Из колонок вырвался дикий рев стадиона. Надсадный тенор проорал на английском, перекрывая визги и скандирование с трибун. Режущий ухо вираж сорвался с грифа гитары, приветствуя фанатов АС/DC. Не Фрипп, не Субраманиам, конечно, но их энергетика Жене в кайф.
В необоримом спокойствии Женя высыпала на пол содержимое нижней полки стола. Под мерный грохот колонок сгребла в целлофановый пакет письма, блокноты, рисунки, фигульки...— мелочевка ее хаотичного мира. В пальцах застрял дневник. Женя растянулась на полу, уперевшись спиной о кушетку. Согнутая в коленке нога ритмично подрагивает. Голос-близнец Бона Скотта дрожит, едва не срываясь: “Hell! Ain’t a bad place to be!!” Я не настолько великодушна, чтобы простить тебя, любимый мой, и если доверился, то — прости.
В дверь постучали:
— Женя, не сходи с ума, выключи своих визгунов!
Женя вскинула голову:
— Мам, ну пожалуйста! У меня сегодня настроение плохое!
Дверь приоткрыли:
— Чтобы через полчаса я не слышала.
— Спасибо, мам.
Дверь плотно прикрыли.
Ей двадцать три года... клянусь, это возраст не детства. Готовенькой родилась или воспитали ужасно? Для меня нет верных и неверных концепций, сестричка, и хаоса я насмотрелась.
Женя умяла дневник в пакет, натянула под джинсы носки, в карман сунула ключ и пузырек с лакоснимателем (что подвернулось) и вышла, вырубив маг.
— Джоник, ты куда? — в конце коридора стоит видный мужчина в отглаженном халате.
— Прогуляться, па,— вздохнула Женя, натягивая кроссовки.— Настроение ужасное, сейчас ведь авитаминоз.
— Джоник, малыш,— отец подошел ближе,— если ты дружишь с парнем, то скажи нам прямо. Приведи, мы с мамой хотим познакомиться.
— Пап, ну Костя стеснительный очень! — обиженно воскликнула Женя, влезая в куртку.
— Ага, пиратка, уже проговорилась! Его, значит, Костей зовут?
Женя укоризненно поглядела на отца и подхватила пакет:
— Сам ты, папа, пират по прозвищу Холмс. Ладно, попробую привести, если по дороге сама не сдохну. Ну, счастливо!
Спускаясь по лестнице, Женя пожала плечами. Костя и впрямь комично стеснителен, но он живет в Питере. Каким образом вдруг вспомнился? зачем было папе голову морочить?..
Распахнув мусоропровод, скинула набитый пакет. Нет, нет, мать, отец, не жалейте свою нелепую дочь, ибо она химера. Я трезва и тверда сейчас, но еще осень напела мне о свободе, я уже одержима смертью, я слышу холодный кристалл ночи.
Не выходя из подъезда, она пешком поднялась на последний этаж и дальше, по железной лестнице, на крышу. Вытащив из джинс ключ, подобранный ею лет пять назад, отперев висячий замок, взошла в технический отсек. Сбоку громко загудел лифт. Опустила скрипучую решетку с противовесом и, продев запястья между прутьями, защелкнула.
На высоком пороге отсека, щурясь небу и вольному ветру, девушка жесткой стати, в холодной весенней куртке, переполненная рваными клочьями облаков, стряхнула со слуха гуденье лифта и в свободном смехе спрыгнула на ребристую крышу многоэтажки. Прости, ненаглядный мой, не прощу. Жестоко спаясничал джокер, свою смерть она ему проиграла. Но и ужас смерти в ней прогорел,— я не могу больше. Это конец.
Женя медленно подошла к краю и присела на длинное ребро крыши.
В ожидании ночи фигурка девушки зябко съежилась на пустой плоскости под выгнутым небом. С неприкаянной высоты, полной марта, кажется, что вечерний микрорайон дышит простором.
Часа через три фигурка девушки шевельнулась. Закоченевшими пальцами она выскребла из-под тугого манжета куртки часы: время быстро бежит, эдак сутки еще просидишь, можно ведь окочуриться. Вырвался короткий смех — но есть чем душу физиологическую согреть.
Она выцарапала из кармана джинс пузырек, отвернула крышку. Летучая жидкость неслышной нитью распространилась по ветру. Сжав горло, скашливая и глотая опять, Женя вытрясла в рот ацетон. Флакончик глухо стукнулся о рубероид. Женя присела на колени и сдавила локтями живот. Минут за двадцать согреется.
Слава сверился с часами, завернул к углу магазина и купил у озябшей, упрямой спекулянтки последний букет гвоздик. Обрадованная старуха едва насчитала сдачу на крупную купюру,— сегодня у Славы есть деньги, ему, самому еще кое-где должному, неожиданно вернули старый, забытый долг.
Ему сегодня везет, встретил кого нужно и развод Назарову сделал легко. Ко ставке в ДОСААФ — в том же здании офис — с умеренным энтузиазмом впрягся. Довозвращает долги, там посмотрит, наверно, бросит. С чемпионатами шпилей нехило, но уже разобрался — поднадоело. С кузиной за долготерпение редкой книгой и французскими духами ненавязчиво подытожит, духи она младшей сестре передарит и правильно сделает: от нее самой должно книжной пылью и медицинским духом разить, тяжелый случай. С Женей придумает что-нибудь, Горгона Медуза.
Сунув гвоздики в глубокий карман, Слава обошел рядок киосков и, добавив за куртку коробку конфет, банку кофе и сухое вино, направился в посветлевший после ухода царя МЖК.
Шизель взглянула на электронные часы нетерпеливо, и тут залы аэропорта Толмачево огласило сообщение о прибытии такого-то рейса — которого надо. Шизель почти побежала к выходу аэродрома, придерживая рукой крупные головки черно-красных тюльпанов,— самой понравились, а, вообще, дяде Сереже: Бон растеряется и загрузится, почему конкретно ему, безумному Альду только тюльпанов не хватало, Блэкмор еще заслужить должен,— так не себе же дарить.
Света приняла в обе руки озябший за день, беззащитный букет.
— Спасибо, Слава.
— Дурная, не за что. Сам затру, не трогай.— Слава не разуваясь прошел на кухню, сгрузил кофе и прочее, распахнул холодильник.— А не прогуляться ли нам с тобой до сестрицы? Женя, чувствую, приболела, как некипяченой воды напилась. Но твоего Бориса мы беспокоить не будем, попытаюсь сам подлечить, я сегодня фонтан фенамина. А ты своим просветленным видом приободришь, напомнишь, что в этом дивном, прекрасном мире не одна она дура отвязанная. Приведем под шизовы рученьки в гости, разыграем в бутылочку, какая пара сегодня в моей комнате ночевать будет, обломимся и оттянемся по общей беде: к кузине в гости Альд приезжает, один молодой человек, я хуею, извини-вылетело, какой своеобычный и изрядно шутить любящий, вы тоже, извини-вылетело, охуеете.
Слава сунул засохший кусок колбасы в зубы, оставив без внимания благоухающие кастрюли, и направился обратно. У двери дожевал и продолжил:
— Кроме Альда приезжают еще три гостя, но мы оставим их лучше в кухне с вашими пельменями беседовать, они химики лопоухие.
Света вышла из ванной, придерживая гвоздики в молочной бутылке:
— Дина сказала, один из них музыкант.
— Ну и бог с ним, Света, ты еще забойнее вазу не могла найти? Возьми в стенке, там вазы три стоит. Пупырчатую не бери, я ее всё выкинуть забываю.
Оттененная темно-красными лепестками, Света рассмеялась, но отправилась за вазой. Слава, выворачивая запястье с часами, дообъявлял программу на вечер:
— По дороге зайдем к Валере... Да, к бабе Васе когда пойдешь, пупырчатую вазу захвати, на прибамбасе хорошо должно смотреться. Да, Свет, там на подоконнике паспорт Назарова лежит, прихвати. Пусть штампуется со своей ангелицей, да будет дом его полной чашей.
Света отозвалась из комнаты:
— Я тебя у Жени дождусь, к Валере один сходи.
— Смотри сама, а могла бы с счастливой помолвкой поздравить. Благородно.
— Смирнов, мне будет у него тяжело, я в него влюблена подальше, чем платонически.— Света вышла из комнаты в свитере ручной вязки, темно-полосатых рейтузах и гетрах.
— А зря. Он очень сексуальный.
— Личный опыт? — глядя в полку с шапками, сморозила Света.
— Заткнись, дура. Понабралась от Дины, лучше б вы в разных странах жили.
Она рассмеялась:
— Айда скорее! Женя, наверно, очень сильно болеет, выздоравливать не меньше часа будет, а я хочу воду на пельмени до гостей согреть.
— Жи-из!! — Дина сорвалась с места навстречу четверым. Летучий дядя в кепи с большим кейсом, поверх ручки которого надет не меньший пакет, наверняка набитый подарками; не по возрасту седой сухощавый мужчина с чемоданчиком, в черном строгом пальто, шапки нет, высоко подтянут из-под пальто глухой белоснежный шарф; и двое молодых людей: светлый шатен с юношеским лицом, но с безумным взглядом, с густыми тенями под глазами, и брюнет безукоризненных, четко сделанных черт, но неживых и будто пустых,— у обоих заплечные сумки.
— Жиз, Бон! Альдер, голубчик! Здравствуйте, Ритчи... — она повисла на шеях и плечах всей клумбы и долго не отпускала. Клумба смеялась и перехлопывалась. Ритчи тоже улыбался, глядя в темно-сизое небо выше скукоженных тополей и невысоких крыш.
— Дядя Сережа, это тебе! — Дина передала ему черно-красные тюльпаны, уже похлопавшие банным веником по спине Бона.
— Спасибо, малыш, ну как у тебя дела? — в глазах тронутого Жиза блестят слезы.
Дина захохотала и искренне ответила:
— У меня дела лучше не бывает, Жиз: вы приехали!
Она взглянула на Бона, но обратилась на заговорившего Альдера:
— Знакомьтесь, ребята. Ты поняла, что это Ритчи Кейнс, Ритчи понял, что ты Шизель. Ритчи, это та самая псевдофлоксина, при личном контакте зачастую вредная для здоровья.
Ритчи улыбнулся пошире и кивнул.
— Детка, кто так знакомит? Ты с Шизелью не виделся год,— для проформы одернул дядя Сережа и поправил на Дине шарфик. Альд для проформы покраснел. Дина мило улыбнулась и ответно кивнула музыканту-островитянину.
Дядя Сережа рассказывал вкратце об этой склонной к летаргии и неврозам красавице, и Дина охотно верит, что оставлять ее в пансионате было нельзя, однако трудно выдумать, чем бы ее тут занять, вся надежда на Женю, Женя и английского не вспоминая что-нибудь скажет. Вообще, рок-звезду Дина ждала с нетерпением (она уже знает, что Блэкмор, надо помнить, что Кейнс, несносен, клумба решительно установила диагноз: характер непредсказуемый), но и музыка “Пип Депл”, и слишком безмятежная, фотозвездная внешность впечатлили Дину меньше, чем она ожидала, и, по ее мнению, голубчик Альд несколько фамильярно представил ее и звезду друг другу.
Уводя долгожданных гостей по леденелому асфальту и мерзлым лужицам к стоянке такси, Дина без умолку спрашивает, рассказывает, смеется, уцепившись под руку за Бона и дядю Сережу, часто обращаясь то к Альдеру, то к Ритчи и обещая им сегодня вечером сибирские пельмени, а на этой неделе базу отдыха с шашлыками среди сосен. Да, бесспорно, Жиз, основное внимание Бурцеву, давай об этом попозже, Жиз.
Дина села в одно такси с дядей Сережей. Такси тронулось. Ботинок буржуйского производства радостно месит воздух, для чего приходится сидеть очень боком.
— Что-то не похожа ты на страдалицу в королевстве кривых зеркал, детка, а больше на здоровую, жизнерадостную, м-м, псевдофлоксу.— Жиз цветет и сияет, соперничая с щекочущими подбородок тюльпанами.
— Дядя Сережа, ты ведь рад, что я вас разыграла! Работы очень много, я не справляюсь. И Бону и Альду лично увидеть Бориса просто необходимо.
— Ну-ну, а в скудные, короткие перерывы ездить на базы отдыха, драться с Аленькой, Ритчи пельменями удивлять. А теперь давай-ка без розыгрышей, что тут происходит.
Дина стянула беретик, встряхнула волосами. Помолчав, ответила:
— Без розыгрышей трудно, дядя Сережа. Не зная, что такое наш МЖК, вы не поймете Бориса. Самим узнать МЖК у вас нет возможности: месяца через два и не раньше можно уяснить, чем странен наш дом, и поверить в свой собственный вывод. А мое описание... Кстати, вы надолго к нам приехали?
— Совсем на чуть-чуть, детка, рассказывай, не отлынивай.
— А куда вам спешить, дядя Сережа? Филиал теперь независимый экспериментальный центр. Давай хотя бы дня через два?
— А зачем откладывать? Дорога длинная, с удовольствием тебя послушаю.
— Жиз, мое описание МЖК вы примете мало-мальски всерьез только через ну хотя бы несколько дней и на себе испытаете его странные воздействия.
— Чем странные?
Дина еще помолчала.
— Знаешь, дядя Сережа, на первых порах ничем. Но у вас выбьет почву из-под ног. Вам будет казаться странным холодильник в углу кухни и обычным компот из водопроводного крана. В полном уме смакуя воду из-под крана, как компот, вы, по крайней мере, надеюсь, ты и Альд будете отдавать себе отчет, что пьете наверняка сырую воду, но что для вас это стопудовый компот. Наш дом странен раздвоением восприятия, об остальных эффектах пока вообще молчу.
— Ты настаиваешь, что Борис — порождение МЖК, и не больше?
— Разумеется, Жиз.
— Ты не преувеличиваешь, малыш?
— Приедешь увидишь. Но не подумай, что мы сейчас едем в сумасшедший дом, где в каждом углу привидение, мы живем очень дружно и весело...— Дина шумно дунула на челку и сколько-то смотрела мимо бегущих за окном тополей.
— Что за заминка, Шизель? Твои и письмо и e-mail говорят, что сама себе ты представляешь МЖК очень определенно.
— Вы поняли e-mail?
— Надеюсь, что да.
— E-mail был ошибочен, дядя Сережа.
— Да-да, и что именно?
— Да, а что вы поняли из e-mail’а?
— Совершенно ничего, малыш, бред сивой кобылы.
Шизель укоризненно взглянула на Жиза, и они рассмеялись.
— Ну-ну, я слушаю. Только не в “турнепсах” и “георгинах”.
— Да мне самой сейчас неприятно сидеть перед тобой и ломаться. Но, Жиз, элементы МЖК настолько взаимосвязаны, что не укладываются в последовательное изложение.
— Альдер переводил твое письмо последовательно, малыш.
— Альдер шизофреник, Жиз,— рассеянно ответила Дина.— Я рада за него, что он сейчас познакомится с кузеном и сестричками ближе, чем через письмо.
— Сестрички — это, м-м, “никто-2” и “эго-никто”?
— Да, Света Марченко и Женя Ларионова.
— И что они такое?
— Ну значит так.
Шизель пристукнула ладошкой, уступая занудству дяди Сережи.
