~~~~~~~~ ~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~ ~~~~~~~~
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
Вниманию благосклонных читателей предлагается текст, записанный человеком, который с вот этой вот самой строчки предлагает себя как писателя. И, воспользовавшись правом писателя делать предисловия, тут же спешит изрыгнуть свое мнение обо всем, что последует за предисловием.
“ТП” — сказка в двух частях, и вторая часть еще сказочней первой. Говорят, сказка — ложь, да в ней намек. В данном случае это не так. В “ТП” намека нет, а есть прямое указание, что очень многие сказки — это бред шизофреника, и шизофреников надо карать, чтобы они не пудрили мозги остальным (по крайней мере, теперь-то прямое указание заимелось).
“ТП” — не совсем приятная сказка, даже совсем не приятная, это готика внутреннего мира в духе де Куинси и Эдгара По, только намного неприятнее. В ней рассматривается та сторона шизофрении, которая свойственна всякому, кроме святого, хотя, наверно, всякий, кроме святого, будет говорить, что ему не свойственна. Благодаря вот этой самой всеобщей черте, многих сказочников не изгоняют из общества, как следовало бы, а делают примером для подражания. Это ведет к растущему ушизофрениванию общества. Это очень прискорбно.
“ТП” неприятная сказка также потому, что на всем ее протяжении задевается жизненно активная точка очень многих людей, а именно: очень многие верят в существование гениев, а значит, в существование посредственностей тоже верят. Может быть, этот миф и необходим для нормальной жизнедеятельности общества. Но тогда непонятно, как быть всем тем, кто не живет по этому мифу, а быть полезным людям хотел бы.
Большая просьба к благосклонным читателям не цепляться за проблему “личности и общества”, которая якобы рассматривается в этой сказке (на самом деле, в “ТП” не рассматривается вообще ничего, кроме того, что там усматривается, и это совершенно естественное положение вещей, среди которых и ничем не особенный ракурс на два круга идей, две группы взаимозависимых понятий, можно сказать, две биологические радости), а проблема “личности и общества” — сугубо личная. Перед кем-то из неблагосклонных читателей она, может быть, и стоит. Перед новоявленным писателем — нет.
Большая просьба все места не для прочтения благосклонно пролистывать, не читая. К сожалению, они необходимо продиктованы структурой в целом и, несмотря на нелюбовь к диктовке, записаны — в личных целях, благосклоннейшие нечитатели.
Вышеуказанный писатель теперь надеется, что настроил прочитывать всё нижеследующее как неприятную сказку и пример того, каким не следует быть. Вместе с тем, он надеется, что в некоторых шизофрениках сработает обратная реакция на предисловие, и они будут настроены читать эту неприятную сказку как приятную и вовсе не сказку. Туда им и дорога. Сами пусть решают, насколько приятная. Хоть этим быть полезным людям.
[Предупреждение хорошим людям. Текст безопасен, но за одним исключением: стадный инстинкт в двух окультуренных, цивилизованных образах, задающих правильное поведение на самых разных уровнях (быт, отношения, активность), представлен в выраженном и не в лучшем виде и, вместе с тем, неявно навязываются два новых образа, не бывавшие выраженными отдельно от двух первых, которые также определяют поведение, !если !становятся !симпатичны. Последние два управляющие образа являются !суицидальными. Прямым предупреждением снимается возможная сила воздействия (тупо, и зацени, как просто). Отслеживать в себе эти образы чревато распадом личности, проверено на личном опыте, чего ни в коем случае не желаю хорошим людям.
“Бессмертие” (≈ способ сохранения информации) в данном тексте не имеет буквального смысла, “миф” встречается в двух разных значениях. Курение — очень вредная для здоровья привычка.]
Он давно вышел из юного возраста, а зрелость не брала его под свой кров. Ее верная тень касалась знакомых лиц, не замечая его. Он оборвал шастанья с место на место и в серединном, солидном городе снял квартиру на последнем этаже семиэтажного дома. Хлопоты с обустройством жилища улеглись через день, если не в первый же вечер, когда он бросил на голый пол свернутый тюком матрас с этикеткой. Вряд ли придавая значение покупкам, назавтра он обзавелся стулом, столом, еще стулом и лепным цветочным горшком. После ужина горшок удачно использовался под пепельницу.
Не имея опыта в жизни регламентированных расходов, он вскоре поимел заслуженное безденежье. И нанялся вожатым фургона, который должен был доставлять в лучший ресторан города чем-то особенные яйца из отдаленной горной деревни. Как предупредил его главный повар, работа связанная с большим риском, но его устроило, что хорошо оплачиваемая и отнимающая всего трое суток в неделю. Говорят, что яйца эти собираются из гнезд гигантских ящериц. Говорят также, что чем ближе к горам, тем больше грабителей. Еще говорят, что жители деревни запросто убьют того, кто им не понравится, и скормят труп своим любимым ящерицам. К слухам он был безразличен, а скучноватая работа ему нудной не сталась, маршрут пролегал через дикий луг и предгорье. Устройству на работу немало способствовали его участливая молчаливость и длинные волосы: у главного повара создалось впечатление, что этот парень понятлив, исполнителен и будет симпатичен горцам своей прической.
Покончив с бродяжничеством, он без знаменательных перемен и усилий упорядочился в днях недели. Как раньше он шастал и наблюдал чужие заботы, развлечения и праздники, так же сам теперь работал и отдыхал.
И он впал в привычку подолгу наблюдать уголек догорающей сигареты. Пустота назревала и разъедала его под панцирем поселенского спокойствия, который он желал бы разбить и не мог.
Следя за бесшумными изменениями и предуготованным, вероятнейшим превращением бумаги в пепел, он столь же тихо вспоминал янтарь солнечной осени, которую можно было увидеть перед глазами только с поворотом головы. Но не отрывая глаз от тлеющей сигареты, он уготованным, вернейшим усилием изменял в воспоминании просветы ветвей, добавлял к заоконному янтарю сквозящей голубизны туда, где должна была бы незаметно сереть водонапорная башня, и уходил в воспоминание настолько свежее, что еще не ставшее им.
Быстро сбежав по ступеням семи этажей, сухостойный, светловолосый парень уходил к березам, видным с окна, и в ожидании прислонялся к дереву. Поодаль нудно высилась водонапорная башня, и ту, кого он ожидал под березами, томительное воспоминание о водонапорной башне тянуло к месту, как к врагу, в котором желаешь убедиться.
Обычно подруга выходила через несколько минут из-за угла соседнего дома. С месяц назад эти двое давних знакомых повстречались на улице, оказалось, она здесь уже с весны, думала задержаться на какой-нибудь сносной работе, два раза увольнялась, но, кажется, наконец устроилась. Часто встречаясь, они пересказали друг другу, кто как устроился и какую работу нашел, и уже с месяц, встречаясь под березами и гуляя по целым вечерам, оба говорили такое, что совсем необязательно слушать, или вовсе не говорили.
Если бы властям города стало известно, что кто-то регулярно и преднамеренно сомневается в существовании водокачки, снабжающей пекарню и прачечную, чудака отправили бы из города куда следует. В этом почтенном городе водонапорная башня, конечно, и за сто лет не исчезнет от того, что один горожанин время от времени не хочет ее замечать, но и ни один достойный горожанин не допустит даже мысли, в которой ставились бы под угрозу прачечная и пекарня. Однако, этот недостойный горожанин позвал еще раз подругу к месту встречи своим способом, прогуляться с нею последний вечер и сказать, что он уходит из этого города. Он собрался в свою деревню, и оттуда — снова в Пьяное море.
Сейчас он ждал ее под опадающей березой и смотрел в землю.
— Привет! — подбежала юркая, жестковатая девушка.
Притормозив у него на плечах, она перехватила к запястью и потащила с собой.
— Привет,— ответил он.
Через прерывистое дыхание подруга на ходу говорила:
— Приехал Лёра, мы искали тебя. Лёра только что из ходки, Чинн.— Подруга крепче сжала руку и ускорила шаг.— Нашелся Роник.
— Где? — Чинн внимательно посмотрел на нее.
— Не спрашивай меня, пожалуйста, Лёра сейчас всё расскажет. Мы ждем тебя третий день, где ты был?
— Смотался за сыром и яйцами.
— Я боялась, что ты совсем ушел отсюда. Как здорово, что ты меня сейчас позвал.
Месяцев шесть назад она бы еще так не порадовалась. Тогда она избегала его, и давно уж в открытую. Но Чинн, как гончая, чуял дух Каи, а она не понимала, что ему нужно, всякий раз он находил ее будто случайно.
До того, как они сошлись в тени почтенной водонапорной башни, Чинн вызывал Каю лишь дважды. Вызывать к встрече он нигде не учился, не изобретал и не отрабатывал эту технику, он обнаружил, что владеет ею, случайно и освоил затем инстинктивно, словно по голосу крови. А какая кровь в нем течет, он не знал и ему это было нелюбопытно.
Года три назад Чинн проходил мимо мест, где думала задержаться Кая. Не всех друзей Каи Чинн знал и совсем незнаком был с теми, в круг которых она тогда затесалась. В их компании она встретила Чинна на улице, за беглым взглядом только вежливо кивнула ему и вместе с друзьями скрылась в подъезд. Впервые она попросту отказалась заметить его.
Чинн приперся к спинке скамьи, утомленный за день ознакомительных брождений по городу, и закурил. Уставившись на уголек сигареты, он задумался невесть о чем, и урна рядом с скамьей виделась почерневшей от дыма и пламени, а пепел с сигареты — летящим по мглистому ветру. Через пару минут из подъезда выбежала Кая. Первым делом она взглянула на урну.
— Я ненадолго, Чинн. Скажи коротко: что тебе надо!
— Будешь курить? — предложил Чинн, не умея ответить разумней на вопрос риторический.
— Ты позвал меня, чтобы вместе покурить?
— Я тебя не звал.
— Почему ты здесь стоял?
— Курил. Будешь?
— Не пересекайся со мной больше, Чинн,— отчетливо сказала Кая.
— Ты сама сейчас выбежала.
Кая пригляделась к нему, неспособному удивляться, восхищаться, переживать.
— Может быть, я сама... Может, я и сама сейчас выбежала. Мы стали болезнью друг друга, Чинн. Я от тебя устала,— бросила она напоследок и забежала в подъезд.
Диктовать и навязывать не в характере Чинна, поэтому с той случайной встречи и до прогулок от водокачки Чинн вызывал Каю еще только раз — удостовериться что это возможно. Это было в большом городе, он заметил Каю через ограду парка, по которому оба когда-то бродили, и, зная что Кая неподалеку, он побудил ее проверить, на месте ли одна запущенная аллея. По смутному зовущему импульсу выбегая на боковую аллею, Кая увидела Чинна. Он стоял на полураскрошенном, старом поребрике, немного расставив ноги, и грыз травинку. И тогда Кая первый и последний раз попыталась поссориться с Чинном.
Отрывисто поздоровавшись, она жестом пригласила его за собой, с аллеи к тропинке, ведущей дальше на бетонный берег канала.
Внезапное предложение прогуляться Чинн принял только тем, что сошел с поребрика за ее решительным шагом своей походкой, легко выдающей, что он бредет без цели навстречу ветру оттуда, куда дует ветер. Ведь лет десять назад Кая хотела встретиться с ним, и потом встретилась, и потом подумала — а зачем они, вообще, друг другу нужны?..— и хотела бы разойтись, а он был всё тот же. И те же прямые волосы пытались взлететь по ветру, и та же простая рубашка под темным плащом, и те же кроссовки. То ли он специально их треплет, когда покупает новые?..
Она отвела глаза от его ровного шага,— всё того же, каким он увел ее из краев, где она выросла, где ее окликали Клавой или Клавдией, он первый по ошибке назвал Клавдию уменьшительно Клайдой, и там, куда он ее увел, к ней никто уже не обратился по старому имени, а только в его деревне прозвали еще проще Каей.
— Чинн, зачем ты находишь меня?
— Давай руку.
Он перетянул Каю через травянистую рытвину рядом с порушенным мостиком, они снова вышли на тропку.
— Я слушаю, Кая.
— Да ты всегда слушаешь! А я говорю и говорю всякую ерунду. Так послушай же сегодня вот что: мне неясно про тебя, но про себя наконец стало ясно, почему я жду встреч с тобой, сверяю дороги, задаю, ей-богу, смешные вопросы. А просто потому, что твое знающее молчание меня обнадеживает. Можно подумать, ты дашь какой-то необыкновенный ответ! А никто, кроме тебя, не ручается, ты знаешь и молчишь, или молчишь потому что тебе важно не знать, а встречаться. Мне уже давно кажется, что ты пересекаешься со мной не случайно. Если так, то зачем тебе я?
Чинн принял к сведению пространную вступительную речь и слушал дальше. Выразить свою точку зрения, обменяться мнением — это не только нормальная, это необходимая связующая потребность, благодаря ей люди не замыкаются, узнают других и себя. В ком-то она задавлена, кем-то движет активно,— в Чинне эта нормальная потребность отсутствует. А вопросы из ряда “Как ты ко мне относишься?” он пропускает мимо ушей. Кая резковато прибавила шаг. Чинн плавно переключил скорость.
Когда-то давно они брели вдвоем по лесной дороге. Двухдневным пешим переходом они направлялись из портового городка к родной деревне Чинна и Лёры, его сводного брата. Лёра просил заодно передать тетушке Анне, что он вернется месяцем позже, и пусть тетушка Анна не беспокоится. Чинн и Кая несли тетушке Анне Лёрин привет не как новость: Бориска и Вовчик доберутся до деревни обычным транспортом на полтора дня раньше их, а пройтись пешком взбрело в голову Чинну. А Кая вдохновилась и отправилась с ним. Радость незнакомой дороги, стремление к чуду Кая взяла в попутчики, Чинн ей не возражал. Стало темнеть, Чинн нашел ночлег без труда. Они свернули к деревне, и Чинн — не со смекалкой опытного бродяги разговорил кого подобрей и напросился на двор,— а даже, кажется, и не думая о ночлеге, поприветствовал селянина, они задержались еще поболтать у забора. А потом мужчина пригласил в дом отужинать и, если на примете чего лучше нет, переночевать в баньке. До полуночи попутчики и хозяева дома засиделись за чаем, а когда хозяйка дала еще тулуп к одеялу, Чинн взял не кокетничая и в баньке повесил на гвоздь. В баньке Кая ночевала впервые, и всё ей там было сказочным.
Назавтра Чинн и Кая шли дальше, и где-то днем, когда тени с полудня стали снова расти, Чинн отметил, что они подойдут к его родной деревне часа через два и есть время до темноты завернуть в одно место. Это местечко было почти по пути, им оказался кособокий сарай с большими щелями. Он стоял на лесной поляне, через которую проходила тропинка, и в нем не было ничего, кроме большого чурбана и соломы. Через длинные щели вдоль кривых досок солнце ложилось на утрамбованный пол и заносило в душистую тень капельки синевы, растворенной в лучах. Это был последний привал за два дня дороги и самый долгий. Наверняка поспевая к вечеру, Чинн и Кая часа на три устроились в сене. Чинн тогда много рассказывал, Кая подхватывала и взахлеб рассуждала, он с улыбкой соглашался или не соглашался. Два их голоса звучали глуховато из-за землистого пола и звонко из-за треньканья птиц, и всё Кае было сказочным.
Прошло время, Кае исполнилось двадцать, двадцать один, годы после, она уже говорила с Чинном тоном принужденным, если не равнодушным, будто озабочена чем-то другим. А его вежливый тон не изменился, только он говорил неохотно и всё больше молчал.
Тропинка от запущенной аллеи городского парка сбегает на дугообразный въезд к территории шлюза, над крутым бетонным скатом канала, под высоким магистральным мостом. Досадуя на свое пустословие, Кая упорно продолжала ссориться:
— Чинн, нас ничего не связывает, я прекращаю встречи с тобой...
У массивных перил въезда над каналом они остановились. Кая, прикусив две сигареты, прикурила обе сразу, одну передала Чинну. Он взял, глядя на воду, и кивнул, что внимательно слушает.
— ...Ты мой пережиток детства, я давно изменилась...
Кая посмотрела на него. Худое лицо с заостренными скулами щурилось на ветру, и что за этим прищуром: тревога, насмешка или глубокое безразличие,— она после лет знакомства не прояснила. Точь-в-точь с таким же успехом она могла заглядывать в зеркало.
— Чинн!
— Я слушаю, Кая.
Но Кая уже устала ссориться. Она договорила:
— Разыскивай меня, если не лень. А мне с сегодняшнего дня наплевать, встречаемся мы или нет.
Чинн перевел глаза на нее, Кая сглотнула першенье и откашлялась сигаретным дымом.— Тонкий звук донесся из-за моста, из-за запертых ворот шлюза, где начинается много открытой небу воды. И со звуком донеслась целая жизнь, которую однажды вечером пережили они вдвоем.
Темно-синим вечером они стояли над отвесной стеной из сотен окон. Они пришли в гости к Ронику. (Рон знал тот город очень неплохо и подыскал себе мало пригодное для долгого житья, но в своем вкусе место на крыше пятнадцатиэтажки. Место предлагалось персональным солярием, якобы летней виллой, но предлагалось неудачно, недорого, затем дешево — так как больше смахивало на скворечник.) Чинн и Кая подошли к краю, и оба засмотрелись на закат в стеклах города, может быть, тогда они были созвучны. А из-за спины крикнул Роник: “Стойте! Я прошу, стойте вот именно так!” Было слышно, что он садится с доской, ватманом и углем, чтобы перенести темно-синий вечер в черное и белое, и в его возгласе было слышно, что ему это чертовски важно.
В те дни Роник был не тих и лукав, в те дни он был лихорадочно резок, лицо делалось отчерченным, как сколотым по краям. Рон тогда рисовал слишком много. Такие приступы творчества ничего хорошего ему не обещали, заканчивались они всегда одинаково. Роник уничтожал наброски, картины и надолго впадал в другую неприятную крайность: тогда он был чем-то подавлен, ему было за что-то стыдно, он был почему-то мнителен, а моментами суетлив. Чинн и Кая очень любили Роника, но наставлять его на путь истинный им в головы не приходило.
Наступающий сумрак затенил и скрасил отчерченное лицо. А сквозь спины Чинна и Каи смотрели в вечер впалые глаза Роника. И Кае казалось, если бы она или Чинн отвлеклись на секунду, Роник увидел бы за ними совсем другой вечер. Жизнь этого вечера зависела от того, удержатся ли они в пойманной свободе, бездумно отпуская ее, куда она пожелает.
До самой темноты Чинн и Кая стояли под густеющими облаками над приближением ночи. Их свобода, хлопая крыльями, подыскивала вместе с голубями ночлег, передвигалась огоньками транспорта по шоссе, мелькала женской фигуркой за кухонной занавеской в окне соседней многоэтажки. Кая не помнила о Ронике, рисующем за спиной, и тем вечером, застывшим в секунде свободы, она прожила целую жизнь.
Когда Роник снова окликнул, предложив покурить, Чинн обернулся со словами: “Спасибо, Роник”. Роник смущенно пожал плечами, и наверно Кая больше, чем он, поняла, за что Чинн его поблагодарил.
Далекий звук из-за моста унесло дальше с ветром. Надавив в чугунные перила озябшей рукой, Кая мусолила в другой руке сигарету.
— ...Извини, я много лишнего сказала... я скоро уезжаю отсюда. Ты мне представил удобный случай подвести итоги с тобой... — Кая затянулась и глотнула еще воздуха. И отрывисто, насмешливо вздохнула.— Я еду в Доброе-Время. Ты ведь давно не виделся с Лёрой. Поедешь со мной?
В родную деревню Доброе-Время Каю привел когда-то Чинн. И в довольно большом приморском городе, где раньше жил Роник, Кая первый раз была с Чинном. Роника там тогда уже было вряд ли застать, а с Каей Чинн заглядывал в порт, чтобы помочь ребятам сдать товар на трезвую голову и выручить денег себе. Спустя года два и то вернее пересечься с Роником было в другом городе, в городочке, недалеко от деревни Доброе-Время. А проходя там однажды, Чинн заглянул к Ронику и застал Риту. Рон с радостью представил Чинна и Риту друг другу, но Чинн вдруг был весьма вежлив, а в одной его реплике проскользнул такой холодный сарказм, что Рон растерялся: он не предполагал в Чинне подобных чувств. И, шатаясь по местам, где бывал также Роник, Чинн уже не разыскивал его. А смерть тетушки Анны оборвала ниточку между Чинном и родным домом. И надолго куда-то пропадая, он уже не всегда сворачивал увидеться с братом. Нередко Лера и Роник узнавали, где сейчас Чинн, от Каи. И как-то раз Кая прямо пожаловалась ему, что ей кажется, будто он преследует ее. И услышала в ответ молчание Чинна.
Сводных братьев Чинна и Леру вырастила тетушка Анна. Но уже несколько лет Лера возвращался из Пьяного моря в пустой дом. В Добром-Времени было немало шумных, многодетных домов, но было несколько и пустых.
Сыны и дочери этой деревни несчастливы. Много поколений назад через нее проезжал сумасшедший эстет шутки Локки. Дядька Иринарх рассказывал Кае, что Локки часто ездил без свиты и не назывался тому, кто не начинал о нем сам догадываться. А тех, кто был груб, Локки вроде и не наказывал. Просто отбирал долю веселья, так что редко какой человек понимал, почему ему становилось всё тяжелее жить. А еще реже бывало такое, что человек через это понимание приходил к раскаянию в некогда причиненном зле. И совсем уж редко кто не каялся, а отправлялся загладить добрыми делами свое зло. По словам Иринарха, к таким Локки приходил сам и брал в свою свиту. Впрочем, тут предания разноречивы. Другие старики говорят, что у Локки вообще нет свиты, а тех, кто обнаружил в себе маленькие радости маленькой властью и избавился от них, Локки уводил на испытания в город артистов. Но многие старики отмахиваются и говорят, что сказки про Локки, конечно, поучительны и рассказывать их, конечно, нужно. И добавляют при этом, что можно представить, как редко заглядывал Локки в наши края, если до его появления здесь через деревню прошли двое потерявших веселье, искавших в делах, обратных своим же, и нашедших смех между злом и добром.
Набредя на эту деревню, Локки порадовался, как мудры и доброжелательны жители в ней, как непритязательно-весел их быт. Локки сказал, что искал как раз это селение, и, нагостившись, пожелал местным жителям изобилия и добрых времен, чтобы нравы их сохранялись. И пожелание Локки зависло над деревней проклятьем. С тех пор началось, что дети из этих мест уходили в Пьяное море.
Опустошенными возвращались они в родные места. И снова уходили из них на борт “пьяной” шхуны. За бесцельным брождением по коварным, безжалостным водам, за длинной цепочкой пьянок в портах, бросали наконец якорь в проклятой бухте на отшибе и скорее спешили домой от Пьяного моря. Но, как больные уже безнадежно, уходили в новое плаванье. Став старше, они оседали, брали в свои руки хозяйство, дорожа благонравием, воспитывали детей, практически брошенных на попечение старшего поколения, пока не заявится на порог из последнего плаванья промотавшийся попусту отец или мать. Но их дети, и родные и приемные, вырастая, тоже бежали в Пьяное море из дома безбедного и, как вечный вечер, недвижного. Многие гибли. Но во многих домах воспитывались и найденыши. Поэтому в деревне не такой уж редкостью были ненормальные дети, и придурковатые, и нездешние по темпераменту. Заботой и лаской нравы деревни укоренялись и в них.
Особенно неохотно матери и отцы отпускали в Пьяное море найденышей, они гибли чаще. Чинн и Лера тоже были найденыши, Лера постарше, наверно, года на полтора. Усыновившие его мужчина и женщина смеялись, когда привезли в Доброе-Время еще одного ребенка, что им везет на найденышей. Из следующего плаванья они не вернулись,— затонула вся шхуна. Детей взяла на воспитание старшая сестра утонувшей женщины Анна.
Обоих тетушка Анна воспитывала без напрасных допросов и в строгости, Чинн и Лера вполне могли сойти за родных братьев, только Лера был потемнее и сам коротко подстригался с тех пор еще, как проверил на волосах, хорошо ли он заточил свой первый ножик. Оба были невнушительной, но твердой фигуры, только Чинн с бесшумным, неустойчивым шагом, а Лера — с пружинистым, ловким. И вообще-то говоря, у многих сохранилось подозрение, что Лера — родной сын Анны, которого она из-за давней истории объявила, как и Чинна, приемным. Подозрение было не беспочвенным, даже если сбросить со счетов недомолвки старших,— Лера с раннего возраста и часто ходил в Пьяное море, Чинн один из немногих детей деревни не разделил этой нелепой судьбы.
Как и Лера, он вышел в Пьяное море первый раз очень рано. Старшие буквально навязывают подросткам морскую подготовку на обычных торговых путях вдоль побережья и в двух других судоходных морях, таков жалкий, но обязательный компромисс родителей со сбегающими детьми. По стечению обстоятельств, братьев Чинна и Леру взяли обоих сразу в “пьяную” ходку, когда им было лет четырнадцать и пятнадцать. С тех пор Лера плавал чаще других, Чинн еще только раз. После первой ходки он вернулся вместе с Лерой домой, долго болел простудой, поначалу харкаясь кровью. Выздоровление еще замедлилось тем, что он не разрешал себе спать, когда узнал, что во сне много бредит вслух. Как рассказывала тетушка Анна, поправившись, Чинн вдобавок к врожденной замкнутости откровенно искал уединения. На расспросы тетушки Анны Лера сказал, что в море Чинн справлялся со всеми заданиями, но почти не спал и его не раз заставали оцепеневшим с прямой спиной, подобравшим ноги, сложившим руки, уставившись в точку. А так сильно простудился он уже на обратном пути, милях в пятнадцати от “синяковской” бухты. Нелепый случай, какой может произойти только в Пьяном море.
