” огнеопасный.— Слава передал косичку обратно.
— А Боря, наверно, больше не будет курить.
Слава улыбнулся, подмигнул ей и запустил расческу в русую гриву, тоже берясь за делание солнышка. Чувство юмора у Смирнова есть, фенаминовый прикол с “Суперцементом” во всю гриву Бурцева — тот еще анекдот. Круто Света отрывается.
Света городила чушь о солнышках, Смирнов посмеивался, тоже что-то рассказывал, число косичек быстро увеличивалось. Восходящему солнцу вкатывало, двум умельцам у изголовья тоже.
И народный умелец возопил над солонкой:
— Меня не радует мой собственный труд, я не вижу в нем смысла!
Чего же это вдруг вспомнилось?..
И когда была закреплена последняя косичка, прозрачный человечек влез в пустующий череп и, чего еще ждать, установил за лбом напротив переносицы свою лампадку. Умел бы курить, закурил сейчас, так Мне невесело стало. Осветился Борин череп, и плеснула из глаз его серо-голубая волна, и разлилась щедро благость вокруг, омыв стены комнаты и двоих в ней. А прозрачный человечек обещал Борю навещать и за лампадкой ухаживать.
Слава задумчиво смотрел в серо-голубые глаза Бориса. Но, словно испугавшись какой-то мысли, обернулся на Свету. И спешно вывел ее: действие психостимулятора кончается, и, чего бы там она ни поняла, но осунулась и побледнела.
Доведя ее до дома, уложив на диванчик, Слава сколько-то времени провел рядом с ней. Но ее лоб был туп и выполоскан, глаза были сонными, а скулы и подбородок одухотворены не больше, чем рыбья кость.
Прозрачный человечек в стерильной головенке вяло выключал программки, переводя ее в режим наркотического сна. Смирнов накинул на зомби одеяльце и отправился домой. Деньги на ведьмино зелье будут. Он лениво посмеялся. Но свои люди, Женя, сочтемся.
Ноги несли его к дому Ларионовой. Присев на спинку скамьи под мерцающим окном, он подолгу взглядывал на капроновый с серебристой нитью тюль. Затем свернул к дому.
С сегодняшнего дня он знал, на каком пороге стоит, он убедился воочию. Но снова и снова шагнул бы в ловушку миров, он ясно чувствовал, что с сегодняшнего дня счастлив. Эти два образа воплотил он, и они его, ничьи больше.
— Меня не радует мой собственный труд, я не вижу в нем смысла! — возопил народный умелец в слезном отчаянии, с дикой тоской глядя на только что вырезанную им солонку из дерева, увитую узорами так, что не различалось дно от дырявой крышечки.
Чего-то вдруг вспомнилось. ‘Я отвязанный, наплету со дна по крышечку, так что и дырок не останется.
И станет соль вещью в себе.
Так, по ассоциации чего-то.
Да с тобой связываться — временем не дорожить.
“Смертельный закат рок-звезды”.
Он зажмурился и отпустил заломленные пальцы только когда стало нестерпимо больно и боль перебила неверие в произошедшее.
Хрустнув суставами, снова нашел глазами нелепый заголовок газетного номера.
Он только что проснулся в незнакомой обстановке и обнаружил на легком стуле, придвинутом к краю постели, стопку газет за 30-е октября, оставленную деликатно, без комментариев. На спинке стула висит одежда, его размера, но новая.
Ритчи заворошил номера. Со страниц шебуршат, ползут, лезут заголовки, удачные, безвкусные и нормальные, сойдет. “Ритчи Блэкмор найден убитым на собственной вилле”, “Странный конец легенды олд-нью — смерть гитарного короля Ритчи Блэкмора”, “Звездный фатум — еще одно убийство музыканта”, “Лидер группы “Пип Депл” — синдром перед смертью и подробности мазохистского самоубийства”, “Музыка окруженная маньяками. Последняя песня Блэкмора”. Какая песня, что за болваны?.. “Новости Фесиктауна”, сроду не читал...
Ритчи отшвырнул газеты и лихорадочно одевался. Не застегнув рубашку, бросился к окну, рванул жалюзи: газон, деревья, забор, скамья, урна для мусора. Въезда для машин нет — задняя сторона здания... он застегнул рубашку, схватил газеты прочитать, но вдруг слепо рвал их, рвал и рвал... Его подкосило на тахту, он ткнулся лбом в руку. По спине прошла дрожь, стало знобить...
Раздвижные двери отъехали в сторону, явилась блевотная харя Жиза. Не глюк. Ритчи бешено усмехнулся.
— С пробуждением, Ритчи! Тебе интересно будет узнать, ты спал пять суток и наверняка проголодался. Давай-ка сначала пообедаем, я с радостью составлю тебе компанию.
Жиз был без рожек. Он шустро прохаживался по номеру, не замечая раскромсанных газет, нажав почти сразу, как заскочил, кнопку вызова над тахтой рядом с ночником, встроенным в стену.
— Да, но сначала о том, где ты. В этом доме, Ритчи, у тебя начнется новая жизнь, полная впечатлений, безмятежная, мудрая. Твой номер состоит из двух комнат, клозета с душем и тамбура. В душе ты найдешь все гигиенические принадлежности, в стенном гардеробе тамбура кое-какая одежда. Завтрак, обед, ужин по расписанию, чай и кофе в любое время. Курить можешь прямо в блоке, вот кнопка кондиционера, но желательно, Ритчи, чтобы ты бросил. Во второй комнате мы поставили видео, компьютер, письменный стол и несколько аквариумов. Один из аквариумов, Ритчи, уникален: представляет бассейн Амазонки, на конкурсе в Голландии его оригинал занял первое место. Композиции двух других тоже скопированы с прекрасных образцов, ну, ты сам увидишь. Да, компьютер автономный, тебя научат им пользоваться, ты сможешь читать с дисплея любые книги — у нас неплохая библиотека, а также захватывающие компьютерные игры для развития интеллекта и изучения иностранных языков. Отныне в эту комнату без звонка никто не войдет, газеты, журналы, всё, что спросишь, мы будем оставлять в той комнате. Вечером я тебе покажу гимнастический зал; если всё надоест, можешь запросто запереться. Остальное после обеда.
Пока Жиз щебетал, в номер заглядывала женщина с огромным носом и напомаженными губами, она была без рожек. Жиз показал ей вилку из двух пальцев, она кивнула и скрылась.
— Что ж, Ритчи, я тебя жду в коридоре, обедать будем у меня.— Жиз выпорхнул.
Умытый, собранный Ритчи переступил порог блока со спокойным лицом, меченым несколькими морщинами — между бровей, под глазами, у губ. По стенам длинного серо-голубого коридора молчат раздвижные двери. Ритчи с отвращением вспомнил пару гостиниц похожего дизайна. Гастрольная тоска вяло стукнула в темень.
Номер Жиза этажом выше. Обжитая гостиная-кабинет. Между мягким креслом и пухлым диваном ждет сервированный столик. Похожий столик каждое утро встречал Блэкмора в одной спальне. Хозяйки спальни он больше недели не выдержал.
К легкому обеду — сухое вино. К обеду Ритчи приступил в высшей степени молча и усердно его запивал. За спиртное он последний месяц не брался, как-то вылетело из головы. Сейчас он будет компенсировать сухой период.
Жиз, философски скуксившись, выудил с нижнего этажа столика еще одну бутылку.
Ритчи хохотнул дебильным смешком и раскупорил Токайское.
Дебильный смешок отчего-то напомнил длинноносую, простодушную рожу Брайана.
Блэкмор кивком отбросил волосы и осторожно залил салаты, тосты, с них непрерывной струйкой — на обе тарелки Жиза, миновав курицу, тянуться неохота. Поставил бутылку, прямо взглянул на Жиза:
— Оставьте меня, слышишь.
Жиз обтер салфеткой губы и завелся:
— Ну, как же, Ритчи, мы ведь обо всем договорились...
— Не помню.— Он плеснул себе вина.
— Мы сейчас договорим...
— Не надо.— Он сглотнул до дна.— Я хочу играть на гитаре, Жиз. Мне плевать на ваши прибыли и на свои альбомы. Торгуйте белками талантливых профессоров, шоферов, спортсменов, менеджеров, а я хочу играть на гитаре. Не лезьте ко мне, я посредственность как ясен день. Жиз, до тебя дошло?
Тот отлил себе из бутылки до краев, взял фужер и воодушевленно затарахтел:
— В музыкальной культуре Острова, Ритчи, посредственность не может обладать такой высокой техникой игры, но ты еще обсудишь эту увлекательную тему с будущими друзьями в часы отдыха от плодотворного сотрудничества. А не делиться с людьми талантом — это уже преступление перед обществом, ну ты помнишь, мы обсуждали. И я не раз говорил тебе, что наш выбор далеко не случаен. Ты, Ритчи, представитель массовой культуры, именно популярной музыки. Подумай только, твою кандидатуру мы отбирали более чем по двумстам параметрам, главные из которых...
— Сортир стандартно, стандартно сортир...— Ритчи поднялся из-за стола и вышел.
Возвратился ровно режущей воздух походкой, с бесстрастным лицом сообщил:
— Я нечаянно сломал педаль в туалете. Продолжай.
— Ничего страшного, Ритчи. Э-э, да, мы отбирали главным образом...
Ритчи с бутылкой в одной руке и с фужером в другой откинулся на спинку кресла и смотрел Жизу в лоб.
—...и Пейджа в том числе. И застрахованным от провала супертоваром является только твой талант, Ритчи Блэкмор. Выпьем за это, Ритчи!
Опустошенный фужер Жиз подставил Блэкмору. Тот выплеснул остатки вина из бутылки.
— Как я здесь оказался? Что за газетную муть вы мне подсунули?
— Ты не прочитал?.. Видишь ли, Ритчи, когда мы с тобой фактически во всех вопросах пришли к согласию, на твою виллу был подброшен обожженный кислотой труп, не беспокойся, Ритчи, родственники мертвеца — бедные люди из бедной страны и продали его тело с радостью. Экспертное подтверждение, что это тело Ритчи Блэкмора и быстрое закрытие следствия нам также обеспечили. Понимаешь ли, Ритчи, такой оборот дел удобней и выгодней, для тебя тоже. Но самое неприятное в прошлом, открылись двери в новую жизнь. Да, Ритчи, ты будешь прекрасно проводить время среди сотрудников нашей фирмы, э-э, м-м, не далеко от родины, не на побережье Ледовитого океана. Ты сможешь сниматься в кино, рисовать, лепить скульптуры, нанимая самых дорогих учителей и знаменитостей. За тобой будет огромный капитал. И тебе будет совсем неважно мнение потребителей и ценителей. Вот она — свобода, Ритчи! И материальная, и духовная свобода от тягот таланта! За год, надеюсь, что раньше, твой организм исследуют, и в 93-м талант Блэкмора — в свободной продаже! Это революция в твоей любимой рок-музыке, Ритчи! И резко возрастет интерес к тем музыкальным формам, с которыми работал ты. Здорово, правда? Твой образ не умрет в памяти миллионов, а ведь обогащать человеческую память — это главный смысл жизни, ты согласен? И ты будешь немыслимо богат. Музыкальный бизнес, вооруженный наукой и грамотным экономическим руководством плюс твой талант равно счастье многих и многих и твое личное! Я думаю, мы сохраним дружбу на долгие годы!
Ритчи тем временем прошарил нижний этаж столика, нажал кнопку вызова и спросил пару бутылок чего-нибудь покрепче. Когда бодяга Жиза — резюме всех предыдущих встреч с Блэкмором — закруглялась, Блэкмор уже наполнял с горкой красивый десертный фужер.
— Чем занимается ваша фирма? — спросил он, держа фужер с горкой у губ. И опрокинул в себя водку.
— Знаешь что, Ритчи, давай сначала перейдем в другую комнату.
— Здесь тоже хорошо,— отрезал Блэкмор, икнув (рука дрогнула над вновь наполняемым фужером).— Не обращайте внимания.
— Наша фирма,— переплел пальцы Жиз,— лишь одно звено в конгломерате. Я подыскал для тебя удачный пример, тебе наверняка хорошо известно про Махариши, когда-то он делал деньги вместе с “Битлз”...
— Засчет “Битлз”.
— Ну хорошо, засчет, хотя здесь можно поспорить.
— Нельзя. У вас кроме меня музыканты есть?
— Нет, Ритчи, я тебе говорил, мы будем сотрудничать только с тобой.
— Ладно, давай дальше про Махариши.
— Наша фирма...
— Хотя нет, не надо, я лучше посплю. Не провожай, я помню свой номер.
Ритчи подхватил обе бутылки и вышел из блока Жиза, трезвый от страха.
Заперся в номере, швырнул в стену: по пластмассовым панелям на пол опрокинулась водка и куски бутылок. Свалился на тахту, через пару секунд заметался по тахте, как по кошмару. Через минуту утих.
Альдер, закинув ноги на пульт, следил за экраном, в котором метался объект. Пункт наблюдения, очередная находка Али, на которую Бон пожал плечами, а Сергей вздохнул, был смонтирован, когда Блэкмор спал. Тогда же у объекта были взяты какие-то анализы и сняты -ограммы.
В наблюдательный пункт торопливо вошел Сергей.
— Блэкмор ушел от меня в свой номер. Как он там?
Альдер нехотя снял ноги с пульта.
— Нормально. Разбил о стену две бутылки, сейчас вот чем занимается,— он кивнул на неподвижного Блэкмора.
— Где?.. Плохие новости, Альдер, он снова уперся и не желает ни о чем говорить. При мне выпил две бутылки Токайского...
— Так быстро?
— Это еще не всё, Аля, и полбутылки водки — на пятые сутки голодания. Как ты думаешь, малыш, из каких это соображений тетя Джонс начала заказывать в пансионат водку?
Альдер густо покраснел, но спросил:
— Сам не догадываешься?
Жиз устало моргнул.
— Ну-ну, теперь другого хлебнешь. Бери машину Бона, доставай где хочешь, но чтобы завтра к утру был безалкогольный суррогат водки, джина, виски.
— Суррогаты крепких напитков не производятся, Жиз.
— Вина ему не нужны. Бери лабораторию, делайте что хотите: разбавляйте, инактивируйте, перегоняйте, украшайте цветочками — но чтобы Блэкмор пил сколько запросит и выпивал не больше четверти литра в день.
— Мало.
— Ему хватит.
— Запросит чего-нибудь посущест...
— Нет! Никаких наркотиков, вообще никаких, ты понял?
— Каннабис, кока?
— Вообще никаких, ты меня понял?
— Почему, дядя Сережа?
— Они его не успокоят, но, очень возможно, деморализуют.
— Это смотря как...
— Детка, не будем об этом.
— А спиртное не из того же ряда, дядя Сережа?
Сергей раздраженно посмотрел на Альдера, не отрывающего глаз от экрана и наматывающего в винтовом кресле несколько хамские полукружья.
— А, дядя Сережа?
— Аля, это легальный продукт, знакомый с детства, вид нераспечатанных бутылок гарантирует качество — в отличие от наркотиков, состояние опьянения ожидается с большей уверенностью и привычностью, процесс пития смягчает стресс, а не стимулирует программу на самоуничтожение и гедонистическое свинство, что тебе еще рассказать, малыш?
— Расскажи, как заливать суррогат не вскрывая пробок.
— Придумаешь, ты у нас догада.