— Я сразу предупреждаю, что систематического изложения ты не услышишь, я совсем недавно начала выводить интуитивный опыт в вербально-логический и надеюсь вывести в нечто законченное с вашей помощью. Сейчас я беспорядочно поделюсь впечатлениями и дам характеристики в основном самые простые социальные. Сводить с вашей концепцией реальностей как информационных ракурсов я буду минимально: уверяю тебя, лучше смотреть самим, и, кроме того, я не освоила ваш жаргон.— Шизель рассеянно намотала на кисть ремешок сумочки, размотала...
— Наш МЖК — это по сути три личности, которые притянулись друг к другу. Вообще-то, они не должны были встретиться, но встретились благодаря Славе. С него и начну. МЖК очень изменил его, а моя ошибка в e-mail’е связана с решающей переменой. Вообще, со Славой у меня связано много ошибок. Например, что он представлял из себя до МЖК, мне стало ясно только когда он уже изменился. А до МЖК он тяготился собой и тем, что ты называешь незаметным счастьем, не ценил его, как ты, а раздражался им, и, дядя Сережа, несмотря на годы дружбы, мне стало это заметно не так уж давно. Потребительскому довольству Слава не противостоял, а сымитировал его в сознательно утрированной форме, сделав из себя фотомодель. Он просто насмехался над окружающими, прекрасно адаптировав к довлеющим формам существования и, благодаря этому, диктуя антисоциальное поведение кому приспичит. А с теми, кто ему не нравится, он примитивен и груб, как животное, и, право, не знаю, из-за расчетливой наглости или уже из-за психоватости. За время в МЖК Слава два раза бил Валеру Назарова, ты помнишь, моего фиктивного мужа, и наиболее простая причина, что из-за денег. О денежных делах кузена я тебе еще расскажу детально — немаловажная сторона: отношения с обществом Слава строит на деньгах, это очень откровенно, это, дядя Сережа, цинично. Новый взгляд на кузена мне дало одно замечание Жени, что супермен, в сущности, карикатура на человека и не кажется смешным только из-за денег. Война с собой требовала от Славы или походов на рожон или выражения в системе внешних отношений. И она выразилась во взаимоотношениях с, сухо говоря, двумя психопатками. Через большое сопротивление, мое в том числе, но в природе заимел место наш странный дом. Наш МЖК, дядя Сережа — опасное место жительства, в нем огромен риск быстрого разрушения психики. И знаешь, почему? В нем нет места любви к себе и к людям, столь разным и столь многим, в нем нет общей связи с нормальностью, это оголяет личность, как электропровод без изоляции. Из нашего дома следует бежать не медля, если только не адаптировать, как мой фиктивный муж или как я, второй балластный элемент МЖК. Валера вплоть до скандального ухода отгораживался от того, что в МЖК есть, тем, что якобы должно быть; но его способ жительства оказался малонадежен и имел предел. Мой способ жительства — интуитивно нащупать порог между МЖК и окружающим миром. Есть и менее туманная и более важная, даже необходимая причина, по которой проживание в МЖК не завершилось для меня плачевно, по которой Женя и Света не могли не сдружиться, несмотря на многие “против”, по которой же я не беспокоюсь о гостевании вас троих в нашем доме, насчет Блэкмора удержусь предполагать.
Жиз не перебивал. А Шизель делилась с ним, о чем передумала со дня свадьбы, уже вполне увлеченно.
— Решающая причина и залог того, что МЖК и ты, Бон, Альд взаимоприемлемы, в парадигме восприятия, первого или второго порядка — тут мне без вас было лень разбираться, но в парадигме бинарной. Тех, у кого таковая не “Бог-Сатана”, а “Красота-Безобразие”, наш дом примет как своих. Полагаю, что исторически первая парадигма прежде второй, исхожу из того, что источники первой более физиологичны, тогда как сигналы второй — радость и невнимание уже структурированного восприятия. Но во второй нет догматичности, более того, отрицательная ее часть — безобразие — носит неравноправно условный характер, второй парадигмой как бы признается, что одному может быть красиво то, что другому безразлично или некрасиво, во второй положительная часть не провозглашается объективным качеством. Первая парадигма... Жиз, ну ты понимаешь, Бог и Сатана. Поступкам людей назначается отнюдь не относительная ценность, первая пара предполагает преступность и безошибочного судью с якобы высшей, объективной позиции. “Бог-Сатана” в общественном понимании — это “Благо и Зло”, категории и того далекие от второй пары, отсюда, как мне думается, и саморазрушительное начало субъективизма. Я сейчас ушла в отвлеченные рассуждения не из любви к ним, а чтобы предупредить неправильное понимание религиозности Светы. И перехожу к Свете Марченко и Жене Ларионовой: с одной стороны отрицающая любые формы Красота, мифологически существующая вне личности, а значит, ни в какой реальности, кроме абсолютной объективной, с другой стороны отрицание этой Красоты множеством форм... рожденных, все-таки я думаю, в стремлении к ней. Я ясно излагаюсь?
— Да. Но не вполне гомоморфно.
— То есть как?..
— Я пошутил, Шизель. Альдер вычитал в твоем письме об МЖК три парадокса сознания, а затем, уже по необходимости, две ипостаси Красоты, а не одну.
— В моем письме - три парадокса?..
— Спроси самого Альдера. Я тебя слушаю.
— Хорошо. Просто здорово, что вы приехали, меня запросто могли бы опять утянуть завихрения: предполагать в Ларионовой стремление к метафизическому абсолюту на самом деле немаленький компромисс. Впрочем... но впрочем, скоро познакомитесь сами. О Жене у меня есть много что сказать, она очень идеологична, а вот о Свете сказать что-нибудь содержательное трудно, она вне всякой идеологии, да, дядя Сережа, не смейся, она свободна от каких бы то ни было концепций. К сожалению, у вас недостаточно времени, чтобы рассудить самим. Не предупрежденные мной, сами вы никак не раньше чем через месяц заметили бы Свету. Но, заметив, были бы поражены ее совершенством, извини за громкую фразу. Через Свету открывается взгляд во всё и в ничто одновременно, она единична, как... ну, например, как множество всех множеств.
— Такие сравнения прибереги для Бона, малыш.
— Я вам лучше потом расскажу, как познакомилась с ней — даосский анекдот. Не обладая чувством юмора даоса, я привыкала к Свете очень долго. Я перескажу вам несколько случаев с ней, которые друг за другом просто разрушают едва сложившийся стереотип и могут вызвать только одну, совершенно однозначную реакцию — глубочайшее недоумение и больше ничего. Вообще, и о Свете и о Жене мне нелегко судить, до МЖК я их не знала, а встретившись, как могу догадываться, обе они изменились затем не меньше, чем Слава. К пониманию МЖК я пришла во многом благодаря Жене. Фактически она сформулировала мне идеологическую базу МЖК. Неприятно прозвучит, Жиз, но базой является философия урода. Женя крайне антисоциальна, несмотря на благополучный внешний вид; ее Эго беспрерывно, истошно кричит, и внутренняя истошность роднит ее с ведьмой. Возможно, я сгущаю краски, тем более Женя сейчас уже не та, что осенью, но бывала она разительно переменчива, другое, чем артистична: она напоминала мне самую безликость, люто уставшую примерять маску за маской. Ты не будешь спорить, что наша жизнь основное время суток — это исполнение ролей, назначенных социальным окружением. Так вот с Женей и сейчас еще случаются приступы злоязыкости, когда она говорит “мы все...” и следом какую-нибудь скверную чушь. Поначалу я терялась, в конце концов, это нападка и на меня в числе прочих. А сейчас я тебе отвечу почти как Женя: мы все в какой-то степени уроды. Беда Жени, что она — без дураков — ненормальная и свое уродство сознает. Чтобы скоординировать свои действия с приемлемыми взглядами и мотивами, ей приходится сравнивать, анализировать, собственное уродство становится объектом изучения, интроспекция — обычным состоянием. Такова моя версия становления философии урода, я ее предположила на материале общественных отношений, но у меня нет оснований на ней настаивать.
— Да, я слушаю.
— Ларионова не может ни пассивно страдать, ни переламывать себя ради ролевой нормальности. Извини, я стала слишком часто прибегать к сравнениям, но, тем не менее, представь себе таракана в стае кузнечиков, который долго обвинял себя в отсутствии силы воли из-за того, что не научился прыгать легко и радостно, как другие, но в конце концов понял причину своей неспособности и представляется кузнечиком, которому больше нравится валять дурака, чем нормально передвигаться. Таким образом Ларионова переносит конфликты с другими людьми вовнутрь, незаметно для глаз любой общественности, кроме нашего МЖК, единоборствуя с любой общественностью... кроме нашего МЖК.— Попридержав смех, Шизель продолжала.— Не забывать о себе — ее рабочее состояние, необходимое для внешней нормальности. Отсюда и эгоцентризм как концепция, повторяю, это только моя версия, личного опыта я, к счастью, не имею. Но зато имею другой опыт, о нем скажу минимально, это уже не социальная характеристика. Тоже моя версия, Ларионова, постоянно рефлексируя, стала мастер снов.
— То есть?
— То есть если я скажу, что она в буквальном смысле злая волшебница, ты, конечно, доволен не будешь, и я тебе скажу иначе: ей ничего не стоит внушить другому человеку галлюцинацию. Сами себе объясняйте, отчего и почему, когда сами увидите, и не готовьтесь ко “встрече с прекрасным”, опыт не из приятных. Но незаменимый, в понимании Бона и Альда “галлюцинаций”-“реальностей”. До МЖК Слава, как я помню, решительно предпочитал здоровые ощущения необычным, и для меня осталось загадкой, почему тогдашний Смирнов тут же не ушел от Ларионовой. Но не ушел, напротив же, они сблизились. Чересчур нормальный и чересчур ненормальная сошлись в одном доме, но противостояли не друг другу, а самой норме. Дядя Сережа, я тебя приготовляю к Валере, но сначала о Свете. Света дала мне другой ключ к пониманию нормы. От Славы мне известно, что до МЖК Света была бесчувственна, как зомби. Сейчас, когда мы приедем, ты увидишь умелую домохозяйку, улыбчивую, покладистую жену — и всё. Большего вы не разглядите ни за вечер, ни за два вечера. Она сама норма, так как безразлична к любому внешнему формальному выражению, ее нефилософия — осознание избавлением от продуктов сознания — как бы невыразительность выражений невыразимого — сплошной парадокс, который можно постичь, но понять и объяснить другому невозможно. Мое заявление не голословно, но не потому что я постигла мироощущение Светы, а потому что поняла: объяснение дает поводы спрашивать, обсуждать, возражать, а мироощущение Светы не допускает сомнений, точнее, совершенно нечувствительно к ним. И на самом деле, я постигну состояние Светы только когда глубоко, совершенно уверюсь, что уже постигла его. Знаешь, благодаря Свете, мне стало ясно, чем привлекал внимание Бона буддизм — рациональной подоплекой состояния просветленности. Вообще, тот, кто постиг, не испытывает желания обсуждать и доказывать то, что он постиг. Безмолвие постигающего мировую истину — необходимая защита от невозможности слиться с отдельными людьми при предполагаемом слиянии с истиной. Вера в единственность истины оберегается отдельностью причастных к ней. Внешние признаки посвященности ученика любой религиозной школы вполне удовлетворительны тогда, когда ученик вполне укрепился в системе ценностей, табу и традициях данной школы, и на самом деле ни о чем другом внешние признаки не говорят. А буддизм заявляет прямо: абсолютная реальность через объяснения не достигается. Но я ухожу в сторону, да, и вот Света по внешним признакам сошла бы за посвященную в любой религиозной школе. Она очень восприимчива и, смотря как складываются обстоятельства, думаю, принимала бы любую внешнесть, нормальную в данной среде. Возможно, в минимальном выражении это и есть зомби... да, но только в сочетании с “властью”, значит, и с... но я снова отвлекаюсь. Извини, дядя Сережа, у меня слишком много накопилось, что вам сказать. Благодаря тому, что данной средой является наш странный дом, где определенных норм просто нет, где им объявлена война, Света выразила себя в чистом виде, а сама она — в чистом виде стремление к метафизическому абсолюту. И если Ларионова мастер реальностей, то Марченко чудо неведения. Поначалу Женя откровенно недолюбливала Свету, и моя версия — именно из-за личного отношения к конкретным выразительным средствам. Марченко способна одинаково глубоко прочувствовать блатную сентиментальную песню, написанную наивно, но в искреннем горе, песню Сольвейг и уводящую в свое движение Баховскую прелюдию, для Светы главное — глубина чувства. И искренность блатной песни наверняка тронет ее больше, чем безупречное движение прелюдии, потому что в блатной песне страдание — живое чувство, сопричастное сердцу. Ты понимаешь, что я хочу сказать? Страдание — это живая боль в сердце, не вынесенная в структуру, уже несопоставимую с живым ощущением боли. А Женя над блатной песней посмеется, песню Сольвейг будет оценивать как структуру, и, думаю, Бах ей больше созвучен, чем Григ, именно более строгим структурированием, тем, что Бах даже в мистицизме скорее пристален, чем страстен.
Шизель потеребила за рукав дядю Сережу.
— Не знаю, помнишь ли ты сам, как однажды, иллюстрируя мироощущение беспрерывной текучести в абсолютной пустоте, привел мне в пример китайца, который искусно вырисовывает иероглифы на камне под солнцем, и обмакивает кисточку не в краску, а в воду — для этого мудреца-каллиграфа высший смысл деяния в текучести и пустоте, а не в запечатленности. Я не претендую на сколько-нибудь сносное понимание китайских реалий, но твой пример запал в память и сейчас я возвращаю его тебе, сравнив Марченко с полотном, а Ларионову не с красками, но с водой.
— А Смирнова Славу с кисточкой, а МЖК с относительной влажностью воздуха? Шизель, МЖК тебя тоже сильно изменил, ты стала слишком часто обращаться к поэтическим сравнениям.
Она азартно возразила:
— Уточнения влекут несогласие уже принципиальное, на уровне аксиом.
— До которых еще надо добраться. Это слишком долго, малыш, лучше расскажи еще что-нибудь о вашем доме.
— Что еще, когда мы скоро там будем? — поостыла было Шизель, но не больше, чем на пару секунд.