Был тихий, ясный день, а Чинн вдруг рухнул на колени и снова застыл. Тут его зачем-то позвали, он не откликнулся, его потормошили, а он вдруг вскочил и так врезал по тормошившему, будто машина сработала. И снова сел. Тот удивился, другого позвал. Другой к нему подошел, — то же самое. А раньше всегда было, что к нему обратятся когда нужно,— он очухается. Вся команда вокруг Чинна на палубе собралась: что за новости, мы ведь уже почти приплыли. Я говорю: “Чинн...” А он на меня пустыми глазами смотрит и отвечает: “Лера...” Я ему говорю: “Ну вот, Чинн...” А он, будто не слышал, неживым голосом свое говорит: “Только не ты, тебя нельзя...” Что нельзя? — никто опомниться не успел, он уже за борт кинулся. Вода в тот день теплая была, и никто не простудился, я ведь тоже Чинна вылавливал. А он слег.
Тетушка Анна тем же вечером осторожно сказала Чинну, что очень глупо повторять ошибки других только чтобы сделать как все. Это замечание по поводу тяги в Пьяное море не одному юнцу было напрасно говорено. Но на Чинна оно неожиданно возымело действие, и он был спокойной радостью для тетушки Анны, и даже несколько лет спустя,— когда уже стало ясно, что он не путевее, чем все другие дети Доброго-Времени. Чинн нанялся учеником к мастеру из ближнего села, через два месяца ушел в город и там учился в медицинской школе, но бросил. Тетушка Анна чуть ли не поощряла сухопутные шатания Чинна, а к тому же Лера через Чинна мог по хорошей, приличной цене сдавать товар из Пьяного моря. (Учтивая непринужденность младшего брата быстро отыскивала общий язык с разными людьми, когда надо, а вместо расчетливых талантов коммерсанта ему с успехом служили наблюдательность и память, когда надо.)
Года три-четыре спустя безмятежный Чинн вдруг собрался с Лерой в “пьяную” ходку.
Вернувшись из плаванья второй раз, он не поехал домой, как по внутренней тяге стремились другие дети Доброго-Времени, а надолго застрял в портовых кабаках и трактирах. Роник, который тогда и встретился с ним, говорил, что познакомился с Чинном безмятежным мертвецки и уравновешенным в стельку.
Рон года на два старше Чинна и Леры, ему тогда было около двадцати. В его голове болталась ароматизированная яичница о любви, он только что видел свою подругу на танцах с другим и уныло повлекся топить скорбь в вине, как, представлялось ему, и должен в таких случаях делать оскорбленный любовник.
Когда Чинн, сшибая косяки, перешагнул порог пивнушки, Роник топился уже как в третьем стакане, его глаза горели гордым презрением, а также жаждой выплакаться на участливое плечо. Завидев паренька в проеме входа, он широко махнул рукой, Чинн на автопилоте доплелся в полутемный, относительно тихий угол салона и грохнулся на стул рядом с Роном. Выложив перед собой приличную сумму (ходка была удачной, ребята вернулись с деньгами), он жестом из-под спавших волос показал, что ему надо много и крепкого. И не заботясь, заметили его заказ или нет, дальше равнодушно смотрел сквозь подозвавшего его Роника.
“Эх, парнишка,— начал Рон,— убери этот мусор, сегодня угощаю я...” И он еще раз широко взмахнул рукой. “Бабы — суки, пацан,”— говорил он, наливая себе и Чинну.— “Но, черт возьми, для тебя это пустые слова, пока не обломишься сам.” Чинн хлестал молча, дойдя до предела известного ему одному, за которым спиртное пьянит не хлеще воды. (Кая не видела Чинна пьяным, но Рон однажды сказал, что из “синяков” так пьет только он.) Ко времени, когда Рон упился хотя бы вполовину как Чинн, он уже сообразил, что пацан-собутыльник хранит молчание не из жадного и соболезного любопытства, а потому что ему неимоверно лень издавать звуки. Изредка, на особо проникновенные всхлипы, он вежливо кивал,— а Рон всхлипывал всё чаще: безразличные кивки пацана довели его, ему стало отчаянно одиноко и жалко себя. Завидев дно очередного стакана и прочувствовав уже всей душой, что над угольями сгоревшего чуда любви он один в целом мире и его горе никому здесь неинтересно, он просто упал в стол лицом и зарыдал. И издавать звуки Чинну в тот вечер все-таки пришлось. Давно уже лыка не вязавший, он пришарахал к стойке бара, договорился большей частью жестами с хозяином о постое на одну ночь и уволок упитого парня из-за стола на койку под лестницей. Свалил на койку его и свалился сам. Ранним утром их растолкала хозяйка под предлогом позавтракать, Чинн расплатился и вдвоем с Роном они вышли из пивнушки.
Роник пригласил Чинна к себе,— он тогда жил с родителями,— в кармане у него денег не было, а остаться в долгу за этот постыдный вечер он не хотел. Чинн спросил, нормально ли будет принять у Роника душ, и пошел вместе с ним. По дороге Роник выспросил, что Чинн из той самой странной деревни Доброе-Время и недавно вернулся из того вот самого “пьяного” плаванья. Рон выспрашивал, Чинн коротко отвечал. Помывшись и пообедав у Роника, он сам осмотрелся, что тот читает, слушает и что рисует. Роник смутился своей безоблачной жизни. Но вперемешку с омлетами о любви, прелестях природы и благородных сердцах Роник жил чем-то еще, Чинн будто напился родниковой воды. Во всяком случае, он пригласил Роника к себе в гости, и они пешком отправились к добрейшей тетушке Анне, как года два спустя Чинн и Кая. Там Роник познакомился с Лерой. С тех пор Рон не раз сходил с Лерой в Пьяное море, а Чинн шастал по перетекающим друг в друга дорогам один. Кая сколько-то пошастала с ним и не смогла объяснить себе, чем он движим.
Но и Лера, и Бориска, и Тиша, и все дети Доброго-Времени не знали, зачем они ходят в Пьяное море. Опустошившись дотла в его водах, они затем дорожат только вырастившим их миром, как самим их счастливым детством. А их дети, вырастая в этом самом, надежно защищающем, мире, бегут от него. Уже придуманы художественные, социальные и медицинские версии, зачем эти дети ходят в Пьяное море, но Кая убедилась: сами дети не знают, зачем. У них только есть поговорка, которая так и передается от старших младшим: “Локки снова грустит”. Выражает она беспричинное очень грустное удивление, например, так могут сказать когда наутро после шторма товарищ найден в постели мертвым.
О Пьяном море Кая впервые услышала не от Чинна. Его тогда Кая еще едва знала, разминулась с ним на многолюдной городской улице и до утра прибилась в “ночлежку для бывших господ”. Там она стала свидетельницей разговора нескольких полупьяных, небритых “бывших господ”. Изысканно размахивая руками, они рассказывали друг другу:
— Один мой хороший приятель — приятель одного “синяка”. Сейчас тот не плавает в Пьяное море, и вот, господа, после какой истории. Судно, на котором он был капитаном, попало в штиль. Отдыхай, рыбу лови, водку гаси — ан нет. Сначала двум-трем, а затем всему экипажу сделалось скучно. И день за днем от первого до последнего все ненужны, и любые чувства в цепочке дней все страшно глупы. Капитан учуял, что дело нечисто, и велел грести из штиля на веслах. Матросы с механической покорностью исполняли приказ, и вскоре судно пригребло к берегу. А попали они на остров, хозяин которого — маг. Он концентрирует внимание человека на ряде дней от прихода и до ухода. И по собственной воле человек узревает неимоверную глупость всяких-разных волевых действий. И это, господа, конец. Пленники становятся рабами хозяина острова, работают на износ и отдают концы быстро. Им плевать, чем их кормят, и что-то делают они только под плеткой. На острове нет охраны и незачем, дух безнадежности устоялся в воздухе так, что люди даже мочатся под себя. Когда приятеля-морехода закинули на нары с номером в вонючем бараке, он представил себе, как встает, идет в зловонный сортир, снова возвращается на истлевший от испражений матрас, как матрас этот сохнет, но вот на нем новый раб, затем еще один, и в конце концов груду ваты выкидывают, безразлично, сухой она будет или мокрой. И приятель-мореход тоже помочился под себя...
Тут вся компания расхохоталась, и Кая не расслышала сколько-то слов.
— ...он родился в рубашке. Среди рабов, в том же бараке, оказался человек, которого он знал с детства. И еще мальчиком он терпеть не мог своего знакомого, у того с бескровных губ не сходило словцо “безнадёга”. Это приятеля-морехода и спасло. Сам уже раб, он из детского отвращения к соседу по нарам просто встал и пошел искупнуться. И опять ему крупно повезло, он не встретил по дороге хозяина, его мысли приняли другой оборот. Из бессмысленности любых телодвижений, ему подумалось, что можно делать любую ерунду, и назло мальчику, всегда заявлявшему “безнадёга”, приятель сел в лодку и погреб куда глаза глядят. Сбежать-то с острова проще простого, если только нечаянно захотеть.
— А вот, господа, другой случай. Известно, что “пьяные” мореходы терпеть не могут художников, поэтов и музыкантов. Их никогда не берут на борт, если планируют заплывать далеко,— а то верная примета, что корабль попадет в шторм. А один художник очень просился показать ему Пьяное море. Экипаж тот был крепкий, его члены все — опытные моряки, решили-таки взять. Судно, конечно, попало в шторм, и занесло его в полосу изменений. Где-то у Зыбучих рифов есть топкий берег, вроде болота, и оно всё из поющих нарциссов. Туда и занесло это судно. Капитан знал, что из болота поющих нарциссов обратной дороги нет и приближаться к нему очень опасно. Они вроде сирен, но поют деликатней и слаще. Они поют, что чем ты ближе к ним, тем отважнее и смелее. Что сильный духом прекрасен, а сила духа утверждает свои желания, она прекрасна поэтому, она не умеет трусливо ограничить себя. Что, заметь же, заметь, уверенность в себе делает человека красивым, так верь же, что ты прекрасен. Ты таков, каким себя видишь, в тебе важно то, на чем ты сам заостряешь вниманье. Верь в свое совершенство, и ты, и мы желаем того, и, как бог, пройди по нашим ароматным лугам, мы покорно и радостно сникнем перед твоей дерзновенностью, ты и мы насладимся друг другом, вера в высшее укрепила твой дух, о как ты прекрасен, подари и нам свою веру, дари безбоязненно, чем ближе к опасности ты, тем сильнее... Противиться этим песенкам нет никакой возможности, около болота поющих нарциссов пиши пропало всему кораблю.
— И засосало корабль?
— Капитан спас. Он дал художнику шлюпку и сказал: греби, если хочешь, тут немного осталось. Художник погреб. И как только он с палубы сошел, никто уже не бунтовал, а все организованно в обратную сторону погребли...
Воспользовавшись новым взрывом смеха, Кая придвинулась поближе к рассказчикам.
— А вот, господа, вообще дело дрянь. Один “синяк” с детства боялся кикимор, но, повзрослев, конечно, забыл про них. Его дела процветали, он стал капитаном. И вот однажды в Пьяном море он и весь его экипаж увидели хихикающую кикимору, она бежала по воде впереди корабля. Ее пытались догнать, от нее пытались уйти, но какой ход ни давали, кикимора всегда оказывалась перед носом. И дня через три все уже думали, что кикимора указывает кораблю направление и ведет за собой таинственной силой. По облакам, по цвету волн было видно, что корабль заносит в полосу изменений. Но самый старый моряк вдруг догадался, что кикимора — бред, и скорее всего, бред капитана, и призвал всех опомниться. Когда люди очнулись, вода посветлела, кикимора исчезла, люди с облегчением взяли свой курс. Но ближе к вечеру мелькнула тень кикиморы, такая, знаете ли, прозрачная и несмелая, но отчаяние и усталость прозвучали в крике: “Неужели это снова она?!” И как только чей-то возглас выдал, что втайне разум верит детскому страху и идет на поводу у него, с неба посыпался дождь из кикимор. Старый моряк призывал опомниться, но люди рассердились на его “глупость и тупость, и неверие в очевидное” и выбросили его за борт. Он один спасся. А судно затонуло в заливе кикимор и стало добычей подводного царя Асиля.
— Да, господа, в Пьяном море здравый смысл и самоконтроль — и никаких проблем! В фигуральном смысле, я и сам в Пьяном море не раз бывал и здоровехонек возвращался!
— Эх, хорошим бы тостом были твои слова! Ну а в Пьяном море нефигуральном самоконтролю говори до свидания. У “синяков” есть жаргон “точка сборки”...
— Вы путаете, любезный, точка сборки — не “синяковский” жаргон, а выражение из соседнего племени.
— Я не буду спорить о соседнем племени, но у “синяков” такой жаргон есть, они так условно называют между собой способы восприятия, чтобы другие не догадались. Слышали же, все они пьют безобразно, дурманом разным балуются. И вот в Пьяном море пиши пропало здравому смыслу. Там миль за двадцать от берега пробки перегорают и непобедимо хочется точку сборки сдвигать, раздвигать, раскручивать ее юлой, пустить на все четыре юга и до беспамятства ужраться. Ну а в фигуральном смысле, господа, ничто сейчас не подправило бы мне точку сборки быстрее, чем глоточек-другой портвейна...
Далее все охотно переключились на обсуждение выпивки, и Кая не слушала.
Тогда еще Кая практически ничего не знала о краях, в которые на днях пришла вместе с Чинном, и была склонна верить услышанному. Очень склоняло к доверию то немногое, что успел рассказать ей Чинн.
Тогда ей еще не было и двадцати. Провозглашая, что не верит в любовь, она тем не менее безраздельно доверилась Чинну и во внимательном восторге наблюдала его спокойное лицо и движения.
Впервые эта девчонка увидела его в родном городе поздно вечером у беспокойного входа в метро. Она торопилась по делу. Ее взгляд скользнул и задержался на Чинне. И ей вдруг стало с особенной отчетливостью ясно, что важные дела внушены и наделаны ею самой, ну а сейчас ей и вовсе некуда торопиться. Она подошла к парню лет двадцати, который просто стоял с прямой спиной, немного расставив ноги, и смотрел на проезжую часть.
— Извините, покурить не найдется? — обратилась она под типичным предлогом.
— Нет.
Чинн повернул лицо, и девчонка чуть не рассмеялась от радости, так он ей сразу понравился.
— Жаль. Но у меня есть.— Она вытащила пачку сигарет.— Будешь?
— Спасибо, нет.
— Ты скажи, если я мешаю.— Она закурила.— Ты не на свидание пришел?
— Нет.
— Здорово. Ты не подумай, что я навязываюсь. А у тебя, вообще, девушка есть?
— Как это?
— Ну, которую ты любишь, и всё такое...— она смеялась, и ее смех, со всем остальным, давал поводы думать, что эта глупая девушка неумно шутит.
— Нет.
— Здорово. Ну, если ты свободен, я могу назначить тебе свидание?
Чинн пожал плечами.
Выдувая дым, она улыбалась, и ее улыбка, видимо, могла бы показаться и наглой. Но Чинну, по-видимому, не показалась. Он долго взглянул на нее.
Первый и единственный раз Чинн задал такой вопрос:
— Ты землянка?
Она засмеялась, хлопнув в колени:
— А чем-то непохожа? А черт, наверно, опять забыла антенну отломить! — Она сделала вид, будто отламывает антенну над правым ухом.— Надоело уже, каждое утро отрастает. Забудешь сорвать — тут же выкупают, что я инопланетный десант!
И по реакции девушки на этот его вопрос Чинн безошибочно определил, из какого она племени,— землянин не примет этот вопрос всерьез.
Жесткие условия, в которых обитают земляне, таковы, что племя вынуждено ограничиваться на выживании именно в них. Допуская, что кроме земной жизни может быть и другая, люди этого племени не принимают ту “другую” всерьез, особенно же при решении вопросов, связанных с выживанием. И действительно, землянин, у которого на первом месте не земная жизнь, в жестких условиях Земли не жилец. В племени есть отшельники, монастыри, психбольницы, кроме того, очень много верующих. Но религиозность землян растет в тревожные дни и отходит на задний план “привычной” веры в стабильные, что характеризует ее как защитную реакцию на мысли о смерти. Неземная жизнь обыкновенно мыслится землянами “после смерти”. Их психология настолько жестко привязана к пространству, что внеземную жизнь они ищут вне планеты Земля, а не вне обитаемого пространства. В определенных кругах используются понятия “астрал”, “эгрегор”, “затомис”. Однако, понятия этого круга — излишние, усложняющие категории и опираются только на веру для всех, кроме тех, кто собственно придумывает излишние категории (по необходимости, возникающей при описании внутреннего опыта, излишнего для выживания в жестких условиях Земли). Упомянутые эзотерические круги не могут приниматься в расчет как что-то существенное, земные научно-скептические исследования показывают, что верующие из этих кругов в подавляющем большинстве имеют психические отклонения, а в меньшинстве — большей частью корыстные ловцы душ (в остатке — святые, из уважения к большинству не обсуждаемые). То, что земляне еще не обнаружили жизни вне Земли, служит научным доказательством, что земная жизнь в исследуемом ими пространстве — пока единственная известная форма жизни. Не признающий излишних категорий и ненеобходимых мироописаний критический взгляд и вытекающие из него тенденции дальнейшего развития земные ученые определили самокритичным термином “антропоцентризм”.
Будучи сам найденышем, Чинн не поспешил думать, что девушка, которая смеется перед ним, выронив сигарету, землянка по крови, но объяснять свой забавный вопрос воздержался. Во всяком случае, ее смех выдавал, что девушка выросла и живет в племени землян, и сдвинуть ей чувство реальности — стать виной ее социальным затруднениям. Чинн не знал, насколько она впечатлительна, и когда она спросила, а с какой планеты прилетел он, ответил, что он не инопланетный десант.
Девушка не отставала:
— А я с далекой планеты Трампампам. Мне поручено навести контакт с кем-нибудь из землян, и ты мне очень понравился. Так можно назначить тебе свидание или нет?
Чинн не выглядел веселым. Местный воздух действовал на него угнетающе. Он еще раз долго взглянул на девушку, но она тоже начала его угнетать.
— К сожалению, у меня нет свободного времени.
Девушка перестала смеяться.
— Извини, что побеспокоила. Глупо, конечно.— Она вложила руки в карманы, шаг за шагом пятилась и так же лихорадочно выговаривала, как только что веселилась.— Я слишком обрадовалась встрече с тобой. Дело в том, что я и раньше с тобой встречалась. Ну, не с тобой, это дурацкое совпадение, он — призрак реальности, а ты — его призрак... это случай снова подшучивает над разумом... Прошу прощения...
— Постой! Завтра здесь же во столько же, сможешь подойти?
Она торопливо пожала плечами, сбегая в метро. Чинн спросил у прохожего время и направился к знакомому, на квартире у которого постоянно тусовались психи и джанки, но зато можно было без лишних расспросов переночевать.
Назавтра Чинн подошел туда же во столько же. Девушка уже ждала. Настороженно и резко она обернулась на Чинна. Безоружная прямота и горячечность, наверняка не раз сослужившие ей плохую службу, усугубили внимательность Чинна.
— Привет, извини, что опоздал, я без часов.— Он махнул рукой у уха: — Ты опять забыла отломить антенну.
Девушка повела головой и улыбнулась:
— Привет. Ты не опоздал, это я пришла раньше. Надо же было придумать предлог, почему я не успела зайти, куда собиралась.
— По местным обычаям парень, пригласивший на встречу, изобретает для девушки развлечения. Будем действовать по местным обычаям или по твоей программе инопланетных контактов?
— Не будем действовать ни по обычаям, ни по программе. Меня зовут Клавдия, а тебя?
— Чинн. Хочешь мороженого?
Она удивленно взглянула на него:
— Ты чего такой закомплексованный?
— Я не закомплексованный, Клайда, я стараюсь войти в роль землянина.
— Ну и зря. Я уже вышла из роли десанта.
Они медленно шли в сторону тихих улиц.
— А разреши мне занять вакансию? О жительница планеты, веришь ли ты в пришельцев?
Она улыбнулась ему.
— Я ни во что не верю, Чинн. И это мое заявление — тоже пустые слова.
Это ее заявление немного позабавило Чинна. Из возникших возражений он выбрал что-нибудь поантропоцентричней:
— Но ты ведь веришь, что жива?
Клайда с беспокойством нахмурилась:
— Я верю, что меня зовут так, как назвали. Скажи, кого ты называешь живым, и я из твоих слов докажу тебе, что нежива. А затем немного уточню эти же слова и из них докажу тебе, что жива.
Чинн и Клайда бродили по улицам до позднего вечера, и Клайда рассказала Чинну свою беду. Она сказала, что умерла еще подростком из-за дурацкого упрямства перед непознаваемым, из-за непризнания веры как таковой. Она допускает и признает любое онтологическое утверждение, а любое потому, что ни одна аксиома не означилась для нее верой.
О “переходном возрасте” она читала и слышала еще до того, как он у нее наступил, и в общем течении жизни поджидала его не без иронии, изредка спохватываясь в шутку над собой: а может, эта ирония — уже переходный возраст?! Она отмечала день рождения за днем рождения, переходила из класса в класс, благодаря умеренности характера и воспитания, постепенно взрослела. Но вот года три назад, она тогда уже почти закончила школу, жизнь научила ее, что чем больше у человека теоретических знаний о себе, тем глубже скрываются и неожиданней проявляются в нем процессы, о которых он столь умно рассуждает. И в то время, как сверстники Клайды уже гораздо реже грубили родителям да перечили всем и вся, уже не впадали в грусть и в депрессию, и не так глупо влюблялись, на Клайду посреди рассудочных, умеренных будней обрушилась нечеловеческая тоска. Не из неудач и недовольства собой, и не по отношению к миру, а просто тоска. Просто за сценой жизни, за театром теней распахнулся немигающий неплачущий глаз. Клайда не умела кусать локти, рвать волосы, но перед тяжестью мира она разучилась плакать. Ни во влюбленности, ни в бунтах юности от этой тоски укрыться было нельзя, всё перед ней было утомительным шутовством. Можно было только обратиться к Богу с молитвой, чтобы Он обратил тоску верой в Него. Но невесть откуда вскипело неистовство,— его она осознала только уже вспоминая, когда умерла,— и оно не желало ни во что верить, если разумный довод к вере один — спастись. И чтобы спастись, она тогда начала искать довода, который не требует веры в себя, который больше любого сомнения и отрицания, но не есть вера. Почему она завтра будет жива, а не наложит на себя руки, почему есть театр теней? (— почему люди молятся Богу, она себе уже очень хорошо представляла.) Театр теней продолжался, его драмы ехидно обращались в фарсы, а жизнь еще раз ее поучила. Отказавшись найти ответ в Боге, она впала в бред. Когда она уравняла понятие “бога” с другими абсолютами, большими и маленькими, повсеместно чтимыми и непопулярными, ей предстали знания человеческим Языком, а язык — явлением слов, порожденных первобытным сознанием, почти чувственным восприятием. Символы издевались над Разумом, Язык гримасничал и паясничал, смыслы фраз и значения слов переплетались фиглярскою фигой перед карикатурно неприступной строго логической тавтологией. И из немигающего глаза за всем этим кавардаком излилась трогательная слеза. Клайда не вынесла шока. Не приняв в себя веры, ее душа умерла. Эксперимент на недостаточность разума дал положительный результат. Но уж по крайней мере, это была проверка, а не перенятая убежденность. За всё это время в ней сформировались определенные интересы, и, узнавая о Геделе, о Фреге, о Витгенштейне, она удивлялась, насколько разными путями и в каких разных настроениях люди приходят к одному и тому же. И ей одинаково небезбес...небеспочвенны научно-технический оптимизм и cogito Декарта.
— Вчера ты была жизнерадостней, чем сегодня.
— Да нет, я и вчера была мертвая, я и сегодня веселая. Просто ты нечаянно задел болевую точку, когда спросил, верю ли я, что жива.
— А как же твоя мертвая душа шастает по призрачным реальностям?
Она засмеялась:
— Пока была жива, не шастала. Привидения начались, когда распахнулся тот глаз, наверно, это какая-нибудь болезнь.
Не выбирая слов поскромнее, не опасаясь, что этот парень подумает о ней лишнее, Клайда свободно делилась с ним:
— Каждый человек — это сито, через которое проходит поток дней от рождения до смерти. Ситом воды не выловишь, но кое-какие фикции застревают. А если сито частое, то его может и запрудить. Тогда образуется поток внутренней жизни. В запруде внутренней жизни много течений, эксперимент на недостаточность разума — только одно из них. А “миры и фантазии, по которым гуляет душа” — такая же фикция, как сравнение человека с ситом.
Чинн, запутавшись, промолчал. Она улыбалась:
— Но ты и правда призрак фантазии, я знакома с тобой уже года два. Ты здорово помогал перед немигающим глазом, ты из мира светлого и бессмысленного.
— А о чем ты со мной говорила? — спросил консультации Чинн.
— Я не успевала с тобой поговорить! — она засмеялась.— Видение мелькнуло и улетело, а долго растворяется только принесенное настроение. Такое светлое, такое бессмысленное... Не стоит об этом говорить.
Чинн и не думал перебивать. Тогда она с заключающей интонацией выложила:
— Чаще случаются не “мимолетные видения”, а осаждающие привидения.
Чинн сколько-то тоже молчал. И осторожно говорил этому скопищу болевых точек:
— В краях, где я вырос, рассказывают о жителях снов. Жителями снов становятся те, кому жизнь кажется настолько иллюзорной, что они относятся к ней, как к сну. И при таком отношении к жизни у некоторых происходит, с точки зрения современной медицины, расстройство нервов: они начинают видеть и другие сны.
Клава настороженно слушала.
— И те, у кого это самое “расстройство нервов” сильное, могут даже бродить по снам, воспринимая их так же физично и явственно...
Она присела в неожиданном смехе:
— ... как и сон, в котором их лечат врачи?!
Чинн тоже посмеялся:
— Да, если речь о расстройстве нервов. Там, где понятие “правда” жестко диктуется окружающим миром, явь легко отличить от сна.
Похоже, он снова задел ей какую-то точку, она тревожно подтянула воротник.
— Да, если слово “правда” оторвать от чувств, от действительности, а затем еще от веры, то “правда” — условность, и тогда иллюзия всё. Чинн, это шизофренический бред, не будем больше об этом, пожалуйста. А откуда ты родом, где это? Я ни разу не слышала о “жителях снов”.
— Я вырос в народе, где понятие правды очень жесткое, а ложь — тягчайшее преступление, без этого условия люди в том краю не смогли бы выжить. Поэтому я не умею врать. Но уже поздно. Если хочешь, я тебе расскажу, но не сейчас.