Они оба посмотрели на экран, заметив движение.
Блэкмор оторвался от тахты, потянулся к кнопке вызова, но отпрянул, зажмурившись. Объект плакал.
Сергей с шумным вздохом отвернулся от экрана.
— Очень надеюсь, что в нем скоро сработает профессиональная привычка — относиться к своему положению с, м-м, со стебом.
Альдер дернул плечом, Сергей вышел.
После звонка Шизели об угрозах квартирных аферистов (и о какой-то чехне с объектом) Сергей Владимирович сдох, но выбил себе срочную командировку в Н-ск на дочернее совместное предприятие концерна.
— Я вылетаю завтра... уже сегодня в пять двадцать пять. Обратный билет на вторник, вечерним рейсом.— Сергей обратился к Альдеру.— Блэкмор должен соскучиться первым. Будь добр, Альдер, без эксцессов.
Втроем с Жихардом они сидели в комнате Сергея, которая давно уже стала чайным клубом.
— До твоего приезда Блэкмор задохнется в сифаке, который развел вокруг себя.
— Альдер, выражайся нормально, что значит “сифак”.
— Свинство,— поправился парень.
— Бон, переговори с Куитом? Я, как съезжу в Новосибирск, сам с его планами разберусь, точнее, объясню ему их нереальность.
— Да, переговорю. Но не лучше было бы пригласить Шизель к нам, чем ехать тебе. Мы бы попробовали это организовать как целевой перевод в даганский колледж с практикой в “Топике”?
— Она не хочет пока уезжать, Бон. И, ты понимаешь, за три дня ей выезд не оформить.
— И Бурцева нельзя бросать.— Альдер опустил глаза, краснея.— Может, вместе съездим? Я давно не был в Академе. Остановлюсь у Дека или Авраменко, никто не будет знать.— Аля схватился за конфету.
— Съездишь, Аленька, но не в этот раз,— устало ответил Сергей.— В чемодане я тебя не довезу.
Альдер запил конфету чаем и урезонил:
— Меня нет в штате, Сергей Владимирович, я смогу задержаться ради Бурцева, не оправдываясь перед придурками...
— Аля.
— То есть перед Куитом и этим козлом Стюартом.
— Ты видел кого-нибудь из них хоть раз? — улыбнулся Жихард.
— От вас наслышан.— Альдер хлебнул чаю.— Они мне сразу не понравились тем, что главнее Жиза.
Бон тихо засмеялся, глядя в окно. Сергей утомленно продолжал:
— На самый крайний случай задержки, Бон, имей в виду: господин Авраменко предложил мне новый вид сырья.
— А что Авраменко? — поинтересовался Жихард вермишелевой гирляндой.
— Лучше не спрашивай. Я только собираюсь предлагать работу на российском предприятии “Топика” ему и еще двум знакомым, они ядерщики, ребята хорошие, надежные, но черт знает, как их применить. Я сказал придур...
Альдер насмешливо глянул.
— ...руководству, разумеется, что благодаря старым неофициальным знакомствам мне неожиданно представился случай создать в совместном филиале сильную группу специалистов по переработке сырья. Российскими кадрами “Топик” интересуется, сырьем тоже.
— И что Куит со Стюартом?
— Директора на то и...
— ...придурки,— вставил Альдер.
— ...да, чтобы слушать импозантных мужчин. Я сказал, что случай упускать недопустимо, сами видите, командировку сделал за день.
У Бона стали заметны морщинки на переносице, он неторопливо налил себе чаю:
— Смотри, Сергей, снова дошутимся. С большим бизнесом нельзя шутить. Мы пробовали, ты помнишь, подолгу не получалось.
Сергей так же устало ответил:
— Я должен рассказать дочери Проклина всё.
А Бон если говорит, то за свои слова отвечает. Да Сергей сам прекрасно знает, о чем Бон сейчас напомнил. Когда их вдвоем по дураковским дорогам мотало, то только к Христу за пазуху не заносило. Самой смешной шуткой с большим бизнесом у них последняя была.
Году в 87-м они в “Имперский Химический Концерн” (есть на материке) устроились на работу лучшими экспертами, после манчестерских “корабликов” чего бы не лучшими. И в заключение долгой шутки из пирамиды предысторий их запалили с трех сторон частные детективы самого “Импер.Хима”, его конкуренты Дюпоны и науськанные Дюпонами службы по борьбе с организованной преступностью и наркомафией. Потом Бон и Сергей хохотали, конечно, вспоминая, а тогда им не до смеха было. У Сергея, как Проклин руки на себя наложил, крыша уже не первый год ехала, он отчаянно торопился от чудовищ человечества огородно-философские камни собирать и теократическое государство закладывать. А Бон по жизни не втыкается, когда крыша едет, когда нет, ему было лишь бы сдохнуть быстрее, да и как братана не поддержать, если тот верит во что-то. И из “Импер.Хима”, в котором они так и не разбогатели, несмотря на сверхурочную работу, Сергей Бона прямиком в наркомафию уволок,— подкинули Дюпоны идею. И в подпольных лабораториях паранойя Сергея финишировала. Бон невзначай Сергея спас, когда заметно оловянным сделался: нахимичил, насмотрелся, наглотался в этих лабораториях. У Сергея сердце екнуло, закололо, а боль отрезвляюще действует. Сергей для братана “Топик” нашел. Где ‘Я кухонной тряпкой обвис.
Помню, году так в 90-м безумный Альдер рыцарский девиз себе избрал. Зашифрованные в трех словах мировоззрения он тогда на себе уже проверил, пространством и временем здешней реальности, как и Жихард, в стенах трехэтажного пансионата обретался, спокойный и счастливый был, хоть и дерганый немного: болезненно он эту форму существования обретал. Жихард в молодости свое переболел, до “Топика” усталым пришел, уже неважно, здоровым или нет. А Альдер года два в хуевые прострации от себя вылетал, прежде чем к пансионату и к себе адаптировал. А одолев их, спокойный и счастливый стал, хоть и дерганый немного. Не Жиз-злодей вынудил его так обретаться. Запреты выходить из здания (как и редактирование устной речи, как и сентенции о пользе спортивных тренажеров) на поверхности булькали, Жиз похуист, Альдер знал это точно. И обещав ему минимально в поведении соразмеряться, Альдер мог бы шастать и по Лузу, и по Дагану, где угодно. Однако он предпочел от себя какой есть без соразмерностей шизеть, чем знакомствами и прогулками скуку развеивать.— Срок настал, и Альдер сам к этому сроку шел.
Не умея перенять у пернатого Жиза начихательской окрыленности мимо мелких, илистых лужиц (их можно житейской пошлостью назвать, их разно можно назвать, они там-сям встречаются), Альдер взял пример с циничного Жиза как смог — задавил самоизоляцией свое неистовство, если уже не надменность. Но главной причиной отшельничества явилась внутренняя: он утверждался в кредо, он проверял на себе свои мировоззрения.— ...Результаты проверки оказались положительными, и году так в 90-м Альдер решил их проверить на других, предложив заодно Жизу кое-каким приколом Его и Ее Величества испытать.
Путь Альдера к его трем ключевым словам прослеживался с юных лет, но то скрывался в речных бродах, то обрывался пропастями, то терялся в диком бурьяне. Альдер с детства любил гнать, возможно, это его и губило, излюбленной темой для гона у него было развитие живых структур (Бон ему позже доказывал, что материя в принципе не может быть живой и неживой, но Бон торчок, что с него взять). От природы Альдер скромняга: критичен, отчего-то к безликой анонимности склонен. И, с детских лет как умненький мальчик замеченный, но к отсутствию имени склонный, Альдер раздумывал — о причинах назойливой наивности взрослых, о социальной детерминации таланта, о взаимодействии личности и исторической инерции общества, о природе гения — с позиций теоретических, то есть попросту гнал. С дарвинизмом, с генетикой, с историей, с этнографией, с искусствоведением, с кролиководством, с ленинизмом, с эмпириокритицизмом...— Альдер был согласен, он только когда пьян и возбужден не согласен, но при этом образовательную программу он уже готовенький воспринимал: зрели у него свои убеждения, Жиз правильно заметил, что дезориентированные. А поскольку зрели они на почве гонива, а не исследований и сверок с действительностью, то и центральными понятиями в них оказались такие, что качественно охарактеризовать можно было, а практически проиллюстрировать нет. Это, к примеру, если долго догоняться о том, что такое “средство” и что есть “передвижение”, то велик наглядной иллюстрацией уже не покажется. Фатально, но понятия Альдера об “энергетических циклах” резко разворачивали его взгляды на (эти-те) пути развития: из научной систематизации фактического материала в область чистого гона. (Альдер учился на отделении биологии.) Будучи беспечным и сам собою томимым, Альдер где только не шатался и как только себя не развеивал. Разнообразные комплексы неполноценности себе зарабатывал, развинчивал их на шурупы, металлолом выбрасывал и, собою томимый, снова скуку развеивал. Затерялся его путь в ущельях и перевалах интенсивной подготовки диплома. И то спасибо, что уголовное дело не завели, но накрылся его диплом. Не сдыхал он, как Жихард, в чугунеющем теле, однако к выводу о множественности реальностей окончательно пришел. На том, что такое “реальности”, юный Альдер еще не циклился, он их просто воспринимал, и для гона это есть необходимый этап.
Утвердившись для себя в выводе, что действительность не единственна, Альдер встал на развилке: он сформулировал для себя две модели развития, одна из которых была научной, в которую он вложил принципиальный результат обучения на ФЕНе, а вторая из которых была, ну что сказать, гонивом она была. Первую модель он условно назвал биологической, вторую эволюционной, и, как возможно-таки заметить из присвоенных названий, симпатии отдавал второй. К ней дальше и двинул.
Различия между двумя моделями, которые сформулировал для себя Альдер, были невелики, их было всего три. Первое различие по отношению к данности, которую в биологической Альдер определил как фактический, экспериментальный, эмпирический, статистический и т.д. материал для научных исследований, а в эволюционной как условия формирующие органы восприятия и личный опыт. Второе различие по отношению к прогнозам. В биологической прошлое, настоящее и будущее принадлежат одной аксиоматически единственной реальности (времена Альдер разделил по отношению к познающему субъекту: интерпретация данности, ее исследование и ее прогнозирование), цель работы в рамках биологической — вычисление наиболее вероятного варианта в будущем и возможность вносить реальные изменения; в биологической модели стоит проблема сползания в гносеологию (значимость параметров определяется субъективно) и проблема практической невычислимости (при попытке учесть не только значимые параметры). В эволюционной с прогнозами покороче: проблема непредсказуемости, не стоит, так как неразрешимая. Третье различие по отношению непосредственно к будущему. Тут уж Альдер конкретно тронулся. К своему 90-му.
Шизель не удивила Жиза, когда заявила ему, что телеологическое развитие определяется философской базой. Этот вывод она открыла для себя сама, но она много дружила с Альдом, а Альда Жиз знал подольше, чем Дину, оттого и не удивился.
А, кстати, случай из Дининой жизни, по ассоциации. Ну, с самодостаточными утверждениями, не требующими доказательств. Динин одногруппник, короче, очень милый молодой человек, он, как и магистр-знакомый Жихарда, марихуану покуривает. Так это случай скорее из его жизни, Дине он просто пересказывал, развлекая.— Как шел недавно в умат обкуренный домой и одолевался сомнениями, а есть ли он вообще? Но инстинкт самосохранения сработал, из памяти что надо предоставил. И он твердо сказал себе: “Мыслю, следовательно, существую”. А потом — он заторможенный сильно был — спросил: “А кто мыслит?”. Но нашел, что ответить: “Я мыслю”. Но опять затормозил: “А кто — я?”. И,— рассказывал он хохочущей Дине,— после этого дорогу домой еле-еле нашел, бывает, перекурил.
Но ‘Я про третье различие еще не дорассказал. Третье различие на развилке Альдера вело либо в технократический рай, спродуцированный прогнозами, либо в ужасы незримых войн. (Концепция незримых войн созрела у Альдера позже, не без влияния Жиза, который давно уже с чудищами воевал, шизофреник. А стоя на развилке, безумный Альдер выбирал — тогда он еще какую-то терминологию использовал — между самоорганизацией и саморазвитием. И, как видно из дилеммы, был согласен с кибернетическим определением “информации” - “энтропии” только при личных поправках, проясняющих вопросы
Все три различия между биологическим и эволюционным направлением — это, разумеется, взгляд самого Альдера с позиций своего гона, и тут спорить не с чем, взгляд на одну теорию возможен только в свете другой теории, взгляд без света — это вообще не взгляд, а так, темень дураковская. Правда, на самом деле, вообще-то, строго говоря, прямо сказать, никакой теорией Альдер не обзавелся и обзаводиться не думал. С платонизмом, с энтелехией, с картезианством, с витализмом, с кролиководством Альдер был согласен, как и со встречными направлениями от Демокрита и Левкиппа до научного редукционизма, включая кролиководство. Он почти ничего из этой области не читал, знал в основном понаслышке от Жиза, сам не домысливал, так как туп для этого, а главное, наверно, то, что он своим гоном ни объяснял мир ни прагматически его исследовал. Он гнал и выбирал, он жил этим.
Доведя свой гон до конкретного акта выбора и успокоившись, Альдер снова где попало шатался, захаживал к Жизу, познакомился с Проклиными, естествоиспытательскими приколами над людьми и над собой издевался. Но взрослел, утихал, сам себя приколами истощив, и к тяжкому туману на своем пути приближался. Уже обитая в квартирке эмигрировавшего Жиза, он однажды из ящика, куда скидывал личную макулатуру, не чая злых намерений выудил папку с совместным словотворчеством дяди Сережи, покойного Проклина и англичанина Бона Жихарда.
И что-то прибабахнуло его на новый цикл, уже симптоматично. Вспомнились безумному Альдеру и ранние его прибабахи о природе гения и судьбах общества, иначе вспомнились, не по-детски. Задумался он о взаимоисключающих мировосприятиях, о потенциале выбора, не обязательно в, данной реальности, о бренности непобедимой, но, шелуховой, упадал туман.
И в состоянии внутреннего гона Альдер Бурцева-то и встретил. Ну, походил он к Дине в гости, полюбовался на Бурцева и забыл про него, про папку с единственной в своем роде методологией тоже не вспомнил, и внутренний гон ничем не завершился, потому что вторичный был, и испытывать естества приколами он бросил, а жил размеренно и функционально, ничего не искал, от этого сдыхать начал,— устал он от данности и от своих мировоззрений, такая война психику не укрепляет. Альдер хоть и гонщик, однако принципиальный. Сформировалась у него саморазрушительная система ценностей, и оттого что он не следовал ей, помутились его извилины. Труден был этот отрезок, на нем он сдох, и затемнились его пути.
Сергей вовремя переправил безумного Альдера в пансионат. Резкая смена обстановки его встряхнула, оживила, он оттягивался по хамской придури сколько-то, но, от тяжкого тумана проветрившись, он на ясный путь вышел и ясно понял, что от себя не убежишь. И стал Альдер в принципах утверждаться, свои мировоззрения на своей шкуре испытывать, альтернативную форму существования осваивать.
А когда освоил и взаперти пансионата свои просторы сгенерировал, то спокойный и счастливый стал, хоть и дерганый немного.