— Да, расскажу, до чего может довести превратное видение Жени и Светы. Жиз, будьте осторожны, это кошмар, ненеобходимые продукты сознания в МЖК даром вам не пройдут. Со мной дело было в начале зимы: Женя тогда была не так спокойна, как сейчас, и мне вздумалось представить в ней образ смерти, а в Свете — жизни. За свою поэтическую вольность я расплачивалась неделями двумя едва ли не транса. Как только такое видение Жени и Светы было мной принято, эти образы перемешались и я отупела, чувствуя только напрасность любых и всяких познаний. Жиз, раскол концепций на “материалистические” и “идеалистические” возник не только из того, что концепции по построению рациональны, а религиозное чувство стало социально значимо вперед требований рационализма. Раскол можно охарактеризовать и не исторически, а рационально же. При допущении, что достаточный для жизни мир не описывается вполне пятью чувствами, идеализм не может не возникнуть. При допущении души как явления и при том, что она физическими органами не ощущается в постоянных проявлениях, она легко мыслится вне тела. Я сейчас формулирую неряшливо и торопливо, но если будете придираться, сформулирую неторопливо и очень занудно. Да, так вот, как только мы согласимся с душой вне тела, память поколений услужливо развернет религиозную перспективу, в которой бренная жизнь видится событием, а ее единственно разумной целью — приближение к вечному блаженству: если мы отмели атеизм, обезопасить себя от вечности иначе уже нельзя. Иначе получается, что смерть — событие, а жизнь — бесконечный ад. Но процесс пребывания в вечном блаженстве лично мне видится смертью. И представь себя на моем месте, Жиз, процесс и событие, жизнь и смерть, Света и Женя, всё это в условиях совершенно ненормального быта... И когда мне еще привиделось, что за спиной Светы лучезарно блеснула коса, не из волос, стереотипная коса старухи-смерти, только не страшная, а благодатная, я... ну ладно. Если не забудешь спросить, то лучше потом Альд перескажет. Короче говоря, в МЖК текучесть дихотомий обессмысливает любые противопоставления: души и разума, бога и дьявола, жизни и смерти... — и отшибает у наблюдателя текучести склонность к анализу. Сами слова “жизнь” и “смерть” внезапно для меня превратились в совершенно бессодержательные. И знаешь, что было потом? Это ужасно, Жиз, когда начальный шок миновал, я сошла с ума. Я с трудом удерживалась от разных глупых, неприличных шуток. Например, несмотря на всё идиотство затеи, мне страшно хотелось, просто очень хотелось пригласить в гости самых милых и приятных знакомых, угостить их содовой выпечкой и облепиховым морсом, в который подлить ветрогонного средства, и завести за столом интеллектуальную беседу. Я просто грезила, с каким наслаждением беседовала бы и вслушивалась в отчаянно сдерживаемое, но неизбежное... да.
— Перденье, я понял. И пригласила?
— Конечно, нет, дядя Сережа! Но подобные затеи не давали мне спать, я ни на чем не могла сосредоточиться, я была просто перепугана собственной изобретательностью. Жиз, не смейся, это ужасно. Когда смотришь на хорошего товарища, делаешь вид, будто внимательно слушаешь и вдруг все-таки взрываешься смехом, а он весело справляется о причине? — что прикажешь отвечать?
— Правду и только правду.
— Тебе смешно? А со мной перестал здороваться один парень после того, как я не выдержала и призналась ему, чем вызван мой неуместный смех. Затея - как мне тогда казалось! - милая и вполне безобидная, я и не постеснялась признаться.
— А какая?
— Ну... тот парень — киноман. Как-то раз мы болтали, он пригласил меня на “Девять с половиной недель”, и мне очень красочно представилось, как я принимаю его приглашение, в кино чем-нибудь усыпляю, маскируясь под целование обрезаю на нем все пуговицы, резинки, шнурки, и ухожу до окончания фильма.
— Сходили в кино?
— Нет, дядя Сережа, не сходили. И вообще, я опять отвлеклась. Главное, что когда слова “жизнь” и “смерть” совершенно потеряли для меня смысл, во мне разрушился целый дихотомический институт, и если бы я не взялась за его срочное восстановление, боюсь, скоро отдала бы концы как-нибудь в высшей степени неприлично. Свои, мягко говоря, наплывы чудачества я смогла порешить только когда помирила в себе образы Светы и Жени.
— И как помирила?
— Мне пришлось вложить двойственный смысл в понятие жизни.
— Какой именно двойственный?
— Жиз, это неинтересно, это мои личные трудности.
— А вкратце?
Шизель несколько нудным голосом отвечала:
— Чтобы уберечься от текучести дихотомий, мне пришлось рассмотреть жизнь в абсолютном понимании и в относительном. Душа как атом жизни, лишенный личностных характеристик и столь же целостный, как само вечное блаженство, так как и вечное блаженство и его атом описываются одной единицей. И душа как единственный в своем роде носитель информации, сама личность, для которой смерть тогда, когда теряется сознательное обращение с информационным потенциалом.— Отрапортовавшись, Шизель снова повеселела.— А сами Женя и Света по-настоящему сдружились, представь себе, в медицинском кооперативе, где главным экстрасенсом назначили Бориса. В большинстве людей пара “Бог-Сатана” востребуется достаточно и минимально, как повседневная, уже почти обрядовая мораль “Благо-Зло”, в общественном выражении это церковь. И Марченко с Ларионовой без зазрения совести балдели над такой религиозностью, проводя вместе сеансы терапии. То есть проводила Света, ты понимаешь, вы можете поприсутствовать на сеансах, занимая по очереди место Валеры, Света не будет возражать. Но обо всем этом потом. А сейчас о главном. Валера Назаров, мой муж, спасибо кузену, два дня уже как бывший. Дядя Сережа, уверяю тебя безо всякой иронии, Валера очень хороший человек. Хороший тем, что он
табула
— Мы решили оставить квазибелок на бумаге.
— Я очень рада, дядя Сережа. Значит так. Валера Назаров. В МЖК сложилась ненормальная оппозиция меньшинства в преобладании — большинству в одном лице Валеры. Ослабить оппозицию мог бы только сам Валера, в том-то и дело, что если бы он ее понимал, ее бы уже не стало. Оппозиция была тому, кто свои силы сам не направляет. Ближайший пример его эстетической беспринципности — Борис. Женя нарисовала в сознании Валеры привлекательный образ дельца, и он воспринимал Бориса просто как товар. Сложный, возможно, глупый вопрос, сумела ли бы Женя сориентировать Валеру на дельца, задайся Света целью разбудить в нем чудовищную энергетику высшего абсолюта, решите сами, если будет волновать. Но, Жиз, допустим Валера жил бы в одном доме с Блэкмором. И общение с Блэкмором сделало бы его редким музыкальным эстетом.— Шизель помедлила.— При том только условии, что вы не заблуждаетесь относительно Блэкмора. Но хорошо, допустим, Блэкмор талантлив. Так вот с Назаровым они составили бы гармоничную парочку “потребитель-ремесленник”.
— Погоди-ка, а кто же тогда был бы редким музыкальным эстетом?
— Назаров, дядя Сережа, если бы Блэкмор был тем, кто ищет чего-то нового, всегда большего, точнее, другого. Граница между “потребителями” и “эстетами” очень зыбкая. А кроме того, на мой непосвященный взгляд, эстетические нормы вашего любимого гитариста не бог весть как интересны, парочка “потребитель-ремесленник”, на мой непосвященный взгляд, вероятнее. В конце концов, я несколько раз прослушивала концерты “Пип Депл”: профессионально, талантливо, спорить не с чем. Совершенно не с чем. В нас действительно активны те образы “красивого”, которые ежедневно востребуются для опознавания друг друга. Образы даже не красоты, а удовольствия, это продукт бессознательной деятельности, и большей частью сексуального происхождения — тут трудно спорить, дядя Сережа, функция воспроизводства и степень социальности взаимоподдерживаются. Про этатические формуляры общения я и не упоминаю, в церемониях приличия человеческая личность вообще отодвигается чем дальше, тем лучше. Боюсь, торговля талантом дала бы очень неинтересный результат — эстрадная, услаждающая музыка. Возможности задействуются по необходимости, а общество, конкретнее, члены общества по возможности укрепляются в приятных для них формах и нишах, лично для себя я в этом убедилась, долго наблюдая за Валерой. Для Назарова можно сделать красивым всё что угодно, разумеется, чем нагляднее, тем легче, и этим он очень хорош, и этим он страшен. Света с Валерой практически не разговаривала, но Слава и Женя, каждый по-своему, ужасно доводили его, Валера держался только тем, что как бы вытеснил из себя личную жизнь и занимался только собственной карьерой. Но Валера лиричная натура, и вообще, без личной жизни и скучно, и трудно, и буквально на днях, когда Женя и Слава его все-таки довели, он сам уже был готов к разрыву с МЖК. Надо сказать, Женя и Слава частенько вели странные споры, как я уловила, вокруг Валеры, с самого начала у них была какая-то жесткая договоренность по поводу него, Женя еще осенью объявила мне и Свете, что он “темная лошадка на нашем представлении”. Возможно даже, МЖК для “представления” и затевался, кузен горазд создавать себе сложности, я не выясняла, мне с самого начала были интересны Борис и Света. Скорее всего, их договоренность прямо касалась Валеры как принципиально лишнего элемента МЖК: когда он наконец сорвался и нахамил нам всем в глаза — я говорю, эта парочка его все-таки довела — Слава немедленно пообещал ему брачный развод и предложил наутро же оставить наш странный дом. Не без оснований надеюсь, в нормальном доме Валера быстро придет в себя, и я за него очень рада. Ты не поймешь, пока не зайдешь, в нашем доме изменения взаимоотношений ощущаются непосредственно, будто воздух. Дело было запозавчера ночью, после ссоры Валера ушел, Женя тоже не задержалась, и в доме как-то сразу сделалось пусто. А теперь о моей ошибке, дядя Сережа. Той ночью я решила, что Слава в конце концов устал от разрушительной энергетики Ларионовой, устал быть собой и решительно уничтожил себя в полюбовном мире со Светой. Внутреннее содержание Славы с тех пор, как собрался МЖК, выражалось в рационально представимой системе — это момент выбора между благодатью и демонами сознания, скоро уже я поясню, что имею в виду. И, по внутреннему содержанию, выбор Слава мог сделать только в одну сторону — отказ от самого себя, любовь и счастье со Светой, слияние с гармонией пустоты, но, Жиз, пойми, не с физическим хаосом энтропии и не с пустынностью табула раса. Запозавчера мне думалось, что Слава и Женя теперь останутся не больше, чем взаимно томимыми, но незаменимыми друг для друга приятелями. Но е-mail, который я вам отправила, был неверен. Наутро и до вечера, и следующий день настроение Славы однозначно мне сообщало, что я просто дура. При всем этом до меня очень не сразу дошло, что собственно произошло. МЖК нисколько не развалился, гомеостатическая система была и есть, и основа ее, как я теперь вижу, Слава Смирнов. Он по-прежнему между Женей и Светой и признает близкие отношения только при категорическом условии сохранения отдельной целостности: и себя, и той, кого... кого созерцает. У него бывает моментами какой-то особенный взгляд, ну ты увидишь. Правда, застать его таким трудно, он не только вреден и демонстративен, он к тому же нередко пропадает на сутки-двое, ума не приложу, чем он в это время занимается: друзей, как он говорит, “кентов” у него резко поубавилось, с уголовным хулиганством он решительно “завязал”, денег домой приносит ровно столько, сколько требуется для скромного, приличного быта. Со дня свадьбы и до ухода Валеры Слава пребывал в настроениях не особенно легких, иногда я боялась за него, между Женей и Светой он тихо сводил себя с ума. Это легко, я тебе рассказала, что со мной творилось, когда их образы перемешались у меня в голове, а наверняка, Слава испытывал и большие сдвиги. Когда ушел Назаров, а следом Женя, был, знаешь, был... слом. Но моя крупная ошибка, что я допустила в Смирнове перерождение внутренней эстетики. На самом деле случилось то, что должно было случиться, исходя из самой неслучайности МЖК: Слава переродился, чтобы не изменить высшей ценности своей двойственной внутренней эстетики. В нем будто что-то сломилось и снова родилось. В эти два дня он ничем совершенно не тяготился, а как раз наоборот, он будто наполнился откровенной самоиронией и веселым, даже жизнерадостным, даже... жизнелюбивым безразличием, дядя Сережа, он мне напомнил тебя. Сейчас даже стены МЖК обновились от его переродившейся жизненной силы. И я впервые вижу его таким счастливым.
Шизель недоуменно раскрыла пальцы и тихим голосом продолжала:
— Однажды мы с Женей довольно долго говорили о де Куинси. Я согласилась с Женей, что в его время наибольший простор мысли давала атеистическая
Дина со смехом откинулась на спинку сиденья.
Но Сергей Жиз не засмеялся. Нежданно тяжело он спросил.
— Сейчас, Шизель, ты охарактеризовала Назарова как табула раса. В то же время ты говоришь, что Света очень восприимчива к любым формам. По твоему мнению, Блэкмор-Назаров — гармоничная пара, а при условии, что Ритчи не только талантлив, то общение с ним сделало бы Назарова редким музыкальным эстетом. А как ты думаешь, если мы все-таки не ошибаемся в нем, к чему бы привело общение Ритчи со Светой?
— Ни к чему интересному, дядя Сережа. Сущность Светы в Борисе, она сделала из него знак... только беседуй с ней об иконах сам,— благословила дядю Жиза Шизель.— А домохозяйки, регулярно посещающие церковь, вряд ли привлекают вашу рок-звезду.
— А если взять пару Ритчи-Света вне МЖК, где Света не выразилась в Борисе?
Шизель удивленно помолчала.
— Дядя Сережа, ты предлагаешь невозможную ситуацию. Ритчи Блэкмор не Слава, он не стал бы искать Свету и никогда бы не встретился с ней, в слишком разных сферах бы они реализовывались. Да здесь много “бы”, дядя Сережа, вне МЖК Светы просто не было бы!
— Ну а если искусственно допустить их встречу? Ничтожная вероятность есть всегда.
Шизель нахмурилась и напряженно посмотрела на Жиза. Затем оглянулась в окно на такси, везущее Бона, Альда и Ритчи. И, взвешивая каждое слово, ответила:
— Если бы Света вне МЖК и Ритчи Блэкмор такой, какого имеешь в виду ты, встретились и не разошлись бы тут же из-за крайней нетерпимости друг к другу, точнее, чуждости, то... то не знаю что, но это... это было бы что-то катастрофически гениальное и трагичное.
— Пошлое и банальное,— тяжеловато умерил Сергей словами Альдера.
— Ну да. А может, нет. Я не знаю,— решительно отрезала Дина.— Жиз, слишком маленькая вероятность. Это уже не гипотетическая ситуация, а мистическая.
— В запредельной данности рационального и мистического, Шизель, нет, ты понимаешь.
— А зачем гадать, дядя Сережа? Сейчас Блэкмор познакомится со Светой и завтра же утром они могут сходить вместе к Борису,— спокойно предложила Шизель.
Две машины подъехали к старинной девятиэтажке. Защелкали дверцы, пассажиры достали из багажника чемоданы и сумки. Девушка перед тем, как завести их в подъезд, взглянула на темные окна квартиры, слабым поворотом головы выразила удивление и посмотрела на часы.
И минут за двадцать Женя согрелась. Ацетон предоставит необходимое объяснение следствию: токсикоманка, в состоянии опьянения, псих, а что еще надо?
Женя расслабила пресс, разогнулась и встала. Назначаю срок моей казни. Казню себя не за то, что грешна, но за то, что есть суд и грех. Казню себя за то, что не умею ни каяться ни простить. Казню себя за то, что я химера облеченная в плоть. Казню себя за нереальные мои жизни. Во славу Господа не моего, да будет смерть.
Женя приблизилась к краю карниза, необоримо спокойная, заглянула внутрь копотливого бетонного муравейника. По тротуару к подъезду приближаются Слава и Света. Тысяча чертей! — говаривал мушкетер, глядя в зеркало кардинала. Ларионова замерла.
Каре-зеленые глаза полыхнули холодным кристаллом ночи. Следя Славу и Свету, отразили немой трезвый крик: они идут ко мне в гости, я успею спуститься и встретить их, не дав увидеть всего, хоть как-то хоть что-то сберечь!!. В каре-зеленых глазах блеснул холодный кристалл ночи. Но казню себя за то, что я всегда дрянь. Женя примерилась, куда-нибудь здесь, б-бизонолгенок, шагнула за провод над карнизом, перенося вторую ногу, оттолкнулась от края крыши.