— Слушай, а приходи ко мне в гости?
— Хорошо. Когда, куда?
— Идем, я тебе покажу куда, а по дороге договоримся, когда.
То, что Чинн услышал от девушки-землянки тем вечером, укрепило его подозрения о ней. Чинн, как и Клайда, являл собой заторможенный случай переходного возраста, затянутый, утянувший и всё тянувшийся, поэтому научавший ценить обломы: когда сознание ставится на край разрушения, а попутно выясняются пределы самоконтроля. Родственная тяга заставила Чинна проверять, ностальгия тоска Клайды или сумасшествие. Если Клайда землянка, то увести ее из мест обитания землян невозможно, однажды он уже пробовал. Но та же тяга заставила Чинна взяться за невозможное.
Встречаясь с Клайдой у нее дома и на улицах родного ей города, Чинн не сразу рассказывал ей откуда пришел. Продолжая удачную аналогию со сном, он просил ее представить себе страну, в которой окружающий мир может вести себя, как во сне. Следствия подчиняются причинам и вещи не непредсказуемы, если находятся в поле прямого внимания, но, отвернувшись от дерева, можешь затем на его месте застать мачту, лес или ничего не застать. Теперь представь себе, что ты застала мачту потому что высокое дерево у тебя ассоциируется с мачтой, или застала лес потому что вид дерева вызвал в тебе идею леса, или ничего не застала и не заметила этого потому что забыла о дереве. Многие странности во сне человек принимает, не замечая, что они странные, они как бы сами собой разумеются. Говорят, во сне ничему не удивляешься. Это неправда, я, бывало, от дикого изумления просыпался. Но удивляешься во сне действительно гораздо меньше, чем того заслуживают события. Тебе приходило в голову, почему? Человек во сне видит самого себя; во сне он действует, чувствует, но думает мало: идеи и образы тут же становятся обстоятельствами, в которых человек действует. Ему не требуется что-либо себе объяснять. Это свойство сна: ты глядя на дерево невольно вспомнила лес, он уже перед тобой и исчезнет, если твое поле внимания не удержит его. Не только ты воспринимаешь мир, но и мир воспринимает тебя, и не хаотичен благодаря лишь могучей инерции обыденного мышления. Когда ты бываешь взволнована перед тем, как заснешь, тебе снятся хаотичные, бессвязные сны? Теперь допусти, что это просто инерцию обыденного мышления немного сбила волна эмоций.
Ну вот, а теперь представь себе страну, в которой природа сна очень активна. Природа в самом обычном земном представлении, но изменчивая из-за того, что в ней спит природа сна. Теперь допусти, что в этой стране будить природу сна — вызывать изменчивость к действию — из всех обитателей может только человек, так как он живет еще и в мире понятий и способен удерживать мысленный взгляд на предметах воображения. Представь себе природу, в которой человеку приходится адаптировать не столько к ее условиям, сколько к ее изменчивости.
А теперь выслушай длинное и глупое заявление. Ты ведь сама говорила мне, что допускаешь любое предположение?
— В той мере, в какой оно не противоречит контексту.
Я подведу контекст. Итак, заявляю, что край, откуда я пришел, до сих пор прозывается краем снов. Пусть в природе этого края еще дремлет природа сна. Допустим, название сохранилось с давних времен, в обжитых районах природа сна крепко спит и тревожить ее люди себе не позволили бы, как землянин не позволит себе... ну, например, пнуть камень в горах, если хоть чуть-чуть рискует вызвать снежную лавину на деревню внизу. Народ, обживший край снов, и есть племя поселян. Я из них.
Подвожу контекст. Первым жителем в краю снов был землянин, так сообщают легенды. В незапамятные времена он основал там селение. Наши предки противостояли изменчивости привычками, строгим порядком, но главное, твердостью представлений что можно и что нельзя, что должно быть, чего не должно быть, что правда, а что неправда. Заповедь первых мудрецов, что всё есть сон, в краю снов совсем не прижилась. Из-за этой заповеди их детям в течение веков пришлось делать явь своими руками. Изменчивость, с которой выпало бороться первым поселянам, была постоянным искушением легкой жизни, поэтому наше племя намного чистоплотнее и патриархальнее вашего. Давно уже, стараниями поколений, природа фиксирована, не отличается от земной, и современные поселяне, особенно в центровых городах, надежно забыли искусство общения с природой сна и знают о ней только из преданий. Центровые города выросли на месте первых селений, в районах, соседствующих с землянами. Но землянам было бы опасно узнать о соседях. Я говорю не о всеобщей угрозе, как у вас выражаются, не об объективной, а о субъективной отдельно для каждого землянина. Любой твой соплеменник, принявший бы допущение о крае снов за реальность, ставил бы под удар свое благополучие и просто жизнь. У вас слишком негибкое мировосприятие. Легенды говорят, что когда-то мы были одной крови, но сейчас даже племя поселян не едино. Чем дальше от центровых городов, тем тверже и устойчивей быт, крепче и стародавней уклады, затем начинаются отдельно разбросанные деревни, дальше необжитые области, нехоженые долины, а за ними — непроходимые горы. Идя из края в край, будто проходишь по истории племени от современных городов до первых старинных деревушек. Люди говорят, что дальше за горами живут духи и призраки и что они способны вселяться в человека и управлять телом жертвы. Но суеверных людей больше в городах, я сам вырос в деревне. В городах много разных укладов, а мироощущения и нравы недалеки от земных. Но несмотря на легкомыслие и развязность, может, даже эгоистичность, городские жители гораздо скоординированней, чем сельские. Сельские жители пунктуальны, но брать на себя лишние обязательства не торопятся. Они более чутки к людям и требовательны к себе. И сейчас уже поселяне из города и из деревни — не одно племя. Но даже сейчас нам всем, и селянам и горожанам, в детстве обязательно и не раз рассказывают поучительную сказку о неразумном жителе снов. Много-много лет тому назад можно было потешить себя сладким пирогом и любым другим удовольствием, палец о палец не ударив, а только выйдя за деревню и вызвав природу сна. И как-то раз один человек забрел в лес и, вызвав природу сна, поджарил себе куропатку на вертеле. А как поел, захотелось ему вина. А как выпил, захотелось ему вина еще лучше. А опьянев, он отгрохал себе дворец. На другой день его в живых уже не было.— Он вызвал катастрофу изменчивости своим вмешательством.— Так и пустовал тот дворец на семи ветрах, пока не обрушился, и бродили по нему только привидения, запугавшие неразумного жителя снов. После этой сказки детям делается строгое внушение, что даже самое малое надо добывать своим трудом, а не наколдовывать из фантазий. Предупреждение излишне, я говорю, потомки первых мудрецов утратили способность так жестко концентрировать внимание и пресуществлять образ. Есть и вторая мораль у этой сказки, но ты ее вряд ли поймешь. Это что Большее всегда выбросит из себя того, кто захочет стать больше его. Большее — это... это довольно сложная категория, которой нет у землян. Большее — это... всё что угодно, если есть что-то, что меньше его... Да, Клайда, категория действительно смешная, а не сложная, если забыть, что поселянин всё вокруг воспринимает как живое. Он говорит “мертвый” о неподвижном теле, но за словом “смерть” понимает только уход в Большее, уход грустный — ведь расстаешься со всем любимым,— но необходимый для еще Большего. Оно тебя забирает для самопорождения. Земляне имеют твердое, кровное понятие о косной материи, знакомое по опыту с детства. Деление на “живое” и “неживое” усваивается легко и естественно. Наука о живых структурах и самоорганизации синергетика у землян появилась, если я не ошибаюсь, во второй половине семидесятых годов этого века? К сожалению, так и не добрался до литературы по ней, но наверняка предполагаю, что земная наука синергетика в самой основе разнится с поселенским учением о Большем. Скептическое научное мышление уходит в микро- и мегамир от предположения, что движение материальных объектов — следствие объективных причин. Если же брать не научную, не еще какую, а только религиозную сторону, то, бесспорно, по сравнению с многообразием земных религий, оккультных сект, мистических учений и орденов, наше учение о Большем — очень примитивная религия. И, наверно, Большее — это что-то вроде бога... и что-то вроде экологии. Приведу тебе тупой пример. Земляне ведь погибнут от экологической катастрофы, если будут неразумно преображать окружающую среду? Ну вот, вся религия нашего племени излагается одной заповедью: быть в Большем, смотреть на себя из Большего.
Воля Божия? Нет, Клайда, ее в Большем нет. Воля свыше, рок, судьба — в нас эти слова вызывают не тот ряд идей, чем в вас. Вы говорите: “На то воля Всевышнего”. И как я понимаю, воля Всевышнего — это превознесенный инстинкт земной жизни, воли к власти. Ваш Бог — это высшая воля? Вы еще говорите, что первопричина движения — Бог. Наши ученые шутят по поводу ваших богословов, что причина воли — вера. Мне было трудно совместить вашего Бога, сотворившего жизнь на Земле, с вашей наукой психологией, для которой даже воля человека — следствие каких-то объективных условий. У нас, например, раньше любой человек мог создать камень, который не смог бы поднять. У нас немного другое миропонимание: всё вокруг живое и всё имеет свою волю, выраженную или невыраженную, и всё это — Большее, и твоя воля есть воля Большего, когда ты сама найдешь себе место в нем,— ты можешь быть причиной внешних изменений; у нас человек — причина своей судьбы. И чем активнее он проявляет себя в Большем, тем неслучайней его судьба. А земную проблему “свободы личности” человек из нашего племени поймет не сразу. Большее и свобода личности — две разные психологии... они, конечно, пересекаются. Жесткость условий у землян вполне компенсируется более свободным общественным порядком и свободой мысли. Только свободу мысли земляне используют довольно однообразно. По сравнению с нами, вы необузданны в желаниях, ненасытны в удовольствиях, и если землянин запрещает себе много и жадно мечтать, то просто потому что в жестких условиях это глупое занятие. А поселянин — просто потому что строгость к своим желаниям вросла в характер с незапамятных времен, когда приходилось беречь нажитую всей деревней надежность. Земляне требовательны в мечтах, поселяне скромнее. У нас богатство никогда не бывает шальным, а верный попутчик излишней методичности и обязательного усердия. И ни у одного поселянина богатство не может быть предметом честолюбия. Власти поселянин тоже не вожделеет, за века наше племя очень переосмыслило идею власти. Мы мирный народ, у нас герой не ассоциируется со шлемом завоевателя. Слава к поселянам приходит с доблестью и с подвигами не боевыми. Но чем громче слава, тем ближе к стереотипу: защитник-герой. Объяснять долго, а в целом: общественное признание — это власть над умами, поэтому очень суровый долг. Отличаться можно на разных поприщах — а поселянин бывает необуздан только в честолюбивых мечтах. У нас добрая слава делает человека бессмертным в буквальном смысле. И в нашем племени даже глупому ребенку не надо пояснять, что здесь Большее — люди, а прославленный герой — это органичная частичка их сознания. Но чем больше слава героя, тем дальше к горам он уходит. Говорят, что в предгорье много привидений и диких банд, и в нехоженых долинах раскиданы, как посты, лагеря бессмертных героев, они живут там и защищают край снов. Эту легенду рассказывают детям вместе со сказками о разных подвигах. И если поселянин жаждет, то только доброй славы, если дерзко мечтает, то лишь об общественном признании. И если парят в гордых, смелых мечтах, то это обычно горожане. Селянину ближе бессмертие в дождях и деревьях.
— Послушай... Ты ведь мне сейчас описал культ посредственности.
Чинн кивнул с чувством выполненного долга.
Клайда недоуменно, даже сердито засунула руки поглубже в карманы. Вздохнула и улыбнулась облакам.
Чинн вполголоса поправил ее:
— На самом деле, я тебе сейчас описал один из двух враждующих кланов в краю снов. Тот, к которому принадлежу сам. Я тебе сейчас описал клан гениев-героев.
В напряженном, слишком серьезном взгляде Клайда обернулась на Чинна. Это напомнило ему относиться к ней осторожней.
Когда они встретились снова, он уводил девушку от разговоров, в которых бы попадались неземляне-земляне, сны-яви, мачты-деревья, субъекты-объекты, и переводил вопросы на нее самую. Неутоленное любопытство схлынуло беспокойством, Клайда торопливо заговорила. Из услышанного от нее уже было ясно, что ей терять нечего и от попытки уйти в край снов ей хуже не станет. О ее родителях Чинн не подумал,— дети Доброго-Времени такими вопросами не задаются.
Вечерние огни засветились по улицам, и другие люди, чем днем, ходили по ним. Клайда искоса взглянула на Чинна. И невпопад, без связи с разговором спросила:
— А много вас ходит среди землян?
— Опасно слишком верить сказкам, Клайда.
— Я не встречала таких, как ты.
— Всякая встреча впервые и один раз.
— Ты играешь словами, Чинн. Не надо, пожалуйста.
Чинн вспомнил, что это ее болевая точка, и закурил вторую в жизни сигарету, удерживаясь от улыбки. Клайда становилась ему дорога. Голосом едва ли не нежным Чинн извинился:
— Я, наверно, не понял тебя. Ты думаешь, мы отличаемся от вас внешне?
— Да, ты забыл отломить антенну! — вдруг рассмеялась она.— Лучше в затяг кури, а то рак губы будет.
Чинн улыбнулся и скинул по пути сигарету в урну.
— Ты допустил ошибку, когда сочинял свою сказку. У поселян не должно быть больших городов.
Глаза от лукавого удлинились:
— Ты говорила, что и раньше встречалась со мной. Да?
— Ну, можно сказать.
— В какой обстановке тебе виделся мой двойник?
— Да, и в городе тоже. Но тот — привидение, а ты нафантазировал, и совсем не то.
— А почему бы в моих фантазиях не быть городам?
Клайда замедлила шаги. Они сколько-то прошли вдоль длинного парапета и остановились под фонарным столбом. Она нерешительно заговорила.
— Послушай одну совсем не фантазию. Однажды мне показалось, что время потекло страшно медленно. Я успевала продумать и перевспоминать массу всего, пока кто-нибудь пройдет мимо меня. Я встала со скамейки и тоже пошла. Мой страх был напрасен, внешне я двигалась не намного быстрее прохожих. Но я не могла рассудить в себе раздвоение чувств: время мне кажется медленным относительно моих мыслей или быстрым относительно тела? И по-моему, справедливо двойственное ощущение во мне разделилось на два: чувство времени идущей и чувство времени думающей, одно кажется замедленным, другое убыстренным. Но кому кажется? Которая из двух сейчас в реальном времени? И что с чем я сравниваю? И вернее всего сказать, какое из этих двух времен сейчас для меня нормально? Относительно прохожих идущее тело двигалось с нормальной скоростью. И чтобы скоординировать с реальностью беспомощное раздвоение, я просто засеку время и постараюсь ото всего отвлечься. Если пять минут мне будут нормальными, то время идущей смещено меньше — я сейчас реальна в мире внешних движений, и это очень обнадеживает. Если пять минут будут мне долгими, то, что ж, для меня более реально субъективное время думающей, скоординируюсь с ним, ничего страшного в этом нет, а наоборот хорошо, что для меня будет нормальным быстрее оценивать и больше осознавать. Всё это и еще куча смежных образов пронеслось у меня в голове, пока я поднимала руку с часами, на следующем шаге я успела еще перевспоминать рассказы о том, как в экстремальных ситуациях люди за доли секунды просматривают всю свою жизнь, и рассказ Борхеса о том, как человек под прицелом ружей дописывает в уме пьесу, пока дождевая капля стекает по виску, и успела подумать: который из двух был реальный, стоявший под проливным дождем на расстреле или сочинявший по памяти, наизусть под неподвижно застывшим дождем? И еще торжественно усмехнулась: его рассудил Бог, остановивший по его мольбе время, ну а меня так рассудит минутная стрелка.
Клайда запнулась.
— Я посмотрела на часы. В тот день у меня сильно подскочило давление, скажу честно, я искусственно подстегнула его. Зрачки резало, в глазах прыгало и скакало, стрелки часов болтались в разные стороны. Засечь время я не смогла. А стрелку часов не рассудили ни Бог, ни Дьявол...
Клайда отвернулась и припала к Чинну спиной, ее плечи дрожали. Чинн растерянно придержал ее. Отпихнувшись локтями, она развернулась и рассмеялась в лицо:
— У поселян не должно быть больших городов! Там не развита наука! Там нет независимых измерительных приборов!
Чинн тоже с облегчением рассмеялся:
— Давно уже есть!
— Ага?! Вот интересно! — Клайда потащила его дальше гулять.— И нефтепродукты есть? И синтетические материалы? И энергетические станции? Реактивные самолеты и спутниковые средства связи? И общая компьютерная сеть?
— Не всё, но основное есть. Это ведь естественно.
— Для поселян? И как же их Большее относится к свалке искусственной стряпни?
— Ты имеешь в виду экологию? В современной природе никак. Наши центровые города — плагиат с вашей цивилизации.
— Бессовестные! — она со смехом попрыгала на одной ноге.— И тебе не стыдно теперь объявлять себя поселянином?
— Нет, не стыдно. Во избежание малосодержательных вопросов подвожу дальнейший контекст.
Не заявляя, что сами земляне — мрачный народ, осмелюсь заметить, что подоплека их менталитета довольно мрачна, на это указывает разница между погребальными церемониями двух племен. В нашем племени тело предается огню, пепел кидают в лунку, обычно сажают дерево. Слова “кладбище” и “лес предков” не вызывают в нашем сознании потусторонних образов тлена, трупного холода, таинственных сил. Человек из нашего племени о замогильной жути рассуждает теоретически, глядя на вас. Наши большие "кладбища" похожи на ваши парки, лес предков — обычное и любимое место отдыха. Перед смертью благоговеть нам не свойственно, — смирение и восторг присущи молитве, а молитве свойственно быть защитой от страха. Мысли о смерти не переносят поселянина в мистический мир из реальности настоящего и живого, всегда живого. У нас считается неприличным упоминать дерево именем человека, которого уже под этим именем нет, который ушел в Большее. А обзывать дерево, пока и оно не уйдет в Большее — это была бы бестактная глупость и неуважение к родственникам ушедшего. Однажды я смешался с людьми и присутствовал на похоронах в вашем племени. Торжественность шествия была мне томительна и показалась пустым тщеславием. Земляне на надгробную плиту обязательно прикрепляют табличку с именем усопшего, и я до конца не понял, зачем. Символизирует память? Через покойника сулит связь с загробным миром? Означивает культ предков? Или это просто мистическое преклонение, продиктованное страхом перед смертью? — И я не говорю, что земляне — мрачный народ, но глубоко в корне отношение к жизни у землян священное и малоподвижное, как пирамида Рамзеса, Хеопса, мавзолей Ильича.
Ваша культура строилась перед лицом смерти. А ваше изучение жестких условий породило науку. И современная — коренным образом направлена на изучение “косной материи” и законов ее движения. А обыденный ум у вас даже в “живом” разделяет душу и тело. Однако, минуту назад ты сама мне рассказывала, что когда стала чувствовать реальным не только свое тело, то вообще потеряла чувство реальности?
Наша культура не строилась, а воссоздавалась в противостоянии природе сна. Обособлять свое тело от окружающего мира и наделять его душой нам не присуще. Но даже в нехоженых долинах поселянин, если только он не гений, не сможет отрастить себе шестой палец. О своем теле у человека жесткое представление. И не только о своем теле. Человек пришел в край снов с уже сформированным мышлением. Ваша история развития дает думать, что у вас это было не так, у землян один миф уступал другому, и наверно, атеизм научно-технической революции уступит чему-нибудь еще, это не столь уж важно. То есть, конечно, важно, но обрати внимание на другое: всё это время в человеке разумном было и есть несколько мифов, которые — опорная схема для мышления в целом. Человек порождает многие разные мифы — и считает знаниями только часть из них.
Чтобы не было путаницы, сразу замечу, что говорю о мифах не в понимании землян. Наша культура воссоздавалась и развивалась на одном достоверном мифе — о существовании “ментальной реальности”. Ментальная реальность — это опорные схемы мышления, и они обладают абсолютной жесткостью. Пример опорной схемы, унаследованной от землян: в установленных логических законах всё, что вытекает из них — истинно, всё, что противоречит им — ложно. Не забывай, что опорная схема — это тоже миф, только фундаментальный. Это что-то вроде законов мышления. Миф о существовании ментальной реальности не подвержен сомнению, существование абсолютной жесткости проверено самим фактом выживания в природе сна. Наши ученые уже давно не считают, что связь между логическими законами и жесткостью представлений необходима. А наши ученые занимаются изучением именно ментальной реальности. Что она есть , для нас так же очевидно, как для вас, что есть мир объектов, но что она есть — для нас столь же долгий вопрос, как для вас — что из себя представляет объективный материальный мир. Наши ученые разрабатывают различные взгляды о том, каковы должны быть и что такое опорные схемы менталитета, ищут новых подходов, пишут более или менее содержательные статьи о мифах... обсуждают, критикуют, завоевывают авторитет в своих кругах, как и ваши ученые. Но чтобы ты лучше себе представила направленность нашей науки, перескажу тебе сейчас фрагмент из вводной лекции по одной нашей дисциплине “Начала соседских наук”... я немного проучился в специальной школе, вроде ваших медицинских институтов. Первая лекция хорошо мне запомнилась, преподаватель Тертий очень чудаковат, младшеклассники от него в восторге, я не был исключением. Итак, ученый муж Тертий на основе открытия землянина Галилея предлагает следующую возможную ситуацию.
Один поселянин, пусть его зовут Галилей-1, предположил, что ускорение свободного падения а не зависит от массы. Вот такой уж он был чудак среди поселян, что решил проверить предположение.
Другой поселянин, назовем его Галилей-2, возразил и поставил более чистый эксперимент.
Более тщательные измерения подтвердили его предположение.
Однако, дальнейшие измерения оппонентов шли вразнобой, и до тех пор, пока Галилей-1 не доказал коллеге чисто дедуктивно, что а должно быть одинаково и для кирпича и для кирпича, распиленного надвое. Галилей-2 не нашелся, что возразить, и закон свободного падения тел утвердился.
Далее ученый муж Тертий ставит вопрос: что мешало Галилею-2 утверждать, что половинки кирпича будут падать быстрее (медленнее), чем целый кирпич?
Ничего не мешало, отвечает Тертий, кроме ненаходчивости. Легко представить себе распиленный кирпич, целый кирпич, тонну кирпичей, падающие с одинаковым ускорением а . Но представить себе перышко и чугунное ядро состоящими из кирпичиков и сравнить перо и ядро с двумя разными объемами кирпичей — это уже мыслительный акт, и он продиктован интуитивным предположением, что все кирпичики одинаковы.
Далее ученый муж Тертий ставит на кафедру пустой стакан и стакан с водой, разливает воду по полстакана, подливает красного и желтого сиропу и говорит: мы имеем полстакана красной воды и полстакана желтой воды. Из того, что стакан воды можно разлить по двум, мы заключаем, что материя делима и, в итоге, состоит из частичек. Из того, что есть вода желтая и вода красная, мы заключаем, что есть частички желтой воды и частички красной воды. Назовем эти частички желтой и красной субстанцией. Или же — мы заключаем, что частички воды одинаковые, а разный цвет дают разные трехмерные структурочки из этих частичек. Первое заключение — это концепция, которая носит у землян название “субстанционализм” и сейчас считается пережитком донаучного мышления. Вторая, более зрелая, концепция предполагает, что материя в конечном счете единообразна. Сами земляне еще не пришли от второй концепции к ее предположению окончательно, поскольку дисциплина научного ума строга — это есть дедуктивное мышление от общего к частному, и оно аналитически продвигается от следствий к причинам.
А теперь вернемся к нашему гениальному праотцу Галилею. Буде Галилей был субстанционалистом, сравнение перышка и чугунного ядра с двумя объемами кирпичей для него было бы если не противоестественным мыслительным актом, то, по крайней мере, ему самому очень несимпатичным. Однако Галилей был сильно ментальным типом, а ментальный тип склонен унифицировать. И, руководствуясь кирпичикообразным сравнением, Галилей открыл закон свободного падения тел. Но что руководило его сознанием, когда оно связывало образ кирпича, перышко и чугунное ядро? Миф первый: что материя делима, и миф второй: что материя единообразна. Более смелая и опрометчивая формулировка: что материя — единообразная субстанция.
В конце лекции наш любимый Тертий сделал очень краткий экскурс в современную физику землян, иллюстрируя опорный миф, сильно довлеющий над их мышлением: уход в бесконечность. Тертий сказал, что современные физики соседнего племени дошли в делении материи до частичек, которые уже представляют из себя не то физические тела, не то математические структуры.
Ну ты, в общем, составила себе представление о ментальной реальности — говоря по-земному, об объекте исследования нашей науки? Сначала из-за большого психологического сопротивления, затем из-за культурных особенностей в ней так и не приобрел авторитета эмпирический опыт. Техническое развитие никогда не стояло задачей наших ученых. У племени землян есть четкий критерий ценности знаний — власть над материей, больший контроль среды. Наши ученые строго установили ценностным критерием знаний историческую и ментальную достоверность. И научная специализация идет, в основном, по этим двум направлениям, назову по-земному первых историками, вторых... вторых назову спортсменами. К настоящему времени ученые нашего племени полагают, что процесс познания опирается на мифологическое мышление. Логика и, в жесткой природе, эксперимент соотносят мифы с ментальной реальностью, в точном или образном языке они развиваются. Однако, со временем было замечено, что в обоих племенах вся та группа знаний, которая не имеет целью переделывание среды, в разных вариантах повторяет один и тот же круг идей. Наши спортсмены, извини, бегают по этому кругу в поисках опорных схем. И один из основных вопросов поселенской науки — возможно ли вырваться из этого круга? Вопрос, к которому наши ученые до сих пор не нашли никаких путей решения. По сути, этим вопросом ищется абсолютно новое знание, в нем попытка открыть новый способ восприятия, новую функцию мышления. Но непонятно, что значит вырваться из круга опорных мифов, когда сами мифы еще только изучаются. И кроме того, всё возможное и невозможное у нас пока установлено чисто механически на общей договоренности и на унаследованной от землян надежной закоснелости, как вы говорите, “законов мышления”. “Возможность” в нашем крае не связана с “вероятностью”, и селянина не успокоит заверение, что “атомная электростанция безопасна, так как вероятность аварии ничтожно мала”. У нас многие события издавна считаются абсолютно невозможными, а понятием “вероятность” пользуются спортсмены при моделировании возможных миров. Область, в которой наши спортсмены занимаются разработкой возможных миров, примерно получится, если перемешать земную историю с земными абстрактными науками.— И тут уж заодно попрошу тебя, не принимай мое заявление, что я поселянин, слишком всерьез, это ведь тоже только “возможный мир”.— Разработка возможных миров, по сути, попытка ответить на упомянутый вопрос “методом тыка”. Историки тоже пользуются понятием “вероятность” при моделировании возможного поселенского прошлого. А спортсмены больше занимаются историей землян, чем своей родной. Их излюбленная тема — анализировать гносеологический опыт соседей, а также проверять ментальную достоверность сочинений коллег. Их работы в одной крайности — художественные эссе, в другой — математические статьи. Пожалуй, об опорных мифах и о ментальной достоверности достаточно?