Разумеется, если бы не Жиз и Жихард, безумный Альдер себе нагенерировал бы — стопудовую шизофрению. Но Жиз и Жихард ему мозги вправляли, он их приемам научался, шпаги, мечи от случая к случаю о разные скрижали натачивал (то биотехнология, то кибернетика, то работа для концерна). Задирал постоянно двух асов, особенно до Жихарда любил докопаться: он сразу просек, что Жихард чокнутый, иногда так вжикнет, что лучше падай, чем стой, и еще надолго хватит.
Развернуто друг с другом не соглашались два аса и юнец только по пьяной лавочке. А по жизни личный опыт и всяческие мировоззрения на трехчленных собраниях не муссировали и философских бесед не вели. Но, имея внимание направленное, из ежедневной чепуховины составили довольно четкое представление о взглядах друг друга. Ежедневная чепуховина включала в себя, например, обостренное чувство юмора на определенные анекдоты, или устойчивую ассоциацию на в чем-то аналогичные события, или, например, типичное поведение во фрагментах быта, короче говоря, системы мировосприятия они друг в друге отследили. Жиз назвал всю эту чепуховину “сверхвербальное общение”. Тут кстати будет сказать, что Альдер, услышав как-то от Жиза два словечка “сверхвербальное общение”, решил свои энергетические циклы в информационном аспекте догнать (и к некоему развернутому ответу на вопрос, что такое реальности, пришел). И “сверхвербальное” общение от докладов и философских бесед различил. И даже как-то с кем-то, не помню с кем, по пьяной лавочке развернуто не согласился, ‘Я забыл о чем.
Но Сергей к частым пьянкам относился бы плохо, он хорошо относился к гимнастическому залу с тренажерами. Альдера Жиз особо не доставал, но до Бона первое время два раза в неделю докапывался, и тот чего-то на тренажерах скрипел, по возможности, на одном. И Жиз не ошибся, что Бон, заимев привычку, ее не меняет. К приезду в “Топик” Альдера у Бона имелось два-три любимых тренажера, и два раза в неделю он на 45 минут сам спускался в гимнастический зал с полотенцем через плечо. Альдер справедливо считал гимнастический зал дурацким Жизовским приколом и, забредя туда за годы житья-бытья раза три, отмечал, что количество тренажеров неоправданно увеличилось, тогда как дяде Сереже до культуриста по-прежнему далеко. И не приведи господи дяде Сереже, к альтернативам склонному, новый тренажер увидеть, его практичность без боя капитулировала перед фактом, что у каждого тренажера своя прелесть.— Одним словом, года до 90-го жили они втроем безмятежно. Во всяком случае, Бон безмятежно жил.
Отчего-то возраст не трогал рыцарей, и года на них не следили. Сергей, глядя на Альдера, спору нет, будто впавшего в детство, но уже не хулиганящего бесновато и малышневыми бодягами не идиотствующего, как в первые два года с приезда в пансионат, на Альдера юношески подтянутого, ну подумаешь, хамски разболтанного, внешне тянущего года на 23, не старше, и глядя на Бона с чудесным взглядом, с ясной улыбкой в твердом, уверенном повороте и с его необъяснимым смехом, Сергей был спокоен. В пляшущее рекламами электричество на фоне черной ночи ушло его небо, Жиз больше не был фатальным, и всё же брат и... ну, можно сказать, сын надежно защищены от враждебного всему Жизовскому существу чудовища, которое каленым кнутом общественных порядков выжгло бы в них то, без чего они не смогли бы жить. Сам Сергей смог бы, он летучий Жиз, он дружен с высокой синью, был когда-то, но вот если бы он не смог защитить таких, несколько альтернативных, слегка умирающих, Бона и Альдера, то точно бы сам сдох.
Сергей был спокоен. Но счастлив он не был. Красоту небесной стремнины, которую он выявлял в себе годы и которую непоправимо перечеркнул собой Проклин, Сергей Жиз предал ради Бона и Альдера. Каким-то образом он предал смерть Проклина. Сергей не искал слов помягче, сам ведь когда-то устремившись к своим фаталам. Правда, ‘Я могу найти слова и пожестче: под перечеркнутой высью Сергей не желал больше жить. Но жил ради Бона и Альдера, энергично и с юмором правя к своей несбыточной мечте. “Предательством” Жиз обозначил совершенно иррациональное чувство вины, что умер Проклин, а не он, на такое обозначение он, по крайней мере, находил среди своих усохших смыслов ответ, почему не может себе простить самоубийство брата. Когда-то, вдвоем с Боном они жили тогда в Ливерпуле, Сергей лицо в лицо разговаривал с суицидальным чудовищем. Оно смрадно хохотало, что сожрет и Бона тоже, и Жиз дурак, если не верит, оно вечер за вечером, а потом и ночи напролет доказывало Сергею, что это он виноват в смерти Проклина. Согласившись с чудищем, Жиз ему проиграл бы, и Жиз спорил и, как это ни постыдно было, оправдывал себя. И однажды ночью чудище пригласило его в свое логово. Меч и рапиру Сергей по уговору оставил в ‘Риме. Зная о прибытии гостя, за радушным столом собралось всё семейство монстров, ему показывали семейный альбом, комментировали человеческими жизнями, падениями и самоубийствами, напоминали, что они лишь семья, а семей целое королевство, рассказывали, как Его Величество предлагало Проклину быть любимым верноподданным, и наперебой, то и дело посмеиваясь, уверяли, что это Сергей толкнул Проклина меж лап Его Величества и лапами их семейки. Сергей не рассказывал Бону, как побывал в гостях, зная, что это немного вышибло бы Бона из колеи. Впрочем, их и так вышибло — в поход за дураковским граалем. Но Сергей противостоял самоубийству вполне.
При этом он больше не противостоял, что ли, “прогрессу ради прогресса”, а смирно работал на него, получал за это от него хорошие деньги и на маразм в кругу тренажеров с уверенностью рассчитывал, заменив ею беспочвенный оптимизм прежнего курса. Когда-то, когда это было, Жиз признавал только победы и поражения, а на Острове он более экологичным стал... Да только, черт возьми, казалось, время бежит не из юности к старости, а обегает его стороной. Он будто сидел на поросшем быльем берегу тихой, веселой речушки да забавлял себя кругами от кинутых камешков и золотистыми бликами на волнах речушки,— что журчала давно не вспять и отражала пасторальные облачка. В условном течении дней к нему подсаживался Бон перекурить или Альдер какой-нибудь булыжник зафигачить, искупнуться, рядом позагорать. Сергей не был счастлив, но был спокоен.
А Альдер был и то и другое. Пережив мрачноватый путь в свои просторы, он прекрасно сознавал теперь цену общения с Жизом и Жихардом: читать книги систематически так и не научившись, наедине с собой он бы себя не вынес, то ли слишком безумный, то ли недостаточно сильный. И, критично оглядев пройденное, он догнал свои прибабахи до двух концепций: альтернативного фашизма и незримой войны,— а также до эволюционного цикла развития. Последний предполагал три непрерывно переходящих друг в друга этапа: выбор пути, движение по пути с сопутствующей борьбой за свободу передвижения, генерирование нового выбора. Борьба предполагала взаимовлияние (какое именно, Шизель Жизу чего-то уже наболтала, чем Жиза не удивила, а Бона и Альдера развлекла) и нарождение сверхполной формы. Это когда из темени дураковской смотришь и сам не знаешь, чего знаешь, то ли всё, то ли ничего, и за свои слова отвечать не можешь, потому что по настроению они то правдой кажутся, то неправдой. (На самом деле сверхполная форма сложнее, но если внимательно вглядываться, то всё сложнее, и не во всё подряд, как Мне кажется, имеет смысл вглядываться до сверхполной формы; во всяком случае, принцип построения паранепротиворечивых логик Альдера надолго не зацепил.)
Ни Бон ни Сергей не рассказывали о трехгодичном наплыве на Сергея философско-огородной паранойи,— но и не засекречивали, а взаимопонимание между ими троими установилось достаточное, чтобы догадываться о несказанном, восстанавливать по оброненным фразам и, вообще, употреблять слова неправильно. Альдер не был посвящен в заросшую быльем идею теократического государства, тем не менее, словечко “альтернатива” у него на слуху завязло, а “фашизм” потому, что надо ведь фашистскому раю островитян альтернативу представить. Будучи естествоиспытателем только по приколу, а по жизни являясь гонщиком, Альдер не задумывался, какое бы практическое выражение нашла концепция альтернативного фашизма: в виде государства, в виде значков и членских билетов, в виде телепатической коммуникационной сети или ежегодных съездов, неважно,— он просто пришел к концепции, ему хватило.
А концепция незримых войн вытекала из эволюционных циклов и втекала в альтернативный фашизм,— безумный Альдер один на один со своими прибабахами и без того невеликий рассудок как пить дать потерял бы, он это осознал, под впечатлением чего прибабах о незримых войнах и изобрел. Незримые войны — это, минимально говоря, борьба разных форм существования, это война альтернатив между собой. Незримые войны менее гуманны, чем шелуховые, спору нет, так как по природе сознательны, эгоцентричны и поражения в них материально выражаются не менее жестоко (добровольная смерть, сумасшествие, пожизненное смирение), при этом в принципе непредсказуемы. В шелуховых войнах гораздо больше жертв, так как незримые могут вести только отдельные личности, но поражения не окончательны, жертвы освящены гуманными целями, кроме того Альдера с юных лет увлечения марксизмом, дезориентированного немного, количество волновало меньше, чем качество, имеются в виду не люди, а категории: количество он отнес к категории дураковской и для того, чтобы циклиться, необходимой только технически, так как эта категория содержит дураковскую бесконечность, принципиально непознаваемую технически, и замыкает цикл в окружность.
Как бы туп ни был Альдер, но в конце концов проникся еще чьим-то гоном, кроме собственного. Он признал взгляды Жихарда о несводимости внутренних представлений с физическим существованием. Однако признал только когда внес для себя поправку, что первое сводимо со вторым через язык, а значит, и некую общую логику восприятия,— что это значит, Альдер не загружался, ну, и ‘Я тогда не смогу разгрузить, к тому же Альдер позже переназвал то, что “общая логика восприятия”, удобоваримее, именно качественнее (это когда его на новый прибабах циклануло, это когда был уже не просто гон, это был непредсказуемый и страшный итог всего предыдущего гонива).
Поправку ко взглядам Жихарда Альдер вслух не объявлял, не склонный загружать личным бредом кого-то еще. А про себя бредил дальше. Тем, кто сознательно выбрал развитие информационное, а не материальное, то есть с учетом множественности реальностей, для эволюционных циклов, бредил он, необходимо общение (и взаимовлияние, которое в тупом Альдере имело место с натяжкой), и в здешней реальности, некуда деться, необходимы материальные носители информации. А значит, тела бренные все-таки нужны, и тут концепция незримых войн втекает в концепцию альтернативного фашизма.
Если бы было возможно расслоение людей на сознательно выбирающих и на бессознательно, короче, и на невыбирающих, то в массивном слое большинства расцветет коммунизм, а не фашизм, потому что те, кого дискриминирует истеблишмент, окажутся в альтернативном слое и будут внутри него воевать и развиваться, пока не надоест: в любой из слоев вход и выход по желанию (и, разумеется, добровольное возвращение в основной слой — это поражение даже в войне с собой). По внутренним качествам: незримые войны только для желающих. И это свято, тут ‘Я согласен, всеобщий “корабль дураков” со стихией воюет тоже вслепую, но он прется по ней никого отдельно не спрашивая, отчего ‘Я мочалкой на палке и делаюсь. То, что основной централизованный слой будет массивным, а альтернативный представлен меньшинством, Альдер выводил не из наблюдений за окружающими и не из литературных засвидетельствований, а из своих энергетических циклов, догнанных в информационном аспекте. И миролюбивость большинства — очень положительная характеристика, так как иначе ситуация создавалась бы идиотская: война всех против всех. Идиотская ситуация представлена для понятности,— исходя из энергетических циклов, она невозможна, и Альдер ее не рассматривал.
Он рассматривал другой вопрос. А вот как бы можно было людей расслоить? На сознательных сторонников альтернативного фашизма и бессознательных участников коммунистической самоорганизации? Ведь это непросто, Бурцев, например, сам избрал себе цель и ломит к ней с треском, однако очевидно не чухает больше одной реальности... И как бы так можно было людей расслоить?.. И как бы так можно было?..— Будучи гонщиком принципиальным, на себе уже свой гон проверив, году так в 90-м Альдер стал думать, как проверить его теперь на всех сразу — обобщает Альдер легко и непринужденно.
Был это внутренне насыщенный период у безумного Альдера. Работа для концерна — на островитян, у которых ‘Я вообще автошваброй валяюсь, компьютеры и биотехнология в качестве хобби, альтернативный фашизм, Бурцев — непобедимый контрпример, незримые войны, чайные тусовки у Жиза с Жихардом...— у Альдера в кучу перемешались и рыцарским девизом сверху прибабахнулись. А имеется у безумного Альдера дурацкая способность — устанавливать связи между несовместно разными вещами. Нечто дезориентированное обычно получается, но до совмещенности фиг докопаешься: связи — это тоже гон, а гон — это уже не вещь.
Ну, это ‘Я сейчас тоже прогнал, конечно. И не удивительно. После того, как по стольким Алиным циклам проехаться, ‘Я посмотрю, кто гнать не начнет. Вот и слава богу, что нам всем нафиг не надо, ‘Я бы тогда совсем с ума сошел, которого у Меня нет. ‘Я и не нам всем рассказываю.
И как-то раз, было это в году 90-м, заглянул Альдер к Жизу чаю хлебнуть. Рыбок в Жизовском аквариуме покормил, несмотря на возражения хозяина (Сергей тоже себе хобби нашел, причем, чтобы трудоемкое и хлопотливое), затем в ноут-бук воткнулся, почитал, что там было, Достоевский оказался, снова к аквариуму отошел: нелегко дается Альдеру вслух произносить то, на чем сам циклится. Когда-то запросто мог, если хотел, когда-то он и циклился меньше, сейчас его частенько перемыкает. А Жиз уже ждет, Достоевского взял, но ждет, а не читает. Тут чай приспел, Альдер пару раз чаем обжегся, покраснел и стал козинак крошить. “Не свинячь, детка,”— попросил Сергей. Тогда Аля стал козинак в своей чашке размачивать. Утонул козинак в чае, тут Альдер и говорит: “Предлагаю, дядя Сережа, с твоим монстром в дурака перекинуться.” Жиз вздохнул, ногой качнул, спрашивает: “Ты снова что-то придумал, малыш?” И безумный Альдер вылупился пинцетным взглядом на Жиза и тихо, ровно погнал. “Я допускаю, что владыка тлена не твой навязчивый кошмар, а реально существующее явление. И тогда предлагаю вывести войну альтернатив с чудовищем на явный, зримый уровень. Скажу образнее, спровоцировать самопроизвольное разделение людей на тех, кто перегрызет другому глотку за благополучную старость и при этом нуждается в общей красивой цели, и на тех, кто кладет голову, защищая избранную свою. Сформулирую менее эмоционально, на тех, кто заимев гений начнет гениально выстраивать общий рай, и на тех, кто, освободившись, будет воевать и творить. Сразу предупреждаю, что вопрос о реальности монстра мне неинтересен, для себя я преследую другую цель: пронаблюдать момент выбора и выяснить, есть ли эволюционное направление мой личный бред, актуальный только для меня, или же биологическое развитие не единственное, ты понимаешь, о чем я.”— Альдер придержал жестом вопрос Сергея, кивнул и продолжал.— “Выбор по природе субъективен, однако ограничен физическими возможностями. При условии материальной независимости от социума, выбирание ограничено только внутренней эстетикой для гениев. Я недавно взялся делать музыкальный гений, сейчас объясню, дядя Сережа, почему музыкальный, и убедился, что это возможно. Представь себе, что гений сделан и роздан людям: каждый распорядится потенциалом гения в соответствии с внутренней эстетикой. Те, кто имеет вместо таковой только нормы поведения, внушенные воспитанием, уложат потенциал в эти нормы, и их общество зацветет. Те, кто имеет больше, чем социальные нормы, потенциалом гения усилят свои альтернативы, что, впрочем, уже неважно, достаточно, что они отслоятся из реальности, данной нам в нормальных ощущениях, и противостояния твоему монстру не будет. Я начал делать музыкальный гений в порядке эксперимента: я не уверен в том, что эволюционное направление актуально для других, и хочу проверить это как можно более ненавязчиво. Разумеется, тогда необходим гений из области чисто информационной, причем, в которой нет четких критериев истинности, подводивших бы под одну общую идеологию, и тогда это искусство. Любое произведение искусства — это сверхполная форма, в которой идея есть частная интерпретация. Между такими носителями возможно только общение, война идей невозможна, сверхполные формы просто живут или умирают. Однако, почти все визуальные жанры к настоящему времени по ясно каким причинам слишком вербализованы и традиционно интерпретированы. Согласен,
Сергей слушал немного ошарашено, он к Але привыкший, но не так, чтобы за чаем эксперимент над человечеством обсуждать. А Альдер излагал конкретный план эксперимента, поскольку Бона рядом не было, то фигурально, Жиз поймет, да и Бон, когда без дураков, понимает.