Нет, нет, нет, братья, которых нет...
Волосы взметнулись каштановым ветром.
Задыхаясь от дивного ветра, бьющего снизу вверх, она падает, о нет, не лишь бы упасть, о да, только бы не взлететь вместе с ветром.
И да будет так, братья, которых нет... ‘Меня тоже...
Света вцепилась в запястье Славы.
Где-то воскликнул прохожий.
Слава взглянул на Свету.
Ужас в ее глазах, следящих падение. Слава перехватил ее взгляд. И содрогнулся.
Женя, падает Женя.
Его дернуло жестче.— Тело Жени столкнулось с бетонной крышей подъезда. Тупой звук прервал на миг воздух. В мартовских сумерках возглас прохожего завис надолго, навечно.
Ты, Женя, всегда издевалась над людским мифом о вечности?.. Ну как?
Бывает, бывает,— говаривал продавец спросившим птичьего молока.
Света сползла по Славе на тротуар.
— Сиди здесь!
Он вбежал, рванул пыльную ручку окна, подтянулся на почтовые ящики, соскочил на крышу подъезда.
Ларионова тут, запрокинув к небу лицо.
Глаза смотрят слепо, но это еще не ответ. Слава выправил подмятую за спину руку, обтер кровь с белеющих губ, провел быстрой рукой по горлу. Пульса нет. Прощупал запястье. Нет. Нет. Нет. Отлично, этот вывод уже однозначен. Ты выиграла, Женя, ты выиграла. Глянул вниз. Света на тротуаре.
Во славу Господа Нашего, Света, выбор сделан не мной. Согласись, она, падла, крута. Но, прости меня, Света, грешного, слиянию двух вод не бывать. И здесь право выбора только за мной.
Он подобрал тело Жени и передал в окно людям. Сам спрыгнул на улицу прямо с угла. Мышцы грамотно распределили при падении тяжесть тела. Было время когда-то, наработал полезных рефлексов. Подошел к Свете и рванул ее с тротуара. Но она, сломавшись в коленях, снова осела. Слава сгреб ее на руки и понес: она потеряла сознание.
Гордо рдел, отчаянно пламенел своеобычный цветок на стыке многих реальностей и запредельности всеединой, долго он заставлял их быть. Но зачем ему один путь без многих, как и многие пути в никуда из нигде? И зачем он тогда себе? Зачем ему солнечный луч без дыхания и ветреные письмена облаков в темноте?
И зачем он тогда себе?
Как-нибудь разберется.
С Марченко на руках он заходил за угол дома, когда раздался вопль матери Жени.
— Леший, привет. Дай машину на сутки.
— Очень надо?
— Да, очень.
— Сейчас... Этот ключ от гаража, этот от машины, это зажигание, остальные — другое.
— Спасибо, Леший, бывай.
— Удачи.
— Валера, выйди-ка на минутку... Вот тебе остаток долга, паспорт, а также мое благословение. Женя покончила с собой... Валера, завали ебло и вникай, Женя покончила с собой, будет следствие. Ты должен сказать, что Женя всегда вела себя странно, иногда заговаривалась, и тогда купол неба твердел от хрустального звона... Надеюсь, ты не безнадежный кретин, дословно не перескажешь. Про меня говори что хочешь, про Свету — шизофреничка. Неиспользованный фенамин — за диваном, напомни об этом Дине. Если следствие зацепит Марченко или Дину, кенты вставят еще одному кенту до доброкачественных увечий. Будешь умным свидетелем — жди, с кем делить квартиру. Иди досматривай телевизор, мокрушник… Беги скорей, я нынче злой!.. Ш-шакал...
Смирнов скользнул озабоченным взглядом по Марченко и завел машину.
Так как этот момент — срок делать шаг. С перепутья, которого нет. Может статься такое, что я не вернусь, может быть, не вернется и Света.
В момент хаоса силу предвидеть нельзя, можно только смотреть и увидеть: выбор мой — и я есть, выбор Светы — и Света есть.
Гости с дороги поочередно приняли душ, прождали все вместе еще с полчаса, затем Дина махнула рукой, что ее соседи — люди беспечные и могут прийти очень поздно, а то и к утру.
Впятером они сели за ужин, выдвинув на середину кухонный стол. С аппетитом отведав из ароматных кастрюль, клумба приступила к неспешному кофе, конфетам и вину, обнаруженным в холодильнике. Эго-клумба отдыхал в дальней комнате, Шизель с Альдером решали кто и где будет спать, Бон курил, а Сергей, найдя стопку старых газет на родном языке, погрузился в это неслыханное удовольствие.
Очень скоро дала о себе знать дорожная усталость, бутылку составили в холодильник. Шизель и Альдер отправились комбинировать раскладушку и спальную мебель с учетом, что могут прийти Слава и Света, а то и Женя.
Зайдя в дальнюю комнату, Альд — с раскладушкой, Дина — с бельем, они увидели, что Ритчи неподвижно лежит на диване.
— Ритчи, ты спишь? — окликнул Альдер.
— Не знаю.— Ритчи перевернулся на спину.— Интересная экскурсия, кантуемся вроде менестрелей, взз-з-з, на самолете.
Дина посмотрела на Альда, Альд бледен и утомлен. Ритчи спросил, пусто глазея на потолок:
— Пойдем к тому чуваку сейчас, Альдер?
— Нельзя, братан, утра дождемся.
— И пойдем? Взз-з-з, гуськом пойдем.
Дина невольно засмеялась. Альдер шумно взялся за расставление раскладушки.
— Ритчи, время есть, думай. Мы с тобой завтра же можем лететь обратно, я тоже на Бурцева клал кое-что.
Он оглянулся,— в дверях Сергей Жиз:
— Вы, значит, тут разместитесь? Ну что ж, спокойной ночи.— Беспечный Сергей поглядел на него, легкая краска раздражения обозначилась на лице Альдера, Сергей взглянул на Дину, она недоуменно двинула головой. Ритчи отвечал:
— Нет, я лучше на кухне лягу. Там так интересно. Не то что в гостинице. Жиз, купите такой холодильник, специально для меня? Его включишь, он сам играет. Почему вы не хотите из него белки извлечь?
Альдер выпрямился от раскладушки и ответил Сергею на русском:
— Жиз, только через мой труп. Мне не в кайф этот хуевый эксперимент.
— Не хуевый, Аля, безнравственный...
— Хуевый, Жиз,— тихо перебил Альдер,— лич-но мне он не в кайф.
Глядя на Ритчи, Сергей мимоходом ответил:
— Ты смотри, какой независимый, завтра я на тебя полюбуюсь.— Он перешел на английский: — Ритчи, ложись спать. Завтра Шизель покажет тебе Академгородок, сходите к Обскому морю, тебе понравится по лесу гулять. Мы решили к Бурцеву идти без тебя, извини, конечно, но ты будешь мешать.
Ритчи, не слушая, выходит из комнаты. Сергей посторонился, пропуская, спросил на русском:
— Договоришься?
Альдер отрывисто усмехнулся, в глазах вдруг блеснули крупные слезы, он вышел за Ритчи. Дина удивленно проводила его спину.
— В чем дело, дядя Сережа, вы еще не решили?
— Дело в том, малыш, что это убийство.
— Да почему, если он сам захотел? Ты мне сказал, Альд ему предлагал билет до Америки?
— А что бы выбрала ты, если бы тебе предложили Америку или философский камень, детка?
Она мило, насмешливо улыбнулась на лирику дяди Сережи и жестковато держала ответ:
— А зачем мне гармония без самовосприятия?
Смирнов гонит машину далеко за город. Света справа, разбитая ознобом спина сгибается бессильней и ниже, тело сникло в колено лбом.
И зачем мне гармония без самовосприятия? И зачем ей быть, когда ничего больше нет?
В комнате изысканного дизайна, в железной кровати без изысков, село нечто в косичках. И уперлось в колено широким лбом. В предрассветной комнате мертво выпирают предметы, и воздух мертвый навечно застыл. В предрассветной комнате нет ни ада ни рая, в предрассветной комнате жизни нет, Истина — это тьфу.
Сергей тоскливо нахмурился на усмешку Шизели:
— Но видишь ли, деточка, восприятие Ритчи рефлексирует не в ментал, и беря шире, детка, в нем слишком преобладает эго.— Помолчав, Сергей принужденно договорил.— Он не вписывается в твою систему, Шизель, он не способен различать представления об абсолютах общие и только его, он не понимает, где гармония, а где хаос, он не выбирает, он сам есть выбор. А убийство в том, что мы ведем его туда, где выбора нет.
— Жиз, он сам захотел приехать!
Альдер вошел в кухню. Ритчи смотрит в окно и курит. Альдер задвинул, гремя тарелками, стол к стене, сел на какой-то ящик с мохнатой подушкой между раковиной и столом.
— Кофе будешь?
Ритчи мотнул головой.
Альдер раскромсал вилкой пару пельменей и бросил вилку на стол.
— Поехали отсюда, Ритчи?
Ритчи стряхнул в форточку пепел.
— Нет.
— Почему нет, почему? — терпеливо вздохнул Альдер.
Ритчи не обернулся.
— Услышать хочу.
— Он не будет играть.
— Тоже ответ.
Альдер подобрал вилку. Но скинул в раковину и отошел под форточку.
— Мы пошутили, Ритчи,— он прикурил и нервно замотал спичкой.— Бурцев интересный больной, и только. Я тебе спьяну болтал, по мотивам о твоих технопопах, об иконах, гармониях, сам забыл что. У меня бывает, не верь.
Ритчи посмотрел сквозь Альдера.
— Не гони. Я чувствую воздух. И ты тоже.
Альдер бешено взглянул на него:
— Ты сдохнешь, врубайся, врубайся, я нет, а ты сдохнешь! — Ритчи затянулся, сбросил в банку окурок, прикурил снова.— Езжай отсюда в Калифорнию, в Даган, в Пекин, мотай отсюда, идиот!
Ритчи улыбнулся, оттер шею, снимая липучий воздух.
— Услышать хочу.
Альдер швырнул сигарету:
— Он не будет, не будет играть, мудак!
— Откуда знаешь?
Альдер плюхнулся спиной на буфет. Схлопнул веки, но выкатилась слеза. Он отрывисто бросил:
— Да, не знаю. То, что знаю, сказал. Решай сам.— И быстро вышел.
В дальней комнате Дина, в кресле-кровати, лежит, плотно закрыв глаза, и пытается уснуть, прогоняя мельтешенье на темном экране кровавых клякс, желто-белых мазков, ядовито-зеленых полос...
Раздались знакомые шаги. Дина, не открывая глаз, попросила:
— Дверь не закрывай, Альд, и форточку еще раствори, душновато.
— Не замерзнешь?
— Самой странно: и душно и холодно. Спасибо,— она почувствовала, как ее накрывают еще одним одеялом.— А ты?
— А я посмеюсь, как ты будешь пытаться уснуть.
Скрипнула раскладушка, Альдер сел.
— Уезжает?
— Конечно, нет, конечно, с нами идет! — раскладушка яростно осела.
— Не ори, Альд...— Дина вдохнула ртом.— Ты дверь растворил?
— Да.
— Холодно будет, ложись с Ритчи, диван раскладной.
— Догадываюсь.
— Спокойной ночи, приятных снов.— Она урылась с головой под одеяла.
В застывшем навечно воздухе раздается неживой шорох: нечто в кровати укрывается от озноба и захлопывает мороженые серо-голубые глаза.
Мотор гудит ровно, без напряжения. У Лешего машина всегда на ходу. Ночь пролетает со свистом по правую и левую сторону окон. Странная ночь, слишком светлая, как опаловый кристалл в руке мертвеца.
Слава тормознул. Лесную дорогу рвет на две просеки: одна основная, вторая налево, захламленная настом.
Света не шевельнулась. Согбенные плечи застыли.
Он разворошил мягкие волосы, сжал в пальцах, повернул Свете голову. Ее сухие глаза, едва коснувшись его, закрылись. Ее снова стало трясти.
Он задумчиво провел рукой по ее выточенному, прозрачному лбу, на котором некогда угадывал через холстину бесцветья знак, и потянулся в карман. Но сигареты кончились.
Слава выматерился и стал шмонать кабину. Бессильно и злобно блеклая скука отразилась в немощной опостылости. У заднего окна подобрал сигареты без фильтра. Это гадость. В полочке передней панели нашел два носовых платка и охотничий нож в футляре. Закурил, вертя в руке стальное лезвие. Слиянию двух разных вод не бывать, он есть лезвие, он порог, он суть ничто. Машину Лешему надо вернуть.
Он приспустил окно, сощурившись от табачного дыма, и развернул за плечо жену.
— Смотри. Открой глаза, Света.
Веки разомкнулись.
— Вскрою вены, оставлю здесь. Не желаешь?
Говорить вслух ломает, он услышал голос Светы внутри себя:
“Дай мне время. Дай одну ночь.”
Забытая Женей несколько дней назад ручка скатилась вдруг со стола и упала на серебристый, как голая кость в лунном свете, линолеум. Повеяло озоном. Воздух скривился от напряжения, и в шершавую бурду из косичек не преломляясь всверлился лучик.
Слава ответил усталой гримасой. Дернул Свету за плечо, снова складывая, сунул нож в футляр и бросил на место. Оперся на руль, затягиваясь.
— Я правильно понял?
“Да.”
— Помогу чем смогу. Право твое.— Он засмеялся.— Ну вы падлы.
“Я не злодейка, Смирнов. Я хочу возвратиться к себе.”
— Почему утром?
“Мне страшно. Утром мне будет легче.”
— Сама нежность, сама невесомость.— Он посмотрел в беззвездное небо и усмехнулся. Он видел, что Женя падала вверх.
— Никогда никого, и вдруг сразу двух. Непривычно. Света, я тебя ненавижу — ну, а о мертвых как бы грешно.
“Я тебя тоже.”
— Замечательно. Доживем как-нибудь до рассвета, прокатимся. За мной тоже ход, Света, учитывай.
Скинул окурок, задвинул оконце.
Машина отъехала, кромсая наст, развернулась на пятачке развилки. Рванулась с места, не прямо и не направо.
Шум мотора завис в кронах сосен, слабея с каждой секундой.
“Господи, который есть всё, помоги мне пережить эту ночь, помоги мне разорвать мою кожу, Господи, милость твоя бесконечна, и да смилуйся, Боже, помоги мне достичь Тебя, и да будет так! ибо он — это Он, Ты — это я, я — это ты, он — это он...”
Осязаемое гудение сковало бурду. Предрассветную темноту затошнило от инфразвуковой вибрации. И крэйзовым выходом соло запиликал тоненький лучик. Натужно раскаркалась жуть.
Предрассветную комнату стягивает в два измерения, искажает в пять, стягивает в одно.
Простой земной звук из угла комнаты ворвался в дуэт крэйзи и жути: на электрогитаре лопнула спущенная струна.
Ритчи больше не выдержал. Он сел в диване, подавшись всем телом вперед. Обвел комнату замутненным взглядом.
Пседофлоксина спит, раскладушка пуста.
Ритчи натянул джинсы и вышел из комнаты.
— Доброе утро, Альдер.
— Привет. Кофе будешь?
— Давай.