Второй критерий ценности знаний — историческая достоверность — у нас имеет место потому, что прошлое жестко и не подвержено изменениям иначе, чем в воспоминаниях. Замечено, что исторические документы могут погибнуть, но не претерпеть внутренние изменения: записанный однажды текст записан в единственном варианте, переправки также являются жесткими изменениями. Зафиксированные свидетельства противостоят изменчивой памяти, по ним расследуется историческая достоверность сказаний и мифов.
Наши ученые бывают чудаками, но вполне уважаемые и почтенные люди, есть и очень высоких ступеней посвящения. Однако из научных работ доступны только написанные для эстетического удовольствия популярным языком. И мало кто из поселенской молодежи мечтает отличиться в науке. Установка на познание у нас другая, а честолюбие — хороший стимул, но... “великий ученый” — для поселянина прозвучит так же странно, как для землянина “великий ларинголог”... Не знаю, знаю только, что у землян ларингология — раздел оториноларингологии... я просто к тому, что “великих ларингологов” не бывает, это малозаметное поприще. Но удостоиться славы “знаменитого старателя” — для поселянина огромная честь. Старатели — это те, кто занимается практическим рассмотрением технических достижений вашего племени, они обязаны знать вашу физику, химию, одним словом, они получают образование как в ваших высших учебных заведениях вроде металлургических институтов. У старателей много специализаций, в основном технические, только узкий их круг изучает ваши гуманитарные науки и чистые, неприкладные специализации — такие уже ближе к нашим ученым и это те, в ком пытливость сочеталась с капризом личных интересов, а не с чувством долга. Старателей значительно больше, чем ученых, и плоды их труда на виду. Можно смело сказать, что старательский труд — самый престижный. Но поступить в старательскую школу и выдержать годы обучения, чтобы стать самым средним старателем, очень непросто. Идет жесткий отбор на каждой ступени посвящения. Старатели обязательно входят в структуры городской власти.
В вашем племени интеллектуальная элита — это те, кто “производит нематериальные ценности”. У нас совсем другое. Поселенская интеллектуальная элита — не люди науки и искусства, а городская власть. Благодаря ей усваиваются в Большем результаты вашего властолюбивого развития и уживается такого рода деятельность. Все научно-технические результаты землян были тщательно обсуждены, прежде чем допущены к действию в Большем. В нашем сознании не могут быть активны соответствующие научные мифы, поэтому достижения земной цивилизации просто копируются и самими поселянами не совершенствуются. Хотим мы того или нет, наша психология не понимает косной материи, делимой до бесконечности, у нас не жизнь и смерть, у нас Большее и перерождение в Большем. Идея поступательного развития движет землянами, наша мифология всё замыкает в цикл. Вы склонны рассматривать конечный отрезок на бесконечной прямой, мы — окружность, эти фундаментальные идеи были продиктованы независимыми условиями.
Мечта о волшебной палочке: ощутимый результат от маленького усилия — побуждает вас к изобретению автоматики, а автоматика незыблемо построена на законе сохранения энергии. У нас все изменения, которые можно описать этим законом, тоже становятся жестким прошлым и не вызывают в будущем катастрофы изменчивости, но мечта о волшебной палочке не побуждает нас к действию. Культура землян энергетически жестко зависима от среды, вместе с вашим могуществом растет необходимость узнавать дальше окружающую материю — источник могущества и, из-за угрозы истощения, брать под неусыпный контроль взаимосвязи с ней. Ведь вы до сих пор еще говорите “Человек — царь природы”? Уже не без иронии? Но ведь ваши древние мудрецы говорили также “Высшая власть — власть над собой”? Культура поселян имеет в корне ментальную реальность и необходимость контроля над собой.
Вы еще говорите “Война — двигатель прогресса”,— особенно по результатам второй мировой и гонки вооружения. У нас за всю историю развития в обжитых областях не было ни одной войны. Только в горных районах, на границе враждующих кланов, идет извечная война, так говорят предания, до которых людям нет дела. Вы обносили города крепостной стеной, чтобы обороняться друг от друга, мы — чтобы обозначить обжитую территорию. У поселян нет политики. Наши центровые города — не результат научно-технического прогресса. По сравнению с земными, промышленность наших городов относительно замкнута, что-то вроде полисного хозяйства. Они возникали на месте крупных старейших селений не в производственных целях, а в коммуникационных. Внешне центровые города — то же самое, что крупные города землян, только промышленность минимизирована: это первая забота городских властей — не подпасть в сильную энергетическую зависимость от ужесточенного Большего. Наши центровые города — это как бы земные города в лучшем варианте.
Много ли нас ходит среди вас? Не знаю, Клайда, наверняка очень мало. Племя поселян вообще малочисленнее, чем земное. И всего в двух старательских школах есть специальные классы, куда из поселян отбираются единицы. Их учат вызывать к действию изменчивость, еще чему-то, что умели наши предки. Известно, что сведения о землянах добываются ими. У нас читают ваши книги, обсуждение землян — популярная тема для светских бесед. На просмотр ваших научно-фантастических триллеров и фильмов ужасов у нас ходят, как на просмотр кинокомедий. Но кроме выпускников двух спец.классов, ни горожане, ни современные селяне не умеют переходить из нашего края в ваш и обратно. У меня это получилось однажды и нечаянно, но я вырос в очень странной деревне.
— А чем она странная?
Чинн промолчал.
— Ну хорошо, допустим, это несущественный личный вопрос. Допустим, у поселян есть города. И я даже допридумываю за тебя, что города на границе с землянами им нужны для наблюдений за соседями. Но на вопрос ты не ответил, задам его по-другому: зачем поселянам копировать техническую культуру землян?
Чинн задумчиво закурил третью в жизни сигарету. Клайда, заложив руки за спину, расхаживала вокруг вставшего Чинна широченными шагами, весьма довольная его замешательством. Чинн последил ее глазами и спокойно ответил:
— Считается, что в ужесточившихся условиях мы бы всё равно повторили ваше техническое развитие. Но мне тоже кажется, что для нас такое направление было бы неестественно. И на самом деле, я не знаю, зачем поселянам земные города.
— Ага-а! — Клайда отобрала у Чинна сигарету и потащила его дальше гулять.— В целом, ответ удовлетворительный, так и быть, принимается. А теперь еще такой вопрос: марсианских городов у поселян нет?
— Нет.
— А почему? Вы ведь вне земного пространства обитаете. А у инопланетян ведь можно уйму ментальных реальностей накопать! Это не то что себя с праотцами сравнивать. Почему поселяне не ищут контакта с еще другими цивилизациями?
Чинн улыбнулся.
— Пойми, у нас другие мировоззрения. Мы устремлены не из точки в пространство, а из целого в точку.
— Как понять “из целого”?
— Ну, считай, что из бесконечности в точку.
Клайда сокрушенно поддакнула:
— И поэтому такие скрытные и надменные. А вот земляне были бы очень рады узнать о соседях. Поселяне — противный народ. И нечего над нашими триллерами похохатывать! Если бы не наше техническое развитие, как бы вы сами развивались!
— А мы не гордимся поступательным развитием, Клайда,— уже немного устало вразумил Чинн.— Поселяне не стремятся к развитию, они склонны созерцать его в Большем, понимаешь? — не отделяя себя от Большего.
— Сидеть и созерцать?! Чинн, это ведь дико скучно!
— Разумеется, тебе несимпатично такое мировоззрение. Ты воспитана в земной культуре века НТР, тебе и должна больше нравиться идея развития.
— А кстати! Мы подходим к немаловажной детали. Каков возраст поселенской цивилизации?
— Не знаю.
Клайда запнулась и укоризненно смотрела на Чинна.
— Ну как же ты так? Взял и всё испортил.
— Что испортил? — не понял Чинн.
— Сочинял-сочинял, а потом взял и всё испортил. Почему ты не знаешь, сколько поселянам лет?
Чинн серьезно посмотрел на нее:
— Потому что мне этого не следует знать.
Клайда растерялась и ничего не ответила. Помедлив, он все-таки продолжил.
— Посвященным наверняка известна довольно точная дата прихода в край снов первого человека. Продвижение вверх дает доступ в закрытые библиотечные залы. Степень посвященности соответствует жесткости нравственного кодекса в человеке, получение знаний не безнадзорно. Образовательная система поселян вплетена в иерархическую структуру клана. Верховные звенья власти располагают знаниями... которые можно назвать стратегическими. Ну, например, ты при свете свечи видишь на столе буханку хлеба и битую, горелую лампочку и берешь со стола хлеб. Но при свете лампы ты замечаешь третий предмет — монету, на которую можно купить сто буханок хлеба,— и берешь со стола монету. В повседневной жизни “стратегические” знания не нужны, и что они из себя представляют, можно только догадываться. То немногое, о чем я догадался, вынесено мной из свободных земных библиотек и своих сопоставлений. Из того, что я рассказывал тебе, кое о чем я сам не должен бы знать. Я не должен уметь бывать в вашем племени. Старатель из элиты клана раньше умрет, чем допустит, чтобы землянину стало известно о нас. Чем ближе к элите клана, тем жестче система ценностей, это очень важно, Клайда. Поселенские дети воспитываются так, что чем более способен, тем более устремлен служить клану. У меня не хватило способностей и даже просто самодисциплины, чтобы оправдать надежды старших. Я поучился в двух разных школах и ни в одной не продержался и года. Проучись я хотя бы два года в любой из высших школ, я точнее бы знал историю раннего периода поселян.— Чинн улыбнулся.— Но на твой вопрос всё равно не ответил бы, я бы тогда уже не позволил себе, чтобы ты вообще узнала о нас.
— Вот это да... Ну и ну. Ответ принимается, Чинн.— И неожиданно вспылила.— Я помню, что идея власти у вас другая! Но иерархия и тоталитарная дисциплина слишком напоминают фашизм!
— И тибетские школы тоже? Твоя ассоциация с фашизмом — чисто земная. Поселяне совершено свободны выбирать или нет строгую дисциплину элиты. В карьере поселянина честолюбие, благородство и личный поиск высшего смысла переплетаются так органично, что честолюбие и благородство у нас — почти синонимы. Структура клана служит всему клану. Во всяком обществе встречаются неуспокоенные люди. Их почему-либо не удовлетворяет повседневное счастье, ни веселая суета городских обывателей, ни неспешные заботы селян. И в нашем клане у них есть высшая цель: направить смятенную энергию по ступеням посвященности ради счастливого покоя тех, кому и не хочется смущать себя лишними знаниями. И деятельность таких неуспокоенных людей становится нужна всему клану, а не угнетает их же самих своей ненеобходимостью, как часто бывает у вас. Они не случайно активны в Большем, их деятельность не разрушительна. Их судьбы намного счастливее и ненапраснее, чем у землян. Тем, кто стал в клане гением и героем, люди не прощают слабости за заслуги, наоборот, они — достойнейший пример для молодых. И, говоря по-земному, поселенский общественный строй — это гуманизм в высшем, утопическом проявлении.
— Здорово. Сплошной восторг. Я откладывала вопрос об этих самых посвященных на засыпку, да он сам вдруг ответился. И, видимо, настало время спросить тебя наконец о ваших врагах. Значит, клан гениев-героев исстари воюет с другим кланом? С кланом трусов-дураков, да?
Чинн улыбнулся.
— Война кланов — легенда. Зачем она тебе?
— Да низачем! Твоя сказка незакончена!
— Моя сказка — бездумный пересказ. У нее нет ни конца ни начала.
— Будь по-твоему, но и круг не замкнулся! Вот, Чинн, смотри. Устное творчество цензуре не подчиняется, эпос не может быть закрытым знанием. Ну да?
— Да.
— Ну вот, и в любой публичной библиотеке есть сборники былин. Да?
— Да.
— И уж об извечной войне двух кланов знает любой поселянин!
— Наверняка. Для горожанина собирание легенд — очень редкое хобби. Но вроде бы легенда о древней войне известна не меньше, чем у землян сказки о добре и зле.— Чинн замолчал.
— Да черт возьми, да Чинн! Почему ты не хочешь дорассказать, если начал!
Составленная Чинном картина содержала и опыт, закрытый для большинства поселян. И если бы в иерархической структуре стало известно о Чинне, закон изгнал бы его с земель племени в горы. Большее выбрасывает из себя того, кто хочет стать еще больше: Чинн добывал свои знания не считаясь с законом.
Темная, беспросветная мешанина, которую ученым было удобно назвать “подсознанием”, выбрасывает из себя на поверхность тени тебя, их ученые обозначили термином “символы”. Эта темная, беспросветная мешанина была знакома Чинну не теоретически, и его позабавило, как в земных терминах прозвучит его поселенский опыт [...].
Когда Чинн пошел с Лерой в Пьяное море второй раз, он, не отступаясь, спрашивал свою волю, и так прочитал судьбу. Он будет идти-идти-идти по краям и искать ответа, в племени землян он найдет человека, который расскажет ему достоверный вымысел и даст знание, подверженное абсолютной проверке: человек из землян расскажет ему миф его судьбы.
Чинн спокойно посмотрел на Клайду.
— Легенды и мифы края снов неинтересны всем, кто вышел из возраста детских сказок и не заимел профессию в этой области. Но поселяне младшей, основной ступени посвященности никогда не бывают в соседнем племени, а культурные новости и история соседей доходят до горожанина в урезанном виде, чего он не замечает и не захочет заметить, ему это совершенно ненужно. Получилось так, что я знаю больше, чем следует на моей ступени посвященности.
Через внутреннее усилие Чинн заговорил дальше.
— В свете больших знаний о землянах видится по-другому легенда о враждующих кланах: в ней содержится прогноз развития обоих племен. Как я могу догадываться, поэтому элита клана дублирует в центровых городах земные. Со своих позиций я уже вижу, что сказание повсеместно известное давно пообтерлось до дыр. Что-то я смог восстановить только вживую наблюдая землян, но я уже не могу не заметить пробелов в наших преданиях. Элита клана имеет очень сильного союзника — само время. Его многолетними сокращениями смысл легенды о древней войне исказился до примитивного. Эту легенду селяне рассказывают скучней и короче, городские варианты разнообразнее из-за художественного домысла, но незначительно, все они — нравоучительная детская сказка. В закрытых библиотеках предания наверняка восстановлены с большей исторической достоверностью, но у меня туда доступа нет.
Еще преодолев себя, Чинн сказал:
— Древнейшие мифы поселян в неурезанном варианте и в сочетании с некоторыми идеями землян очень могут явить собой знание о будущем. Ты, Клайда, выросла среди землян. Легенда о войне двух кланов может сразу же вызвать в твоем сознании ряд образов и идей, который не возникнет у поселянина и был трудным открытием для меня. Поэтому тебе я перескажу совсем коротко: клан, к которому принадлежу я, один старатель из среднего звена однажды при мне назвал кланом Под-Эгидой, а враждебный, который якобы находится за горами — кланом Без-Эгиды.
— Ну и что?
Чинн не ответил.
— Из-за чего они воюют? Из-за чего вы воюете?
— Мне известен только сильно упрощенный вариант народной сказки, из которой ясно, что мы — хорошие, а они — плохие. Остальные мои догадки могут прямо пересекаться со священным знанием клана, и тогда быть посягательством на то, во что я сам не был посвящен. Они могут оказаться и смешным заблуждением, но я не имею права рисковать тем, к чему вообще не должен быть сопричастен.
— Но, Чинн,— с неуклюжей вкрадчивостью заметила Клайда,— ты навыдумывал уже почти всю сказку. А мне так хотелось бы дослушать ее.
— Считай, что наши победили,— улыбнулся он.
— Чинн, не валяй дурака! Ты меня уже почти во всё посвятил!
— Ты собираешься меня шантажировать, если я не расскажу всё?
Клайда покраснела.
— Не играй в землянина, тебе не идет.
— Веришь, что я не землянин?
— Верю,— вдруг вырвалось из нее.
— Край, откуда я пришел, сказка?
— Нет.
— И хочешь его разглядеть с Земли?
Ее лоб разгладился.
— А что здесь невозможного?
— Один из ваших сказал: нельзя перестать знать то, что уже знаешь. Я не позволю себе разгласить легенду о клане Без-Эгиды землянину, пока он среди своих. Я дорасскажу тебе свою сказку только за границей ваших земель, если ты уйдешь из племени без права возврата.
— Что?.. Ты предлагаешь мне уйти в край снов?
Чинн, смеясь, кивнул.
— Когда?..
— Когда угодно. Ты уже решилась, а то спросила бы сперва не об этом.
— А я могу туда попасть?
Смех стих, Чинн всё так же ровно ответил:
— Я не знаю. Только одному землянину я однажды рассказывал о крае снов. Он был наркоманом, и я страшно ошибся. Мы смогли пройти вместе, но день был трудный, он прилег отдохнуть и скоро заснул. И его тело растаяло у меня на глазах. Несколько месяцев спустя я случайно услышал от знакомых землян, что он жив, никуда никогда не пропадал с Земли, а в тот день, когда нам казалось, что мы перешли в край снов, родные нашли его в постели полным идиотом. Справедливей сказать, родные нашли его земную копию, сгусток материи, сам он, я думаю, все-таки перешел, но умер у меня на глазах. Вернее, уже ушел в Большее. У него была идеология очень близкая к поселенской, поэтому я решился его взять.
— И я тоже уйду в Большее?
— Можешь.
Клайда подумала о своей жизни дурацкой, да подвела итог:
— Ну и слава Богу.
Чинн предупредил ее, что они выедут в безлюдное место и дальше будут просто идти, но Чинн сдвинет ей точку сборки. Судя по тому, что для нее слова “нормальное состояние” часто теряют содержательность, у Чинна должно получиться. Не считая того наркомана, Клайда первая знакомая ему землянка, которой, возможно, удастся сдвинуть точку сборки настолько, что она потеряет из виду Землю. Она начнет замечать и чувствовать не совсем то, что есть. Это опасно, возможны и пробелы в восприятии. Например, она будет переходить пустую дорогу, и в это время ее задавит машина. Главное, держаться Чинна, хотеть с ним уйти и забыть, что такое испуг. Но если ее начнет знобить или тошнить или что-то еще, ни в коем случае не надо успокаивать себя объяснениями вроде “Это не нервный озноб, а просто от холода”. Надо отнестись к этому, как к дождю когда дождь за окном, хотеть перейти и не терять из виду Чинна. Чтобы настолько собрать всю себя, желание перейти должно быть безусловным. Если стремление уйти не захватит ее всю, попытка будет неудачной, отдает ли она себе в этом отчет? Мир вокруг изменяться не будет, будет изменяться ее восприятие. Она может уйти отсюда и не попасть никуда. А если перейдет, то уже не вернется.
Как долго они будут переходить? Чинн не знает, как ей покажется. Просто мир вокруг будет ей казаться всё более нормальным, но только не потому, что она вернется на Землю. Провалы в восприятии исчезнут,— этого она, конечно, заметить не сможет. Нормальному чувству реальности доверяешь уже незаметно для себя, и просто она будет чувствовать облегчение. И тогда уже можно доверять тому, что увидишь.— Главное, держаться Чинна и хотеть перейти. Если он сможет ее провести, то там дальше она будет, конечно, осматриваться сама. Но Чинн обещал ей, что не будет терять ее из виду. Если они разминутся среди поселян, он всегда отыщет ее. Как выяснилось потом на протяжении лет, Чинн обещаний не нарушает.
Клайда зашла к себе домой, прибрала вещи, и вдвоем с Чинном они сели в пригородную электричку.
По пустынной, заброшенной дороге двигались две фигурки. Парень вел за руку девушку, и ее шаг был так же спокоен и ровен, как его.
Фигура парня стала теряться из виду и появляться, будто мелькая за невидимыми деревьями. Переплетясь пальцами с ним, девушка не сбивалась с его шага.
По пустынной, заброшенной дороге двигалась фигурка девушки, сжав одну руку в кулак. Споткнувшись о камень, она упала и больше не двигалась.
— Спи,— сказал ей Чинн, устроив ее на кровати. Она послушно закрыла глаза. Чинн сел на стул и смотрел на нее. Упер ногу в кровать, подбородок о руку и смотрел на нее.
Когда она проснулась, на подушке лежал утренний свет. Чинн на стуле возле кровати, припирающий взгляд, подбородок установлен в костяшки пальцев. Кая радостно привстала с подушки.
На пустынной, заброшенной дороге окоченевшее тело девушки исчезало, будто его протыкали иголками пустоты.
Чинн с долгим облегчением закрыл глаза. Разлепив веки, снова взглянул на девушку и улыбнулся:
— С добрым утром, Клайда. Вот мы и пришли.
Девушка вцепилась в подушку и с размаху ударила ею по Чинну. Стул пошатнулся, Чинн еле успел отставить ногу.
— С добрым утром, Чинн! Не обижайся! Я проверяю жесткость мира!
Первые два дня с Клайдой было трудно совладать, она невпопад смеялась, один раз разревелась, тоже невпопад и, как потом сама удивилась, впервые за несколько лет.
Против ее ожиданий, легенда о войне двух кланов нисколько не впечатляла. Чинн рассказал, что за горами живет клан воинов-артистов. Их клан очень малочисленный и вымирающий, это одичавшие и деградировавшие жители снов, тоже потомки первопоселенцев. Родоначальники клана были искусными воинами и артистами, но они превозносились, не считались с законом, думали только о себе и были изгнаны за горы, где их дети влачатся в анархии и грязи уже не одно поколение. Изменчивость в том районе так высока, что лагерь воинов-артистов называют еще “городом призраков”, а их самих “духами” и “призраками”. Непроходимая полоса кошмаров в горах разделяет два клана. “Духи” не знают закона, хищники и вероломные эгоисты. С гор они делают разбойные набеги на окраинные деревни поселян, утаскивают награбленную добычу за полосу кошмаров и грозятся напустить изменчивость на обжитые долины. По ночам они атакуют лагеря и посты бессмертных героев, трусливо убегая за полосу кошмаров с восходом солнца. Но герои несут дозор, защищают селян в предгорье и твердо держат рубеж счастливых долин, отбрасывая за полосу вояк враждебного клана.
Кая осваивалась среди поселян удивительно быстро, сразу запоминая, а многое просто угадывая. Ее не томило, что она ушла из родного племени навсегда. Как только волнение первых дней улеглось, она была смешливой и легкомысленной, словно бы не от короткой памяти и не от боязни заглянуть в завтра, а от невозмутимого всеприятия. Девушку больше не ел сухой огонек тревоги, и у Чинна был повод подумать: ностальгия, не сумасшествие.
Чтобы власти не узнали о Чинне, никто не должен был узнать и того, что Кая землянка. Документы о личности практически не требуются даже в центровом городе, но Кая тоже не умела врать, и важно было вести себя так, чтобы не задавали вопросов. Чинн умел себя так вести, а его бродячий образ жизни явился решением для Каи: с бродяжки-то и спрос мал. Товарищ Чинна, у которого они провели первые две ночи, сам был чрезвычайно немногословен и нелюбопытен.
В первый же день Чинн показал бродяжке “ночлежку бывших господ” — единственный в городе бесплатный постой,— и на всякий случай однажды там уже переночевал вместе с ней. И недели не прошло, как бродяжка заимела повод порадоваться предусмотрительности Чинна, зазевавшись и разминувшись с ним в сутолоке проспекта. В “ночлежке для бывших господ” она и услышала впервые о Пьяном море.
Утром Чинн нашел ее,— первый раз сдержать обещание ему не стоило никакого труда, Кае тогда еще больше негде было провести ночь. Впечатленная подслушанным ночным разговором, Кая взахлеб пересказала всё Чинну. Чинн выслушал. В ответ он только с улыбкой поморщился: “Глупости”.
Позже, дойдя с Чинном до селян, Кая уразумела, что россказни из центровых городов — это устное творчество в самом поэтическом понимании. Еще позже, Лера только посмеялся на слова вроде “капитан отдал приказ” или “капитан спас корабль”. “На наших шхунах нет капитанов,”— сказал Лера.— “Назначать субординацию в Пьяном море — тяжелый заскок”. Кая примерно сориентировалась, что “пьяное” плаванье держится на очень своеобразных взаимоотношениях, вся команда — знакомые с детства товарищи, Роник как бы не в счет.
Также вопреки слухам, Кая вытянула из Леры, что на самой “пьяной” шхуне никто не берет в рот спиртное. “И так чердак сворачивает!”— смеялся Лера. Однако слухи имеют под собой основания. В портах, куда заходят во время плаванья дети Доброго-Времени, их действительно видят только упитыми в стельку.— Деньги им даются легко.
Только в дальних водах Пьяного моря, вдоль опасных, пока не изученных рифов можно достать синий жемчуг и съедобную водоросль лапилан, и они пользуются большим спросом. О первобытной деревне Доброе-Время известно, что сейчас молодежь из нее — уже единственные добытчики синего жемчуга и лапилана, что они ревностно берегут свою монополию и с чужаками на морские темы очень немногословны. Когда Кая, еще не сдружившись с Лерой, спросила его, что такое полоса изменений, он ответил коротко и неохотно: “Что-то вроде полосы кошмаров, мы так далеко не заходим.”