“Я выделил в гении две составные: чуткость восприятия и самовосприятия плюс упорство в самовыражении, и то и другое значительно выше среднего,— назову их коротко талант и трудолюбие. Кое-какие наметки относительно чувства ритма и музыкального слуха у меня уже есть, и я с полной уверенностью говорю, что для синтеза таланта необходим белковый образец — какой-нибудь талантливый музыкант. Трудолюбие делать сложнее, но зато имеется идеальный образец, некто Бурцев, это бывший одноклассник Шизели, целеустремлен и вынослив, как бык, очень самолюбив. Для большинства, которое не имеет определенного желания над чем-то трудиться, покатит упорство заквашенное на честолюбии. Из остальных музыкальным гением заинтересуются лишь те, кто увлечен музыкой по внутренним потребностям, и для них тоже покатит — но только если эти остальные действительно есть. Если есть, то обнаружатся. Я в музыке лох, но попсню от гениального самовыражения отличу, а такого выделится целый слой за короткий период, если распространить сделанный гений — и, конечно, если другие реальности кроме данной не бред. Распространять музыкальный гений лучше в две волны супертовара: сначала талант, затем, когда люди поймут, что талант — это только возможность, которая и так всегда есть, по более высокой цене трудолюбие,— рекламу гения начать со второй волны. Отсеивание будет неполным, так как нам нужны экономически свободные индивидумы, они будут выявлены достаточно высокой ценой товара, но вполне массовым. Над технологией музыкального гения я начал работать недавно, но уже есть подозрение, что себестоимость супертовара невелика, можно фантастически разбогатеть — еще один побочный эффект, я тогда куплю “Топик” и заселю в пансионат альтернативных парней. Будем думать о том, как стряпать квазиклоны, а не квазибелок.”
Альдер умолк и хлебнул чая с козинаком.
“Ну-ка покажи, что ты уже настряпал,”— немедленно встал на ноги развеселенный Сергей.— “Идем, идем, потом допьешь.” Перед тем, как идти из жилого крыла здания в служебное, Сергей по внутренней связи достал Бона и пригласил тоже подходить.
Приторчали Сергей и Бон у дисплея до двух часов ночи. Хохотали до слез, Бон уже уперся лбом в оконную раму и только по новой трясся, когда Сергей что-нибудь у Альдера спрашивал, а тот объяснял. Такой кромешной дури, что им с дисплея представилась, они и не мечтали встретить. У безумного Альдера всякое бывало, своими находками он не так уж редко впечатлял. Но то скопище находок, с которым Сергей и Бон в этот раз ознакомились, спору нет, за рамками воображения. Оторжавшись, они к Жизу пошли, Жиз находки Альдера на дискету скинул и с собой взял, говорит, это гениальное самовыражение. В компик Жизовский дискету вставили, снова на ржачку пробило, пока чаи гоняли, начитаться не могли и комментариев автора наслушаться. Оба асы, глубоко просекают, а тут связи такие прибабахнутые, чем глубже просекаешь, тем больше фигеющих от дезориентации приколов видишь. "Письмо к ученому соседу" — очень слабый пример (но достаточный с поправкой, что его мог только Чехов
Месяцев через несколько Альдер к Жихарду не с дискетой, а с тетрадью явился (бумага у островитян в 7-8 раз дороже, чем у материковских, кроме того неудобнее, чем фигнюшки на жидких кристаллах: те, как восковые дощечки, но только с памятью, листай как хочешь,— однако, отчего-то и Бон, и Сергей, и даже Альдер “безбумажную технологию” островитян неохотно перенимают и, когда всерьез грузятся, по старинке бумагу марают). Усадил Альдер Жихарда за столик под торшером, второе кресло ближе придвинул и тетрадь на стол бабахнул, безапелляционно заявив, что если двигать находки в том же ключе, а не ржать, как бегемоты на току, то музыкальный гений запросто делается. Бон отнекаться хотел, предложил к Сергею сходить, но Альдер ответил, что Жиз бегемот на току. Бон пожал плечами и сказал, что он в таком случае тоже. Но Альдер уперся, что Жиз лох и всё, к чему мог бы придраться, он уже сам обнаружил. Бон чиркнул зажигалкой и справедливо заметил, что Альдер ерунду сказал. Тот тогда признался, что непонятно почему захотелось ему к Жихарду прийти. Ну что делать, если непонятно, не отнекаться. Ну, Бон вжикнул пару раз по бредятине молодого. Тот снова загрузился и ушел. За три месяца он еще раза два до Бона докопался, ну а Бону нетрудно, он еще раза два по находкам Альдера шпагой чирикнул, шпага у Бона неумолимая.
А вот в следующий раз Альдер к Жихарду с Сергеем пришел. Сергей озадаченный был и бодрый. Бон тоже озадачился, на Сергея глянув, а потом отмахался, не лезьте, говорит, вы ко мне со своим бредом. Сергей и Альдер вдвоем в этот бред залезли. Недели две прошло, а в бреде сильно продвинулись, Жиз глубоко просекает. В одиночку безумный Альдер еще долго бы пробирался и, как знать, запросто бы мог до тяжкого тумана средь извилин добрести, было уже. В этот раз тяжелее случилось бы, потому что в самих просторах, а не на пути к ним. Но Сергей-то про туманы не знал и за бред взялся не из-за них, а из-за, короче, из-за того, что сам бреданутый, любопытный слишком, сориентировал его Аля с ментальной карты в свои просторы, и путь дураковский есть такая ориентация, так что на Жизе-то Аля любимую модель уже подтвердил.
Вечером Жихард к Жизу заходит, а тот вдвоем с Альдером: что-то выспрашивает, молодой ехидничает, Сергей ногой болтает и молодого шпеняет. Бон встал за их спинами, сигарету тянет с разрешения хозяина комнаты, молча в листы смотрит и слушает. А Сергей вдруг к углу листа присмотрелся и за плечо зовет: “Бон, а ведь это выход. Смотри-ка сюда, теперь ты поймешь,”— и вводит Бона в курс дел тупиковый и выводит из Альдеровых находок через угол листа. Бон выслушал, шпагой угол листа продырявил и вышел, в кулак сам себе хохоча.
А на следующий вечер снова к Сергею приходит. Аля раз на него взглянул, промолчал, другой раз взглянул, промолчал, а в третий раз, уже бордовый, ручку об стол. “Жиз, что ему надо? Я от его улыбок не в ту сторону думаю, я так не могу, Жиз!” А Сергей что-то переписывает и бормочет напевно: “Спокойно, Аля, без суеты, войну пропагандировал, пожинай плоды пропаганды...”— и дальше что-то переписывает. Альдер закивал: “Хорошо-хорошо, повоюю, только, Жиз, скажи ему, чтобы он пока молчал.” А Бон и не говорил ничего. Сидел молча, смотрел, слушал. Ну а часа через два, чего еще ждать, вжик — перепорол всю работу за вечер, заржал тихонько и ушел, чтоб с молодым не ссориться. Альдер что на коленях держал на пол поскидывал и тоже убежал.
Дня два он на Жихарда спокойно смотреть не мог и к Жизу не заходил. На третий день тот сам его позвал. Альдер к нему заходит, а там Жихард сидит на диване и улыбается. Альдер губу закусил, плюхнулся в кресло, на Жихарда уставился, цветом лица агрессивный. Сергей гуделку выключил, от аквариума отошел: “Не нервничай, малыш, хорошая новость. На бумаге талант фактически сделан, и сделал это Бон.”
Разумеется, Бон, если бы сам каким идиотизмом загрузился, то не на бумаге общий алгоритм делал, а непосредственно с объектом работал, используя его специфику. Но за то время, как шпагой вжикал, он вполне уловил специфику Алиных находок и через выходы Сергея свел в более общий алгоритм. Кроме того, ни Альдер, ни Сергей не нашли бы более короткого, тоже специфического слегка решения, чем Бон Жихард, потерявший дорогу к дому, исходивший водовороты чужбин, никому не умеющий объяснить, но знающий, что такое “анатомия восприятия”.
Так, через полтора года, и Жиз и Жихард признали, что эксперимент, который предлагает безумный Альдер, осуществим. Однако, если осуществим, то чертовски занятен, даже принципиален. Бона идеология эксперимента не трогала, но практическая сторона бирюлек с монстром в нем какие-то свои бирюльки спровоцировала, он больше не ржал, а покуривал и вслушивался. А когда Жихард увлекается, ни Сергей ни Альдер не знают ему равных. Стали собирать данные на знаменитостей популярной музыки, Альдер предложил на гитаристов, так как гитара — привлекательный инструмент. Стопорнулись с трудолюбием. Сергею надо было сначала хоть как-то представить себе его в унифицированной форме, но из Альдера никак не фонтанило — надежной пробкой ему стались его же собственные убеждения, что чем более унифицирована внутренняя эстетика, тем меньше в человеке стремления самовыражаться. А Бон только закурил и процедил, что ему надо самому посмотреть Бурцева. Стопорнулись, короче.
И с трудолюбием не стали торопиться. Шизель Бориса подготовит, они тем временем талант сделают, первую волну супертовара пустят, Бориса даром угостят, он за это себя Бону покажет... Шутка, конечно, но зачем суетиться.
И в 92-м эксперименту дали ход. Почему нет: мечами данность порассекать, эволюционную модель на слабо проверить, в шашки с монстром сыграть, денег при этом подзаработать. Ни уничтожением альтернатив, ни материальной войной эксперимент не грозит, оттого безобразным никому из них не кажется. В его идеологии, как и в любой другой, есть спорные места, но дядя Сережа, когда в прикол врубается, сам любую критику запросто опровергнет.
А Сергей был снова счастлив. Не было уже в нем неуемной радости вопреки общему самотеку, а было больше веселого цинизма, но своему жизнелюбию он никогда не изменял, а сейчас он освободился наконец от сознания, что предал избранный фатал, ему очень подходила роль папаши-атамаши эдакого альтернативного семейства воинов шутников, сейчас он снова сознавал непокорство чудищам слепошарым, существование которых, кстати, еще экспериментально не подтверждено.
Два смысла жизни рационально скомбинировались, даже идеально совместились в один знаменосный: противостояние монстру заодно с теми, кого он от монстра защищал.
И взвилось в высокую синь знамя с рыцарским девизом и затрепетало на белом ветру, полном стеба и дерзновения, стеба не меньше, чем дерзновения, не будь это безумный Альдер и летучий Жиз.
А ведь было у Сергея и Бона непобедимое оружие для буквальной войны за власть — изобретенный Жихардом в молодости препарат страха. Можно в воздухе распылять, можно воду заражать, на крупных политиков воздействовать, да мало ли. Но об этом оружии рыцари альтернативы даже не вспомнили. Потому что ни эволюционного, ни экологического смысла в буквальной войне для них нет.
И Бон, и Альдер промолчали.
Ясно без слов, что Сергей должен срочно ехать к Шизели, как бы для этого ни понадобилось облапшить директоров.
Альдер откинул от себя третью, уже тошнотворную конфету и тихо, коротко напомнил:
— Только, Жиз, увидься с Бурцевым.
— Выкрою время,— рассеянно пообещал Сергей. Нахмурился и посмотрел внимательнее.— Про Бурцева она мне несла болезненную чехню, я боюсь, она сейчас слишком много нервничает.
Альдер робко переспросил:
— Шизель-то? Пуговицы на твоем пальто нервничают больше.
— Детка, ты неправ. Дина очень впечатлительная девочка.
— Шизель-то? — Он встал.— Счастливо, дядя Сережа. Ее кузену от меня привет передавай, выражаю соболезнования, что он свихнулся, Боре Бурцеву тоже привет, дядя Сережа, обязательно.
— Передам, детка, передам. Да, наш сегодня пил меньше?
— Больше, Жиз. Вчера ночью он пил, а не спал, я где-то в это время проверил. Сейчас на него взгляну, вдруг он вешается. Спьяну бывает. Пока, Бон!
Альдер рывком задвинул за собой дверь, грохнулся в винтовое кресло, грохнул на колени дорогую книгу с ярким, красочным роботом на обложке, рядом на пульт вышвырнул из кармана пачку некрепких сигарет. Помотался в кресле вокруг оси. Достал его Блэкмор. Наконец врубил экран наблюдения.
Блэкмора в комнате нет.
Альдер переключил на вторую комнату.
Пусто.
Альдер переключил на тамбур. Мелькнула суеверная, чепуховая, хуевая мысль,— и зачем я вчера Сергею про висельников сболтнул. Руки дернулись вдоль пульта.
Альдер встал, выворачивая тумблер на душ, книга скользнула с коленей, он отопнул ее неважно куда.
И упал в сиденье, глядя на экран.
Блэкмор висит.
Непримиримые черные космы волнами и спиралями спадают от талантливого затылка вдоль талантливой шеи ниже драгоценных белковых плеч. Ритчи Блэкмор висит босиком, в одних джинсах, видно, как натянулась по ребрам кожа на торсе. Он качается, назад-вперед, поджав ноги, чтобы не шаркаться об эмалированный пол. Еще пару раз качнулся и выпрямил ноги. Осмотрев расшатанную ручку душа, вяло зашагал в номер. Видимо, ночью он так и не спал,— с утра пьян. Альдер раздраженным движением переключил камеры наблюдения. Объект не заходит. В тамбуре нет, соседняя комната: объект ловит в аквариуме рыбок. В твоем любимом, дядя Сережа.
Альдер откинулся в кресло и замотался вправо-влево, не отводя лица от экрана. Зрачки не двигались. Его на чем-то циклануло. Слегка.