Альдер, не вставая, дотянулся до чайника, плеснул в подставленную чашку.
— Всю ночь глушишь?
— Понимаешь, братан, не спится.
Ритчи глотнул, поперхнулся. Взял банку, изучил надпись. Но стал пить дальше.
— Я хочу прогуляться.
— Сходим куда-нибудь,— безразлично согласился Альдер. Лицо отекло от перепитой жидкости.
— Когда вы идете к нему?
— К Бурцеву то есть?
— Фамилия трудная.
— Борисом называй, бревном называй, кем назовешь, тем и будет. Плюс бесконечность. Бесконечность очень сильный аргумент, братушка.
— Когда идете?
— Жиз к десяти собирался.
— Погуляем до десяти? Я здесь больше не могу.
Альдер тупо на него посмотрел, в тупой рассеянности констатировал:
— Когда ты спадаешь в лице, то полнее воспринимаешься, так как живее выглядишь. Что ты хочешь, еще раз?
— Увидеть сибирскую природу.
— Смотри, вон, сосны кругом... Да, я понял, извини.— Альдер надавил на край стола и поднялся.— Минут через десять: умоюсь, оденусь.
Пройдя в комнату, Альдер оловянными движениями натянул олимпийку и свитер.
— Шизель?
Она открыла глаза.
— Скажи Сергею и Бону, что мы с Ритчи гуляем.
— Как хорошо. Он отказался?
— Слушай воздух. Он просто хочет пройтись.
Она закрыла глаза.
— Передам...
Вошел Ритчи за полотенцем и зубной щеткой.
Через несколько минут Альдер накинул легкое шебуршащее пальто, не хвала господу не моему, длинное и утепленное, обмотался шарфом и, не глядя на выходящего из комнаты Сергея, захлопнул за собой дверь. Ритчи в теплом замшевом прикиде, приобретенном специально для этой поездки, ждет у лифта.
На улице Ритчи вдохнул воздуха раннего утра ранней весны и улыбнулся Альдеру.
— Как можно выехать совсем за город?
— Тебе что показать: загородные свалки, дачные общества или колхозные поля с лесопосадками?
— Поля с лесопосадками. Неважно.
Вдвоем они направились к автобусной остановке.
Утреннее шоссе неполнокровно пожужживает. К остановке лениво выехал первый шестичасовой автобус. Ритчи и Альдер вошли в пустынный салон и заняли крайнее сиденье. Ритчи безо всякого интереса к соснам закрыл покрасневшие за ночь глаза. Альдер бездумно следит бетонную полосу шоссе, прущую напролом. Ну ему так кажется, его право.
Когда умытый Сергей вошел в комнату, Бон с некоторым трудом поднялся с постели. Заправив, он вдруг рухнул на край и застыл.
Уложив одервеневшего Бона, Сергей торопливо вышел греть чай. На кухне он застал Дину уже включающей чайник.
— Бону плохо,— коротко бросил Жиз.
— Жиз, ему не помогут никакие лекарства. Хотя бы согреемся чаем.— Дина рывком отбросила дверцу тумбы, звякнули чашки.— Жиз, что-то происходит. Из-за Ритчи, из-за Славы, из-за сестричек, дьявол их разберет, но, Жиз, что-то происходит... Мне страшно.
— Давай без лишней суеты, Шизель. Альдер деньги взял?
— Не заметила.
— В любом случае адреса Бурцевых они с Ритчи не знают.
Смастерив из двух стульев чайный столик у постели Бона, они втроем греются чаем, вымотанные за бессонную ночь духотой.
Слава гонит машину к просвету, где смыкаются верхушки деревьев. Знобящий холод отпустил Свету, она прислонилась виском к оконцу. Мелькая за окнами опаловой жутью ночь перерастает в остывший с рождения голубовато-серый рассвет.
Света прикрыла глаза, молясь образу своему запредельному, и да разрывающему мою кожу и всеединому.
Не вымаливая ни добра ни спасения перед ликом ничто, я на тебя молился. Ненависть — участь слабых, и не думал, что на такое способен, а хлебнул за ночь эту участь сполна. И во что бы мне это ни сталось, сохраню за собой ход последним.
Ритчи и Альдер спрыгнули с подножки электрички. Альдер взглянул на часы — к Бурцеву не успевают. Прогуляются. До Калифорнии.
Кругом раскинулось утро, специально для Блэкмора, солнечное и безветренное. Ритчи поотстал:
— Ты иди, я поссу...— За спиной резко сгреб зернистый ком снега и зафигачил его Альдеру в затылок.
Альдер с изумлением развернулся:
— Ты круто ссышь...
Ритчи счастливо ржет:
— Я еще ни разу в снежки не играл.
Воздух здесь чистый, тишина доброкачественная. По полтора рубля за метр только так расхватают. Значит, братушку проводить и вернуться икону рассматривать.
— Идея, Ритчи...— Альдер вытряс снег из-за шиворота.— ...Я предлагаю съездить в Норильск. Это город, совсем недалеко отсюда, но снега там больше.
Ритчи улыбнулся навстречу радостно и дерзко слепящим весенним лучам, огляделся кругом в просторном, праздничном воздухе под бездонно-голубым небом и засмеялся:
— Давай в Норильск! Только сначала ты меня к тому, со сложной фамилией, проводи. Где здесь можно перекусить?
Альдер устало отступил пару шагов и развернулся к деревне.
— Это своевременный вопрос. Отыщем хлебный магазин, большего местность не предоставит.
Два импортно одетых типа прошлись по деревенской улице, залитой сверкающими от снега мартовскими лучами, и зашли в домик под вывеской. И вышли, держа по две вкусные, хрустящие каральки.
Козлы, равнодушно подумал Альдер, когда они доедали по второй каральке, трудно было заодно минералки купить.
Тупорогий козел сиротливо встал на середине деревенского проспекта. Хозяева, сволочи, не уследили. Вот сейчас убежит, и ищи ветра в поле.
Ритчи вкопался и, засмеявшись, ускорил шаги. Козел сторожко шуганулся, но импортный тип обратился к нему на незнакомом языке, и козел из любопытства рискнул посмотреть, что дальше.
— Здорово, свинья, ты, наверно, голодный.
“Я не свинья,”— прикола ради протелепатировало козлиное эго, он тряхнул куцей слипшейся бородкой.
Ритчи присел перед козлом, заглядывая в круглые желтые глаза.
Альдер устало отвернулся. Сегодня ночью кофе он перепил.
И услышал голос Ритчи, в данном случае удивление на общем фоне похуизма:
— Ты говорить умеешь?
“Чего не уметь,”— протелепатировали и Альдеру также.
— А на гитаре умеешь играть?
“Я всё умею, я крут и неукротим,”— стебалось козлиное эго.
Альдер вгляделся в дом, в столб и развернулся на Ритчи, беседующего с козлом.
— А чего не играешь? — Под весеннее треньканье он ритмично приминал указательным мякоть забытой каральки.
“Нафиг мне это надо. Смотри.”— Козел указал рогом на другой конец улицы. Альдер оглянулся. И увидел улицу вечернюю городскую. По краю тени расхаживает дутый от весеннего счастья голубь.
Из тени панельной многоэтажки блеснули зрачки. Раскрытые когти вцепились в мясо, прошив оперенье.
Тощая кошка сжалась урча над трепещущим голубем. Но из-за угла дома выскочил бешеный пес.
Протащив добычу по тротуару несколько метров, кошка со злобным воем выплюнула тушку и бросилась, просекая вечернюю улицу. Мускулистые лапы собаки огромными прыжками покрывают разрыв.
Растерзанный голубь остался лежать на нагретом за день бетоне никому не нужным брошенным трупом.
Кофе перепил. Альдер с любопытством вернулся глазами из городского видения к тихой деревенской улице.
— Дай, пожалуйста, сигарету,— негромко спросил он Ритчи, обыскав карманы.
Ритчи протянул за плечо:
— Держи.— И спросил у козла: — Ну и что?
“Дурак, в символах не просекаешь!”— козел ехидно заблеял, выражая волю козлиного эго. Альдер закурил, неотрывно следя за беседой.
— И не собираюсь. Я не верю, что человек может вынести из себя столько, сколько вмещает.
“Как это?”— озадачилось тупорогое эго.
— Я не верю, что человек может общаться с другим человеком так, чтобы оба понимали одинаково. Я не верю, что другой человек слышит то, что играю я.
“Ну ты человек, а я-то козел,”— не оправилось от растерянности рогатое эго.
— Ну и нафига мне твои символы козлиные? — затащился Ритчи.
Козлиное эго рассерженно притопнуло копытом козла:
“Во имя Господа, Творца нашего общего, я — это ты, ты — это я! Надо так играть, чтобы другие всё слышали!”
Ритчи усмехнулся и встал.
— Ну ясно. К этому, который в косичках, надо ехать.— Он посмотрел на Альдера и улыбнулся.— Хорошее утро, оригинальное. Такое сибирское. Спасибо, Альдер, скоро пойдем. ...Хочешь угощу? — Ритчи протянул козлу каральку и засмеялся, глядя, как тот принюхивается, подавшись на аппетитный запах. Козел несмело ухватил зубами конец каральки и усеменил.
Ритчи снова засмеялся. Альдер, провожая глазами козла, задержал в легких дым, резко выдохнул и кинул сигарету в дорогу.
— Ты мне лесопосадки еще не показывал.
Альдер кивнул.
— Идем. Там, я думаю, в снежки интересно играть.
Козел только начал жевать угощение, как распахнулась калитка. Придерживая недоплетенную светлую косу, выбежала девчонка в телогрейке и пнула козла в задницу:
— Придурок! Марш домой, свинья!
Козел насмешливо сплюнул жеваную каральку и поцокал к калитке.
Жеваная каралька осталась лежать на потаявшей деревенской дороге никому не нужной мякиной.
Вот ведь гад.
А сплюнул козел не затем, чтобы обидеть иностранца или угодить Жанке. У него глотательный рефлекс нарушен, он позавчера тоже сбегал и его сбил грузовик. И этого козла скоро съедят, пока он не успел похудеть. И облом козлу будет правильный, в духе всех времен и народов будет облом козлу.
Из сеней выглянул дед с вредной бороденкой и заорал неожиданно зычно:
— Жисть ты моя грустная, на електричку опоздаешь, бегом давай!
Ловко подвязывая на ходу пушистую, как облако, косу, Жанка заорала в ответ:
— Не хлопочи, дедуль! Меня Тумаковы на машине подбросят, им почти в те края! На электричке дольше!
— Говори давай, не успеешь Андрюшку проводить... йэх, жизня ты моя ерундовая...
Машина вырвалась на более сносную сельскую дорогу, вокруг тянутся поля. Слава правит не наугад, с шоблой Лешего прошлым летом облазили кое-какие отдыхаловки в южном пригороде.
— Блядь, бензин кончается.
Слава вышел из машины и распахнул багажник. Спасибо, Леший.
Садясь снова за руль, глянул на часы:
— Без пяти десять, Света.
Она не ответила, крепче сжав веки.
— Прямой дорогой до Академа я довезу тебя часа за три. Хочешь?
“Нет.”
— Ну бог навстречу,— он стиснул челюсти и завел мотор.
Ритчи прибавил шагу, начиная немного зябнуть. Они с Альдером уже вышли из деревни на сельскую дорогу между двумя лепешками снега.
— Ты не находишь, Ритчи,— с несколько томной задумчивостью начал Альдер,— что этот говорящий козел по-своему очень прав?
— Нахожу,— согласился Ритчи, с улыбкой всматриваясь за горизонт.
Но остановился, потому что Альдер встал. Он тихо спросил:
— Ритчи, о чем ты говорил с козлом?
— Ты же слышал,— не дошло до Ритчи.
Альдер покусал губы. По слогам разъяснил:
— Я думал, что мне показалось. Ты говорил с козлом или нет?
Ритчи затащился. Но, оторжавшись, ответил серьезно:
— Не обращай внимания, Альдер, это из-за меня. Я скоро умру, а перед смертью что угодно бывает.
Тупо, на автопилоте, Альдер напомнил:
— Тебя никто не заставляет умирать, братан.
— Тоску не нагоняй,— попросил Ритчи и ровным шагом двинулся дальше.— Еще часа два погуляем?
Альдер кивнул и, преодолев черную рябь перед глазами, тоже двинулся.
— Спасибо.— Ритчи хотел улыбнуться, но вместо этого захотел сдохнуть от прихлынувшей томительной жути.
Губы сами растянулись в улыбке, какая уж вышла, и Ритчи шел, шел, глядел туда, сюда, и вдруг на ходу засмеялся, поймав себя на том, что давно уже слышит и слушает тишину, в которую влюблен только он. И всю ее в бесконечности пронизает хрустальное треньканье незримых часов.
Этот свежий, просторный воздух — еще часа два и его воздух тоже. Два иностранных типа еще ускорили шаг, между полями и лесопосадками, по горизонтальной дороге, но тем не менее куда-то вверх, всё ближе к раю.
Машина резко встала. Так и тормоза посадить недолго. Леший спасибо не скажет, он в свою телегу влюблен. Первоклассная, вообще, телега. От хозяина зависит. Выбор сделан, а то бы за свою взялся. Иногда бывает нужна.
Слава распахнул дверцу, перешел со скучающей миной и распахнул дверцу с другой стороны:
— Выходи.
Света ступила на мокрый снег, ослепительно резкая и верная в линиях, абсолютно спокойная.
Через мерзлый кустарник он провел ее к речке с очень быстрым течением. Пройдя метров пять бережка, взошли на дряхлый, ненужный мостик. Слава стал. Света замерла. Она взглянула на Славу, ее губы тронула очень знакомая, и далекая и родная, улыбка.
Он тоже улыбнулся. И пропадающим от ненужности голосом, вопреки себе, настырно заговорил, неважно что, он забыл, как падала Женя, он забыл эту ночь, он забыл о том, что решил, он забудет обо всем, он умоляет ее, его Свету, о пощаде, у него нет больше сил, не уходи. Буду тобой, я буду дышать только тобой, я уже забыл обо всем, нет больше сил, не уходи. Прошу тебя... сжалься.
— От избытка отрицательных эмоций,— шепотом рассуждал он,— люди хуеют, становятся суеверными и разъезжают на мистических машинах по мистическим местам. Леший с Комаром этот мостик заговорили, я давно сюда собирался... съездить...
И сил не хватило выговорить дальше: “Как бы мы тут совсем не охуели. Может, домой?”. Но великолепная Света телепатически уловила.
— Прости меня, Слава.
Он усмехнулся, слишком устало, да как уж вышло. Пристально вгляделся в нее.
Он вглядывался в людей — и Бога в них видел: видел рыхлое простодушие, иногда фанатизм, часто мизерное, ежедневное отступничество помазанников от истин. И, стасовав истины в лубочную колоду, выставив на полигоны-столы свою лубочную судьбу, в пустоту он желал всем собой, чтобы была она. И она была в его жизни, и он познал абсурдное ничто во всем, но она в его жизни была. В молчаливом сердце собирался он с силами, продолжал ее и, как потерявший разум, молился ей, чтобы она продолжала быть... прирученное совершенство... нетронутое в сверкающей глубине... “...глубоко?”— Высокий голос с изломом — спросил:
— Тут глубоко?
Он закурил сигарету без фильтра.
Чуть поморщившись, сплюнул с языка табачные крошки.