Чаще из “пьяных” ходок везут лапилан. Лапилан сушится в ценную пряность, настаивается в лекарства, и оптовики центровых городов за ним едут к купцам в города поменьше (сами “пьяные” мореходы за портами торговать ленятся). Говорят, ближе к горам живут знахари, которые умеют делать из лапилана дурманное зелье, и пока зелье действует, человек может ходить в Пьяном море прямо по воде со скоростью облаков, и говорят, даже сходить в глубины к кровожадному хозяину моря Асилю. Но не за слухи о знахарях и подводных царях, конечно, берут лапилан по высокой цене. Эта приправа отменно гармонирует с любым блюдом. Если пирог не удался, а вот-вот будут гости, хозяйку выручит лапилан: пирог присыпается щепоточкой смолотых сухих водорослей, и от него за уши не оттянешь — бесподобный вкус, восхитительный аромат, и поди догадайся, что там, кроме корицы и гвоздики, еще непахучая и безвкусная водоросль. Поселенские домохозяйки очень экономят эту слишком уж дорогую специю для обедов праздничных и крупных семейных.
На синий жемчуг “пьяные” мореходы также держат высокую цену, гораздо выше, чем на простой, который добывается в прибрежных фарватерных водах и других двух морях. Синий жемчуг продается только поштучно, а однажды Кая держала в руках целую горсть. Он приковывает взгляд матовым, затаенным мерцанием, а после — падает в сердце и леденит его, а если вовремя не оторвать взгляда, в льдистом трауре сердца синее, как ночь, жемчужное зерно распускается антрацитовыми лепестками. Это есть цветок мглы, теперь он будет перед взглядом всегда. Каю предупреждали, что нельзя смотреть сразу на целую горсть синего жемчуга, ее потом не сразу удалось привести в чувства, а стылая белизна и в ней цветок мглы еще дня два-три отчетливо вставали перед ней и преследовали, как когда-то ее преследовал распахнутый, немигающий глаз. В ювелирных изделиях синий жемчуг диво как хорош. Говорят, если синюю жемчужину отколупнуть, то всякий раз, как посмотришь на нее одну, уляжется любое волнение и хладнокровно разберешься в самых путаных трудностях и горящих вопросах. Синяя жемчужина — лучший талисман, но говорят, одна она очень быстро теряется, а в оправе уже не та. И люди предпочитают не портить ценных ювелирных изделий, доверяя больше народному опыту, чем темным, глупым суевериям о талисманах.
Купцы подкарауливают по портам “синяков” и “лапиланщиков”, те почти не просыхают, пока стоят на якоре и сдают свой товар, и кое-когда удается скупить корзину-две водоросли, а то и большую жемчужину за бесценок. Известно, что “пьяные” мореходы деньгами не дорожат. Но неизвестно, зачем они гибнут, если можно уйти и в судоходное море, и вернуться затем не в свою деревню.
Но Лера однажды высказывался. Тогда было, что Роник перебрался жить с крыши центрового 15-этажного здания в городишко, ближайший к Доброму-Времени. Он снял там квартирку в заслуженном двухэтажном доме с деревянными лестницами. Видами на дом с Роником поделилась Кая (самой ей там в жилье отказали: Кая раза два переночевала на чердаке под приглянувшейся крышей и была замечена домовладелицей). Роник тогда был весел, тих и лукав. Втроем с Лерой и Каей они починили чудную печку прямо в комнате, задуманную когда-то камином, а потом переделанную, а следующему жильцу и вовсе не нужную, ну вот а Ронику вдруг всенепременно понадобившуюся,— а вечером провожали у затрещавшей печки Леру в “синяковский” причал на отшибе. Тогда Лера и рассказал Кае легенду о Локки, почему детей их деревни с тех пор тянет в Пьяное море и почему они в конце концов всегда возвращаются домой. Из-за чего проклятье Локки сбывается, Лера придумал себе такой ответ: “Тот, кто хотел “по-настоящему увидеть мир” и увидел его изнанку, возвращается убежденным в обманчивости мира поверхностей и желает только покоя, как в теплом, радостном детстве. Но его Большее уже больше мира сущностного и теплого, и он снова уходит в Пьяное море, пока не кончатся силы.”
Лера был из тех, кто уходил в море часто. Из-за этого, когда тетушка Анна сильно сдала, Кая подолгу живала вместе с ней. (В деревне гадали, брату привел Чинн невесту или себе, но тетушки Анны не стало, перестала и Кая подолгу бывать в Добром-Времени, а Чинн заглядывал домой того реже.) Когда Кая познакомилась с Лерой, Роник года два как близко сдружился и не раз плавал с ним. Встречи с Чинном Роника всегда радовали, но Рон был не так короток с ним и до странного послушен ему. Впрочем, Кая могла понять Рона, иногда она сама не справлялась с ощущением, что этот беззаботный, улыбчивый парень Чинн в глубине сердца неумолим.
Непонятно, что заразило Роника больше, брождения Чинна или плаванья с Лерой. Сходив с Чинном в Доброе-Время, перебравшись от родителей в меблированные комнаты, Роник затем уехал в неблизкий центровой город, шатался в нем по разным углам, тоже вроде бесцельно, но всё реже пересекаясь с теми, кто обсуждает проблемы творчества, морочится на эффектном досуге и недопонимании ближних... и всё чаще — с теми, кто естественным образом живет. Возможно, что “пьяные” ходки научили его лучше распознавать близких по образу жизни, а не по неким идеалам. Роник рисовал не зачем-то, не почему-то, не во имя чего-то, он, вообще говоря, болел. Многие его богемные друзья говорили про себя то же самое.— Ко времени, когда Рон переехал в скворечник на крыше, он уже ни с одним из них не был дружен. Выражение “творческая личность” давно и прочно вошло в лексикон горожан от соседей, но из тех, с кем теперь был дружен Рон, никто не слыл творческой личностью. Только единицы знали, что Роник вроде бы пишет картины. Ко многим Рон мог зайти ночью на свет в окне, но шатался по неспящим домам не из приятной коммуникабельности. От круга друзей в другой круг его прогоняла одна и та же беда: из-за периодических странностей его периодически начинали считать творческой личностью, говоря ближе к жизни, самовлюбленным психом. Всех своих друзей Рон очень любил,— и со всеми у него были натянутые отношения. Роник бывал спокойным лишь в отдельные дни, но тогда притягателен вытерпевшим многое и неунывающим легкомыслием. Но вот чаще он бывал испуганно-мнителен и крайне зажат, его мучили воспоминания, потому что до этого он еще бывал несколько странен, а поскольку не объяснялся, то в своих странностях высокомерен. Пускаться в разъяснения Ронику больше, чем претило, он этого боялся, да и не оправдали бы творческой репутации пустые слова: всё нарисованное Роник, приходя в себя, уничтожал.
Рон не знал простого, цельного счастья, его заставляли жить не желания, а, можно сказать, расстройство нервов. Свои картины он не любил и стыдился всего связанного с ними. Чинн и благодаря ему Кая знали, что Роник рисует, и успевали увидеть его картины — это были лишь бесстрастные протоколы, в них прослеживалась жестокая, медицинская закономерность — от сводящей с ума тоски по свету дорога во мрак.
Рон начинал с беглых зарисовок, удивительно передающих движение, загадавших жизнь, как росток — день цветения. Затем Рон развивал наброски в картины, отдельными деталями — само живое цветение, но детали эти были уже неразделимо вплетены в общее полотно, а оно вязло в болезненной фантазии, органично сплетающей и удушающей больше и больше. Примерно тогда Рону срывало чердак. Он искал чистоты в глазах тем безумнее, чем беспросветнее их оплетало. Он рисовал чудовищно много и тогда уже был вздорным и нетерпимым ко всем и вся. Скрывая, что пишет, он приходил в бешенство, когда ему мешали, не впускал за порог, не желал давать отчета никому и ни в чем, он забывал, что такое уважение к себе и к людям, и нереально было усмотреть за этим “творческим поиском” готовую на всё боль. Затем он становился покорным, на всё согласным и отрешенным. И иные его картины были жутковаты потусторонней, гиблой абстрактностью. И однажды утром он всё сжигал.
Как-то Чинн и Кая застали Роника у холста. Почти законченная картина была просто страшной. Виделась бредом уже сама идея вглядываться в нее. Культурный контекст современности достаточно богат и разнообразен, чтобы герменевтически толковать пропорции сковородки, знаки в дизайне будильника, орнамент на типографских обоях и эту картину. Тихий ужас был в том, что Роник действительно вкладывал в нее всю свою жизнь и для него это бредовое полотно было дико информативным.
Чинн тогда отстранил Рона (Рон послушно отступил) и разложил перед Каей всё нарисованное за месяц в хронологическом порядке: от тоски по свету во тьму. Взгляд Каи застыл в страшном понимании на последнем холсте. “Завтра этого всего не будет,”— тихо сказал Кае Чинн. И действительно, назавтра Роник снова всё сжег.
Чтобы убедиться в ужасной правде про Рона, Кая однажды улучила минуту и сама разложила его наброски, эскизы, картины в хронологическом порядке. Третьего случая не представилось, но этих двух Кае было сполна.
Время спустя “пьяные” ходки стали для Рона спасением. Всякий раз, как он чувствовал приближение нового приступа, он уходил с Лерой в море. Тоже сдавал купцам синий жемчуг и лапилан, тоже пьянствовал по портам, тоже был рад помочь и просто поговорить но только если не спрашивают “А как там в Пьяном море?”. После плаванья Роника тоже тянуло в Доброе-Время. Однако, погостив у товарищей, он всегда возвращался в свой безалаберный угол, будь то крыша многоэтажки, меблированные комнаты или квартирка с нелепой печкой.
Годам к двадцати шести Рон был стабильно спокоен, устойчиво притягателен беззаботностью, пережившей все страхи, и незыблемо любим всеми, кого он тоже любил. И где-то тогда он близко сошелся с Ритой.
Чинн однажды не стесняясь спросил у Рона:
— Что ты в ней нашел?
И Роник не стесняясь ответил:
— Удивляюсь, как ты взыскателен к Рите. Зачем ты взыскуешь с нее то, чем она пытается быть, и не обратишь внимания на то, что она уже есть в самом естестве? У Риты очень красивая внешность.
Другой раз Чинн к слову заметил про “куколку, умеющую взаправду кушать пирожные”, давая все поводы догадаться, кого он имеет в виду. Роник якобы не расслышал, смирившись с очень странной для Чинна неприязнью к его подруге.
Рита старая знакомая Роника, но они не пересекались с тех пор еще, как Роник съехал от родителей жить отдельно. И пять-шесть лет спустя они снова встретились в центровом городе, по которому Роник долго шатался и куда нередко теперь заезжал. Наезды Роника, порой с Лерой и Каей, состояли из калейдоскопа всякой всячины происшествий и из азартных, болтливых бдений до предутренних часов всей компанией. Во время одного из таких наездов Роник увидел имя Риты на афише картинной галереи. Он немедленно потащил друзей знакомиться с ней.
Ватага обступила приятно удивленную Риту и тоже приятно удивилась, узнав от Риты, что Роник, оказывается, тоже художник. Рон ответил Рите, что давно бросил рисовать, и в двух словах объяснил друзьям: “Заблуждения юности”. Заводила Камиль договорился за Рона о встрече сегодня же: тем же составом в ближайшей пивнушке после закрытия галереи,— может быть, выручая иногда робкого Рона, может быть, не на Рона стараясь.
Рита тогда уже года три как жила в этом городе, о чем Рон не знал, в ее кругах не бывая. Раз несколько в разных залах Рита выставляла свои работы и, хотя их называли талантливыми и она могла снискать большей известности, к занятию своему относилась не как к основному: просто ей нравилась столичная жизнь и роль художницы в такой жизни. Основным занятием Риты было играть эту роль. Ее грация была не как у дикарки, а немного отрешенна, от Риты веяло утонченностью, и она умела умно строить фразы. Как все художники, она была свободна в любви, а когда с ней случались душевные кризисы, помногу пила в неплохих ресторанах. Ее возвышенность покоряла и могла не мелкодушничая месяц оплачивать светские развлечения поклоннику и себе из его кошелька. Интеллигенты Риту знали и любили.
В первый же вечер предводитель почитателей пива Камиль уверенней и заметней других отметился перед Ритой, что он всегда к ее услугам. Но Рита благоволила Ронику, по старой дружбе, а главным образом, отметив его среди “очень милых, но шумных и простоватых”.
Пока Роник был в городе, Рита проводила вечера с ним. Роник легко поймал ее на наживку из той же самой возвышенности. Рита не на шутку увлеклась Роником, тем серьезнее, что он не поверялся ей думами и печалями, какими живет сейчас, но в разгар веселья вдруг бросал ироничную и нежную фразу, украшенную всяко, но с содержанием однообразным: “Как я завидую вам, о счастливцы!” Эта горькая улыбка далеко над толпой, этот едва слышный вздох без радости, без надежд — оказались для Риты любовным напитком. Роник и одуматься не успел, как вляпался. Бросив всё в суете сует, Рита была согласна следовать за ним хоть в пасть дракона, даже если бы не был согласен он.
Но Рон был согласен. Он любил в Рите наивный снобизм и медовый талант завлекать и дразнить с расстояния. (У Роника вскоре не осталось друзей, до которых Рита не прикоснулась бы заметнее, чем нечаянно. Она была без ума от Рона, но медовый аромат источала независимо от намерений,— Роник и это в ней любил.) Ко всему прочему Рита, тонко чувствуя людей, умела создать интимную обстановку или возглавить отчаянную попойку. Словом, Рита была звездой наслаждений. И лучше бы ей было с Роником не встречаться.
Роник притащил на хвосте звезду наслаждений в домишко с чердаком и деревянными лестницами. Рита была благодарна ему за то, что он увез ее далеко от глупой толчеи. Ее возлюбленный тоже художник, он вызволил крылья ее вдохновения из мишурных, пестрых оков. И в тишине провинции, под огромным небом для двоих, Рита обратилась на солнце негасимой любви и радостно ждала взлета духа.
А Роник, будучи довольно безразличным к своей судьбе, был не против взять в жены и Риту. Когда-нибудь стать семьянином и отцом в его планы входило. Правда, он не ожидал, что Рита заморочит себе голову до “долгожданного перелома в судьбе”, но по мере сил он оберегал прелести ее заблуждений.
Увы, Роник давно разучился поддерживать беседы на тему искусства, а его благожелательные отзывы о творчестве Риты состояли из меньшего количества фраз, чем она нуждалась. И в вечернем освещении стало случаться иногда, что Рита выглядела немного увядшей.
А между тем к Ронику заглядывали “синяки”, бывала Кая, проведывал еще кто-нибудь (Чинн, зайдя раз, долго не появлялся). Не считая чудака Чинна, и заезжие и проживавшие неподалеку товарищи Рона легко позволили Рите верховодить их сердцами и отнеслись с большим уважением к тому, что она художница. (С особами женского пола Рита не заводила серьезных бесед и снисходила до их уровня пустенькой болтовни, из-за чего Кая стала заглядывать иногда к Ронику просто чтобы поболтать с Ритой — как выяснилось позже, себе на голову.) А Роник, видя, что Рита нашла свое счастье и здесь, более не оберегал прелестей ее заблуждений, а был простоват и не философичен,— то есть он больше не валял дурака.
А между тем, далеко от жужжащей толчеи, под солнцем негасимой любви, другие люди, чем горожане, окружили Риту нежным вниманием. Друзья Рона словно сошли со страницы романа. Закаленные на соленых морских ветрах, они знали всему настоящую цену, они были безыскусственны и благородны. Возлюбленный увел Риту от вычурной суеты к людям смелым, суровым, простым.
И чуткими фибрами, до которых нынешнему окружению не было дела и которые всегда при деле у “хозяек сердец”, Рита уловила, что ей позволяют верховодить чем-то не столь уж важным. И Рита с тревогой взглянула на Рона,— любима ли она им, или он снисходителен к ней?..
Под солнцем негасимой любви Рита стояла перед необходимостью либо сознаться, чего ей, в конце концов, надо, либо совсем уж запудрить себе мозги. И вдали от крикливых сует, среди людей безыскусственных, благородных и смелых, Рита уже забыла ждать взлета духа, но начинала терзаться. Она применялась к бродягам и “синякам”, она становилась дисгармоничной. Ее раскололо надвое, и одна из частей источала прелесть и мед, мучаясь вместе с тем, что ее невинные уловки давно разгаданы и вопросов не вызывают. И в целом, Рите не было скучно. Склонив всех порой к оживленному разговору, сама Рита затем вдруг только прислушивалась с досадою на себя. Было видно, что она казнит себя за манерность, женскую глупость и вычурность, было также ясно, что ее стыд — ее же собственная жажда восторгов, но кроме самой Риты на замеченном никто не морочился. Однако, бедная развлечениями периферийная жизнь располагает к душевным драмам. Рита терзалась, и ее терзаний всё больше старались не замечать.
Примерно тогда в городке появился Чинн. Он зашел к Ронику, но не задержался дольше, чем на ночь. Откровенная холодность Чинна обескуражила Риту и добавила переживаний,— еще в первую встречу Чинн произвел эффект вольнодумной прической, гордой статью и суровым молчанием.
Уходя рано утром, Чинн сказал Ронику:
— Рон, она затащит тебя в болото. Она сейчас уже высасывает тебя.
На что Рон посмеялся:
— Ты меня удивляешь, Чинн.
Еще раньше с горизонтов негасимой любви надолго исчезла Кая. Кая была другая, чем Рита, а для Риты различие непременно означало, что кто-то лучше, а кто-то хуже. Немногие попытки Каи поправить отношения только ухудшили их: если человек заподозрил, что с ним пренебрежительны, любое обращение к нему он поймет превратно,— и Кая предпочла не замечать растущей натянутости. В данном случае это было лучшей защитой.
Из немалого опыта общения с землянами Кая вынесла, что люди не могут не откачивать на себя внимания окружающих, но есть разновидность людей — психические вампиры. У психического вампира откачивать жизнь из другого напрямую в себя — промысел, без которого у него самого не стало бы жизни. Как и кровососущий вампиризм, о котором до сих пор живы слухи по Закарпатским деревням, этот тоже заразен. Так вышло, что Кае среди землян выпадало много случаев наблюдать людей неординарных, вплоть до психической ненормальности. А процесс заражения вампиризмом пронаблюдала собственно на себе.
Процесс этот по сути прост. Вампиры очаровательны и интеллигентны, часто известны своей оригинальностью, и если следить за границей доверия, безопасны. Бывают моментами тяжеловаты, и лучшая защита в такие моменты — самый тупой эгоизм и безжалостное невнимание, к счастью, у большинства людей защита срабатывает автоматически. Только почувствовав на себе участливый взгляд, психический вампир молниеносно выбрасывает сеть, усыпанную крючками. Человек сначала не замечает, что он в западне. Психи-вампиры обычно сами тонкие психологи и умеют подать себя увлекательно, по крайней мере, трагично. Чем больше их откровенность, тем гуще сетка. И тем яснее предстает взгляду страшное зрелище: раны, струпья и язвы вампира, улитые елеем или растравленные кислотой. Ужаснувшись, человек начинает выбираться из западни. Однако, поздно. Каждый шаг цепляется за крючки,— обычно здесь осложняются отношения с вампиром и он жадно развертывает основную атаку,— а в механизме западни каждый крючок дергает ковшик, и на язвы вампиру льется елей или кислота. Вампир острее чувствует жизнь, полнокровнее дышит, становится деятельнее. Выбираясь, человек начинает распутывать механизм сетей и крючков, и ему хуже, если он хочет причинить при разрыве как можно меньше боли вампиру. Вампир не теряет попусту время, он набрасывает сеть за сетью, ведет сокровенные разговоры, шокирует отчаянными признаниями, обращается к самым глубинам души. И чем осторожней и тактичней ступает заловленный, чем больше думает о крючках и язвах, разбирается, по справедливости взяв за основу общечеловеческую сторону личности, тем больше замечает в себе те же язвочки и крючки. Заловленный тоже становится тонким психологом, начинает понимать, с какого крючка елей, а с какого кислота, пробует, ошибается, снова пробует... И однажды до человека доходит, что сеть, в которой он запутался — это сеть его психики, что он сам высококвалифицированный вампир.
Единственно этически приемлемый выход для зараженного — запереться ото всех людей в комнате на месяц, на два, на сколько потребуется, и о четыре стенки повышибать из себя эту дурь. Земные психиатры называют психический вампиризм шизофренией и считают шизофрению незаразной болезнью. Кая имела удовольствие наблюдать, кроме как на себе, еще несколько вампирических заражений. Она не поняла, почему, но все эти заражения начинались с возвышенной любви или сексуальной связи.
Может, Кая и в самом деле перестаралась не замечать терзаний Риты. Рита тогда уже была довольно издергана, прекрасные темные глаза еще потемнели и улыбка бывала нервической,— надо признаться, ей это очень шло. И во внезапном нервическом приступе Рита обвинила Каю в лицемерии и тайной надменности. Уходя, Кая мрачновато пошутила:
— А нет ли, Роник, у тебя желания проветриться до центрового города и забыть там свою подругу?
Рон оглянулся, нет ли рядом Риты, и подмигнул Кае:
— Лера вернется, смотаемся туда вместе. А там уж Рита сама додумается, что не будет здесь счастлива.
Но когда вернулся Лера, у Рона уже свернуло чердак.
В сети психического вампира попадают по разным причинам, но далеко не все подряд. Хорошо, когда в возбужденном внутреннем мире зараза передалась на истерическое тщеславие, такого вампира несложно обезопасить, дав ему возможность стать проповедником. Но Рон не смог бы быть проповедником. И у него был другой внутренний мир, чем у Риты. И заразился он не серно-елейной чувствительностью, его снова повела утихшая было боль.
Роник слетел в колодец, на краю которого стоял и в который слетал не раз. И неоднократно хлебнувший безосновательной смертной тоски, теперь уже слетел внезапно и сразу.
А Кая шла и шла, и повторяла дороги Чинна. Она доходила до селений в предгорье, выспрашивала бородатую молву у стариков, теряя терпение, выслушивала раз в двадцатый всё ту же сказку об ужасном Большем плохих людей и о том, какое счастье самому быть хорошим. Собралась с духом и направилась в горы. Как и Чинна, ее задержал патруль, и с ней беседовал наблюдатель. На первые же его расспросы Кая решительно, сердито молчала, но он не настаивал, чтобы ему отвечали, напротив, начал больше говорить сам, чем спрашивать. Его бережная тактичность, его проницательный, ласковый взгляд и мягкий, отеческий голос открыли Кае новую дорогу — дорогу любви и отваги. Кая осознала глупость своих тщедушных амбиций с восторгом, ведь заблуждение уже ушло в прошлое. Она безгранично доверилась и отдала бы жизнь за наставника не поколебавшись. Ее настроения загадкой для наставника не были, он сказал, что напрасными жертвами тешится детское себялюбие. Наставник отрядил с Каей провожатого до той же школы, в какую года три назад угодил Чинн. Каю отвел в школу молодой человек со смелым и гордым взглядом, смешливый, но озаренный той же бескорыстной, бесстрашной отзывчивостью. Даже просто побыть среди этих прекрасных людей — счастье, мечтать о котором Кае раньше в голову не приходило. Кая терялась, как ей быть благодарной за такое ничем не заслуженное участие и заботу.— Только учебой, разумеется, эти люди не нуждаются в чьем-то глупом геройстве.— Ученики школы, в которую направили Каю, подчинялись насыщенному распорядку дня. Перейти из класса в класс означало новую ступень посвященности. Многие не выдерживали высоких требований, от младших к старшим отсеивалось три четверти. Но даже выдержавшие только год были горды тем, что учились здесь, и, уходя, прежде всего помнили о чести школы и об ответственности, которую школа возлагала на них.— У Каи не заимелось поводов к гордости, она не проучилась и года. Как и Чинн, она оказалась слишком разболтанной и пассивной, а мозги загружались через такое сопротивление, что были веские основания подозревать нехватку мозгов. Мобилизовать себя у Каи не получалось и даже хуже — на занятиях по психотренингу она засыпала. И благодарность к наставнику, врастя в дорогое воспоминание, на текущий день не влияла. Кая пришла к воспитателю и прямо выложила, что учиться в этой школе она недостойна, у нее нет ни стимулов ни призвания, она не справляется и хочет уйти. Ей было стыдно за себя, она сердилась,— воспитатель внимательно выслушал, дал ей добро и еще, несмотря на ее отказы, из личных денег дал ей на путевые расходы, пожелав в будущем любви и удач, а в ближайшем — благополучно добраться до дома. Кая благополучно добралась до ближайшего городка, нашла там работу, жилье. И с соседями подружилась радушней, чем сама в том нуждалась, и с двумя сверстницами на работе. И, следуя четко установленному, сердитому плану, познакомилась с парнем.
А Лера, с месяц проторчав в “синяковской” бухте, собирался затем в центровые, как и договаривались, с Роном и Ритой. Когда он нагрянул с пристани к другу, Каи в городке не было, а Роник радостно и много рисовал. Рита то взрывалась смехом и разговорами, то вдруг замирала, словно потрясенная необъятностью мира. Восторг искусства неразлучно связал судьбу Рона с ее судьбой, и под этим огромным небом Риту не терзали сомнения, любит ли ее Рон. Она тоже раскрыла мольберт, но рассеянно отступала, вспоминая вдохновенный профиль любимого. И когда Риту снова обуревал единый, общий с Роном восторг, она сделала то, чего сам Роник никогда не делал,— показывала Лере наброски любимого и с профессиональным пониманием комментировала их. Лера был удивлен и обрадован, даже восхищен. В отличие от Каи и Чинна, он не знал, что означают у Роника эти приступы творчества. Ему показалось очень неуместным болтать здесь о делах “синяковских” (что он-де намерен опробовать в плаванье обновленную шхуну, де, если хочешь, Рон, айда вместе) или заикаться о гулянках по городским кабакам.
Парень, с которым познакомилась Кая, пригласил ее к себе на вечеринку. Кая не отказалась, и даже хотела бы от сердца гульнуть. Вечеринка вполне удалась, но без Каи: в то время, как парень развлекал приглашенных друзей и поглядывал на часы, Кая с сумкой за плечом скорым шагом выходила из городка прямо на ночную дорогу. Провал своего сердитого плана она оправдала весьма наспех тем, что если ей так повезло с жильем и работой, то наверняка в здешних краях и меньших удач навалом, а ей любая сойдет.