Ритчи сосредоточенно водил рукой, пока в пальцах не запуталась рыбешка. Он зажал ее с сопливых боков, рыбешка выпучила глаза и спустила в глубь аквариума говешку. Ритчи брезгливо отпустил ее и двинулся к душу полоскать руку. Да, он тоже так сделает, тогда отпустят. И побольше. И где-нибудь у входа. И лампы разобьет, чтоб Жиз не промахнулся. Не глюк оказался... какая разница, какая, блядь, разница, не хочу никаких мыслей в голове, не хочу...
Ритчи обтер лицо и закрыл кран.
В комнате застрял у окна. Пустая мусорница, пустая скамья, на ровном газоне пересчитанные деревья, и за ними забор. Полотенце вывалилось из рук на липкий, пыльный палас. Ритчи сдернул жалюзи, наглухо задраил окно. Направился к тахте, пройдя по рубашке рядом с полотенцем.
Винная духота мутит, но что-то никак не пьянеет. Ритчи наощупь дотянулся до бутылки у тахты. Тоже, химики, на спирт скупятся. От материковских как-то слышал, дезодоранты можно пить. Закажет в номер. Жиза обрадует, скажет, душ хочу принять. И ужрется, а то вдруг говна не хватит.
Он отшвырнул бутылку и зарылся в постель от ужаса внутренней пустоты.
Бутылка прокатилась по паласу, плюя из горлышка длинную лужицу. В кислом, затемненном от полдня воздухе раздался шорох.— Ритчи перевернулся на спину. Да, дезодорант закажет, тогда упьется. Тогда насрет.
Ритчи перекатился на живот. Сбежит.
Взз-з-з, на вертолете. Пах-пах, из пистолета охрану, компьютерам фингалы наставит и сбежит. Ритчи подтащил еще одну бутылку из шеренги, расставленной им вдоль тахты. А потом на крышу,— он сейчас знает, пансионат небольшой, из двух корпусов, трехэтажный... и с плоской крышей. Он на крышу заберется, по специальной рации вертолет вызовет и, взз-з-з, в Даган. Нет, лучше в Токио. Ритчи поперхнулся и ткнул бутылку в пол. Нет, лучше в Гренландию, там уж точно никто не найдет. Я дознался.
Сволочи, я ведь дознался, в этой сплошной мути, чего хочу. Два года дайте, сволочи, Жиз, дай мне еще хоть год. Я успею, никто больше не сможет, понимаете, гады, я сделаю то, о чем мечтал только я... А кому это нужно? Дезодоранты ни разу не пил. Нет, я дознался... Мне тоже не нужно... Ну а зачем мне год? Мечтал или не мечтал? Взз-з-з, на вертолете... Мысли мешаются, с ума схожу...
Нет, вспомнил, мечтал.
‘Я стоял с оглохшими руками, которых у Меня нет, в душной комнатной тени. ‘Я проснулся в адской тишине и надрывно голосил, ‘Я не помню что, но ‘Я срывал себе глотку,— Оставьте меня! Я не умею воевать! Я не хочу воевать, я умею только играть на гитаре, да, это я еще как умею. Вы, гады, я вас умоляю... оставьте меня, все.
Исполненные прозрачной грусти и светлой радости, Сергей Владимирович и Дина ступали от Бурцевых. Благодарность, что они лишь исчезающие по малости частички в мировом океане, умиротворила в них жалкие, гордяцкие потуги что-то изменять, и с восторгом обезоружились они перед бескрайней, нетронутой первозданностью, и со слезами счастья приняли в себя сопричастие ей, и с несказанным облегчением признали свое ничтожество перед непостижимой Вечностью, и с готовностью сломили свои мечи иллюзий и опосредованностей, сохранив зеницей ока единственно что они неотъемлемы от мирового океана, навсегда хранящего в себе истину, слиться с которой можно лишь так — они поняли это, поняли... Сила непосредственных ощущений, младенчески чистый взгляд, великая наивность ребенка — лишь это приближает к истине. Сергей Владимирович и Дина, бесконечно благодарные непостижимому океану за то, что смогли постичь глубину недумания и смирения, с каждым шагом едва не падали на колени, удерживала только сопричастность общественности в лице прохожих.
‘Я брел за воинами Моими посеревший и поголубевший, забывший, что такое жеманничать и кривляться,— даром, что теперь голубой. Шутка в духе нас всех, но так себе еще шутка по сравнению с той, какую Жиз у Бори отмочил. Это был конкретный пиз...— И не “отмочил”, а учудил, отмачивают белье.— Это было вот что.
Жиз, едва приземлившись, спросил Дину о Славе. Но она весело махнула рукой, что с кузеном уже разобралась, это чушь, не стоящая мизинца Бориса. Жиз предложил сводить его в гости к Славе, но Дина опешила, а потом прыснула: “Дядя Сережа, ты пристыдить меня хочешь?.. Я сама с ним встречусь, говорю, уже разобралась. Извини, что я тебя напугала по телефону, мне было некому выговориться.” (И нисколько не раскаивается, что напугала: дядя Сережа черта с два в Академ бы выбрался.) Жиз не стал настаивать, и Дина сводила его в гости к Борису.
Где ‘Я на серо-голубую какушку и извелся,— ничтожество ведь в мировом океане. Летучий Жиз перышки повыронил, глубоко печальными глазами на Борю смотрел, и горько ему было своей несуразной жизни. Но поделом эта горечь,— ощипанного Жиза на бодягу о непреходящем смысле жизни развезло,— нет на свете большей ценности, чем счастливая старость в кругу близких людей и детей, ради которых прошли трудовые годы. А Жиз мог бы! да, Дина, знай! Жиз мог спасти для Дины отца, вовремя вызвав врачей! когда Проклин – у него в доме – сходил с ума! а он, он — подло прятал глаза... И виноватился Жиз Дине, каялся натурально, что не отвез вовремя Проклина в психолечебницу. И хлопал себя по лбу, как он только смеет просить у Дины прощения, когда ничем не искупил свой грех, деревья в субботники сажал, не чаще, дома не строил, а только погреб один раз помогал знакомому рыть, и сейчас вымаливает прощения у Дины за неспасенного отца?! А сам, погрязший, повторяет преступление... О бедный Альдер, о несчастный Бон, на что вы встретили неразумного Жиза! Гони меня, Дина, я втягиваю тебя в отвратительную игру, теперь ты знаешь об отце всё, гони меня! В какую игру? Видишь ли, Дина, мы задумали экономическим методом, через товар, выявить принципиально нежизнеспособных людей, которые пытаются убежать от суровой действительности в сладенький иллюзорный мир, нну, я сейчас в общих чертах, и которые поэтому не только сами деградируют, но и тормозят развитие общества неучастием и антисоциальным поведением, увы, Дина, антисоциальным — у таких людей собственная система ценностей решительно различается с общественной и превозносится, я сейчас думаю, они в подавляющем большинстве нарциссисты. И понимаешь, Дина, мы хотим избавить общество от скрытых, потенциальных преступников, они, впрочем, даже не нарушая закон сеют раздоры несовместимостью идеологий. А согласись, идеология счастья для нас всех одна и непреходяща, и что ценно в Бориной комнате, тут не умозрительно понимаешь, а чувствуешь всей душой необходимую святость заповедей... интересная, кстати, комната. Гони меня, Дина! Неразумный Жиз хотел уйти сам, но притихшая Дина взяла его за руки и умоляюще взглянула на него. Жиз вздохнул и остался. Он твердо подвел черту, что их затея глупа и никчемна. Лучшие регуляторы поведения извечны: дальновидная забота о тех, кто придет на смену, воспитательный контроль над подрастающим поколением, строгая мораль и хорошие психолечебницы. Да, я должен, просто обязан уговорить Бона и Альдера показаться врачам. Пожалуй, необходимы также чистые, теплые тюрьмы с вечерними школами и экономическое давление на тунеядцев... но не мне судить об обустройстве общества, это дело профессиональных политиков, и не Альдеру, и не Бону, у нас есть своя профессия, мы должны трудиться для общества по специальности... да, занятно бы было сюда с Альдером и Боном наведаться... внести свой посильный вклад... Но нет, довольно, мы там втроем уже уподобляемся секте чернокнижников, это недопустимо, Шизель, ты права. Бросать глупые затеи, бросать. Мы внесем свой вклад в развитие общества тем, что опубликуем методологию, разработанную твоим папой и Боном, и мной тоже. Какую методологию? э-э, пожалуй, я снова глупость сказал, зачем что-то опубликовывать... знаешь, малыш, мы слишком засиделись у Бори, неудобно перед домочадцами... а жить-то как хорошо! Ты права, Шизель, Боря это феномен... Какая методология? Детка, я устал с дороги, у меня мысли в голове путаются, весьма. Видишь ли, м-м, трагическая смерть твоего отца, безусловно, результат болезни, но должен тебе сказать, перед смертью он был в здравом уме, совершенно в здравом, Шизель, за разработанную нами методологию я отвечаю... Пойдем-ка домой. Завтра нас к Боре пустят? Жаль, с голыми руками не много-то данных снимешь. Да, Дина, жизнь удивительна и прекрасна! Идем-идем, пожалей неразумного Жиза, я хочу отдохнуть.
Сергей Владимирович и Дина обогнули угол дома, в котором живут Бурцевы, и направили просветленные стопы к дому Проклиных. И Сергей Владимирович в соответствии с принятым у Бори решением воспитывать подрастающее поколение начал сеять в душу Дины сентенции.
— Общность с единым достигается, Дина, благостным бездумием, я не точно выразился, упованием на единого бога. На Бога с большой буквы, Дина. И награда свыше есть огромная энергетика взаимопонятного счастья. Практика показывает самый замечательный результат группового обряда братьев по вере — общий экстаз. Горы можно воротить, Дина, Байкал очистить, БАМ достроить! Молодые должны стремиться к одной религии. Но люди уже идут к взаимопроникновению, отвратительные тайные секты медленно, но верно уходят в прошлое, и чувство долга заставляет меня быть дворником на этом пути. Различия во взглядах, без сомнения, сильно препятствуют, но у нас уже есть, фигурально говоря, густая метла. Талант на бумаге сделан, осталось тупо следовать алгоритму... Я тебе не рассказывал, квазибелки — это находка Альдера, но я тебе позже в общих чертах расскажу. Наш объект снова сомневается, что всегда был товаром и ничем другим быть не может, но надеюсь, недели за две он придет в себя, осознает свое реальное положение, и мы окончательно договоримся. М-м, Бориса сейчас трудно назвать белковым образцом трудолюбия, состав гаптенной ауры очевидно изменился. Не хотелось бы опять идти от общего алгоритма к подбору кандидатур, но завтра я еще Бориса посмотрю.
У подъездного крыльца Сергей замедлил шаги.
— Передай мои извинения Лидии Николаевне, к ужину меня не ждите. Зайду к Авраменко... ты никому не говорила, что я приеду? Просто прекрасно!
Дядю Сережу уже распирало от предвкушения, как он заявится ко старым друзьям, с которыми не виделся лет шесть-семь.
— Но Дина, о твоем папе мы должны еще поговорить, обязательно. И о методологии тоже. Я буду не позже половины двенадцатого. Ты во сколько ложишься спать?
Дина воскликнула, что свободно может не спать всю ночь, дядя Сережа! Он просил еще раз извиниться перед Лидией Николаевной за неучастие в ужине, расправил крылья и понесся по старым друзьям.
А ‘Я задумчиво щекотал воображаемым перышком в ноздре Бориса и философствовал о смыслах жизни. О “великом таинстве религии” ‘Я пофилософствовать принципиально забыл, мы все не втыкаемся, что это такое, а ‘Я крайний, что ли.
Шизель усмехнулась, еще раз и еще раз вспоминая, что говорил и как вел себя у Бориса Жиз.
— Тебе не кажется, что ты немного ушел в философию? — с чудесной улыбкой предположил Жихард, доставая сигарету.
— Не кури у меня! А вообще-то, дай мне тоже,— Альдер сцапал сигарету, прикурил.— И слушай сюда, лох.
Он отшвырнул сувенирную рождественскую спичку вбок, примерно в ящик с пивными банками. Альдер убирается в блоке сам, и когда Сергей отлучается дольше чем на два дня, в бизнес-трип, у Альдера начинается казачий дом: по возникшей необходимости Альдер и Бон открываются друг другу больше. Альдер правда и без внешних причин переменчив резче погоды, так как перемыкает его. К Бону его иногда очень тянет, потому что он Бона не чтит, но без чайных тусовок у Жиза он стабильно начинает к Бону с разной чепуховиной в гости заходить, по хами на него не отвязывается и не балдеет в открытую, что Бон чокнутый, и не бесится, когда тот спрашивает. Бон, когда чайный клуб Сергея закрыт, тоже к Альдеру заглядывает, если спрашивает что-нибудь, то желая выяснить, а не чтобы обломить на самом пику ради ржачки одинокой, и контрпримерами тупящими молодого не прикалывает, а наоборот, дельными замечаниями казачий треп поддерживает. А раза три было, Сергей больше, чем на неделю отлучался, и выяснялось тогда день за днем, что Бон и Альдер братушки неразлучные, шагу друг без друга не ступят, и вообще, какого ж фига ты поперек во всё врубался, давай теперь всегда дружить. Затем прилетал Сергей, необходимость в сближении пропадала до неприличия быстро, Альдер снова отвязывается, ну, и Бон тогда молодого кроет.
А сегодня четвертые сутки пошли, как блок Сергея пустует, сейчас они братушки. Вместе на работу сходили, у Бона пообедали, затем Бон вытащил на днях изданный номер какого-то спец.журнала и старинную книгу о какой-то физике, одному ему ясно, зачем здесь сохраненную, и то и другое открыл и “манчестерский кораблик” пустил Альдера развлечь, он если сам начнет, то общей темой запросто зацепит. Альдер устроился с ногами в кресле, “кораблик” наблюдал, паруса бумажные разглядывал, спрашивал. А Бон, к молодому в эти дни привязавшись, белым ветерком паруса подгонял, объяснял с точки зрения пороговой между двумя реальностями. Братишка взаймы журнал и книгу спросил, Бон улыбнулся и подарил ему “кораблик”, у самого целый музей таких. А затем они отправились вдвоем к Альдеру, у которого сегодня пива дофига оказалось. (А на Блэкмора Аля забил и с того дня, как его откачали, в пункт наблюдения не заходит. А Бон только выяснил, что объект на почве самовнушения упился, кое-какие частности для будущих бирюлек начально отметил и тоже забыл про Блэкмора: скоро Сергей должен быть, он умеет Блэкмора убеждать.)