Серые глаза осмотрели небо: плоско висящее над плоской землей.
— Ты ведь давно хотела, да? Тут очень глубоко, я больше не мешаю.
Вскинув голову, отгреб волосы и шагнул прочь.
За спиной с недоступной насмешкой проговорили:
— Не во имя господа Нашего, и да будет так...
Он развернулся в отчаянной вспышке надежды.
Мост пуст, Света в воздухе.
Смирнов глубоко затянулся, провожая зоркими глазами чешуйчатую стремнину. Видимо, Света нырнула.
Солнце съелось в ее глазах, но, он один это знает, только на миг. Животворное течение понесло ее серебристо-синим потоком. С ума сошел.
Земной, обжитый покой, как будто под крылом сверхзаботы, самый родной для любого, обезоруживавший и поражавший первое время Дину, озарил комнату с сиреневыми панелями. Нечто под произвольным именем “Боря” подняло лобастую голову в хрустящих лучиках-палочках. Боря расправил одну косичку, загнувшуюся в каральку, и растянулся по знаменитой своей кровати, взяв в рот нежную веточку петрушки. И воистину существующее серо-голубое сияние наполнило воздух.
Дина, выуживая со сковородки неразогретый пельмень, уверенно рассудила:
— Дядя Сережа, Бон, пора идти. Альдер с Ритчи уже могут быть в Дагане, в Пекине, в Техасе, Альд безумен, дядя Сережа, ты знаешь. Я предупредила Бурцевых, что сегодня к десяти у Бориса будут иностранцы-ученые, и мне, право, неловко, что нас ждут уже полчаса. Мы оставим в дверях записку, а ключ у соседей, если наши гуляки надумают вернуться, их будут ждать вкусный стол и теплые постели. А нас ждет работа, дядя Сережа. Если вы так беспокоитесь за Ритчи, вам видней, адрес Бурцевых в записке не укажем. Сестрички и кузен наверняка сейчас основательно справляют у Жени мой развод, когда они придут сюда, им с Альдом будет не до Бориса. Ну как?
— Что думаешь, Бон? — энергично спросил Сергей, которого крепко озадачили перепады настроений в этом странном доме.
Бон, несколько бледный, не так быстро, но с восходом солнца вполне оправившись от бессонных кошмаров, спокойно ответил:
— Лично у меня уже не вызывает сомнений существование МЖК. Очень хотелось бы увидеть твоих соседей, Шизель. Нужно ли оставлять Альдеру и Ритчи адрес Бориса, решайте вы, а нам самим сейчас откладывать визит к Бурцевым не вижу смысла.— Он взглянул на Жиза.— Очень возможно, Сергей, что Альдер прав, Ритчи здесь будет сильно болеть. Я бы отправил его отсюда как можно скорее.
Слава скинул в речку окурок и сошел с шаткого мостика. Надо Лешему блок “Данхилла” в кабине оставить, нельзя же такую дрянь курить.
Он продрался сквозь заросли к дороге, сев за руль, оглушительно хлопнул дверцей. То было трое и вдруг сразу один. Пустовато. Грустно, скучно, но кое-где еще должен. И тошнотворное раздражение продавила тяжкая правда, что он не испытывает ни отчаяния, ни тоски, никакого горя, что он не способен жалеть о тех, кто ушел, с кем был жив, что он мертв, и теперь это навсегда.
Сглотнув оскомину, он оглядел весенний пейзаж и дернул защелку бортовой панели. В руках оказался охотничий нож. Парень воткнул острие в ладонь. Вообще, странно, кровь есть, боли нет. Он забросил на место нож и заткнул ладонь своим носовым платком. Нервы сдают, по приколу завтра к невропатологу сходит. С ножом: расстройство нервов проиллюстрирует. Классный нож, но Леший не продаст. По дороге блок “Данхилла” не забыть бы купить, пусть обломится. Парень усмехнулся, резким движением заводя машину. Деньги теперь не проблема, достаю как хочу, люблю с мели в воронку, фарватер нахуй. Позакрывает долги и, пустовато, уйдет. Машина тронулась с места.
Минут через десять машина выехала на большую дорогу.
Минут через сорок сидящий за рулем разглядел вдалеке спины двух пешеходов. Машина резко увеличила скорость.
Где-то через десять секунд водитель отметил отнюдь не сельский прикид идущих... замечательно,— они голосуют. Хорошей одеждой парня не удивишь, деревенских снобов ему возить не вкатывает, и когда шатен, кивнув брюнету, вскинул руку, подтяни же шарф, болван, и повесься, за рулем поморщились, скучая по энергетическому заряду.
Машина встала. Парень за рулем выжидательно уперся взглядом в дорогу.
— До станции не довезете?
— Обломитесь, мудаки, хуй еще здесь машину поймаете. Дверцу закрой,— распорядились из кабины, не шелохнувшись.
Но в заднюю дверцу уже влазит второй пешеход. Парень отключил зажигание и с сожалением стал разворачиваться на дверцу.
Смирнов обломился. Он отвернул голову, посмотрел за плечо, на поля, на лесопосадки, затем обратился со спокойным вопросом в переднюю дверь:
— Ты что тут делаешь, Альд?
Тот присмотрелся и плюхнулся в кресло, ноги наружу, лицом в поля.
— Здравствуй, Слава,— в злобной невозмутимости потянул он кота за хвост,— я здесь любуюсь сибирской природой вместе с братаном Ритчи Кейнсом, в прошлом Блэкмором, ты в курсе, однако желательно, чтобы ты воздержался от упоминания его первой фамилии при посторонних. Я имею сильные причины думать, что нам с тобой по пути. Ритчи! — он перешел на английский.— Знакомься, это хозяин дома, где мы остановились, двоюродный брат псевдофлоксы Шизели, хозяйки дома, ты помнишь?
— Да, помню.— Правильное лицо без удивления обратилось на парня за рулем, Ритчи кивнул.— Очень приятно.
— Его зовут Слава Смирнов, предупреждаю, он понимает английский, и я, и Шизель по разу уже обломились на этой незаметной детали. Однако тебе, я думаю, это неактуально. Он согласен нас подвезти до самого того места, куда ты захочешь. Ты ведь не захочешь в Калифорнию?
— Ноги в машину сложи, Альд, как бы я их не выдернул,— посоветовал Слава, заводя машину.
Прижав запекшийся носовой платок к ладони плетеньем руля, Смирнов правит к дому Бориса.
Здравствуй, Женя, знакомься, это Ритчи и Альд...
Слава усмехнулся, и еще раз, и снова усмехнулся, и крепче, изо всех сил, стиснул плетенье руля.
Мнимой жизнью жила, мнимой смерти отведала, но кто мне поверит, что ты сейчас есть? Но я знаю, что есть, я слышал и видел, я бродил в твоем хаосе, я сдыхал в зеркалах. И я выявлю в них твой образ, сочтемся,— а признаться, я просто сошел с ума.
Здравствуй, Света, с тобой невозможно расстаться, ты везде, ты во всем, ты держишь меня. Но я выстаивал право сделать свой ход последним, Жени нет для других, и не будет тебя. Ты была нужна мне, и никому больше, Жени нет среди нас,— ты везде и ты есть. Но прости, я решил, теперь мое право последнего хода — уйти одному. Уходя, я не верю в слияние истин, и уверю других, что Борис — это тьфу.
Женя, Света, вы со мной расквитались жестоко. Но было за что, на наш спор я шел сам. Или не было спора, или был только бред. Или не было вас. И да не будет меня.
Глядя на дорогу, Слава бросил куда-то вбок:
— Есть нормальные сигареты?
— Сигареты...— по слогам произнес Альдер. Но раздраженно взглянул на Смирнова.— Да, есть.
Он оборотился назад:
— Ритчи, дай сигарету этому придурку за рулем. Мне тоже. Спасибо.
— Прикури, будь другом,— распорядился Слава, не желая напрягать дырявую руку.— Спасибо,— он отложил платок и взял береженой рукой сигарету.— Кейнс тоже к Борису?
Альдер выдохнул дым в сторону руля, нехотя срезав:
— Да.— Неровный, чахоточный румянец предупреждающе выступил на лице.
— Не повезло вам, Альд,— Слава выдохнул дым в сторону окна.— Опоздали вы. Дине мои извинения.
Альдер крутанулся в сидении, полулег на дверцу кабины и уставился в Славу.
Спустя минуту сосредоточенно спросил:
— Обеих нет?
Слава в ответ едва заметно прикрыл глаза, не проявив никакого интереса, откуда о нем так много знает близкий друг кузины, своеобразием своим излишним еще со школьных лет Славе глаз намозоливший.
Альдер отвернулся к лобовому стеклу, кусая губы. И тихо засмеялся.
— Я фигею, Ритчи, едем в Калифорнию!..
Ритчи не отозвался. Альдер перестал смеяться:
— Хотя нет, не едем...— Он зло вздохнул и снова развернулся к дороге, в ярости на долгую головную боль и перепитый кофе.
— Смирнов,— наконец ехидно аукнул он.
— Ну?
— Ты неправ. Бурцев уже не твой, он существует независимо от тебя, поправляюсь, от вас троих...
— Альд, он перестанет существовать,— спокойно обещал Смирнов.
— Не перестанет, угомонись. Он теперь актуально дан, независимо от тебя.
— Альд, он перестанет существовать.
Альдер царапнул коротким взглядом. Прикола ради отметил:
— Воевать и творить? Он перестанет существовать для тебя.
— Альд, запоминай напряженно, Дине мои извинения, через час он перестанет существовать вообще.
— Вообще — ты не в силах его перестать.
Они оба неотрывно смотрят в дорогу.
— Окончательно так решил?
— Да.
— Ты подумай. Может, нет?
Альдер засмеялся. Сквозь болезненный смех процедил:
— Да. Да-да, идиот. Выбрать из многого можно только одно. Выбор сделан — и не тобой.
Слава подуставше улыбнулся.
И я пропадал в ее зеркальных залах, каждый из которых дворец, полный залами и зеркалами. И войти можно было в любой, но только один. И я пропадал в безысходной бесконечности каждого, пока не хватался рукой за солнечный луч с льдистым голосом.
Но она простирала руку, раздвигая солнечный свет. И я оказывался перед входом во много входов, и когда ступал за порог одного, стены ширились, и я находил себя за двумя, и тремя порогами, и не мог понять, куда держу путь, пока не всходило путеводное солнце.
— Одна из нас троих тебе бы сейчас ответила. Спроси как.
Альдер повернулся от окна к Смирнову.
— И как?
— Доказываю недоказуемость взаимоисключающих утверждений, говаривал окулист закрывая оба глаза.
— Монокль на третий не цеплял? Полезная процедура.— Альдер снова смотрел в окно.
— Братан, задрай оба глаза, я тебе перископ подарю.
— Братан, ты сам понимаешь.
— Сложно высказался. Ту же мысль попроще.
— Именем Бориса козел сегодня был прав.
— Хуйню ты сказал, братан,— закруглил Смирнов и не пропустил рытвину. Кабину тряхануло.
Превозмогая головную боль, Альдер рассмеялся.
Здравствуй, серо-голубой океан, ты любимый мой цвет, я куплю себе носки такого же цвета. И да покарает меня меч всеведения за мой стёб богохульный, меч уже существующий — неопровержимо, как мы все, во славу Господа не выбирающие, как язык, на котором я думаю, как голова, которую я, блядь, сверну, если она не перестанет болеть.
О голова моя пока не свернутая и мечом Истины не растресканная, склонись перед данностью, Сверхэго есть, и мы все хотим жить. Именем Бориса провозглашаю Истину существующей, ибо эго самоубийственно.— Именем Ритчи объявляю Бориса бревном.
И когда меч Истины опустится на мою голову, я успею сказать: запредельная данность — это тьфу! И обретет покой голова моя, воистину серо-голубая от естественных процессов разложения, и отрадным смирением ее одарит единственность естественного пути.
И да утвердится закон, оправдающий самотек как единственно правильный выбор, и да пребудут путеводителями Сверхэго до самого слияния с запредельностью наименьшее сопротивление и наибольшая вероятность, и да будет Математика Верных Расчетов и ее монополия во веки веков, и жива вера в лучшее, уносимая на бревне в дарующий освобождение серо-голубой океан.
Вера не требует доказательств, верую в существование Господа. Доказую, что запредельный Господь — беззаконие. Тем что недоказуем я сам, тем что недоказуем мой гон, тем что случайна в вещественных выражениях незапредельная инварианта, такая же древняя, как наш мир, и не могущая быть непонятной, но не снискающая ни милости Божьей, ни веры, пока эго не приведут к алтарю общего опыта и не утвердят физической смертью, и не оправдают законами из случайного прошлого не знающий времен гон.— О голова моя подлая, не за брата ли по вере, принимающего удар на себя, ты стебливо раскалываешься сейчас?..
Альдер распахнул прикрытые было глаза и с мукой уставился вдаль. Кофе он этой ночью перепил ощутимо. Бледное лицо застыло от, внутренней, головной боли.
Растянувшись на заднем сидении, Ритчи смотрит перед собой. Ничего нет сейчас в нем, он должен быть глух к тому, что в нем, его слух должен быть предельно открыт, но только звукам, которые издаются. Он долго с собой боролся. Когда сели в машину и на него перестали смотреть, он нечаянно заговорил со своей тишиной. Она совсем не вовремя зазвучала, он спохватился и, добиваясь пустоты, насильно перебил звучание какой-то мелодией. С тишиной бороться труднее, чем с мыслями. Он сконцентрировался на слухе, и словно в отместку, полезли мелодии. Он перебивал одну дрянь другой, насильным воспоминанием заглушая мотивчик мотивчиком, стали выплывать озвученные куски жизни, он их прогнал, снова сосредоточил себя на слухе, обалдел от этой борьбы, стали вылазить совсем примитивные детские песенки, отупев, он на какой-то застрял, и в голове опустело само собой. И теперь ничего в нем нет.
Сегодня, сейчас, очень скоро, они куда-то приедут, он куда-то войдет. И этот гитарист сыграет музыку, которую невозможно сыграть. И он услышит невозможное. Он верит Альдеру, он понял, кто это “бревно”.
После этого он не поедет в Калифорнию. После этого всё.
Расположившись на заднем сидении с подготовленной головой, Ритчи Блэкмор неподвижно смотрел в окно. Машина остановилась. Он вышел следом за Альдером.
Слава нажал на звонок. Открыла Клавдия Дмитриевна.
— Здравствуйте, ребята, здравствуй, Слава. Зайдите попозже, у Бори сейчас ученые, мы никого не пускаем.
Альдер спросил Сергея Владимировича.
— Да не разувайтесь!..— Мать Бориса ушла переживать на кухню.
Проводив до Бурцевых Альда и Кейнса, Слава вышел на улицу. В машине закурил,— забыл-таки нормальные сигареты купить. Снова достал нож Лешего, долго рассматривал, снова бросил в полку.
Захлопнул машину и докуривал на крыльце подъезда. Джокер — последняя карта. Он мертв. Но Бориса может прекратить только он,— в Борисе Света, которую вызывал к существованию он.
Вот она, эта комната. Прозрачная тень порхает по ней, невидно отражаясь в стенных панелях, невидно льдисто искрясь.