Провожая заезжавшего с пристани Леру, Роник между прочим заметил, что Рита очень пристрастна в оценке его мазни, и просил никому не рассказывать, чем он тут занимается. Лера обещал, что рассказывать не будет.
Спустя где-то месяц в двухэтажный домик с деревянными лестницами снова нагрянул Лера, а с ним Вовка, Таиса и Жан.
Кая страшно соскучилась по Доброму-Времени и, завидев с проселочной дороги знакомые крыши, пустилась к ним чуть ли не бегом. Дом Леры и Чинна пустовал, а от сестры Жана Зофьи Кая узнала, что Лера, Жан и Вовка с Таей сейчас уже наверняка трепятся за жизнь в квартирке у Роника. Кая, расцеловав Зофью, поспешила следом за ребятами. Все неприятные впечатления давно стерлись, а если уж Рита за эти четыре месяца не уехала от Роника, то наверняка изменилась.
К двери угловой двухкомнатной квартирки по скрипучим ступенькам поднимались трое парней и девчонка. Темно-русый, сухожильный, подвижный был Лера, рослый и задумчивый, как слон — Жан, бойкий и будто всегда удивленный — Вовка, и снегирек-синица рыжая Таиса. Лера дернул дверную ручку и постучал.
Дверь им открыла Рита. Плечи под кофтой ежатся, узел длинных черных волос распадается, ее узкий овал лица и резаные черты иссушило. Надавив на губы, Рита вымученно улыбнулась гостям, но вдруг крепко прижала ко рту ладонь и убежала в дальнюю комнату. Ребята растерянно захлопнули дверь и смотрели из маленькой прихожей в проем ближней комнаты. Там на полу сидел Роник.
Скрючившись на коленях, он растирал лицо, вокруг валялись осколки посуды, разорванные холсты и ватман, пролитые краски перемешались с лужей заварки. Оглянувшись к прихожей, Роник поднялся навстречу. Перехлопал по рукам с обалдевшими друзьями:
— Проходите, ребята,— и вместо приветствия попросил: — Лера, скажи этой суке, чтоб убиралась отсюда.
Кто-то грустно присвистнул. Роник проплелся в комнату, больше не взглянув на ребят, сгребал с пола лохмотья и запихивал их в печку.
— Нет же!! — надрывно прометнулась Рита. Но Рон развернулся и наотмашь ударил ее. Она стукнулась головой о стену и упала ничком.
— Ты что, с ума сошел!! — Вовка кинулся к бесчувственной Рите. Тая с распахнутыми руками примчалась между Ритой и Роником, Жан бросился его держать, но раньше Лера успел отвесить ему по скуле.— Роник вскочил с сапожным ножом. Но посмотрел на нож и, как что-то вспомнив, подскочил к печке и поджег раскромсанные лоскуты.
Жан отнес Риту в спальню. Лера, Тая и Вовка вместе с Роником прибирали комнату. Если что-то показывали, Роник кивал, и кидали в печку. Жан оставил распахнутой спальню и молча присоединился к уборке.
— У нас с собой неплохое вино,— вдруг пробормотала Тая.
— Без Риты хочешь забухать? — одернул ее Вовка.
— А мы еще купим... Рон, где поломойное ведро?
— Не надо, Тая, я сам.
Тая посмотрела на разбитую скулу и увенчала моралью:
— Вот будешь знать, Роник, как при Лере женщин бить.
Он оглядел всех четверых и тихо засмеялся:
— Как хорошо... как я рад вас видеть.
Все четверо забрались с ногами на диван, Роник домывал пол, когда из спальни донеслось сдавленное рыдание. Вовка оборвался на полуслове, Рон кинул помрачневший взгляд к распахнутой двери и выжимал тряпку. Таиса вышла к Рите и прикрыла за собой. Стало тихо. Роник уже подтирал у порога, в наступившей тишине он потряс выжатой тряпкой. Но бездумно вдруг развернулся и пинком опрокинул ведро. Бурая от красок вода разлилась по половицам, Роник застыл, стиснув тряпку.
На громкий звук выглянула из спальни Таиса. Жан уже собирал воду обратно в ведро, Вовка и Лера усаживали одервеневшего Роника на диван.
— Лапилан есть? — вполголоса спросил Лера у Таи.
— У меня есть,— откликнулся Жан.— С Косого рифа.
— Как раз то что надо. Дай немного. Пусть отрубится на часок.
Когда Рон проснулся, ребята уже в целом уловили из рыданий Риты, что Роник самый лучший в мире художник, но не слушался Риту, увлекся абстракционизмом,— тоже самым лучшим в мире,— с ним случился душевный кризис, он ничтожен и слабоволен и, короче, всё сжег.
— Что он сжигал... картины были слышны... я не придумывала им названия... глухой услышал бы... “Журчанье в ущелье”, “Хрустальный звон”, “Шелест снега”... он всё разорвал... у меня на глазах... но я бы еще восстановила, я помню дух...
Очухавшийся Роник выходил из спальни.
— Мудило... А мы-то тебе еще сжигать помогали.
— Не слушай ее.
Рон плеснул из початой бутылки, выпил и, глядя в стол, натянуто проговорил:
— Прости меня, Рита. Я тебя предупреждал, не лезь. Завтра уезжай.
— Уезжай, Рита.— Тая махнула рукой и привлекла ее к себе.— Хочет жечь — пусть сжигает. Еще мучиться из-за него.
— Тая...— Рита, рыдая в пальцы, выталкивала через них,—...понимаешь ли ты... из-за того, что он малодушен... его картины...
— Ну ясно, что она хочет сказать,— перебил Роник. Тая гримаской упрекнула его, покачивая и баюкая на плече Риту. Роник разливал по стаканам.— Картин нет, Рита, забудь обо мне. Я ничтожество, слабак, трус и всё такое, я давно говорил тебе уезжать. Выпей и успокойся. Как новая шхуна, ребята? Ходка удачная?
Лера медленно перехватил протянутый стакан, осмотрел Роника:
— Еще тебе врезать, что ли?
— Не вмешивайся. А то она точно не уедет.
— Рита, уезжай! — вспыхнула Тая.— Мне самой уже на него смотреть противно! Поехали сейчас с нами? — Она наклонилась к Рите.— Все деревенские парни твои будут.
Жан постучал по виску, Тая показала ему язык.
— Перестань реветь, Рита. Лера Роника побьет, перевоспитает, а мы с тобой тем временем повидла из наших яблок наварим. Роник к тебе прибежит, прощения будет просить, ревновать, все стены твоими портретами изрисует. А ты еще подумай, прощать его или нет. А знаешь, какие у нас в саду яблоки, хрустящие, сладкие...
Роник молча закуривал. Вообще, если бы птаха-Тая не щебетала, за столом нависла бы довольно муторная тишина. Раздался дверной звонок, Роник вышел открыть.
— Ага-а!! Не ждал?!
Направляя впрямую фонтан смеха, Кая с воплем присела и повисла на шее у Роника. На вопль и знакомый фонтан в прихожую спешил Лера.
Кая оттолкнула в грудь Роника.
— Сидите, за жизнь, значит, трепетесь?.. Привет, Лера!! Жан! Мне Зофья сказала, что вы гурьбой... Ага-а, Вовчик!.. А где Рита? А Тая же с вами? ...Ох, ну надо же, что вы тут распиваете... Да потом расскажу, где меня носило...
И с легкостью понеслось. Тяжелой сцены Кая не застала, а Роник с горячей благодарностью выставил ее в центр внимания вместо себя. Каю расспрашивали, она рассказывала, вскоре ее уже перебивали, кто-то лез в холодильник и объявлял, что сегодня на ужин — дырки от сыра... Тая заходила в спальню, но Рита ответила, что не хочет видеть Каю, и неподвижно лежала, закрыв глаза. ...сообразили чего-то на ужин и сидели вокруг горячей сковородки. Тая рассказывала Кае, как их встретил Роник.
— ...я сам, говорит, пол помою. Помыл он пол, тряпочку у порога стелет — да каак двинет по ведру! Я выглядываю из спальни — что такое? Смотрю, Жан ведро прямо с пола вылавливает и гребет, понимаешь, по чистому полу грязной водой. Хорошо, что Роник не взялся окна мыть, стекол не напасешься. Роник...
Тая установила стакан в стороне и перегнулась через стол к Ронику:
— Поверь женскому сердцу, вы с Ритой друг другу не пара. Рита горожанка, возьми лучше в жены меня. Я та-акое повидло умею варить, только у нас в семье умеют...
— Тай, а ты не часто о повидле?
— Жан, душа болит. Яблоки поспели, урожай пропадает.
— Ну и зачем вам такой сад огромный?
— Жан, дружочек, о вас заботимся. Чего бы вам с Зофьей вареньями не запастись? Приходите, рвите, матушка вам и корзины даст...
— А ты уж со шхуны на повидло подоспеешь, да?..
Тая перепиралась с Жаном, Кая рассказывала Вовке о работе, с которой неожиданно для себя уволилась дня три назад. И временами поглядывала на Роника, вполголоса говорившего с Лерой. Поймав ее взгляд, Роник улыбнулся:
— За Доброе-Время, ребята!
Выпив, Жан предложил свое:
— За гостеприимный ночлег — и спать!
— Хороший тост.— Тая, пошатываясь, встала из-за стола и собирала грязные вилки. Роник тоже поднялся.
— Перестань, Тая, я уберу.
— Да-да-да, мы уже знаем, какой ты уборщик...
Унося пустые бутылки, Кая мимоходом просила Леру:
— Покури со мной потом на кухне. О Чинне хочу спросить.
В стенах школы Кая не пересеклась с ним ни разу. Лера сказал, что Чинн появлялся недавно, помог сдать товар, затем они повозились немного с сараем, наготовили дров, Чинн к Ронику не захотел и ушел дальше шляться. Кая сказала, что теперь уж наверняка сама скоро встретит Чинна, и дальше говорила про Рона.
— Я не хочу клепать на Риту, но она... но она погубит Роника. Роник сделал ее вечно голодным зверем. Когда-то ей хватало ресторанных сердец и того, что она умна, красива, талантлива, но после года в захолустье ей уже некуда девать свой аппетит. А Роник, когда рисует — болеет. И чем больше рисует, тем страшнее болеет... спроси у Чинна, я даже рассказывать не хочу. Тащи скорее Роника к себе, Лера. Я поговорю с Ритой, но если даже поссорюсь, ты не иди у нее на поводу, пожалуйста. Если Рита поедет с Роником, он может с ума сойти, ты не представляешь, как это серьезно.
Кроме Чинна, только тетушка Анна и Лера знали, что Кая из соседнего племени. И Кая пересказала Лере два случая, как у землян вампир высасывает ближнего своего.
— Рите самое место в центровом городе, она там счастлива и безопасна. Я сделаю всё, что смогу, но ты тоже не пускай ее к Ронику, Лера.
Лера исподлобья глянул на Каю.
— Команда Тиши собирается за лапиланом. Но у Тиши другие приколы, у него на корабле много секса. Я спрошу Роника, пойдет или нет. Ты говоришь, его это спасает... Не знаю, Кая! Тебе верить, Рите верить? Рита в слезах захлебывалась, а тебя я с трудом понимаю, ты много всяких странностей наговорила... Да и бесполезно за Рона думать, ребенок он, что ли?
— Да, в их отношениях — последнее слово их. Но ты тоже помни, о чем я сейчас тебе рассказала.
Той ночью Кая просыпалась от каждого шороха. На рассвете она разбудила Риту и позвала ее в кухню.
За ночь кухню выветрило, но холодком упорно держался табачный дух. Рита, кутаясь в черную шаль крупной вязки, поставила греть чай. Кая присмотрелась к ней. От прежней Риты-горожанки почти ничего не осталось. Частые слезы сделали ее лицо терпеливым и гордым, и, на самом деле, в нем прочитывалась самопожертвенность. Видимо, душевные драмы тоже укрепляют характер. Смутившись этой мысли, Кая торопливо закурила и обратилась к Рите:
— Послушай, не сердись на то, что я тебе сейчас скажу. Ронику и тебе очень надо отдохнуть друг от друга. Я давно знаю Роника, он не любитель трагических жестов, а...
— Что ты хочешь этим сказать? — холодно перебила Рита. Она тоже закурила и показывала на Каю сигаретой в сухих, длинных пальцах.— Что я довела Рона? Что меня уже и Рон не выдержал?
— Подожди, Рита. Перестань меня обвинять, ты сама придумала, будто я отношусь к тебе плохо! Но сейчас я хочу говорить не о нас с тобой. Сейчас Ронику срывает крышу. Он уже не первый раз сжигает то, что нарисовал, и всегда за этим он очень болел...
— А я с ним...
— Подожди, Рита! Ты с ним, ты с ним... Короче, Роник с тобой уже с ума сходит, и в Доброе-Время мы поедем без тебя,— Кая с досадой вдавила окурок в пепельницу.
Рита свела брови и тихо спросила:
— А кто ты такая? Созидательница судеб? Ты полагаешь, что умнее всех, отдаешь мне приказы — а ты, Кая, насекомое.— У Риты задрожали ресницы, она плотней обтянулась в шаль.— С самого начала, я видела с самого начала, что Рон с вами убивает себя! Я — дура, дура, уважала вашу ограниченность, называла всё это настоящей жизнью, храбростью, смелостью! А Рон задыхается среди вас! Ты будешь еще двести лет распивать с ним вино и за двести лет не поймешь, кто он и чем живет!..— Хриплый кашель оборвал Риту. Она перевела дух.— “Ронику срывает крышу”, “Роник болеет”... один немудрый человек тоже болел среди глупцов, пока ему не отрубили голову.
— В общем так, Рита... Постой.— Кая удивленно воззрилась на Риту.— Поселяне разве рубят головы?
Рита сжала виски, ожесточенно шепча:
— О глупая тварь, с кем я говорю, с кем я говорю! Тебе же не объяснить!..
— Не объясняй! — Кая швырнула чайник на стол и собралась выходить.— Но от Роника отстань. Он тебе уже съездил по морде, мало, что ли?
Звонко обожгла пощечина, голова Каи мотнулась к плечу.
— Зверюга...— Рита, кусая руки, глуша рыдания, метнулась в одну комнату, в другую — везде спали — и заперлась в туалете.
Кая шаталась из угла в угол кухоньки, потирала щеку, шею, лицо, и часто, в голос усмехалась.
Роник проснулся оттого, что у уха клали цветок. Он приподнялся на локте. Рита с чемоданом направляется к выходу, на подушке — росистая, еще холодная хризантема. Рита, заслышав шорох, оглянулась к нему. Они молча смотрели друг на друга секунд пять. Из кухни доносились шаги Каи, однообразные и ко всему глухие, как тиканье часов. Роник шлепнулся затылком в подушку.
— Спасибо, Рита. Всего хорошего, будь счастлива. Прости меня.
Рита неслышно прикрыла за собой дверь. По деревянным ступенькам стихли шаги, только по кухне шаталась из угла в угол Кая. Рон устало смотрел в потолок.
— Сюда можно с сигаретой? — свесилась голова Каи в проеме.
— Да конечно.
Кая присела на полу у края разложенного дивана. Роник подпер рукой голову и улыбался ей.
— А ты ведь разбираешься в истории? — Кая сложила локти и ткнулась в них подбородком.
— Ну, немного, как все,— он отвел ей волосы со лба и почти не касаясь гладил. Кая легла щекой на локоть.
— А у поселян бывает смертная казнь?
— Смертная казнь? — Роник тихо засмеялся.— Да, историю наших кровожадных соседей ты знаешь получше родной. У тебя папа или мама — ученые? Чем они занимаются?
Она притушила окурок.
— Семья — тяжелая для меня тема, Рон, не будем об этом. Сегодня едем в Доброе-Время?
— Обязательно.— Роник отложил хризантему на пол и, пихнув Жана, пододвинулся. Кая забралась под одеяло и наконец-то спокойно заснула.
В деревне Роник быстро оправился. Помог Лере закончить ремонт, но больше не задержался, а ушел с Тишей в Пьяное море. Кая собирала садовые яблоки и училась у Таиной матушки пастиле и повидлам. Таиса и Вовка неожиданно справили свадьбу. В доме Рурков помянули добрым словом младшего, пропавшего без вести в Пьяном море. Прослышали, что Чинн, чудак, надолго застрял в предгорной деревушке и изобретает там не то водный, не то ветряной двигатель. Лера между прочим заметил, что Чинна опять подметут наблюдатели. Но трех дней не прошло, Чинн сам объявился в деревне. (Дед Кирик напутал, Чинн только поболтал о водяных колесах с парнишкой-попутчиком, который в той самой предгорной деревне слыл местным непутевушкой,— которого теперь и подметут наблюдатели из селян на благо центровых городов в престижный технический класс, если только он проявит себя в действии. Для коренных селян престиж не стимул.)
Каю не ошеломило радостно появление Чинна. Словно бы его и дожидалась, Кая перенесла свою одежду и постель из гостевой в его комнату. Чинн не вложил особенного смысла в соседство с Каей. Как и всякому типичному селянину, ему не стоял злобой дня вопрос, кто с кем и сколько раз переспит. Факт, что Кая нетипичная селянка, он очень просто и непринужденно проглядел.
Лера сказал, что будет в бухте, а оттуда, подвизавшись помочь Бориске и Джонику, уехал с ними в неближний порт за снастями. В доме остались Кая и Чинн.
Было уже года два, как Кая избегала Чинна. Первый год дружбы она прошаталась с ним неразлучно, но затем в ней росло недоумение. Чинн был достаточно выдержан, чтобы не дать знать другим о растерянности перед жизнью и о своем отчаянии, если бы они у него были. Но он был так же выдержан для того, чтобы не дать знать о разумной причине своих брождений, если бы она у него была. А вместе с недоумением в Кае росло беспокойное чувство, будто Чинн загоняет ее самую гнаться за чем-то, предоставляя самой догадываться, за чем.
Концепцию поселян о ценностных критериях знаний Кая усвоила не без трудностей. Несмотря на первое впечатление, что взгляды поселян ей близки, а может быть, именно поэтому, Кая далеко не сразу смирилась, что этот взгляд — тоже миф, но просто миф о мифах и в числе прочих. Когда пришел момент реального понимания, Кае вроде бы как стало ясно, чего доискивается Чинн.
Тогда уже трудно было сказать, кто чей попутчик. Чинн стал мало рассказывать, но больше указывал неявно возможности, как самой находить ответы, как если бы теперь был уверен в невозможности свериться напрямую. И Кая своими путями вроде как пришла к пониманию, чего ищет Чинн: универсального опровержения основе всякого доказательства — вере. Кая прямо поделилась с Чинном своей разгадкой, и он ей ответил словами, от которых Кая оправилась не в тот же день:
— Стратегическое знание позволяет определеннее видеть будущее. Но когда человек помыслил бесконечность, он помыслил будущее, больше которого помыслить уже нельзя. И с тех пор нет и не может быть стратегических знаний больше, чем великая земная вера в Бога.
Высказавшись таким образом, Чинн снова отступил в тень. И, выходя на поворотах ее дорог, сталкивал доискиваться чего-то,— ей хотелось бы знать, он сам-то понимает, чего? От встречи к встрече с ним росла острая нужда еще куда-то шагнуть. А куда шагать дальше? — довести до ясной дороги в прекрасное будущее могла одна только вера, это Кая усвоила на личном опыте еще в переходном возрасте, вряд ли менее доказательном, чем у причащенных и обретших так истину. Кая устала от Чинна и от брождений, она хотела осесть. Но после двух-трех несерьезных попыток поставила крест на розовых планах: Чинн стал ей призраком земной тоски, и вместе с поселенским спокойствием призрака ей куда больше передалась его неуспокоенность.
На какое-то время Кая укрылась от молчаливой погони тем, что околачивалась вокруг Риты. Но поссорилась со своей защитницей и, выгнанная в этот раз на дороги смутным страхом за Роника, двинулась в горы. Там она встретила других защитников, но, поучившись в спец.школе, имела дурость сама убежать от них. И когда Чинн, только недавно заходивший в Доброе-Время, объявился снова и приветливо поздоровался с Каей, она бросила Чинну вызов.
По мере возможностей Кая усердно взялась за хозяйство. Возможности представились не большие, хозяйство — хитрая штука. Если его не расширять постоянно, оно само собой сужается, а в маленьком хозяйстве и хлопот немного. К досаде Каи, дом Чинна и Леры был не запущенным и большим, а как раз маленьким и бесхлопотным. Покупать куриц или корову Кая все-таки не отважилась, да и Чинн эту идею отнюдь не поддержал. Кае он помогал, сколько было возможно, но вскоре уже оба шатались по дворам и помогали другим. Неделю, пока Чинн с парнями мостили в “синяковской” пристани провалившийся пирс, Кая училась у Зофьи вязанию. Вдвоем они заловили Чинна и заставили самого выбрать пряжи на свитер. Чинн ткнул в ту, которая лежала ближе, но Кая не помнит, чтобы ему нравился оранжевый цвет. Она связала пару “учебных” оранжевых пинеток, подарила их Таисе — и, зайдя в дом, с порога спросила:
— Чинн, где твоя грязная одежда? Я собираюсь стирать.
Чинн в это время безмятежно отшлифовывал фигурку флигеля. Он стряхнул с глаз волосы и обернулся на порог. В распахнутом пальто и оранжевых шерстяных носках Кая припала спиной к косяку и смотрела на Чинна.
— Я кого спрашиваю, у тебя есть или нет грязная одежда?
— Нет.
— Что ты хочешь сегодня на ужин?
— Сегодня вечером я буду у Паттов. Тебя тоже звали.
— Когда ты хочешь снова срываться?
— Дождусь Леру и Рона. В чем дело, Кая?
Кая оттолкнулась от косяка и прошла мимо Чинна.
Выходила из комнат Кая в своей курточке и джинсах, с сумкой на плече. Поворотом головы Чинн проследил ее до порога.
— Пока, Чинн. Я глупая, сама себе придумываю проблемы, с тобой здорово, но почему-то я теряю с тобой покой. А тебе самому не так уж и важно, что мы живем вместе, ты согнал меня даже отсюда.
Чинн не возразил, не спросил, не поправил. Кая уставилась в пол:
— Не находи меня больше, Чинн!! Я не могу всю жизнь шляться, я хочу прицепиться к дому...
— Это неправда.
— Да, неправда. Но как жить дальше, я тоже не знаю, а прицепиться к дому вроде как давно пора.
— Я поговорю с Лерой. Муссоны стихнут, может согласиться взять тебя в море. Если хочешь. Это опасно, из Пьяного моря не уходят в Большее — гибнут.
Кая подошла к Чинну.
— Конечно, хочу.
За вопросы о Пьяном море ее несколько раз грубовато игнорировали, и Кая давно уже не позволяла себе любопытствовать на эту тему, а только внимательно слушала случайные фразы, да еще однажды, у печки Роника, Лера чего-то разоткровенничался. За Рона в свое время поговорил с Лерой Чинн. Но Кая не ожидала, что он замолвит слово и за нее.
— Сейчас тебя Лера точно не возьмет. Жди, когда море станет спокойнее.
— Спасибо, Чинн.
Лера рассерженно отказался, но потом все-таки провел Каю в команду. Провожая, Чинн ее предупредил:
— Если ребята будут есть лапилан, не присоединяйся. На первый раз тебе самим плаваньем не убиться бы.
Когда шхуна вышла из судоходных прибрежных вод, Кая с удивлением отметила, что между ребятами начались странные разговоры. Темы выбирались совершенно нелепые и неуместные, вроде разных доказательств одного и того же или коллективного сочинения оды супам. Детей Доброго-Времени разбило по двое по трое, кое-кто начал выяснять явно застарелые отношения. Бориска и Джоник много и с увлечением пели и навязывали свое удовольствие другим, впрочем, не только они. Характеры выпирали, как сучья голых деревьев. Поймав себя на расхлябанности, Кая воспротивилась и наставила блоков и тормозов. Тормозить пришлось много чего, Кая превратилась в сплошной тормоз. Внешние действия совершались ею по необходимости и безотчетно. Перед глазами маячил Чинн, сидящий на палубе с прямой спиной и сложивший руки. Кая томительно отворачивалась, тяжело поднимала глаза — и видела звезды над “пьяной” шхуной, они то удивленно, безмозгло лупились, то беззвучно болтали между собой, как кумушки, то летели в глаза и корчили рожи созвездиями... Разброд охватывал судно, оно держалось на Лере. Он тоже пугающе изменился, страстно и много наблюдал за безмозглыми звездами, из-за этого не высыпался, приставал к уступчивому Бориске с бессвязными рассуждениями о горящих и тонущих небосводах, мог замолчать и не слышать или, наоборот, так подстегивал своим участием какое угодно занятие (хотя бы чистку картошки), что оно становилось опасной для жизни игрой. Тем не менее, куда дальше плыть, намечал он, вовремя одергивал и подытоживал мнения тоже он. И тем не менее, на десятый день плаванья предложил поесть лапилана тоже он.
Лапилан достали не из воды,— из Лериного мешка. До лапилановых зарослей было еще плыть неделю при хорошей погоде. Предупреждение Чинна о лапилане осталось на берегу и виделось бледным, далеким, глохнущим. Кая попробовала одну ложку,— для умеренной поселенской домохозяйки сверхобжорство специей, но для землянина вполне умеренная экспериментальная доза.
У нее взорвались мозги. Ее просто вышибло между небытием и бредом. От времени осталась дырка, в которой день и век одно и то же. И когда ее привезли в Доброе-Время, она болела подольше, чем Чинн.
Лера решительно сказал, что эта первая ее ходка была последней. Кая нисколько не возражала, она даже не хотела вспоминать свое, мягко говоря, приключение.