Пришли они к Альдеру. У него мебель стандартная, из загашников пансионата: он только стул винтовой купил (он любит винтовые, на них циклиться удобнее, а лабораторные винтовые неудобные) и полки из комнаты отдыха притащил — нафиг они там нужны, а кресло и стол какие в библиотеке стоят, столик сервировочный как у тети Джонс, ну, и временами личный бардак раскидан. Альдер книгу с журналом на тахту бросил, коробку пива выволок. Чокнулись они с Боном по приколу, они вдвоем сколько ни пьют, всегда чокаются, дуют пиво, молчат, покуривают, то один, то другой улыбнется: сами тащатся, какая дружба у них распрекрасная, знают ведь, что ненадолго. Бону-то что, Бону пофиг, это Альдеру вскорости занеймется. Потому что Бону заметно всё пофиг, когда рядом Жиз. А у Альдера ведь концепция,— по которой Бон тогда ни рыба ни мясо. Но фигня неважная эти концепции, сидят они, пиво дуют. У Альдера в блоке по-своему хорошо: и безалаберно, и будто нет никого, мебель стоит, предметы лежат, от пива всё и уютным и безучастным становится. Со второй банки опять по приколу чокнулись. Допили в молчании, в клозете отлили, третью распечатывают. Свободно в блоке у Али, до безнадежности свободно и безлюдно. Но Бон в юности еще с зазеркальем сроднился, а Альдер всегда по диким пустырям больше шастал. И в номере у него как вольный бурьян до горизонта под безразличным, просторным небом. И свет от лампы, как осеннее солнце, на предметы сеется. Не только пиво крепкое,— оба с трезвой предметности быстро соскальзывают. Аля краснеет уже понемногу. Протягивает бокал третий раз чокнуться, и лупит свои глаза пинцетные. И говорит: “Бон, я считаю наш эксперимент безнадежным и предлагаю его прекратить.”
Бон улыбнулся, молодого по новому прибабаху повело, бокал чокнул, отставил и сигарету в зубы воткнул. “Что-нибудь произошло, Альдер?”
Молодой тоже сигарету взял, встал вентиляцию врубить. Врубил, сигарету в пальцах вертит, вырубил с размаху и негромко, даже тихо отвечает: “Эксперимент с музыкальным гением был непродуман с самого начала, я утверждаю, что он не может закончиться иначе, чем огромным выбросом штампов, при этом результат нельзя будет считать доказательством, что альтернатив биологическому развитию нет. Для Жиза наш эксперимент — акт против монстра, а мы с тобой дурачье, слишком увлеклись технической стороной опыта, и сейчас я не знаю, нафиг нам сдался квазибелок.”
Бон пива отпил и вежливое, внимательное лицо сделал. Уточняющие приколы он в сторону отложил, они на самом деле друг друга с полуслова секут, когда братушки, за четыре года в гониве просекать только чайник не научится.
А братишка на стул плюхнулся, сигарету мятую закурил, дым выдувает и на Бона смотрит. “В чем смысл супертовара? Проверить значимость внутренней эстетики для хода развития, да? На большой группе людей пронаблюдать, возможен ли выбор других реальностей, да? Так вот я тебе скажу, что нефига мы не пронаблюдаем, и предложу выпнуть Блэкмора из пансионата, пока он нам тут всё не засифачил.”
Бон стал в жестянку глядеть, куда сигарету стряхивал. И заинтересованно спрашивает, чтобы чокнутым смехом молодого не злить: “Объясни, Альдер, я не понял, внутренняя эстетика в данном случае — это что?”
Альдер на Бона уставился, то сигарету тянет, то пиво, и губы кусает. И еле слышно произносит: “Внутренняя эстетика — это парадигмы восприятия. Снова непонятно?”
Бон спохватился, вежливым и внимательным стал, только плечи иногда подрагивают,— а что сделаешь, если на ржачку пробивает. И чтобы молодого угомонить, добавляет: “А реальности, как кажется из твоих слов, это, условно говоря, информационные среды? Я понял, Альдер, мы хотим пронаблюдать выборы информационных сред при равных анатомических возможностях. И почему же наш опыт безнадежен?”
Альдер банку скинул, новую распечатал. Доливает Бону в бокал, сигаретой где-то сбоку топчет и вполголоса выговаривает: “Подводя итог проделанной работе: наш талант — это синтетический суррогат с программой воспроизводства самого себя в организме, физиологически железно обеспечивающий высокую степень различения информационных единиц: до 1/20 тона, до 1/14 секунды, до прочей херни,— стимулирующий слуховую память, запрашивающий на ритмичный шум бинарной реакции в ряду твоих условно прекрасных форм, скажу так, комбинирования в правилах общей логики восприятия...”
Бон поспешно пиво стал пить, но закашлялся и поспешно пиво отставил. Он чокнутый, часто не по общей логике угорает. Но попридержался, улыбается: “Извини, Альдер, я немного пьян.”
Альдер кивнул. “А я тоже не понимаю, что такое твои условные ряды и формы, Жихард. Но пусть, пусть, ряды, логики, неважно, квазибелок у нас на бумаге есть, и в его действенности и ты и я не сомневаемся.”— Тихим, механическим голосом продолжал.— “И ты и я врубаемся, что нормы красоты — необходимое условие информативности ощущений, что этот бинарный сигнал выработан в цикле самосохранения и в ценозе обитания запрашивается не часто, на то он и ценоз. Я ставил задачей выяснить на большой группе людей, возможно ли развитие иное, чем по доминанте этого цикла, означена ли и в какой степени информативность условиями ценоза. Я предполагал одно из двух. Что резко возрастет штамповка музыки, а гениального самовыражения не прибавится, и тогда я неправ, я глубоко неправ, другие реальности, кроме данной, не существуют, во всяком случае, для меня не существуют, раз в них невозможны циклы развития, эволюционное направление — мой бред, и я готов лечь в больничку. И вторым я предполагал, что резко возрастет количество, буду говорить, сумасшедших и малопонятной, скажу точнее, очень непривычной музыки, которая однако не бессодержательный шум, а исключительно определенное выражение внутренней эстетики, то есть значительно более информативное, чем традиционные эстетические нормы. И если бы случилось так, то меня уже фиг убедишь, что данная реальность единственная: очевидно, если в анатомически равных организмах новые формы восприятия у кого-то начинают нарабатываться вне ценоза, то процесс адаптации идет в иных условиях, чем физически зафиксированная данность. Но я предполагал неправильно и сейчас подумываю поставить нам троим памятник за то, что мы стопорнулись с трудолюбием. Талант — это физиология, комбинирующая по правилам... черт с тобой, Бон, в ряду условно прекрасных форм.”— Альдер швырнул бокал на стол и, подавшись к Бону, ткнул локти в колени.—“А гениальное трудолюбие, Бон, это не только расход энергии. Это уже внутренняя потребность использовать талант. Гениальное трудолюбие само по себе уже предполагает выбор. И я спрашиваю, какой выбор сделает большинство? На что направит потенциал? Разумеется, Жихард, разумеется, на традиционные нормы, нормы большинства. И это будет языковой смертью личности.”— Альдер поднял руку, договаривая.—-“Экология в музыкальном информационном слое будет нарушена, возобладает единая парадигма. Как информационный слой, альтернативный данности, музыка выродится. Если допустить, что образы прекрасного — это предъязык, то унифицированное восприятие — это языковая смерть личности. Мне такие эксперименты не по приколу, Жихард.” Альдер откинулся на спинку стула, пылая пивом и ожиданием.
А Бон ничего серьезного не сказал, а только заметил, что Альдер немного расфилософствовался много. Альдер закурил, спичку в ящик с банками отшвырнул.
— Слушай сюда, лох. Заниматься чем-то сверх жизненной необходимости, настолько сверх, что уже и вопреки ей, будет только зомби или человек, непреодолимо направленный на действия чувством красоты. Не переоценивая наших возможностей, говорю, что нам удастся поработать только с самыми первичными образами прекрасного... да кого там — с примитивными нормами, Бон, на два пальца больше, чем сигналы анатомического благополучия, только с эстетикой из цикла самосохранения, и в основном это будут гедонистические клише. Критерий их ценности — успешность распродажи. Не могу знать, почему Бурцев пристрастился к гитаре, но в том, что его понимание красоты социально детерминировано, не сомневаюсь. Настряпать его трудолюбия, Бон, это унифицировать выбор, это сделать лягушку и обезьяну одинаковыми утюгами. И любого другого трудолюбия — тоже, потому что мы будем стряпать с одного носителя.
Альдер воткнул напрасно тлеющую сигарету в жестянку и вызывающе глядел на Бона. А Бон ничего серьезного не сказал, а только заметил:
— Мне неочевидно, что чувство красоты и работоспособность прямо связаны.
— Да потому что ты лох, Жихард! — Альдер крутанулся на стуле, соскочил и прошарил полку. Протянул Бону двойной листок.
Жихард затянулся, прищурившись на листок, заржал тихонько. Мог бы не ржать, а направление, предложенное молодым, развить: они ведь сейчас не на ментальной карте, в просторах сгенерированных иди куда хочешь. Но Жихард хотел бы с Блэкмором поработать.
— Сам ты лох, Альдер. Дай карандаш.
На ровном лбу морщинки усугубились, потом расправились. Жихард шпагу взял и вжик, направление молодого срезал.
Альдер из клозета возвращается, а Бон ему протягивает листы, треть широких полей исписана и жирный знак вопроса выведен. Альдер скинул черновик на тахту:
— Я посмотрю. В любом случае ты меня не убедил. Техническая сторона не принципиальна, напрячься — можно будет добить. Принципиально, что наш эксперимент не продуман, это не проверка, это тупость. Жиз приедет, согласится.— Он забрался с ногами на стул.— Будешь?
Жихард кивнул, Альдер разлил пиво. Они чокнулись, посмотрели друг на друга. Жихард примерился, где рассечь гон молодого.
— И ты меня не убедил, Альдер. И Сергей вряд ли согласится. В твоем объяснении есть решающая подмена “трудолюбия” на “гениальное трудолюбие”. Из твоих слов ясно, что гениальным трудолюбием, направленным на образы красоты, обладают только гениально трудолюбивые носители этих образов. Тавтология бесспорна, но это,— Жихард примирительно улыбнулся,— самое слабое объяснение.
Парень не отвечал, глядя на Жихарда, горя ровным багрянцем.
И Бон в заключение нанес удар, на который можно было ответить только продолжением эксперимента:
— Существенно, что ты прогнозируешь результат, исходя из эволюционной модели, которая еще не
Безумный Альдер молча смотрел на Бона Жихарда, про которого точно знал, что он не нуждается ни в каких проверках, нашатавшись в свое время по инаким мирам. Хлебнул пива, обсосал губы, отрывисто спросил:
— Сыграем в шахматы? По полтора часа каждому? На круглый пластырь в лоб?
Взгляд без света — это темень дураковская, конечно. Но зато из темени обстоятельство обидное видно: невозможно доказать, что мировоззрение больше, чем только самого себя освещает. И даже освещая другое мировоззрение тем самым его в самого себя включает,— за что ‘Я математику не люблю, хотя большой пиетет к ней питаю.
Идеологию элементарностью и несомненностью аксиом доказать можно, бог с ним. Прогнозы вне идеологий недоказуемы в принципе, на этой глупости очевидной Жихард молодого и срезал.
Прогнозы бог с ним, их на практике, а не самой теорией, доказывают. А гониво чем доказать? ‘Я к математике большой пиетет питаю, но сильно ее не люблю.
Альдер еще отпил пива и достал шахматные часы.
Спешно затикало время безумного спора.
Счастлив был Смирнов своей жизненной силой.
Слепили его жестоким блеском купола ловушки миров, отрывалась чародейка и его срывала с тверди земной. И срываемый странными ураганами, начинавшими с поветрий податливых и крепчавшими день ото дня, он не сходил с пролома стены, навлекал дни и ночи на полыхающий холод цветов, абсурдное смешение земли и неба, на агоническую красоту бредового мира, и стальные глаза смерти не обещали.
Слава занес Ларионовой деньги на фенамин через три дня как сделал Свете Марченко первый укол. Она закидала Славу вопросами. Про Бурцева он охотно рассказал, сам еще раз посмеявшись вместе с Женей. Про Свету он только сказал, что лучше один раз увидеть. Когда Женя берется выпытывать, ее очень нелегко утихомирить, но Слава умеет. Женя отступила, довольствуясь обещанием, что будет свидетельницей Светы на свадьбе. Это на здоровье,— у Светы в Новосибирске подруг одна ее бабушка.
Перед уходом Слава справился о самочувствии его лучшего друга, недосуг к нему зайти. Не выдохся еще Валера хитроумным интриганом себя чувствовать?
Женя насмешливо фыркнула, подвела Славу под люстру, от нее по-знакомому уже ударило ведьминой силой, она поднесла к его глазам волшебное зеркальце.
— Что ты видишь, дорогой мой?
Брови дернулись, он ответил:
— Отражение, милая моя.
— Нравишься ли ты себе, дорогой мой?
Он усмехнулся ей, как ребенку:
— А чтобы нравиться себе, мне не зеркала нужны, милая моя.
Она залилась лукавым смехом, его шатнуло на зыбучем полу. Она провела напряженной ладонью между лицом его и отражением, углубляя зеркальную перспективу, запуская туда радугу, выкладывая по кайме самоцветы. Смирнов задумчиво уставился на радугу, зрачки отсветил холодный блеск самоцветных камней. Ларионова взмахнула рукой над его головой, и царский обруч лег на его лоб.
— А что ты теперь видишь, любимый?
Стальные глаза перевелись с радуги на чародейку, и в них поморщилось унылое недоумение.
— Жень, ты хочешь, чтобы я там что-то кроме своей физиономии разглядел? Так ты скажи прямо, вместе попытаемся. Коронованных львов не обещаю, но стеллаж за затылком — легко.
Женя со смехом метнула зеркальце в стеллаж.
— Люблю я тебя, вражина мой! А таких, как Валера, я не глядя перешагиваю.
Счастлив был Смирнов своим безумством.
Страшное снадобье дала ему в руки ведьма. Он воочию узрел ту, которую однажды заподозрил в Свете, которую искал за недугом, вочеловечивал, сразу терял и однажды, как должно было быть, бессильно встал среди ночи, в которой только саван белел, и не схоронил образ Светы только из тупого упрямства. Хрупкий голос, глубокое сияние глаз, резкий изгиб запястья — он увидел, что его Света жива, что она вообще есть.
С первого же укола Смирнов отложил ядовитую жидкость. Сделав из Бурцева прибамбас, отоспавшись, Света проснулась робкой девушкой, гораздо менее неожиданной, чем бывала когда-то хоть изредка. Но ее не шторила мятая тряпка, и на бесцветном лбу слабо, как лунный луч, угадывался образ его Светы.
Луч таял. Через неделю стерся. Недуг Светы Марченко побеждал так же верно, как ночь у дня. А Смирнов теперь знал, что за бесцветьем его Света есть, и снова достал у ведьмы ядовитого зелья.— И ни о чем не жалел и больше не сомневался.
Света не словила кайф, не забылась, она, как и в прежний раз, стала кристально чистой собой. В точности ее Слава угадывал под бесцветьем, именно ей запрещал умирать.
Не сам ли Смирнов увязал в плену у наркотика? Его такие проблемы не колыхали. Сможет вылечить — замечательно, а не сможет — будет жена-наркоманка, чем это хуже сужёной зомби? После второго укола Слава уже не чувствовал себя рядом со Светой сильным и добрым человеком, добрые люди ведьмацкиным зельем не лечат. Второй укол он сделал Свете, когда открылось ему, что бессилен он не перед ее покровом, а перед тайной, которую угадывал в ней и, верно, себе на беду зримо выявил. Оглядываясь в колдовской паутине миров, он допускал, что впервые завязался в партию, которую может очень легко проиграть. Неведомые силы, заманившие его в спор-перевертыш, играли, как пешками, теми силами земными, которыми он сам управлял: деньги, секс, тщеславие, страх,— и увлекали за собой из ловушки в ничто. Может случиться и мрачный исход поединка, может случиться и наказание за то, что осмелился он? — На что осмелился? Кто будет наказывать? Когда я еще был так жив?