Дина сидит в кресле-качалке, чуть покачивается и о чем-то живо рассказывает Бону. Бон, припершись к подоконнику и скрестив на груди руки, слушает ее и негромко смеется, иногда что-нибудь отвечает. Около кровати раззявился кейс, на полу два прибора, но работа заметно отложена до возможного прихода Альдера.
Сергей Жиз в стареньком пиджаке, заношенном гордо и непримиримо, влетел первым и деловито улыбаясь предупредил:
— Пришли Альдер и Ритчи. Шизель, твой двоюродный брат тоже тут.
Дина качнулась вперед, выглядывая в дверной проем:
— День добрый, ребята! Проходите скорее, молодцы, Альд, что нашли нас!
В комнату вошли Альдер и Ритчи.— И на них дохнуло земным теплом и покоем. Альдер отрешенно взглянул на кого-то — на Дину, и вдруг горько зажмурился и улыбнулся, вкопавшись. Нестерпимая головная боль отпустила. Альдер освобожденно выдохнул и прошел дальше.
— Привет. Я смотрю, Бурцев весь утыканный электродами, Шизель скрипит микроскопом, Бон с пинцетом лезет в ноздри, ну и так далее.
— Альд, не злобствуй! Мы не стали без тебя начинать, кстати, тебе здешний воздух полезен: хамишь и не краснеешь.
Они рассмеялись. Сергей из тактичности спросил про прогулку, Альдер начал перечислять, где были, что делали. К бревну он интереса не проявил; но голова не болит, это факт. Разумеется, внутренний.
Ритчи стоит вплотную к кровати и смотрит на Бурцева. Правильное лицо неподвижно.
Шизель весело, Жиз очень охотно, перебивая друг друга в пределах вежливости, излагают Альдеру версию, что за липкий воздух и тяжкий холод преследовали их этой ночью — эффекты Группового эго. Учитывая, что утром, вскоре после ухода Ритчи и Альдера, всем троим стало значительно легче, можно, конечно, предположить, что энергетика МЖК несовместима с личностью Ритчи, но... Жиз указал подбородком на Ритчи в этой же комнате, здорового и явно успокоенного после прогулки.
Ритчи стоит, сунув руки в боковые нагрудные карманы жилета, жестковато расставив ноги, и смотрит на доброго парня в косичках. Усмехнулся, отошел. Раскованным, бывшим до пансионата шагом прошелся на пятачке. Снова встал у кровати вплотную. С макушки до пальцев ног и обратно изучил Бориса. Провел чуткой рукой вокруг головы, потом растер в пальцах косичку и сунул руку обратно в карман. Отошел к окну,— Жиз посторонился, мельком улыбнувшись ему, продолжая со своими увлеченно болтать об их групповых дурацких приколах,— долго смотрел за окно, куда-то в себя, вернулся обратно и стал снова глядеть на парня. Снова усмехнулся. Пересек комнату вправо, влево, вперед, назад. Встал у кровати.
— Хороший чувак,— он развернулся к компании у кресла-качалки. Все четверо взглянули на него, разговор прервался.
Радостная вера в скорое счастье беззаботно качается на качелях под потолком, спрыгивает и весело ворошит косички Бориса, подбегает и целует каждого в щеку. Ритчи тихо заржал:
— Альдер, ну ты дурак...
Крепко прижав локти к бокам, не вынимая рук из карманов, он загнулся в беззвучной ржачке:
— Б-балдеж... Альдер, это же бублик... ой, дуррак...
Альдер, сползая по стене от смеха, тягуче взглянул на братушку и еле выговорил:
— Ритчи, ты неправ... здесь лучше, чем в Норильске...
Бон придерживает свой чокнутый лоб и отвязывается с присущей ему неявностью. Серега тащится на пару с Шизелью громче всех.
Солнечные тени тащатся вместе с гостями и прозрачная фигурка промелькивает то там, то здесь, оставляя за собой незримый серебристо-синий след.
Ритчи выпрямился с горящим серьезностью лицом, воткнулся глазами в Бориса. По чеканному лицу пробежала искра стеба, он в хохоте откинул голову:
— ...Я ехал-ехал... я еду дальше...
Альдер, давно свалившись на пол у качалки, оторжался, прикрыл глаза, но открыл и посмотрел на что-то спрашивающего дядю Сережу.
— МЖК больше нет, дядя Сережа,— ответил он не вникая,— но энергетика в этой комнате прежняя. Если настаиваете, расскажу мой личный бред, но не сейчас, извини, я устал, гуляя с Ритчи.
— Ну а ты как, Ритчи? — Неугомонный Серега решил докопаться до эго-клумбы.— Ты ведь не жалеешь, что приехал с нами к Борису?
— Нет.— Ритчи простодушно замотал головой и пролепетал: — Спасибо, что пригласили...
Новая волна общего стеба всплеснула комнату.
С подрагивающими от смеха плечами, Альдер проговорил:
— Извини, что я тебя загрузил, братан, дерганый я смешной, это Жизу с Жихардом в кайф грузиться.
Жиз серьезно поддержал:
— Извини всех троих, Ритчи, мы лишнюю нервотрепку, конечно, устроили.
— Да чего там,— не слушая отозвался Ритчи, с новым любопытством осматриваясь вокруг, теперь всё, теперь отвязанный, принадлежащий только себе,— вот тебе и Калифорния, братан,— вольный и легко уносимый, как никогда.
Тарахтелка Жиз еще тащит обратно к беседе:
— Но приехали мы не зря, согласись? Тебе давно надо было успокоиться, слегка подлечиться, а вряд ли бы ты, э-э, восстановил психику быстрее, чем здесь.
— Здесь здорово,— согласился Ритчи.— Я верю, что он особенный.
— Бон, Альд, вы убедились,— вмешалась Шизель,— мы с дядей Сережей не настолько чудаки, чтобы из сугубо личных восторгов тащить вас к Борису.
Бон улыбаясь кивнул.— А с самого начала никто и не спорил со впечатлениями Сергея от Бориса.
— Боря феномен, Боря чудо, Жиз, нам надо работать! — Шизель прыснула.
— Только не сегодня,— добавил Альдер и вытянул ноги. Он собирается в этой кайфовой комнате удовлетворить давно доставшую необходимость выспаться. Чем он себя не загружает, так это приличиями.
Клумба с приходом Альдера наконец открыла рабочую беседу о трех сущностях, энергетиках, инвариантах и гомоморфах (это Жизу неожиданно захотелось так сократить). Рабочую беседу то и дело прерывает рабочий смех, Шизель взялась докладывать на общем собрании историйки и анекдоты из жизни ее и ее знакомых, как примеры к рабочим предположениям о гомоморфах. (Она знает, что клумбе сейчас светло и уютно и что личная сопротивляемость с первого раза о себе не заявит — необходимо всем вместе сюда прийти еще раза три как минимум). Ритчи прошелся в угол, где стоят две гитары, электрическую нафиг. Строят — не строят? Он присел рядом, взял одну, резкими оборотами стал натягивать струны. Звонко прокапали несколько флажолетов. Лажовый инструмент, а надо же, строит. Да, Осторн бы сейчас потащился, на какой гитаре Ритчи оттянуться собрался. Ритчи бы тогда ему вот эту электрическую предложил.
Он переменил гитару. Не, этот лучше. Да, этот лучше.
— Жиз, дай стул. Спасибо. Разговаривайте, я вам не буду мешать.
Пока здесь шьемся, сюда будет приходить... сами сказали, лечиться надо... струны, конечно, надо сменить... Нет, да, нормальная гитара.
Голубые и серые тени радостно столпились вокруг Ритчи, беззвучно прыгая от любопытства.
Прозрачная тень со льдинкой совершенства вместо сердца, значит, самая главная здесь, строго собрала вокруг себя озорников и настроила внимательно слушать.
В усталых глазах Смирнова — стылая гарь. Альд не промахнулся, сказав ему, что удержать образ Светы только в своей памяти — уже свыше его возможностей, Света теперь везде. Но если окажется так, то Борис будет уничтожен физически, на это сил хватит, убьет. Он не разрешает другим, а признаться, остальным видеть Свету в Борисе. Свету будет видеть лишь он, и везде, и, его право,— уйдет один, прости, он не умеет поверить в слияние. Пора идти, настоялся, год уже как настоялся, полгода уже как сходит с ума.
Он затянулся последний раз, готовясь зайти в подъезд, и скинул окурок.
По волосам и плечу обдало водой. Он поднял затянутые пеплом глаза.
С ближайшего окна второго этажа шустрая девчонка лет семнадцати кокетливо перебрасывает через плечо светлую, пышную косу, каясь:
— Ой, гражданин, извините! Хотела окурок притушить, промахнулась чуток!
— Парик сними, Женя,— мимоходом ответил Слава, направляясь в подъезд.
Отгреб со лба мокрые волосы и вызвал лифт. Смеха нет, джокер побит, но, видно, еще длится момент. Отлично, Женя, это извечный спор, но я сумасшедший, больной, я решил уйти, обломись.
Лифт надсадно загудел, поднимая на восьмой этаж к квартире Бурцевых.
Доверчивый, радостный воздух комнаты тронули звуки с гитары. Сейчас Ритчи отвяжется, он ведь теперь в Калифорнии.
Разговор у окна утих. Альдер, не открывая глаз, улыбнулся, вслушиваясь в гон Ритчи.
Странный, нездешний гон стекает со струн, сбиваясь всё реже и реже...
Сквозные тени меж светло-сиреневых панелей беззвучно запрыгали и затанцевали.
Дина поднялась с кресла. Альдер не двинулся, улыбка не дрогнула. Да, Дина, слушай, воспринимаемый целостно и непрерывно поток "отдельных нот" — раз, структуру актуально существующих звуков, возникающих из мнимых миров и рождающих за их пределами данность — два, а три...
Глаза Ритчи пусты, лицо неподвижно, его здесь нет, он там, нигде здесь...
Здравствуй, ’Я, здравствуй, солнечный ветер, столько звавший меня. Я вернулся домой. Я обрел свое имя, и меня здесь узнали, здесь есть только друзья, только здесь есть мой дом.
Прозрачная тень беззвучно засмеялась и незримо сверкнула льдинкой, с нежностью наблюдая за танцующей серо-голубой малышней.
Здесь гроза не рыдает, а хохочет, беснуясь, здесь не сохнет земля, а отдает, здесь туман не гоним, а влеком горизонтом, здесь цветы осыпаются, как им взбредет.
Воздух в комнате снова качнуло, дверь растворилась, за порог ступил Слава.
Ощутив движение, Альдер открыл глаза. Улыбка спадает с лица, он поднимается с пола.
А Ритчи не тут, Ритчи нигде.
Здесь твердыни просвечены эхом и звоном, и друг другом озвучены сумрак и свет
Танец малышни сбивается.
Прозрачная тень тревожно вздрагивает.
Здесь нет яви и сна, здесь границы — пространства, здесь друг в друге купаются пламя и лед.
Льдистую призму исказило сердечным уколом, преломленный луч упал на косичку, Борис шевельнулся.
Слава смотрит на Бориса, в его глазах пепел.
Неслыханно странный гон стекает со струн.
Но он сам в себе, он не должен быть!
Серые и голубые малыши прыгают вразнобой, между двумя тенями зачинается потасовка.
Дети, не слушайте, вас обманывают...
Прозрачная тень, взмахом собрав малышню, отводит всех ближе к Боре. Защищая детей от ссор, становится непроницаемо светлой.
Странная музыка пронизает воздух.
Слава смотрит на Бориса невидящими глазами. Воздух начинает ощущаться кожей и легкими. Рдяный отсвет падает на бесцветную тень. Она розовеет под возникающей в воздухе веткой шиповника.
Альдер, распахнув глаза, стынет и слушает как последний раз каждым нервом.
Здравствуй, ’Я, здравствуй, солнечный ветер, был ли я здесь всегда, но шел через боль, ибо шел. Ибо звался, мне так было надо, я вернулся домой, ибо я шел сюда.
Да, недвижно давившее годы безверье, да, тоскливое шастанье по часам и по дням, да, дорога в ничто, доводившая смехом, я прошел через вас, ибо я шел сюда.
Серо-голубой воздух рвется. Кучка в изголовье Бориса становится лиловой от розового оттенка тоской.
Не тоскливая, не ликующая, но музыка, обретая себя на струнах, рвется в комнату.
Но, Господи, слышим Тебя: этой музыке невозможно, не должно быть в мире, в нем даже снежинки, падая, благословенны на круговорот от раздельного в едином к единому! Господи, который есть всё, эти струны лживые, их нет же, нет!
Здесь не меркнет заря, здесь звезды не гаснут, здесь смешенье времен в нарождении дня, здесь забвенье как память, здравствуй, солнечный ветер, я прошел через вечность, я пришел навсегда.
Губы искусаны, острые плечи застыли. Комната вдыхает со струн то, что не должно быть, то, что не можно быть, то, чего нет, но вдыхает.
Прозрачно-лиловая тоска, вдыхая и ширясь, становится страхом.
Казним, ибо веруем. Веруем перед ужасом казни. Бесцветная фигурка с израненной льдинкой отшатывается от головы в стигматах.
Невидящие глаза смотрят в Бориса.
Сергей отступает к стене. Слух живет как отдельно. В глазах ужас.
От изголовья Бориса подымается тьмуголовый монстр. Клохча, урча, бормоча, беззвучно.
Не счастливая, не отчаянная, не радостная, не печальная, но музыка рвет серо-голубую ветошь монстра.
Пламенем рдеющие лепестки прогорают. Бисеринка крови скатывается с губы на подбородок и застывает. Заскорузлые, колючие ветки в гари.
Бесцветная фигурка с шипом в израненном сердце падает на плоский, одноположный, серый линолеум.
Тьмуголовый владыка тлена, просвечивающий кроватью, Борисом, панелями, в исступленном беззвучье громыхает смертоносной, карающей серо-голубой сталью.
А Ритчи здесь нет, Ритчи здесь нигде.
Здравствуй, солнечный ветер, я так жил, ибо звался, я вытерпел жизнь, чтобы слышать тебя. Был ли я здесь всегда, я узнал свое имя. Имена здесь безлики, мое имя здесь — ‘Я.
Это срок.
Прости меня, Женя, прости меня, Света.
Силой засветились стальные глаза, смотрящие в нечто с косичками.
На стыке многих реальностей и одной именем себя вызываю к существованию Бориса.
И в неукротимом шевелении косички-лучики из волос Бори Бурцева распадаются, расплетаются, ложатся гривою. Феномен.
Обломитесь, “Строители рая”, Меня радует Мой собственный труд. И это есть самый балдовый облом нам всем.
— О, что это...
Да, Дина, это круто.
Блин, бубля.
Ритчи очнулся и посмотрел на забыл как звать. Но он сейчас выложился так, как надо. Или не выложился? Да, он сыграл что хотел. Кайф, созвонится с Осторном, с собой в Калифорнию утащит. Кайф, он сыграл так, как надо было. Осторн, слышишь, ты, псевдо- как его, я притащу тебя в Калифорнию, Брайан! Я сейчас сыграл то, что хотел!!
Последний звук неслыханно странного гона растаял внутри комнаты.
Боря Бурцев растерянно оглядывает вроде гостей, вроде у себя дома. На кровати, как дома,— стены другие, занавески девчоночьи, вместо родного паласа голый мутно-серый линолеум. В затылке что-то шевелится.
Безвидная сизая куча дыряво силится удержать расползающийся ореол.