За открытым и радостным дыханием листьев угадывается стройная крона. Сучья могут напугать зимней ночью, да и то если только испугаешься сам, но зато тогда они в деталях страшны. Кая знала теперь, дети Доброго-Времени в Пьяном море живут еще одной жизнью, душной от самоистребления, корабельной безвыходности, островковой безысходности, безумствующей распущенности и следом нужды рубить узлы и ослаблять нити, которые в “пьяных” ходках затягиваются быстрее, чем с ними развязываются. И на очень тяжких основаниях Кая теперь предполагала, что жизнь детей Доброго-Времени между собой полна дрязг. (Не тех сплетней, как на суше. На суше “синякам” незачем обсуждать друг друга, и тем более кого-то судить: а на “пьяной” шхуне вживую видно, насколько бесполезно осуждение. Слухи, репутация, общественное мнение — простой, надежный регулятор поведения. Но “людская молва” с большими ушами среди жителей этой деревни не прижилась,— лучше один раз увидеть... Дети Доброго-Времени в “пьяных” ходках видели друг друга не раз.)
Сплавав в Пьяное море, Кая не вросла в круг “лапиланщиков” тесно, как Роник, и охота врастать у Каи пропала начисто.— В детях Доброго-Времени за солнцелюбивой листвой ей увиделись молодые земляне, когда религиозное начало — ведь оно есть в каждом — вкладывается в отказ, в самоубийственное упрямство, в разброд химер, и уже всё безразлично, и в темном абсурде четвертованных радостей и ощипанных чувств остается единственная мрачная не то чтобы радость: “А я всё равно еще жив.” Побывав в Пьяном море, Кая не удивилась бы, узнав, что “пропавший без вести” младший Рурк просто выбросился за борт.
Различные объяснения, почему Роник убегает от болезни в Пьяное море, не поколыхали бы “лапиланщиков”, и Роника тоже. Когда Рита убралась наконец к прежним друзьям, он с благодарностью снова ушел в Пьяное море и с благодарностью затем сошел с судна на берег. Чинн отметил с товарищами их возвращение, перехлопал по рукам и исчез. Роника он обещал скоро навестить и, может быть, зависнуть на какое-то время.
Когда Роник поднялся по скрипучим дощатым ступенькам и засовывал в скважину ключ, в прихожке раздались шаги и дверь поспешили открыть. Рон был весьма удивлен.
Оказывается, Рита вернулась через неделю и всё это время жила в квартирке одна и ждала его. На колени она не бросилась, что было бы для нее характерно, по еще свежим воспоминаниям, а отошла в угол рядом с дверью на кухню и молчала, придерживая черную шаль.
Роник толкнул спиной дверь и бросил у порога сумку.
— Привет, Рита. Не знал, что ты здесь, а то в вокзальном киоске как раз твои любимые сигареты продавались. Ты здесь что-то забыла?
— Если скажешь, уйду.— Она стояла, напряженно вытянув шею, в голубоватых прожилках часто тикала кровь, черные игольчатые ресницы подрагивали.
Роник качнул головой и, не отрывая глаз, посмеялся:
— Ну ты же знаешь, что не скажу.
— Почему, ты ведь меня уже прогонял. Нет-нет, Рон, я сама уйду, я не хочу тебя доводить. Я нашла место учительницы, и буду жить на другом конце города. Я только хотела тебе сказать, чтобы ты заглядывал в гости, когда захочешь.
Роник сполз спиной по двери и подпер рукой щеку. И тихо ее убеждал:
— Послушай, Рита, ты талантливая художница, а я “синяк”. Я никогда больше не буду рисовать. Давай сейчас где-нибудь пообедаем, и я тебя провожу на поезд до центровых.
Рита улыбнулась.
— Я больше не поеду туда, там кругом блестки и хруст купюр. Ты не подумай, у меня деньги есть... ты не возражаешь, если я сейчас схожу в магазин и сама приготовлю обед, каким бы хотела тебя встретить? Это займет не так уж много времени, я уже всё придумала. А потом ты проводишь меня до комнаты, которую я себе сняла, и... и можешь забыть мой адрес. И я тебя больше не потревожу.
Роник осел с корточек на пол и вытянул ноги. Сполз еще дальше, повиснув на локтях и закатываясь неслышным смехом.
Рита шагнула к нему, но торопливо скользнула на кухню. Когда вернулась, Роник лежал затылком в дверь, скрестив ноги, и разглядывал носки туфель.
Рита накинула плащ, обмоталась шалью и торопливо обувалась. Роник поднялся с пола.
— Извини, Рита. Пойдем все-таки где-нибудь пообедаем, но если потом не на вокзал, то я тебя не буду провожать.
Рита радостно улыбнулась:
— Пойдем.
Роник был при деньгах, они пообедали в лучшем ресторане этого неказистого городка, и хотя ресторан находился на привокзальной площади и Рон был готов купить Рите билет, она отказалась, чтоб ее провожали.
Кровожадные земляне уже давно заметили, что страдания облагораживают. В любом случае, страдания преображают. Риту никто не назвал бы кретинкой, а боль дает какое-либо познание, если только человек не кретин. В тот день за обедом Рон познакомился с другой женщиной. Рита говорила легко и занятно о вещах совсем не возвышенных: как она придумывала Рону обед, чего, по ее мнению, не хватает в салате, почему красный перец хорош, а черный назойлив, как она маленькой девочкой выращивала в горшочке перец и т.д. и т.п., и всё это было бы скучным лепетаньем, когда бы не слушалось столь приятно. А этим “пьяным” мореходам много ли надо? Роник охотно поддерживал разговор за обедом голосом мягким, как тающий воск. (Однако, когда Рита отказалась, чтобы он ее проводил, настаивать не стал, а только взял ей такси.)
Вскоре Чинн и Рон умотали навестить друзей и просадить деньги. В центровом городе Чинн затерялся, Роник через месяц возвращался к себе. Идя по вокзальной площади, он увидел номер того самого такси, на какое смотрел вслед Рите. Он подошел и спросил у таксиста, не помнит ли тот красивую женщину — темные волосы, длинноватое лицо, большие глаза,— в черной шали и серебристо-белом плаще, где-то с месяц назад он подвозил ее от ресторана? Таксист ответил, что помнит. А может быть, он помнит и улицу, куда отвозил эту женщину? Таксист ответил, что, может, и помнит. А не отвезет ли он туда же и Рона? Таксист ответил, что, быть может, и отвезет, но придется вспоминать, петлять по улицам и, кто его знает, вспоминается-то по ходу дела. Роник предложил таксисту повспоминать не больше, чем на такую-то сумму. Деньги были приличные, память у таксиста оказалась тоже приличная, он вспомнил правильно. Рон посмотрел на опрятный частный домик и кружевные занавески по окнам, отметил, что домохозяйка смахивает на циркуль в очках, и повернул к остановке.
Месяца два спустя Рон стучался в сени этого домика с тортом в руке. Торт предназначался хозяйке, Роник был уверен, что за полгода Рита его вполне разлюбила и в эти три месяца урвала-таки время сменить окраинную комнатенку на неплохую квартиру в центре большого города, но зачем-то ему было интересно, когда именно она съехала с комнаты. Домохозяйкой оказалась добрая бабушка, а циркулем в очках оказалась подруга Риты, учительница той же школы, где работала Рита. И домохозяйка, и подруга Риты, и Рита с большим удовольствием встретили торт, за который спрятался несколько смущенный Роник. Чопорно попив чаю, Роник смотался.
Затем он надолго застрял в “синяковской” бухте с парнями, чиня и латая. Лере, Жану и Вовке рассказал между прочим, как попил чаю в уютной женской компании, они вместе поржали.
Затем он вернулся к себе. И в его окне уже недели три по вечерам горел свет, когда раздался стук в дверь.
— Да?
Дверь осторожно открыли. Роник, убрав что-то в шкаф, вышел встретить. В приоткрытой двери стояла Рита и держала на уровне глаз коробку с тортом, впрочем, и по глазам было видно, что она смеется.
Землянами также замечена одна несправедливость: не всем дано любить. Кае, видимо, не дано, Чинн похоже что не умел, Роник, возможно, тоже. Через месяц Рита жила уже снова с Роником, взяв на себя все домашние дела и превосходно справляясь с ними. И уже никто из побывавших в их доме не сомневался, что Рита действительно любит Рона.
В дом, ухоженный Ритой, заходили частые и желанные гости, не считая того же чудака Чинна; он пересекался с Роном редко и не в городке. Рита ждала ребенка. Она была на втором месяце, когда снова взялась за кисть (Рон когда-то писал чем попало, Рита только красками).
Лера, возвращаясь с ярмарки, заглянул проездом к счастливым молодоженам. Наутро, когда дневного света было уже достаточно, Рита позвала Леру и показала ему картину. Подошел Роник.
Редкие, тонко прорисованные линии желто-зеленой гаммы едва видным, едва заметным сиянием — но прорывали тяжеловесный, грубый контраст с наложенным ровно бордовым; плоскость из острых ломаных в нижнем правом углу нависала ассиметрическим акцентом — но тонула вместе со всем полотном в невидимых лучистых чертах. Очень трудоемкое письмо — но в безукоризненном выполнении наполняло пространство линий и делало его всего зримым глазу. Картина не имела никакого определенного содержания, но имела совершенно определенное настроение: я вырываюсь, я наконец-то вырвался.
Рита сжала на секунду запястье Леры и, смеясь, вышла.
Лера долго смотрел. Указывая на тонкие линии света из покромешности, вполголоса спросил:
— Это они и есть?
Роник молча кивнул.
Из последней ходки Рон привез краски чисто-зеленого цвета, сваренные им самим. На днях Роник достал их и искалякал два листа белоснежного ватмана, смешивая свою краску с другими и добиваясь оттенков. В результате он выяснил, что богатейшую гамму от небесно-салатного почти с желтизной до глубокого изумрудно-синего дает его краска неоднократно наложенная или разбавленная чистой водой. Ватманы Роник сжег, и Рита не сказала ни слова. Роник тоже не возражал, когда она установила мольберт и попросила его краски. Взлет духа, порыв вдохновения, что еще,— но Рита написала картину за несколько дней.
Лера наощупь вытаскивал сигареты, но спохватился:
— Извини, забыл.
Роник плотно притянул дверь.
— Кури здесь, проветрю.— Он распахнул окно.
Пару затяжек Лера молчал. И ответил словами, какие можно бы ожидать от него на палубе, но не в комнате:
— Странная картина. Я тебе скажу так, она покоряет как раз тем, чем меньше всего нравится. Она чересчур хорошо нарисована. Слишком заметна работа.
— Ты несправедлив. Рита писала трое суток, для заметной работы коротковатый срок.
— Я в сроках не разбираюсь, Роник, но виден труд. Он заявляет о себе громче, чем сделанное им.
— Зачем ты пристрастен к Рите? Эта ее работа хороша.
Роник сел на окно и тоже закурил.
— Но будь у меня право на нее, я бы ее сжег.— Он с неожиданной иронией усмехнулся.— У меня похожее чувство, что она покоряет тем же, чем и пугает.
Таиса и Вовка встретили Чинна, Чинн не засекретил от Каи, она бросила бесполезные копания по публичным библиотекам и в три дня добралась до городка к Рону и Рите. Они встретили Каю радостно, она подивилась, как одарило Риту материнское, ну, или предматеринское счастье. Рита показала Кае свои картины, их было уже две и одну Рита начала.
Кая долго смотрела на эти холсты. Какое-то неясное, заунывное бормотание набирало в ней голос, и из памяти тягостно выплыло ночное небо над “пьяной” шхуной, тонкое, самозабвенное пение Бориски с верхушки мачты, шум драки с кормы, скорая Лерина речь в отдалении, смутные шорохи на связках каната, и удивленные, безмозглые звезды надо всем этим, влетающие в глаза... Каю качнуло на высокой волне, она тряханула головой. И снова смотрела перед собой. — Напитанные светом тона вознеслись над пьяной кошмарной пучиной, тона небесно далекие от ужаса ничейного бормотания, они уносили с собой. Тьма схлынула в никуда, и если бы Кая умела, она бы разревелась от облегчения. Она тихо откашлялась и выдавила:
— Я не помню ничего лучше, Рита.
Рита порывисто расцеловала ее.
— А теперь что-нибудь посущественней, Кая, к чаю пирог поспевает. И ни слова о картинах, ладно? Рону неприятен подобный треп.
Она пожаловалась Кае на ухо:
— Он внушил себе, что никогда не будет рисовать. А я даже представить себе не могу, что бы он написал своими красками. В его зеленую радугу я безнадежно влюбилась, как в него самого.
Рита сокрушенно вздохнула и потянула Каю за руку на запах пирога.
Пирог был отменный, но Кая глотала не чуя вкуса, сначала закидывая вопросами, затем новостями, затем снова выслушивая и в растущем недоумении замечая, что у Роника невпопад дернулись брови, он потер лоб, отошел и поддерживал вечер, глядя в окно. Кая сидела ближе к окну, оттуда было видно, что Рон шевелит бровями и жмурится.
— Рон!
Он обернулся, прикрыв веки.
— Пойдем покурим?
Он спешно вышел первым.
Рита крикнула вдогонку:
— Только интересное без меня не рассказывай, Кая! И давайте быстрее, я еще чаю заварю...
Выйдя из подъезда, они закурили. Роник ссутулился на скамейке, оперев лоб в ладони.
— Чего у тебя лоб дергается? — напрямик спросила Кая.
— Не знаю. Да чепуха. В глазах иногда мельтешит.
— Давно?
— Второй раз. Да чепуха.— Рон отвечал не думая, занятый своим лбом.
— Тебе нравятся картины Риты?
— Последние две? — Роник вдавил лоб сильнее, не открывая глаз.— Нравятся.
— А почему ты варил краску в море?
— Мне нужен был свежий лапилан.
— Рита знает, из чего твоя краска?
— Да, я рассказывал.
— Зачем ты сварил ее, Роник?
— Об этом глупо говорить.
— Тебе не страшно, как увлеклась Рита?
— Я ни о чем не жалею. Рита сейчас прекрасна.— Он, не отнимая ладонь от бровей, положил другую на Каю.— Скажи ей сейчас, пожалуйста, что я пошел за вином. Я чуть-чуть прогуляюсь.
Он встал и торопливо направился за дома.
Кая шатнулась к подъезду, к газону, сжалась на корточках под деревом и закрыла глаза. Чинн, я тебя умоляю, Ронику очень плохо, я здесь, Чинн, приходи...
— Девушка, что с вами, вам не плохо?
Кая вскинула голову на участливый голос.
— А поселянам разве бывает плохо! — засмеялась она и весело забежала в подъезд.
Роник вскоре вернулся с бутылкой вина, довольный хорошей погодой и прогулкой по свежему воздуху. Кая затеяла домашний кутеж, это у нее вышло естественно и лихорадочно. Рита не пила, но ее тоже как шибануло нервозным весельем. Доброжелательное участие Рона утишало разбаловавшихся Риту и Каю, и наконец он указал на поздний час.
Перед сном Роник говорил с Ритой, и затем Кае — что собирается в Доброе-Время на подработку. Кая назавтра же утащила его в деревню. Рита уложила рубашки и носки Роника, силком запихала Кае в сумку вчерашний пирог и, сумасбродно счастливая, села перед мольбертом, влюбленная во всех, но страстно влюбленная в Рона, в их ребенка и в его краски.
Эту любовь Рита вкладывала в полотна. Она накладывала краски Рона очень помалу и осторожно, как нечто бесценное, но любовь в картины вдыхала через них. И картины озаряла зеленая радуга, от вот-вот голубого с янтарным отсветом, требующего микрочувствительного глазомера и движения кисти, до трудоемкой, заставляющей ждать аквамариновой густоты. Но Рита не уставала, подолгу проясняя каждую деталь перед внутренним взором и затем на холсте, и омывая радугой любви все вместе.
Свежий запах холодного моря, собранный Роном в цвета его краски, переполнил Риту, и она поила собой жизнь любимого человека. Но, проводив Рона в Доброе-Время, Рита готовила себе приличную еду только ради ребенка и, возможно, была даже рада, что высвободилось время. Снова подвязавшись на подработку, Роник сейчас не мог отлучиться из деревни, но Рита уже научилась ждать. Она приезжала в деревню повидать Роника, но конечно же, не со скуки,— просто в этот раз Роник отлучился надолго и туда, куда можно доехать. А самому Ронику для полного счастья, казалось, достаточно увидеть счастливую Риту.
Роник и Кая жили тогда у Леры, и в дни, когда приезжала Рита, смех Каи звучал чаще и беспричиннее, а в глазах застывала безголосая грусть. Рон и Рита виделись идиллической парой. Рон совсем затихал, рассеянно заглядывался на Риту, и его скорее радовало угадывать ее желания, чем убеждаться на каждом шагу, что она послушна ему, и кто же сомневался, что Роник влюблен в свою жену, как пацан. Но Кая по-другому помнила в нем этот тихий восторг, выдававший себя сейчас взглядами на Риту.— Когда-то Роник с таких настроений начинал рисовать. И точно тот же тихий восторг теперь узнавался в Рите.
Рита тогда гостила в Добром-Времени третий раз. У Зофьи и Жана на вечерние посиделки собралась молодежь, больше сверстников Зофьи, и старшие перебрались на кухню за чай. Кая прохлаждалась под форточкой, Роник курил, выдыхая в печную тягу, Джон-задира и Рита о чем-то спорили, развлекая остальных. На возглас Риты Роник выпрямился от печки, Кая посмотрела на него — и больше не улыбалась. Рон смотрел Риту, и в воспаленном взгляде горело демоническое торжество.
Он отступил шаг.
— Что я наделал, что я наделал...— медленно проговорил Рон.
Рита обернулась, другие за столом тоже. Рон подметал золу в опрокинутое ведро.
— Ах, что ты наделал. Садись, подмету.— Жан отпихнул Роника от печки.
Кая выходила из кухни, наугад улыбнувшись и кивнув.
За огородами она обжимала в пальцах заиндевевшую землю и молча кричала Чинну услышать ее.
Проводив Риту, Роник сорвался в “пьяную” ходку. Кая жила у Леры, не зная, где еще ловить Чинна. Чинна не было неделю, другую.
Но он появился. О том, что Рита нарисовала картину, окрыленная красивой зеленкой Роника, Чинну говорил еще Вовка. И Кая еще раз рассказала ему про “зеленую радугу”, про вдохновение, наплывшее на Риту, про то что Роник, кажется...
— Что?
— Он еще хуже, чем когда рисовал.— Кая помотала головой.— Он похож на механика, который сделал марионетку и поклоняется ей!
— Что мы можем поделать, Кая?
Она гневно взглянула на Чинна. Но лишь удивленно вдруг повторила:
— А что мы, правда, можем поделать?..
Рон из ходки привез еще одну банку “зеленой радуги”. На берегу не упоминается, что делалось в море. Лера ничего не скрывал от брата, но о “пьяных” ходках Чинн и сам спрашивал очень редко. И если бы не Кая, Чинн, возможно, не заметил бы, что Рон привез с собой банку.
— Твоя краска? — спросил Чинн, подходя к Рону.
Роник высыпал на кровать вещи из мешка и сейчас разбирался, попутно скидывая то, что в стирку. На вопрос Чинна он не то усмехнулся, не то вздохнул.
— Кто рассказал?
— Без разницы.
— Кая?
— Из наших ребят только Лера знает, что у тебя чердак слабоват. А Кая за тебя боится. Можно посмотреть?
Роник взял банку из рук Чинна. Но, подержав, протянул снова:
— Посмотри, если хочешь.
Чинн подошел к окну и отвернул крышку. Роник разбирал дальше вещи. На стуле висел плащ Чинна. Чинн достал карманный блокнот, вырвал листок, снова встал у окна.
— Синий жемчуг есть?
— Нет. Хотел попробовать. Не успел смолоть.
Чинн, повернув листок на окно, рассматривал зеленую полосу.
— До следующей ходки придумаю жернова. Нужны маленькие и прочные.
Чинн на секунду обернулся к нему:
— Ты сделаешь Риту безумной.
— Буду следить, чтобы о синей краске она не узнала.
Чинн смял листок и отдавал банку Рону:
— Ты работаешь напрямую с ощущениями. Следующей ходки может не быть. Тебе самому свернет крышу.
Роник пожал плечами:
— Я попробую.
— Чем тебе не нравились символы?
Ворчливо скрипнула дверь в сенях.
— Я устал. Истина не может быть многозначна. А я никому ничего не хочу сказать. Я пройду свой путь до конца.
— Ты выходишь на бесконечность.— Чинн стирал краску с пальца мятым листком.— На какой воде варил? Пресная?..
— Роник, привет! С возвращением!
Кая растормошила Роника, он улыбался.
— Как здорово, что вы вернулись! Как раз сегодня-то и будут...
— Извини, Кая.— Чинн кивнул Рону на дверь.— Пошли выйдем?
Рон перебросил грязную одежду с пола на банку и вышел за Чинном.
Два дня за тем Кая допытывала Чинна молчаливыми взглядами. Он к этому никак не отнесся. На третий день Каи в деревне не было.— А что она, правда, может поделать?
Месяца три спустя Кая встретила Чинна на улицах центровых городов.
— Снова пришел согнать? — улыбнулась она.
— Нет, мне уже давно сказали, что ты здесь. Зайдем в гости?
— К кому?
— Ко мне.
Приоткрыв рот, Кая разглядывала Чинна. Он слегка щелкнул челюстью, давая знать, Кая захлопнула рот.
— Ты тоже завел жилье? И давно?
— С месяц.
— Ты, наверно, уже даже знаешь, где я живу.
— Неподалеку. Извини, не было времени зайти.
Из Доброго-Времени Кая уехала в центровые, в любимый из них. Работала посудомойкой, вечерами ходила на курсы повара, и сейчас работала младшим поваром. Зарплата младшего повара позволила снять скворечник на крыше пятнадцатиэтажки, где одно время обитал Роник. Мало кому нравится жить на верхотуре под семью ветрами, несчастная вилла-солярий снималась редко и ненадолго. После Роника Кая была самым загорелым квартиросъемщиком, она заплатила за третий месяц.
В центровой город ее привело намерение держать экзамены в школу старателей. Но Кая быстро сдалась перед воспоминаниями о психологическом прессинге в той школе, куда ее направляли. Элитная школа старателей наверняка имела режим непомягче. Кая поставила цель более реальную. Но когда переехала в жилье, которое ей нравилось, зашла к двум-трем приятелям-горожанам, погуляла вдоль карнизов, посидела лицом к закату, то решительно пришла к выводу, что человек она бесцельный, ничего никогда не добьется и хватит морочить себе голову. И Кая примерно наметила этот месяц пошататься по бессонным квартирам, перевстретиться с кем давно собиралась, а на следующую зарплату — в горы. Если ее заловят второй раз и опять позаботятся, то в третий раз наверняка согласятся, что эта дурная, самонадеянная девица недостойна доброго отношения. А Кая давно уже знала, что изгнание из клана Под-Эгидой и есть свободная дорога в горы и привольная жизнь в обществе своих кошмаров,— Кая мало сомневалась, что они, говоря по-земному, субъективного происхождения.
Чинн со своей стороны рассказал, что недолго был у землян, скорее всего, последний раз. Когда проходил здесь, узнал от общего знакомого о Кае. Затем навестил Роника.
— Как он сейчас?
— Завтра увидишь. Проходи.— Чинн толкнул дверь и пропустил Каю. Кая огляделась.
Напротив окна был установлен низкий пустой мольберт, за ним стул. Перед ним — одеяла, закатанные сидением. Тут же на полу — заставленная, забардаченная газета, две скомканные тряпки. Вдоль плинтуса по голой стене — ряд занавешенный во всю длину новой, неглаженой шторой, из-под нее выпирают углы картинных рам. Под форточкой — тумбочка, на ней чайник. На подоконнике — жестянка-пепельница и стакан. Между голых окон закинута банка кофе и сыр. В углу под батареей — сумка Чинна. Даже при дотошном внимании в этой просторной комнате оглядывать было больше нечего.
— Очень уютно,— кивнула Кая.
Чинн улыбнулся.
— Я не рассчитываю здесь долго быть.
Он включил чайник и передал Кае пепельницу. Она села на пол в наиболее уютном местечке — у тумбочки. Пол содержался в приятной чистоте, так как являлся основной мебелью.
— Так завтра здесь будет Рон?
— Да. Я уже перевез часть Ритиных картин.
— Это они? — кивнула Кая на занавешенный ряд.
— Только три.— Чинн раскатал одеяла и пододвинул к Кае.— Остальные на кухне. Нераспакованные. Во вторую комнату мы с Роником пока составили вещи. Завтра Роник привезет, что осталось.
— Они переезжают сюда жить?
— Да.— Чинн распахнул форточку и закинул край пледа Кае на плечи.— Рита хочет показать свои работы. Роник не стал возражать, для нее это важно.
— И обязательно сразу на большую публику?
— Здесь легче организовать. У Риты старые связи.— Чинн сел рядом и тоже закурил.— Она сейчас другая. Думает о том, как поделиться с людьми обретенным радостным взглядом.
— Роник завтра приезжает один?
— Завтра да. Рита сейчас заканчивает картину. Договорились, что ее через две недели привезет Лера.
— Ты тоже рисуешь?
— Нет. Будешь кофе?
— Спасибо, я сама.— Кая встала за вторым стаканом и кофе.— Значит, снова Роник?..
— Нет, он не рисует. Это мое хозяйство. Я проверял.— Чинн глубоко затянулся. Выдохнув, продолжал.— Когда я был у Роника с Ритой, она мне не раз сказала, что Рон подарил ей радугу любви. Я смотрел ее картины. И засомневался, так ли уж важна краска Роника. Может, я предвзят к картинам Риты и списываю на краску ее гений, разбуженный любовью. Рита весьма иносказательна во всем, что об искусстве и творчестве, неудивительно тогда, что у нее удачнее те картины, в которых больше краски Роника. Без сомнения, его краска чем-то отличается от известных простых. Но неизвестно, может, просто красивым цветом и богатством тонов. Любовь для Риты значит очень многое, она переродилась от любви, она уже была другая, когда Роник только делал краску. Я не хотел думать о Рите плохо, но куда более страшной ошибкой для меня было бы умалить значение Роновской краски. Рита говорила, что Роник раскрыл ей душу и радость мира вытеснила никчемные, вычурные фантазии и красивости, что она через картины проповедует теперь только любовь, сказала еще, ей распахнулся извечный, ежедневный, но всегда чудесно новый мир...— словом, стало ясно, что выставлять свои картины Рита точно будет. У нее немного съехала крыша, ей сейчас не до громких успехов, возможно, она слишком много мучилась из-за Роника и сейчас от радости...— Чинн встал за кофе.