За вторым уколом Света ничего особенного не говорила, не делала, просто Слава чувствовал, что рядом с ним дышит чудо. То ли он любит ее? Ларионова предвещала ему от любви смерть! Он посмеялся и поцеловал Свету в висок. Она тоже посмеялась, разгладила кончиком пальца ему бровь и предложила сходить в гости к Борису. Он расхохотался и с готовностью встал.
Глядя со стороны, они провели время у Бурцевых скучно: он смотрел на нее, она куда-то, по невидящим глазам как разобрать, Боря лежал и даже косичками не шуршал. Но Смирнов мог бы смотреть на Свету и еще часов несколько, ибо горел в ней непостижимый знак. Тем не менее минут через сорок он взглянул на часы и предложил довести ее до дома.
Мать Бориса проводила, как и встретила, их ни о чем не спросив, на прощанье грустно улыбнувшись. Провожая Свету, Слава рассказал, что когда они поженятся, будут жить в доме у него вместе с еще одной парой молодоженов: его кузина Дина и его лучший друг Валера. И от неожиданности долго уставился на Свету: она сказал, что не хочет жить в одном доме с его другом.— Вот как. Почему? — Света доверчиво, очень серьезно посмотрела на Славу. Потому что Валера страшный.— Вообще странно, ты же его почти не знаешь.— Ну и что, Слава, он мне кажется страшным.— Слава не скрывая удивления посмеялся. Но у тебя мы жить тоже не будем, мне кажется страшной твоя бабушка. Чем Валера тебе неприятен? — На прозрачную переносицу легла тень. Слава не торопил. Твой друг... он хуже, чем лицемер, Слава, он никогда не будет собой. Он и не лгун и не честный, но он как будто перевирает тебя.— Слава молча рассматривал Свету. Выходит, оба раза, что она видела Валеру, ясно отложились в ее памяти. А тебе не страшно, что я второй раз ввел тебе наркотик? — Не знаю. Пока нет. А признаться, Слава, я тебе благодарна. Со мной только в детстве случалось так, как от твоих уколов.— Она улыбнулась только ему, и ему одному рассекретила.— Знаешь, будто не воздухом дышишь, а радостью, и всё вокруг одна радость, даже не изнутри счастливое, а вообще, и если бы даже хоть одна снежинка падала не так, как падает, мир был бы другим, а в нем нет ни одной, самой маленькой ошибки. Радость удивительная, она до слез потрясает. Знаешь, однажды я из дома выбегаю, а со мной вдруг такое стало. А у скамейки тогда другая девочка стояла и плакала. И я тоже заплакала. Мне казалось, что она так и должна у этой скамейки сейчас быть, мне хотелось объяснить ей, какая она счастливая, но я не могла, она должна была плакать, и мы с ней вместе ревели. Глупости, да, говорю? — Нет. И что? — И когда со мной такое становилось, я от счастья чувствовала, что живое всё и смерти нет, и напрасного горя нет, просто я не всегда понимаю это, и что я тоже никогда не умру, а только избавлюсь от кожи, которая разделяет меня от мира, и тогда я стану всем, то есть меня не будет, а моя радость будет не вырываться из меня, а просто быть и быть, она будет во всем, а не отдельно в птицах, камнях, это пока мы в коже, нам кажется, что всё отдельно и если счастливое, то изнутри... Я уже потом сочинила, из-за чего может быть радость во всем.— Слава посмотрел на притихшую, вдруг повзрослевшую Свету. Из-за чего? — Когда мама умерла, со мной такого больше не было. И я придумала из-за чего раньше было.— Из-за чего? — Знаешь... все люди виноваты друг перед другом. Несчастный за то, что он не умеет быть счастливым, счастливый за то, что он счастлив когда есть несчастные, плохие родители перед своим ребенком, плохой ребенок перед своими родителями, богатый за то что он богатый, бедный за то что он бедный... Но одни помнят, что они виноваты, а другие нет. И больше прав тот, кто меньше помнит свою вину, и из-за этого жизни связываются в замкнутый круг. А люди живут, чтобы искупить свою вину друг перед другом. Это горе большое, это самое страшное горе, но когда его чувствуешь, то только миг, оно на секунду сделает больно и сразу переходит в, я не знаю во что. Тебе больно за всех, и ты любишь всё, что есть в жизни, таким какое оно есть, потому что тебе больно даже за самое ужасное преступление. И на самом деле всё в мире правильно не потому, что есть еще и неправильно, а потому что всё есть любовь, и ты можешь простить всё, что угодно, таким, какое оно есть, у тебя хватает сил на всё, и когда прощаешь себя, то тебя больше нет, ты вырываешься из тела, из вины, из кандалов и сливаешься с жизнью... И тогда приходит необыкновенная радость. Я когда маленькая была и со мной случалось, что она приходила, я тогда так хотела быстрее сделать, чтобы радость не вырывалась, а была и была, что однажды даже пробовала кожу резать.— И что? — Больно стало. Мама ругала.— Ясно. Одним словом, поженимся, будем жить у меня.
Пробило полночь. Ларионова вышла на середину комнаты и провела твердой рукой в воздухе. Из воздуха выпало зеркало темного шлифованного серебра. Медленно отведя со лба волосы, Ларионова вперилась в отражение. Полыхающие зрачки вытягивали из его глубины зеркального клекочущего орла, стремительную, наглую акулу, властно рычащего льва.
Женя щелкнула пальцами, и зеркальные образы окружили ее. Она указала рукой, и они сквозь тюль, сквозь оконные стекла, через полночные городские кварталы устремились к дому Назарова, в ванную комнату, подгоняя образы Женя направила зеркало им вслед, отражение в отражение с зеркалом над раковиной, в которое Валера каждое утро придирчиво рассматривает себя. Орел, акула и лев залетели вовнутрь.
Женя улыбнулась и разжала пальцы. Черно-серебряное зеркало растаяло в воздухе. Женя вернулась на кушетку к недочитанной книге.
Дина знала, что женщина, подвигшая Славу на идиотскую “фиктивную” затею, работает в ближайшем кинотеатре сторожихой. И застала смену этой женщины за день до того, как прилетел Жиз.
Дина приготовилась совсем не к такой сторожихе Свете, какая ей представилась: забитая девочка исчезающей субтильности, ума не приложу, где Смирнов мог ее выкопать. Зачем он ее вообще выкапывал.
— Пройдем, Света, у меня к тебе беседа назрела,— отстранила она со служебного входа девочку.
В дежурной комнате железная дева еще раз оглядела противницу и составила копье в угол.
— Вот что, Света, меня зовут Дина, я двоюродная сестра Славы. В последнее время он очень странно себя ведет и загружает своими странностями меня. Лишнего не спрошу, делайте что хотите, но предупреждаю, без моего участия.
Света растерянно смотрела на железную деву. Смирнов ей как раз недавно фенамин повторил, от Бурцевых провожая рассказал, кто их соседями-молодоженами будет. Что ж это, он двоюродную сестру против воли за Валеру выдает?
Света откашлялась и ответила:
— Я тоже не хочу замуж. Это Слава хочет. Он и тебя тоже замуж выдает?
Дина в некотором недоумении смотрела на субтильную девочку. Какого черта... Какого черта, Смирнов, тебе совсем уже делать нечего?!
— Нет, Света, давай-ка разберемся.— Дина сняла куртку и придвинула стул.
Света отправилась ставить чай.
Выставив в эмалированной кружке угощение из грузинско-индийской заварки, Света села напротив и отвечала на вопросы Дины. И Дина ровным счетом ничего не узнавала.
Да, в лесу случайно встретил. Да, заморозить себя хотела. Да, мешать начал. Нет, замуж сразу предлагал, но не ей, а бабе Васе... То есть ей, но через бабу Васю. Да, с бабушкой в однокомнатной. Нет, хорошо живет. Нет, не хочет замуж. Да, выйдет, если Слава скажет. Потому что настырный. К Славе идти жить тоже не хочет. Из-за Дининого жениха.— Из-за Назарова, что ли? Из-за Валеры? — Да.— Он мне не жених никакой. Дина поджала губы, раздраженно рассматривая собеседницу, пальцы заскакали по столу.
Моего жениха через Славу знаешь? — Да.— Мой тебе руку и сердце не предлагал? — Нет.— Правильно, ты не в его вкусе... Смирнов с ума сошел.— Он всегда ненормальным был.— Ничего подобного, он сошел с ума. А Назаров в скольки комнатной живет? — Не знаю. Я его только два раза видела.— Даже так? Ах да, ведь его невеста я. А чем тебе тогда мой жених не нравится? — Не знаю.— Мне он тоже перестал нравиться. Но переезды затеял не Назаров. Зачем Смирнову разъезжаться с родителями? — Не знаю.— Дина досадливо улыбнулась Свете. А что ты еще знаешь? — Попросить прощения у тебя хочу.— Да-да, и за что? — За то что мы со Славой твоего жениха испортили.— Света, у меня нет женихов! ...Что? Это вы у Бориса были? — Извини, Дина. Слава так говорил, что мне казалось, Валера тебе больше нравится.— А если бы меньше, то что? — То я бы отказалась к Борису идти.— Света, если бы вместо Бориса был Валера, ты бы плела ему косички? — Валера не был бы на месте Бориса.— Ну вот, ну а почему ты решила, что не был бы? — У него волосы короткие.— Господи, какая чушь. Света, не сердись. Я сама неправильно ставлю вопросы. Слушай, давай горячий чай сделаем?
Ну, подогрели они чайник на второй раз, Света кружку по-братски придвигает. Дина по горячему ободку водит и спрашивает: — Идти к Борису предложил Слава? — Да.— Когда это было? — В позапрошлую пятницу.— Он сказал, что Боря мешает мне выйти замуж за Валеру? — Да.— Зачем он пошел вместе с тобой? — Чтобы прогуляться вместе со мной.— Только для этого? — Нет.— Зачем еще, Света? — Чтобы когда он с Борей будет говорить, их разговор будто бы записывался.— Хитер, собака. Извини, Света, вырвалось. И всё? Для чего еще он тебя взял? — Еще прогулять меня хотел.— Это я слышала, Света, что было дальше? — Я не смогу объяснить.— Я изо всех сил постараюсь тебя понять. Попробуй, Света.
А Света вдруг отвязываться начала. А чего бы нет, знаю ‘Я прозрачного человечка, гад это противный.
Мы пришли к Боре, а у него отчаяние на шее висит.— Крестик, что ли? — Нет.— Расстроенный сильно был? — Нет, злой. Но на шее отчаяние висело.— Хорошо, дальше.— Мы заходим к нему в комнату, а она, как прорубь.— Холодная? — Нет.— Глубокая? — Да. И Боря на самом краю стоит. Он еле держался. А Слава его спихнул.— Правильно сделал. Сказал, что Боря мне надоел? — Да, Боря понял так. Боря сказал нам уходить, он моржом хотел сделаться.— Как это?.. Да, я поняла, в проруби закаляться? — Да. А Слава случайно его утопил.— Света, я устала. Скажи нормально, что сделал Слава? — Утопил Борю.
Дина со вздохом пригляделась к Свете. Синие круги под глазами, болезненно острые черты, будто невидящие глаза — у девочки гуси улетели. В тихом, надсаженном голосе чудится, но не насмешка, а радость откровенной идиотки. Мой кузен извращенец.
Как он утопил Борю? — Ты не поймешь.— Я попробую. Он что-то про музыку сказал? — Да.— Что? — Он заметил гитару и сказал, что за серенады можно Нобелевскую премию получить.— Черт, Смирнов... И что Боря? — Боря утонул.— Это я слышала, Света. Как он утонул? — Так и утонул.— Что он сделал? — Лег на дно и перестал жить.— Он выгонял вас, или плакал, или дрался — что? — Он ничего не сказал. Он лег камнем.— Смирнова расстрелять мало. Извини, Света, ты не знаешь, у меня ушло на Борю много времени и сил, чтобы он... моржом захотел стать... Не имеет значения, что было дальше? — Ты не поймешь.— Света, я попробую! — Его отчаяние разлилось, в комнате очень тяжело и темно стало. У Бори занавес опустился, он себя убил, камнем лег и из кожи вылез.— Света, я не понимаю.— Его не стало.— Он был морально уничтожен? — Да.— Психологически задавлен? — Да.— Нервное потрясение? — Да.— Дина напряженно наблюдала за ней, Дине надо было ее понять. Света, пожалуйста, ты не могла бы выражать свои мысли такими словами? — Нет.— Я буду тебе подсказывать.— У меня нет мыслей.— Неправда. Я вижу, что есть.— Это не мысли.— Так-так, а что это? — Это кузнечики в сачке.— Очень хорошо, но ведь сачком ты управляешь? — Нет.— Кто, Света, кто? — Сачок сам как кузнечик.— И кто его ловит? — Всё есть кузнечик, а сачок еще больше.
Дина в отчаянии отпихнула кружку и встала.
Что, Шизель, обломалась, да?
А прозрачный человечек из невидящих глаз смотрит на нее сокрушенно и языком воображаемым цокает, гад. Мол, он очень расстроен, что в него не втыкаются. Мол, очень расстроен.
Но Дина нашла, как спросить. (Что Борю делала Света, она уже не сомневалась.) Хорошо, Света, Борис это твой сачок, полный кузнечиков? — Нет.— А что он? — Его нет.— Он есть, Света, завтра мы сходим к нему, я у тебя на глазах порежу ему кожу, и из него польется кровь, обыкновенная кровь, с лейкоцитами, эритроцитами, с гемоглобином, протромбином. Он есть, Света, и что он? — Он ничто. Он то, в чем кузнечики и сачки.— Пустота? — Да.— Это и есть самый большой сачок? — Самых больших не бывает.— Пустота больше? — Пустота не больше. Она не меньше. Ее нет.— Хорошо. Боря есть? — Да.— Что он? — Самый большой сачок.— Ты сказала, таких не бывает.— А ты сказала, что Боря есть.
Дина надолго уставилась в кружку. Прозрачный человечек, гад, песенки бубнит, в головенке болезной уборку производит, а сам на Дину косится и идиотски искренне, сволочь, угорает. Сачками-кузнечиками сестрицу грузит, которых нет.