Серёга Жиз посторонним, открытым слеженьем провожает гибнущего кошмара, безотчетно пытаясь в то же время встретить Ритчи улыбкой.
Альдер садится на пол, в торжествующем облегчении захлопывая глаза.
Гарь слышится ощутимее, в комнату теперь доносятся и заполняют ее обычные шумы городского коммунального быта.
Куча, дрожа от напряжения, удерживает пучок косичек.
Борис растерянно смотрит на Дину. Чихает от дыма, расплетение косичек становится медленней, зависает…
Но Смирнов делает шаг к кровати, протягивая руку:
— Привет, Боря, с выздоровлением. На твоих гитарах, оказывается, можно не только гаммы играть.— В глазах холодная, пристальная насмешка, он снисходительно предлагает.— Да, к слову, я собрался-таки свою машину чинить, не поможешь? Ты, говорят, бульдозером, как композитор, правишь.
Прибамбас из косичек сыплется шорохом.
Альдер вскакивает, вцепившись глазами в бывший ореол бывшей иконы, больше никто ничего не успевает.
Распадается последний стигмат.
Ломается обгорелая, колючая ветка, и спертый воздух комнаты встает поперек горла. В прозрачной ризе, в прозрачном подряснике, в прозрачной власянице фиолетовая куча беззвучно взрёвывает, забирает в легкие гари, барабанные перепонки лопаются от стиснутой, едва слышной жилищной возни сотен, тысяч, миллионов. Бесцветная фигурка с разорванной грудью без сердца валяется под фиолетовой перекисшей ступней. Ритчи медленно встает с полированной табуретки. На лице бездумное напряжение: “Зачем я здесь?.. От чего лечусь?..” Он оттирает с шеи горклую копоть. “Что я здесь делаю?.. Где я?”
В комнате. На издыхании оглушительными шорохами, скрипами, стуком дверей и кастрюль кучеобразный монстр подымает в фиолетовых лапах меч. Алмазное сердце Истины сверкает на острие. Сейчас будет частновыраженный, но пошлый, древний исход.
В воскуренных и выпавших копотью благовониях лезвие рассекает агонический, сизеющий воздух, с беззвучным свистом опускаясь на голову Ритчи.
“Кто я?”
Перезваниваясь еще и смеясь, рассыпаются Мои реальности в Ничто.
А иначе в этом мире и быть не могло. ‘Я знал, на что шел, это Мой выбор.
Светлые крылья, спустя только миг, взметнулись на шевелюру Бориса, но тут же метнулись к Ритчи...
С грохотом отлетает в угол гитара. Взз-з-з, лопается струна. Ритчи озирается в мутном страхе, на резком, остром лице неузнавание, в голове утробно вибрирует беспамятство и каркает жуть.
Боря Бурцев почесал в волосах и, не придя еще в себя, ответил незнакомому мажору что-то слепо подсказанное разбуженной памятью:
— Не знаю, как я ее заколебал, но сейчас видеть ее не могу. А теперь канай отсюда. И девочку свою не забудь.
Слава усмехнулся, довольно длинно, даже как посмеялся. Когда Борис спустил отвыкшие ноги с кровати и по-Бурцевски целеустремленно двинулся умываться, Слава отступил в сторону и пропустил. Сплюнул с языка табачную крошку и навсегда вышел из этой комнаты.
Кое-как вытерпев восторги Клавдии Дмитриевны, иностранные ученые вместе с Диной покинули квартиру Бурцевых, уводя под руки еще одного больного, видать, Борю вперед вылечили, а его тогда значит не успели.
Альдер брел из подъезда последним, вряд ли помня себя. Когда он сходил с крыльца, донесся голос Смирнова:
— Вот он. Ну, бывай.
Альдера окатило холодной водой.
Он посмотрел наверх. Озорная девчонка-блондинка махала ему со второго этажа:
— Заходи, парень, просушишься!
Он стал спускаться дальше, но выходящий следом Смирнов остановил его:
— Сходи, братан, просушись. За меня сходи, я подустал. Если Дина уедет с вами, квартиру может Валере сдать, мир и счастье дому его. Меня не ждите. Бывай.
Альдер медленно развернулся и побрел по ступенькам в подъезд.
Жанка ждала у открытой двери.
— Входи, не стесняйся, никого нет. Я живу-то не здесь, в общаге, но старший брат с семьей уехал до августа, меня попросил пожить, квартиру посторожить, будто она может куда-то убежать.
Она вертелась уже на кухне, воюя с горелым омлетом. Альдер безразлично стоял на пороге.
— Ты не сердись, что я тебя облила. Твой друг посоветовал. Я его до тебя облила, когда он сигарету кинул, потому что окуркам не импонирую, потому что с природой много общаюсь, потому что не в городе живу. А тебя облила не потому что он отрекомендовал, а потому что ты мне слишком красивым показался. Считай, что я тебя оправдоподобила.
Она была уже в комнате и раскрывала гладильный стол, приняв столбняк Альдера как должное.
— Так а как тебя зовут?
— Никак.
— Нетипичное прозвище. Снимай мокрое, кидай мне. На вот пока,— она перебросила ему ко входу купальный халат, хитро пошитый на гермафродита.— Если халат не нравится, можешь там, на пороге, половичком прикрыться.
Он разулся, прошел к окну в комнате, наблюдал, как отъезжает машина, в которой Смирнов, Сергей и Бон, и Шизель вместе с тем, кто был Ритчи.
— Да ты переодевайся скорее,— она потрогала утюг.— А как твое настоящее имя?
Альдер откликнулся через плечо:
— Скажи лучше свое.
— Да дурацкое у меня имя, неуместное, я в деревне живу, а меня Жанной назвали. А у дед-Евлампия, у дедули нашего, присказка есть, с языка не слазеет, я и приучила всех меня по присказке окликать.
— Как? Я тоже буду, если уместней.
— Да он шутник, сколько себя помню, помирать собирается и всё охает: то Жизьть, то Жисьтя.
Альдер насмешливо промолчал. Отошел от окна и стянул свитер. Передал девчонке.
— Так а тебя-таки как зовут? — допытывалась она. Он прохладно ответил:
— Так а не намного уместней. То Смерть, то Смертя.
Зашипел утюг.
— Актуальная хоть, нет? — мрачно спросила Женя, стягивая другой рукой косичку-парик.
Послушай, дружок, это уже нонсенс, очевидный абсурд.
Да, согласен. Заместо эпилога наплел. Для Меня в этой данности любое имя случайно. Помню, Женя в дневнике писала, когда узнала, что у Славы фамилия Смирнов, а полное имя Святослав: “Ужаснее хаоса шизофренический бред. Но ужаснее его — "разум" в мироздании богословского толка.” Как бы мы все не загрузились козлиной символикой: Жиз — это жизнь, Смит — это смерть, Бурцев — бизонолгенок какой-нибудь, с козлом, не дай ваш Бог, кого-нибудь соотнесете. Балдеж, короче.
Соотносить бред о говорящих козлах с чем-либо реальным мы, разумеется, не будем. И над кем балдеешь, дружок?
Над собой балдею. Жанка Славу облила — бред, но факт. Спорить с ним неохота, хоть режьте. ‘Я уж, чтоб не зарезали, пристебнусь: жизнь богаче фантазии, Общий и Всеединый, часто судьбой называемый, любитель до бирюлек с совпадениями.
Умница, что признался. Так держать. Теперь признавайся нам всем, что косички у Бориса сами собой не могли распасться.
Не могли, конечно.
Значит, и не распались.
Значит, не сами собой распались, козлы.
Нонсенс, не может быть.
Чего не верите, всяко-разно ведь победили.
Не верим потому что истина дорога.
Глянь — принципиальные. Обидно, да, что распались? Не может ведь быть такого, да?
И не было. Это была групповая галлюцинация. В комнате-то сплошные психи собрались, и который с гитарой безумствовал — краше всех. Доигрался. И не было никакой супермузыки. То, что это музыка была — тоже групповая галлюцинация. Сам это признаешь, только называешь неграмотно и претенциозно — “эффекты группового эго”.
Это не ‘Я называю.
Ладно, четыре трудноизлечимых психа называют. Мы все не верим, что такое бывает, значит, не было.
На нет суда нет. Победителей не судят.
Вот видишь...
Ни хуя не вижу.
Ну вот видишь...
Да в упор не вижу. Всем можно, Мне нельзя?
Видишь, распад косичек — это очевидная невозможность. А теперь поглядим шире. Невозможность — вообще всё, что произошло. Где это видано, чтобы психов было много, а нормальный человек один? Правильно Назаров об этой истории забыл, не было ее, и, вообще, не существует ни филиала концерна с пансионатом, ни квартиры “МЖК”. У тебя есть дурная манера — что-то бессодержательное, ненастоящее всё время плести. Нет в тебе простого трезвого взгляда. Всё бы тебе умствовать лукаво, темнить, мудрить, ты слишком вымыслами увлекаешься. А мистика — непродуктивный метод познания.
Не хотите — не верьте. Каждый исходит из личного опыта, в отдельных случаях нам всем вроде бы даже и не во что верить. Да и незачем нам всем это. ‘Я рад за Валеру из соседнего подъезда, что у него личный опыт с нашим общим состыкуется, за Борю рад и за его маму, вообще за всех, опизденею и сдохну от радости за нас всех. Трудитесь, продуцируйте, туда-сюда науку прикладывайте: в информационных слоях — безотказный монокль, бинокль, телескоп, микроскоп, перископ, офигоскоп, в материальных тогда — технократический рай, озоновые дыры, вымирающих животных, оправдания экологическим казусам с узусным красноречием согласуйте. А ‘Я, бельмо на скопоскопе, уродски зырящее, гад и сволочь, пойду ширнусь, что ли, шприцом, которого нет, с побежденным Боном за компанию по реальностям пошатаюсь. А нам всем для продуктивных знаний верифицируемой данности предостаточно, чем продуктивней, тем лучше, о`кей?
Что это ты английский вспомнил, когда еще в русском путаешься? Мы все сказали “продуктивный метод познания”, а что такое “продуктивные знания”, ты и сам объяснить не сможешь.
А если смогу, в задницу все полезете, о`кей?
Не объясняй, нецензурщины не оберешься.
О`кей.
Очень глупая самоцель — лишь бы перечить.
Идите на хуй. О`кей.
Смысл жизни — в непреходящих ценностях, которые в стоимостях.
Из подъезда, соседнего с тем, где живут Бурцевы, выбежала большеглазая, скромно одетая девушка с коротенькой стрижкой, из-за которой казалась совсем девчонкой, и со смехом развернулась к подъезду. Ее догонял высокий, атлетически сложенный парень с доброй, умной улыбкой. Было видно, что он влюблен и счастлив... Взявшись за руки... они отпра...
Глаза б Мои не видели, которых нет.
Большеглазая бабушка Светы терпеливо, мужественно, день за днем плелась к концу своей вроде как актуально существующей жизни.
‘Я и не спорю и не перечу, что они красивые, а ‘Я жутик кошмарный, что в них правда и они совершенны, а ‘Я болячка и ложь. Но Мои глаза, куда хочу, туда смотрю. Гадом быть не запретишь.
Или нет у Меня глаз, и не могу ‘Я хотеть смотреть?
И сейчас ‘Я буду воинов Моих в последний путь провожать. А перед тем, как провожать, надо настроиться на черную меланхолию. Потому что если заранее не настроиться, то может на циничное хи-хи пробить, уж Мне ли не знать. А над смертью хихикать нельзя, грусть последней дороги сакральна, иначе всё есть водевильчик с неважно каким концом. И буду ‘Я всю свою жизнь, которой нет, разбираться, есть ли Мой эстетический принцип смерть или противостояние смерти. Настроился? Не водевильчик Мой эстетический принцип? Точно, да? Без дураков, да? Уже на хи-хи пробило, да? — Ну. Это от запаха смерти. Прам, парам-парам, пам, настройся.
Что Слава Смирнов? С вечера до полудня взявший на себя смерти двух вочеловеченных образов, ответивший за свою жизнь перед двумя любимыми женщинами, ставший прямым участником абсолютной гибели Ритчи, домой он уже не вернется, родные нигде его не найдут.
Что Дина Проклина? Уведенная гоном, ставшая струна в мертвом воздухе, немой образ единожды услышанной музыки, она откажется от работы и жилья, которые предоставит ей концерн “Топик”, уйдет от давно родных друзей альтер-сайтер к сумасшедшему Ритчи, будет вызывать его к жизни, сгорит впустую и не успеет себя раскрыть.
Что Сергей Жиз? Всегда умевший дорожить незаметным счастьем ежевечернего чая с друзьями, ясного утра, привычной дороги от станции к пансионату, за самоубийством Проклина обещавший Бону Жихарду, что больше не простит себе сознательных смертей на пути к единому, и зачинивший безнадежную войну абсолютов, в конце ее потерявший для себя ту, кто была ему дочерью, того, кто был ему сыном, того, кто был ему братом, и созвездие нерожденных миров, он запретит себе дорожить и незаметным счастьем, и его смыслами, с того дня он будет жить только для других, и перечеркнутая синь превратится в погоду сверху. С глубокими морщинами под глазами он один из трех рыцарей уйдет в течение времени и узнает старость. Умрет где-то в Бельгии от ненужности, годами раньше высохший изнутри.
Что Бон Жихард? Никогда не хотевший быть в этом мире, но однажды заимевший возможность спасти того, кто всем существом хотел, и не спасший ради уникальной проверки ментальных игр в абсурдной, чуждой ему реальности, хотя от начала спора лично ему не требовалось ничего проверять, он скоро уничтожит себя, и в этот раз Сергей не сможет его задержать. Но об узнанном Бон Жихард никогда не жалел. И на самом деле ‘Я не знаю, уничтожит он себя или,— быть может, как смог быть в ловушке отсвет шиповника на зареве звезд,— он теперь сможет вновь держать путь в искомую явь и всё же уйдет.
Что Альдер? В Ритчи, его безумствами уже обреченном, узнавший брата по крови, какая хлынула из-за пределов, взрезанных его безумной рукой, не сумевший затем задержать и сдержаться, сломленный через мгновение, как проломил, он попытается помогать Шизели, но сам не продержится долго, беззвучный образ звучавшей гармонии, которая родилась и исчезла как не была в этом мире, будет преследовать Альдера в каждом движении, и еще не сойдет с зенита июль, когда он пропадет, неизвестно куда, как и Слава Смирнов.
Что Ритчи? А что, что Ритчи? ‘Я крут и неукротим, но только пока жив.
Вот видишь, какие печальные итоги. Все мы смертны,— но нас спасает любовь, с нами Бог. Мы все тебя простим и примем, и поделимся всем, что имеем,— присоединяйся! Жить в мире с миром и созидать!
Да идите на... короче, плох ‘Я стал, уже и на хуй послать не могу. О`кей.
Смерть Моя — день наступающий.
Но неисповедимы пути Мои, ибо ‘Я выбираю, это ‘Я вам всем говорю.
НТР есть информационный кризис в человеке, эрго, кризис человеческой цивилизации. ...теорема доказана. Шерше ля капут.
сноски
[27.1] TABULA RASA лат. [т`абула р`аза] — гладкая дощечка, т. е. чистый лист; нечто чистое, нетронутое.
[28] Верет`еница, змеевидная ящерица, питается насекомыми.
[29] Онтол`огия, зд., проблематика существования.