Но Дина врубилась, что ее грузят. Она больше врубилась: над чем Света угорает. Внимательно на нее посмотрела. И что ты сделала с Борисом? — Ничто.— Я поняла, Света, это если его нет! А если он есть, для меня он есть, какие действия ты производила? — Косички плела.— Еще что? — Клеем скрепляла.— Еще что? — Славу слушала.— Что он говорил? — Рассказывал смешную историю.— Поздравляю, ты ему нравишься не только как женщина. Что он делал? — Тоже косички плел.— И всё? — Нет.— Что еще? — Клеем скреплял.— Что вы еще делали, Света? — Домой ушли.— И всё? — Да.— Господи, как я устала... Зачем ты это делала? — Баловалась.— И часто ты так балуешься? — Один раз.— Именно потому, что у Бори, как там, занавес опустился и он из кожи вылез? — Да.— Именно поэтому ты Валере косички не стала бы плести? — У Валеры волосы короткие.— Света, не тупи! Допустим, предположим, я сама лично, ради тебя, прийду к Валере и морально его уничтожу: такой занавес ему опущу, что у него и в мозгах и в глазах потемнеет — ты сможешь сделать из него... самый большой сачок? — Нет.— Из Бориса смогла? Какая между ними разница? — Никакой. То есть теперь большая.— И какая? — Я Бориса сделала, а Валеру нет.— Света, ты тупишь. Перед тем, как ты сделала, была разница? — Не знаю. Я Бориса первый раз видела. Но Валеру бы я не стала делать.— Наконец-то! Точно не стала бы? — У него... — Волосы у него короткие. И что еще? — И я его боюсь.— Почему? — Не знаю.— Это просто личное отношение? Для тебя различие между Борей и Валерой личного характера? — Да.— Тогда черт с ним. Как ты сейчас к Борису относишься? — Никак.— И то верно... Второй раз сможешь ничто... не... сотворить... ничто? — Нет. Извини, Дина, я не знала, что ты из-за Бориса расстроишься.— Да черт с ним, мне теперь другое интересно. Ты уверена, что больше одного раза не сможешь сделать... сачок? — Да. Я всё, что поняла, Боре отдала.— А что ты отдала? — Не знаю.— Хорошо, как ты поняла? — Слава мне фенамин вколол...— Что?..
Дина встала. Голос ужесточился. Когда это было? — В позапрошлую пятницу.— Первый раз или нет? — Первый.— Еще после этого было? — Да.— Сколько? — Один раз. Да, Дина, я поняла: сегодня утром.— Света, ты знаешь, что фенамин — это сильный наркотик? — Да, Слава мне сказал.— Нет, он больной... Ты зачем согласилась, дурочка? — Он всё равно меня лечить будет.— От чего? — Не знаю.— Ладно, у него спрошу. Где он берет фенамин? — У любовницы. Она наркодилер.— Сам колется? — Он не такой.— Света, он страшно изменился! — Он всегда был ненормальным.— Нет, милейшая, раньше он наркотики презирал, я его хорошо знаю. Кто его пристрастил? — Он их и сейчас презирает, я тоже знаю.— У тебя ведь кузнечики в голове, как ты можешь знать.— Вы со Славой очень похожи.— Ничего подобного. Теперь ясно, для чего он хочет с родителями разъехаться. Света, это совсем не шутка. Больше не давай себя колоть, слышишь? — Он больше не спросит.— Ты сама не давай, дура! И приглядись к его венам. Наверняка есть точки. Пропагандировать наркотики — у наркоманов потребность, но ты его не слушай.— Я не слушаю. Он оба раза колол, когда я не слушала.— Какой ужас... Насильно? — Нет. Он колет, когда я не хочу ни слушать, ни глядеть. Он меня лечит.— Он идиот. Но кто его привязал?.. Света, подумай хорошенько.— Из его друзей я два раза видела Валеру. Слава говорит, что Валера его лучший друг.— А кстати... В интересах Славы женить на мне не Валеру, а друга-наркомана. И даже не на мне...
Дина утомленно вздохнула.
Попутались колдовскими ниточками ваши жизни тупые, так-то, подруги.
И зажмурилась от досады на себя. Ты говоришь, у него есть любовница! Да еще и наркодилер! — Слава сам говорил.— Черт возьми, ну разумеется. Что квартирная затея не в стиле Смирнова было видно сразу. Я раньше думала на тебя. Всё сходится, Света. Эта стерва убивает двух зайцев одной пулей: сначала тебя как соперницу, а затем хозяина квартиры. Мне и Назарову препоручена скромная роль балласта: Назаров безропотный, а я родственница и буду молчать. Наверняка эта стерва знает, что у Славы со мной хорошие отношения. Были. И будут, я найду эту собаку. Ты понимаешь, в чем дело? — Не совсем. Она хочет замуж или ей негде жить? — Любовница Славы хочет двухкомнатную квартиру. Она освобождает квартиру сначала от Славиных родителей, затем от тебя, сама выходит за него замуж и уничтожает его.— А зачем на меня время тратить? — У нее и спросим. У меня есть одно подозрение. Слава тебе ни разу не упоминал Евгению Ларионову? — Нет. Он только сказал, что в интересах его любовницы-наркодилера подсадить меня на иглу.— Я поражаюсь его наглости. Света, ты почему его по губам не отхлестала? — Света покачала головой.— Славу надо иногда ставить на место.— Его не поставишь на место.— А ты пробовала хоть раз? — Я знаю. Он бы только засмеялся, а может, даже целоваться начал.— И ты еще не понимаешь, почему та дрянь сначала хочет убрать тебя? — Нет. Слава меня не любит. Он не умеет.— Скажи это его любовнице при личной встрече. Я собираюсь проверить, кто такая Евгения Ларионова. Слава сейчас в очень серьезной опасности, он дошутился. Я могу рассчитывать на твою помощь? — Да. Но Слава всегда был в опасности.— Света, я его знаю с детства. Психоватым он стал недавно. Он мне намекал на физическую расправу.— Тебе? — Да, мне и Борису.— Он бывает очень груб.— Возможно, но не со мной. Он уже дуреет, Света. Запиши мне свой адрес, дай ручку, вот тебе мой. Колоть себя не разрешай. Как я могу предположить из усилий любовницы, Слава к тебе расположен больше, чем к ней. Ты сама говоришь, он тебе сразу замуж предлагал.— Не мне, а бабушке. Он, конечно, шутил.— Он уже дошутился. Запомни, став наркоманкой, ты ему быстро наскучишь. Если он сам к этому времени будет что-то соображать. А от твоей болезни я тебе достану нормальные лекарства. Ты мне расскажешь, чем и как болеешь, хорошо? — Не знаю.— Черт с тобой, у Смирнова спрошу.
Когда Смирнов зашел к Марченко, она шепнула ему, что не будет колоться и выходить замуж, и глухо замолчала.
Слава расхохотался,— вот не ожидал. Облом, Женя, твоим планам завитушечным. Силы разные, ломают по-разному, но есть сходство: чем труднее своротить силу, тем круче самое крайнее право бесправного, одно перед любой силой — оставить под ее правлением труп. Ну, а Света давняя обломатка.
Слава застал Женю дома. Выразил удивление нерасторопностью кузины. Женя развела руками: жду. А Слава говорит, может, и ждать не придется. На наркотик Света не клюнула, и если Женя считает это дешевой позой, то бог навстречу, сходи взгляни. Привидится смертельно опасной, сама ее убеждай, какой я завидный жених, я уже подустал.
А Жене некогда было, она Валеру послала. Валера оратор неважный, Света от его речей совсем вылиняла.
Слава на нее взглянул, глаза прикрыл и долго воздух выдыхал. Ночь кромешная, тварь похоронная, ешь на здоровье, заколебала меня твоя скорлупа.
У Смирнова теперь аллергия на ее скорлупу, Ларионова это быстро прочухала. Пари в силе и пересмотру не подлежит.
Жень, сочтемся, два года агонии в солнечном мире я тебе обеспечу — справедливо. Поотвязывайся, любимая, Свету подлечишь, меня, может, с ума сведешь.
Воздушный капрон реалий моих... доказую существование иллюзорного мира... знай же, на каком пороге стоишь...
теряю ли я разум в ее ветрах сказочных... на ее зеркальных полах шатких... под ее лунами прекрасными и мучительными... Спортом займись, дорогая моя. Как бы совсем призрачной за два года не стала.
Не забыл мою маленькую тайну? — я тоже сильна. Нет дороги к миру из ловушки миров, вражина мой ненаглядный. Чтобы ночь наступила, я и пальцами щелкать не буду.
Смирнов вгляделся в плоский лоб Марченко, двинул желваками. Отступил от скрюченной фигурки на старом диванчике, развернулся, за быстрыми шагами хлопнула дверь.
Дообламывают они там друг друга.
Вечером он был у Назарова. Дал указания, как себя вести, чтобы быстрее справить новоселье в его, в их, в Валериной квартире, и сказал, что всё остальное сделает сам — надоела ему Валерина тягомотина.
И то ли он взялся резковато: Назаров расхотел жениться и переезжать.
Слава, отлучаясь из дома больше, чем на сутки, всегда предупреждает родителей и возвращается строго, как предупредил. Он их уважает и нервничать лишний раз не заставит. Мать с отцом его тоже уважают и лишнего не спросят. Удобные отношения, семья эгоистов. Валера сутками не пропадает, но родители за него нервничают и расспросами порой досаждают: он тоже нервный, слишком доверчивый и, пока семьей не обзаведется, может с правильной дороги сбиться. И неужели сбился?!
Мать Назарова нашла на столе записку: “Меня не ищите, когда надо, я вернусь сам”. С ней из-за такой записки чуть обморок не сделался, на счастье в это время Слава пришел, она к нему кинулась: Слава, что делать?! Он спрашивает: а что случилось? А, ну теперь ясно. Давно записку нашли? Вот как? А у вас родственники в Хабаровске есть? Не волнуйтесь, Наталья Петровна, никуда он не убежит. Я сейчас съезжу в город, в общежития НЭТИ, а вы, может, его друзей обзвонили бы? Я вам из города позвоню, если Валера не найдется, я за ним и в Хабаровск съезжу, нехорошо родителей расстраивать.
В общежитии Слава уныло выслушал интеллигентного парня, разделившего с Назаровым поздний ужин и завтрак, что у Валеры душевный кризис, что он устал от жизни и уезжает ото всего на Дальний Восток. Слава взглянул на часы и врубился, что едва-едва успевает спасти лучшего друга от душевного кризиса.
Тут-то их обоих и след простыл.
Летучий Жиз носился по Академу, по Н-ску, а вечера проводил с Шизелью. (Он прилетел на три дня, и к Боре успел зайти еще только раз.) Ему и вечера бы хватило, чтобы смелым взмахом развернуть шири и раскатать дали перед девой в доспехах. А он целых три вечера ей мозги парил. Будучи не лишь странствующим рыцарем, а и бродячим бардом, он поэтично, очень фигурально рассказывал Шизели о ментальных картах, альтернативных просторах, принципиальных экспериментах, бурно жестикулируя с середины комнаты поведал ей о технической стороне проверки, о выборе между Мальмстином и Блэкмором, о своих походах на Блэкмора, о квазибелках...— дева с восторгом слушала и то укатывалась со смеху, то напряженно хмурила брови.
Сама Шизель бродягой-поэтом не являлась, привыкла если что-то излагать, то конкретно, а не фигурально, из-за чего не стала делиться с дядей Сережей кузнечиками о сачках, она не смогла найти достаточной переформулировки. И загруженная в одно полушарие Жизом, в другое Марченко, она трое суток наводила баланс, проблемы кузена из головы вытеснило.
Но они сами втиснулись и наводимый баланс еще порушили. В день отъезда Жиза стало известно, что Смирнов и Назаров исчезли. Шизель, перегруженная немного, бросила на время учебу, как раньше планировала, устроилась на работу и перебралась в общежитие при клинике Мешалкина, чтобы личными войнами не беспокоить родных. Встряхнула головой, облачилась в доспехи и впрямую взялась за выяснение личности Ларионовой.
сноски
[2] Колёса, (сл.) таблетки.
[3] “Ужас смерти”, зд., то же, что “ужас перед бессмертием”, только короче.
[4] Прик`ид, (сл.) одежда.
[5] Загот`овки, (разг., груб.) руки, ноги, конечности. Напр.: “Чего размахался своими заготовками?”
[6] В этом тексте все слова с корнем "шиз" в подавляющем большинстве случаев имеют очень условное значение и ни разу — только буквальное. Соответственно, образ "врача-психиатра" — также условный. Эта оппозиция носит во многом социальный, но нисколько не медицинский характер. Ех. выше: «ее мозгам давно пора завернуться: она от врачей уже лет несколько кое-какие симптомы скрывает» — имеется в виду не только больница и нисколько не болезнь.
[7] Тутуола Амос (р.1920), один из первых писателей развивающейся афр. страны (Нигерия), в дни его творчества имевшей лит. традицией только фольклор (см. предисловие к сборнику «Песни леса»).
Этот автор интересен тем, что появился как бы на стыке коллективного и индивидуального творчества (благодаря знакомству с литературой современного развитого мира возник "перехлест" в развитии индивидуального творчества). При чтении бросается в глаза изобилие имен собственных, напр.: “И тут я увидел Белое Дерево. Я сразу понял, что это доброе дерево”,— и напрашивается мысль, что первобытное сознание более опредмечено, и коллективное мифотворчество представляет мир больше отдельными частными случаями, чем множеством нарицательных существительных, каждое из которых — тоже множество (напр., “кошка” подразумевает мн-во кошек Мурзиков, Рыжиков, Мурлык).
[8] «Наш соотечественник Р.Блэкмор имеет отношение к англичанину Р.Блэкмору только совпадением имен.» (см. выше).
[9] На крэйз`е ш`иться (сл.), быть госпитализированным в психолечебницу.
[10] Угор`ать, (разг.) весело смеяться.
[11] Кондовый, традиционный, исконный. Здесь (и вообще современное популярное значение) — сермяжный.
[12] Питер Хэмил, англ. музыкант, слушая его музыку можно не представлять себя негром.
[13] Альдер разрешал для себя вопросы этические, но рационалистически (не интуитивно, как, напр., Сергей), что создает обманчивое впечатление “теории”. Он наверняка был знаком с кибернетическим определением информации (”Информация” — степень уменьшения энтропии, “энтропия” — степень непредсказуемости, полная непредсказуемость — “хаос”), однако вряд ли это определение повлияло на его личные поиски, если не считать “личных поправок”, для него, впрочем, наверняка содержательных.
[13.1] Бон “срезал” Альдера некорректно, так как Альдер сам с начала спора объявил Бону, что сейчас не считает затеянный ими опыт проверкой эволюционной модели.
Однако, идеологическая сторона эксперимента, – в отличие от наполовину уже сделанной технической, – альтерсайдерами не обсуждалась, это позволяет Бону повернуть свою некорректность так, что она станет вполне корректной, и при этом ужесточающей, интерпретацией любимой Алиной модели, и тогда на его возражение действительно можно будет ответить только продолжением эксперимента. (Чтобы ограничить Бона в свободе действий, Альдеру пришлось бы взять на себя труд четкого для всех троих, а не только для себя, представления концептов. Такой труд Альдер считает излишним.)
Но Альдера не очень-то цепляет некорректность Бона, он и сам довольно произволен в выводах: только для того, чтобы убедить Бона, что Блэкмора надо отпустить, он пользуется тем же самым, что и Бон, т.е. предоставленной в модели “художественной” свободой рассуждений.
Альдера задело другое, а именно: Бон приводит аргумент, правильный для Нас Всех, но глубоко чуждый самому Бону.
Иначе говоря, спорили они сейчас не о каких-то частных прогнозах и не о прогнозах-моделях вообще, а о том, разумно ли отпускать Блэкмора. Кроме того, Альдер всерьез задумался о том, является ли экспериментальное подтверждение истиной в последней инстанции.
(На самом-то деле, и Бон, и Сергей, и Альдер считают, что не является, и считают вполне обоснованно, ну, и незачем тогда было аргументы Нас Всех приводить.)
[14] Альдер часто использует слово “метаязык” некорректно, в смысле “естественный язык” (см. прим. о “метаязыке”).
[15] Надо ли пояснять, Чехов писал сознательно, зная об ошибочности рассуждений. Альдер отдавал себе отчет в несуразности своих выкладок. И тем не менее, выкладывал.