— ... действительно распахнулась и так далее. Я снял эту квартиру и предложил Ронику если что останавливаться у меня. Затем выбрал три картины и просил их у Риты. Надо сказать, она отдала их мне безбоязненно и, как бы это сказать, и тоже с любовью. Я проторчал здесь месяц, срисовывая копии с ее картин, но вместо Роновской краски подбирая очень близкие по цвету обычные. Задача оказалась намного трудней, чем я думал. Роновская краска ложится на холст такой же фактурой, как и все, какими писала Рита. Идентичного цвета добиться несложно — но только если способен сравнивать. Ты ведь помнишь, из чего изготовлена эта краска?
— Конечно.
— Если чувство наслаждения сделать своим противником, то оно обернется сильнейшим из противников.— Чинн помолчал. Обратился бледным взглядом на Каю.
— Тебе приходилось слушать Леру, поевшего лапилана?
— Может быть, он что-то говорил, но я ничего не помню.
— Лера ест лапилан не только в море. Изредка; не стоит об этом распространяться. Не говорю о “пьяных” ходках, на берегу типичное его рассуждение звучит примерно так: “Лапилан хорош тем, что это не диктатор. Вкусный обед и чувство насыщения — диктатор, ты получаешь удовольствие именно от того, что избавляешься от голода. Красивая музыка — тоже диктатор, она приятно ласкает слух, твой слух у нее на поводу. Лапилан — никогда не навязывает удовольствия. Хочешь получить удовольствие от того, что голодный — и получаешь. Хочешь получить удовольствие от того, что ты сытый — и получаешь. Оттого что не нравится быть сытым или голодным? — и получаешь. Захотел вообще не испытывать никакого удовольствия — и тоже получается.”
Каю передернуло. Она натянула на себя плед. Чинн прикрыл форточку.
— Рита выручила меня тем, что краска Роника либо на ровном фоне, либо с очень узкой границей наложения. Одну Ритину картину я выбрал из-за простого фрагмента, где Роновская краска лежит коротенькой волнистой линией. Для начала я стал срисовывать этот фрагмент. Суток трое я подбирал цвета и пытался понять, похоже или нет. И затем суток трое я всматривался в линию на картине Риты, пытаясь понять, что это, вообще, за цвет. Чем дольше я его рассматривал, тем он мне больше нравился и казался бесподобным и несравнимым. Неописуемым, невыразимым...— меня охватил восторг. Не знаю уж, как я это заметил, но очнулся. Так впустую прошла неделя. А я за неделю надеялся срисовать уже одну копию. Теперь же мне это виделось вообще безнадежной затеей. Упорно преследовала мысль, что гениальные полотна невозможно подделать. Но ведь они как-то делаются. А сделать достаточно точную копию не только возможно, но и намного легче. Я стал срисовывать картину в целом, пропуская места с краской Роника. И еще раз поблагодарил Риту за бережливый расход его краски. И по композиции в целом уже видел, что Рита не выросла из себя, но лишь выражается более абстрактно. Я не берусь оценивать за других, на мой взгляд, бессодержательно и очень эклектично, ее ранние картины интересней. Жаловаться на зрительную память у меня еще поводов не было. А образ в памяти сколько-то восприимчив к желанию быть бесстрастным. Я перемарал две копии, но на третьей научился воспроизводить цвет по памяти. Даже завзятый алкоголик не будет спорить, что две внешне одинаковые бутылки внешне одинаковы. Когда идентичный цвет найден, сомнений, что это он и есть, не возникает. Тогда уже краску Роника с обычной сравнивать не труднее, чем длину волны с длиной волны: столько-то знаков после запятой, остальные отметаем. Когда я научился опознавать цвет по памяти, перерисовывать картины Риты стало легко. Копию третьей картины я доделал вчера. Ее я просил у Риты потому, что в ней больше, чем в других, использована краска Рона. Рита эту картину так и назвала — “Радуга любви”. Боюсь судить. Но мне показалось, что в “Радуге любви” Рите уже изменило чувство самого школьного вкуса.— Чинн включил чайник и закурил.
— Где копии?
Чинн двинул головой:
— Вот.
— И оригиналы?
— Да.
— Покажешь?
— Смотри.
Кая подняла штору, осторожно вытянула из-под рам и отложила в сторону. И встала перед шестью картинами: три оригинала чередуются с тремя копиями.
Увидев отдельно копии, не зная, что они такое, Кая, возможно, только пожала бы плечами и сказала: “Я в искусстве не разбираюсь.” Но три пары одинаковой издевки сейчас лупились на нее.
Почему ты не плачешь и не смеешься, распахнутый глаз? Когда-то очень давно, уже в пройденном, ведь уже в пережитом, Кая стояла перед немигающим глазом. Почему есть театр теней? Ведь в нем разум издевается над ощущениями, символы ерничают перед разумом, страсти подличают за символами, и истошный бессмысленный смех надрывается среди этого куража, утверждая, что еще жив. Сейчас Кая стояла — перед полотнами, на которых пустые формы и голое наслаждение паясничали друг перед другом. В ушах трезвонило бубенчиками и вопило: “А ну-ка! которая из нас красота?!”
— Чи-инн!
Кая сидела на корточках, зажав уши.
Швырнув сигарету в жестянку, Чинн накрыл шторой ряд вдоль стены и перенес Каю на одеяла. Крепко зажмурившись, Кая шептала:
— Этого не должно быть... этого никогда не должно быть...
— Завтра здесь будет Рон. Сам всё увидит.
Кая испуганно вцепилась в Чинна. Заглядывая в глаза, прошептала:
— Рон не должен этого видеть.
Чинн отошел выключить чайник, тихо бросив:
— Должен.— Он приоткрыл форточку и закурил другую сигарету.— Краску делал он.
Кая медленно встала.
— Чинн, прошу тебя... Он сойдет с ума.
— Будешь кофе?
Кая несмело развернула его и сжала плечи, уставившись снизу вверх.
— Чинн, я тебя умоляю.
Он еле слышно ответил ее глазам:
— Роник давно уже сошел с ума, Кая. И краску делал он.
Кая осторожно отступила и заползла под плед. Свернулась клубком и хотела ничего никогда не чувствовать.
Чинн сидел рядом и гладил ее по спине. Под монотонными, длинными касаниями Кая перестала что-либо чувствовать до самого утра.
Проспать начало рабочего дня и прогулять целый день только из-за опоздания — небывалая наглость даже в центровых городах. Правда, при поселенской доверчивости наглый землянин мог бы без последствий прогулять всю рабочую неделю. Но Кая не всегда считала себя землянкой.
По дневному свету было ясно, что время уже к полудню. Чинн крепко спал, уронив на Каю голову, ногами по полу. Вытянутая рука свесилась вдоль ее спины, а в остальном Чинн устроился на Кае, как на спинке стула.
Кая осторожно перевернулась и вытянула ноги. Спинка стула просела, Чинн накренился, но не проснулся. Кая потихоньку вылезала из-под Чинна. Он благополучно проехал по коленям, по голеням, но дальше были ступни. Кая приподняла руку Чинна и медленно выползла вбок. Он остался спать на одеялах.
Кая прокралась к зашторенному ряду. Поджала губы и протянула руки под штору, боясь увидеть открытым весь ряд.
Стиснув раму обеими руками, Кая долго смотрела на штору, пальцы вспотели. Кая смотрела перед собой. И резко окликнула:
— Чинн!
Он открыл глаза.
— Когда будет Роник, не знаешь? — спросила она за плечо.
— Должен быть часам к трем.— Он перебрался на одеяла полностью.
— Схожу пока на работу, уволюсь.
Кая с трудом разжала влажные пальцы, встала и вышла.
В два часа дня толкнула дверь, квартира была незаперта. Она составила свою сумку у входа в комнату. Чинн на одеялах всё так же крепко спал. Кая навалилась спиной на тумбочку, закрыла глаза и терпеливо ждала.
Прошло время. В дверь постучали и, выждав, пихнули. Кая открыла глаза и неподвижно сидела. Чинн привстал на локте.
— Чинн! Эй! Привет!
Чинн садился, оттирая угол глаза. Вошел молодой человек, за двадцать пять, под тридцать, с отчерченным, смуглым лицом и впалыми глазами, в куртке, свитере и рабочих джинсах. Раздельные движения на мгновения обрывались рассеянной бестревожностью.
Кая повернула голову, улыбаясь:
— Здорово, Роник.
Роник был удивлен и обрадован. Чинн вышел умыться. Роник и Кая делились новостями. Выложили перед лежаком еду из сумок Каи и Рона. За обедом Кая рассказала, как жила эти месяцы — несколько в уединении, но, видимо, ей самой так было нужно. Роник рассказал, как это время жили он и Рита — как обычно, Рита свободные часы у мольберта или на прогулке, Роник с парнями латают хозяйство, толкают товар, он решил не ходить в Пьяное море, пока Рита не родит. Роник выглядел немного усталым с дороги, но очень спокойным и непривычно рассудительным.
— Все картины привез? — спросил Чинн.
— Да, с вещами пока на вокзале оставил. Завтра подгоню, сегодня уже к черту.
— Где Рита хочет выставляться?
Кая со страхом взглянула на Чинна.
— Приедет, посмотрим.
— Рон,— суховато спросила Кая,— а вдруг выставка Риты не будет иметь успеха?
— Вернемся обратно,— пожал плечами Роник.
Чинн отлег на локоть, но держа голову прямо обращался то на Роника, то на Каю.
— А ты не боишься, что так Рита расстроится больше, чем если бы не выставлялась?
— Рита не расстроится.
— А ты сам как считаешь, ее картины хороши? — едва ли не зло спрашивала Кая. Роник засмеялся:
— Не знаю, Кая, я не художник.
— Да?! То есть ты ни в зуб ногой в изобразительном искусстве?
— Ну, что-то знаю.— Он устало нахмурился.— Когда я был художником, мне было двадцать лет. Вкусы меняются, течения, представления, техника письма меняется... словом, я не знаю.
— А тебе, просто тебе — нравятся ее картины?
— Да, нравятся. К чему ты клонишь, Кая?
Она рывком пересела впрямую к нему:
— Ты ведь знаешь, что выставка Риты будет иметь огромный успех?!
— Да, знаю,— невозмутимо ответил Роник.
— Так откуда ты это знаешь?!
Безразличным от усталости голосом Роник встречно спросил:
— А зачем лишние вопросы, Кая?
— Чинн, не надо!!
Чинн перешел к стене напротив и снял штору.— Роник встал рядом с Чинном. Кая, собравшись ежиком, прижимала подбородок к коленям и грустно следила, откуда-то издалека, уже без боли прощаясь с ним.
Рон вполголоса, но воскликнул:
— Чинн, это зрелище!
Он присел перед картинами.
— Как тебе удалось срисовать зеленый?
— Долго рассказывать. Но в конце концов — по памяти.
— Если бы не знал, что это лапилан, то смог бы?
— Вряд ли. Меня очень сильно повело. Даже если быть готовым заранее, вышибает за пару часов разглядывания. Потом уже, сам знаешь, “всё что было до, то глупо, а сейчас я просветлился.”
Рон удовлетворенно кивнул, отходя снова к Чинну.
— Я тебя предупреждал, Роник.
— Есть люди, которых предупреждать всегда поздно.— Он улыбнулся Чинну.— Думаю, что ты тоже из них.
— Роник, ты сошел с ума.
— Не беспокойся. Рита исполняет мои просьбы неукоснительно. Я ее просил никому не говорить о “зеленой радуге”.
— А ты бы мог ее попросить отказаться от выставки?
— Она послушается, но тогда у нее снова может быть выкидыш. Я и так страшно виноват перед ней.
Роник прослеживал ряд вдоль стены, задерживаясь глазами.
— Я преклоняюсь перед тобой, Чинн, но эти копии ты сожги. Прости за такие подробности, у Риты слабая матка.
— А ты не думаешь, что с Ритиных картин будут делаться другие копии?
— Разумеется. И слава Риты будет расти. Ее полотна неповторимы. Те, кто знают о краске, надежно молчат. Остальные уверуют в великую силу любви и гений Риты. Ты ведь согласен, что лучшая картина Риты — “Радуга любви”?
— Роник, ты выпал из Большего. Хочешь вернуться? Быстро и безболезненно. Я бы смог.
— Не торопи мою дорогу, Чинн. Я сам.
— Что ты еще хочешь сделать?
— Я давно хочу только одного. Пройти до конца то, что должен пройти.
— Кому должен? Опомнись, Роник.
— Тому, кто сделал первый шаг по этому пути, себе-незнавшему.
— Ладно, Роник. Не затруднишься сам сжечь копии? — Чинн усмехнулся.— В добрый путь.
Откуда-то издалека, без всякой боли, текли, ронялись ее слезы над уходившим Роном.
Небывалый успех выставки вынес Риту в чудесный мир, словно мир ее картин распахнулся в жизни. Покоренные ее искусством люди проповедовали любовь, с ней повсюду искали знакомства и для этого обращали свои лучшие стороны к ней лицом, а значит, во внешний мир, к другим людям, ее огромная популярность распустилась бескорыстным, простодушным цветком. И Рита отгородилась забором из цветов от обвала из славы и денег, неустанно работала, но обязательно береглась ради будущего ребенка. А с людьми за нее говорили ее картины. Рита дарила свое необъятное счастье всему, что видела, через краску и холст. И творчество Риты подарило новое видение изобразительному искусству.
Но годом позже “художников настроений” уже забывали как веяние узкой богемной моды. Рита оставалась непревзойденным мастером кисти, но вся ее творческая биография состоит из “зеленого периода”. За забором из цветов наступила тишина, и оттуда никто не откликался. Картины Риты быстро раскупили, они разошлись по частным домам. Рита вспыхнула и погасла, и свет этой вспышки рассеялся в Большем, не изменив его. Память о Рите словно была бережно стерта чьей-то мудрой рукой.
Давняя примета жителей Доброго-Времени с годами превратилась в поверье. Старики этой деревни говорят, что тех, кого Пьяное море выносит волной на берег, находят Учителя. Давно уже никто из поселян, кроме детей из проклятой деревни, не гибнет в Пьяном море, и давно уже не разгуливают пешком по поселенской земле мудрецы. Может быть, совпадение, но когда море выбросило тело Риты на берег, ее подобрал патруль наблюдателей. И что с ней было дальше — сведения не нужные никому, кроме членов клана высоких ступеней посвящения.
Рита не захотела жить, когда пропал Роник и у нее снова сорвался плод. Роник пропал, ничего не сказав, для Риты это было ударом, но она послушно принимала травяные настойки, которые давал ей Чинн, она боялась переживать. Не сохранив ребенка, она перестала бояться. Она валялась в ногах у Леры, у Тиши, умоляя взять ее в Пьяное море. Ей грезилось, что она найдет Роника там, надо только заплыть подальше. Рита несла горячечный бред, будто Чинн проболтался, куда ушел Роник, Чинн сам пытался ее убедить, что она всё придумала, Рита бросалась на него драться. Все растерялись, в домах Доброго-Времени впервые видели такие сцены на берегу. Конечно, и Лера, и Тиша, и все, к кому она еще кидалась, уговаривали Риту держаться, не терять надежды, думать о будущем и так далее. Растрепанная, как нищенка, Рита доплыла пассажирским судном вдоль берега до конца рейса, там наняла яхту, проплыла еще сколько-то, и последний раз ее видели в окраинном рыбацком поселке, она покупала лодку.
Странно было, что Роник исчез. Его исчезновение было загадочным потому, что лично Роник был не способен на такой эгоизм: бросить женщину, когда она беременна и боится за плод. Рон исчез посреди праздничных будней за цветочным забором. Он часто отлучался в Доброе-Время на подработки, но, переехав жить в центр, он месяц провел рядом с Ритой. К тому внезапному обстоятельству, что Рита знаменитая художница, Роник отнесся с обычной приветливостью. И Рита была благодарна ему за это, теперь в их саду всегда сияло дневное солнце.
Кая те дни часто бывала у Роника с Ритой, а порой весь вечер проводила в выставочном зале. Кая и Рита очень сдружились, и Кая сделалась любимой участницей домашних чаепитий. И, судя по тому, что снова работала и снова внесла за жилье,— была довольна пахучими буднями повара, крышей пятнадцатиэтажки и городской сутолокой. У нее в гостях тоже бывали приятели-горожане, и с ними Роник. А как-то вечером он заглянул к Кае в гости один, но был рассеян и сказал невпопад: “Я хочу закрасить зеленым весь мир”. Затем они еще поболтали, и Роник ушел. Но было ясно, что он приходил к Кае, чтобы только высказать кому-то эти слова.
Вскоре управляющим делами Риты просили быть Камиля, товарища Роника, энергичного и редко когда недовольного. Супруги решили вернуться в прежнее жилье Роника и воспитывать ребенка вдали от напрасной шумливости. Рита предложила Кае жить в их городской квартире, но Кая засмеялась в ответ, что она теперь неразлучный друг их семьи и будет жить там же, где и они, греясь в лучах их счастливого солнца. Супруги вещей почти не собрали и договорились, что Роник поедет в городок раньше и подготовит жилье. Роник связался с Чинном и просил, чтобы тот привез Риту через пару недель.
Ранним утром Чинн и Рита ступили в незапертый, неубранный дом. На диване валялся распахнутый чемодан, из него доставали только зубную щетку и полотенце. Под ногами шуршал песок и мелкий сор со дня выезда. Рассветный час, войдя в окна, замер тишиной пугливой и чуткой.
На щербатом кухонном столе черствела буханка хлеба и отломанный, надкушенный угол буханки. Во второй комнате у ножки стула стояла чашка с густой, засохшей заваркой на дне. Еще на пол у стула были составлены плотно закрытая баночка с краской, чистый стакан и на нем — промытая кисть. Напротив стула стоял другой, развернутый к окну, и на его спинку опиралась картина. Чинн торопливо обошел стул и взглянул на нее.
Поистине бесценное полотно открылось ему. И на круглой Земле не нашлось бы скупца-златолюбца, который не отдал бы за этот шедевр весь до грамма запас своей алчной страсти. В простой деревянной раме размером вполовину окна был вставлен холст. От края до края закрашенный одним цветом. И всё.
Чинн так же торопливо прошел к двери.
— Рита, тебе лучше пока не смотреть.
— Почему?..
Чинн выводил ее из комнаты.
— Потом объясню. Роник может быть сейчас у нас в деревне, едем.
— Почему не смотреть? Что там, Чинн?
— Пока не спрашивай. У Роника спросишь. Едем.
На счастье Лера оказался дома. Он радушно встретил Риту, крепко обнялся с бродягой-братом. На вопрос Риты Лера удивленно ответил, что пока Роник с Ритой устраивались в центре, Рон в Доброе-Время ни разу не выбрался.
— Лера, накорми нас чем-нибудь,— попросил Чинн, зачерпывая воду на чай.— Устраивайся в моей комнате, Рита. Я позову, когда подогреется... Картошка с луком, что ли? Лера, женись или иди на курсы повара, как Кая... Отдохни, Рита, мы тут сами сообразим.
За обедом Чинн рассказал, что Рита с Роником теперь будут жить, как прежде, неподалеку. Лера расспросил о делах в городе. Рита посматривала на Чинна, но он был безмятежен, и она отвечала Лере, почему они снова переезжают, кому препоручена центровая квартира и так далее. После обеда уставшая Рита захотела спать, возможно, Чинн подсыпал ей в чашку снотворное. Лера остался с Ритой, Чинн снова уехал, чтобы встретить у Роника Каю: перед отъездом она говорила, что будет там где-то к вечеру.
Кая дернула ручку двери и постучала. Ей открыл Чинн.
— Привет, Кая.
— Привет, Чинн!.. а где остальные?
Кая обвела глазами пустую вешалку, грязный пол, Ритин чемодан напротив входа.
— Рита сейчас в Добром-Времени с Лерой, Роник не знаю где.
Кая стягивала куртку с помрачневшим лицом.
— Что Лера сказал?
— Что Роника в деревне не было уже с месяц.
— А где он может быть? Не мог ведь он просто смотаться.
— Я обращался в городские службы, в больницы, про Роника — нигде ничего.
— Так может, он даже не приезжал сюда?
— Его вещи здесь. Идем в ту комнату.
Проводя в комнату, Чинн говорил:
— Судя по вещам, Роник только выпил чаю, может быть, затем спал, может быть, и не один раз, но как попало и где попало. Так как очень возможно, что когда нарисовал свою картину, всё остальное время смотрел на нее. Вот она.— Чинн включил лампу.
Стул с картиной был сейчас развернут от окна к комнатному источнику света. Напротив него опять же стоял пустой стул. Кая, уставившись на картину, подошла шаг за шагом, сложила руки на спинку стула и с минуту смотрела. И сказала одними губами:
— Нож, дай мне нож.
Чинн тут же погасил в комнате лампу и вывел Каю в ярко освещенную кухню.
— Где Роник, Чинн? — едва слышно спросила Кая.
— Я не знаю, Кая. Слышала легенду о “безымянном”?
Она покачала головой.
— В нашей деревне эта легенда — традиционный заздравный тост, кто-нибудь из стариков им начинает застолье у молодых в день, когда ребенку исполняется третий год. Там, где Пьяное море выходит в безбрежный Пьяный океан, живет некая сущность. Она пожирает всякого, кто доплывет до пролива. Эту сущность называют “безымянным”. На одном берегу того пролива живут тоже сущности – повелители сущностей, их называют магами. Тот маг, чьим именем назовется “безымянное”, вотождествится с ним и станет обладателем высшей силы. Маги дерутся между собой, потому что “безымянное” не сожрет только повелителя из повелителей. Каждое новолуние царь Пьяного моря Асиль выходит на поединок с “безымянным”. Они бьются, пока оба не упадут без чувств и без сил. Но “безымянное” оживает раньше и струей свежих волн отталкивает от себя Асиля обратно в его владения. Ибо если оно начнет пожирать Асиля, он очнется, и сражение повторится. Асиль лечится от ран в своем подводном дворце целый месяц. И самой темною из ночей, когда нарождается новая луна, окрепший Асиль снова выходит на поединок. Когда-нибудь “безымянное” обретет имя, и тогда хаос устремится на службу во имя его, и тогда оно станет сильнее Асиля. Много магов приходило к проливу и предлагало “безымянному” свое имя, и всех тех магов оно сожрало. И только морского царя Асиля “безымянное” не может сожрать. Я тебе сейчас развернуто рассказал эту легенду, если захочешь услышать еще подробнее, спроси у наших ребят. Обычный тост за ребенка намного короче. Старики и молодые пьют за то, чтобы наших детей не выносило из Пьяного моря, и чтобы Асиль берег их своим покровительством от встречи с “безымянным”.
Чинн помолчал.
— Знаешь шрам у Леры на левом боку?
— Да.
— Знаешь, откуда?
— Нет.
— Лера и Тиша раньше ходили в Пьяное море в одной команде. Ходили дальше других и как-то раз заплыли невесть куда. Ребята привезли много синего жемчуга, но Лера был при смерти: подрался на ножах с Тишей. У обоих сорвало чердаки, и Тиша кричал, что “безымянное” бесконечно прекрасно, а Лера — что оно абсолютная мерзость. Сначала рассуждали, спорили, ну знаешь, как это на “пьяной” шхуне. Но там если поведет слишком многословным спором, то резня — обычный конец. Тишу вынесло легче, он не потерял так много крови. Сейчас Лера и Тиша в одной команде не ходят: если “безымянное” им представилось настолько разным, то лучше не рисковать. А теперь выслушай одну мою глупую догадку, где может быть Роник. Сегодня я высказывал ее Лере, он понял меня. Но ты выросла среди землян, тебе может показаться смешным наш образ мышления. Краска Роника сварена из чистого лапилана, Роник работал с ощущениями. И научился через цвет вызывать чувство наслаждения цветом, его красотой. Он говорил мне, что пройдет свой путь до конца. А значит, от него можно ждать, что он попытается избавиться и от ощущения цвета. Возможно, он вызывал на испытание голую красоту. И если Роник смог сосредоточиться до того, что видел только картину, и смог, всматриваясь в цвет, освободиться от ощущения цвета, то он прошел свой путь до конца. Через свою картину он вышел к проливу в Пьяный океан. Не знаю, как ты, но Лера понял меня. Сначала он сказал, что я свихнулся. Но ему ли не знать о “безымянном”, стерегущем пролив.— Глянув на Каю, Чинн пояснил.— О кормушке на выходе в пьяную бесконечность, которой пользуется только один поглотитель душ, выжирающий череп дочиста... землянин, наверно, сказал бы как-нибудь так. Если бы Роник мог вернуться, он уничтожил бы эту свою картину до приезда Риты, дать ей увидеть — слишком жестоко насмехаться над ней. И если картина осталась, значит, Роник мог уйти больше, чем в Большее, и тогда — безвозвратно. Как говорят земляне, он умер.
— Чинн, это бред.
— Хорошо, пусть бред. Захочешь узнать подробнее о “безымянном”, спроси у Леры.
— Пусть бред. Спрошу у Леры. Но куда идет Рон, я догадывалась. Только непонятно, где его тело.
— Мне непонятно другое. Почему он смотрел за картину, не дождавшись, пока Рита родит.
— А вот это мне как раз понятно...
Ровный голос осекся, Кая криком досказала:
— Ему нельзя было медлить! Любовь к своей краске уже пожирала его!
Последнюю картину Рона и его краску Чинн уничтожил. Сумасшедшая Рита пропала без вести. О великой художнице любви еще говорили, но картины спрятались от людей, за цветочным забором молчали, молчали, “художников настроений” ничто не питало, они сошли на нет.
Чинн, как обычно, практически не жил в Добром-Времени, да или где-то еще. Квартирка Роника была оплачена на год вперед, и Кая жила там, греясь у печки, которую когда-то вместе с Лерой помогала Рону чинить. Время от времени к ней кто-нибудь заглядывал, она радовалась, а когда была одна, не искала над чем поморочиться, а уже морочилась и не первый день. Слова Чинна, что Роник ушел больше, чем в Большее, он ушел к Богу, Кая всерьез принять не могла, для нее они были метафорой, никак не объясняющей реальные события. Она говорила с Лерой, и с Тишей тоже. Для них догадка Чинна также была метафорой, но, что странно, заодно и вполне удовлетворительным объяснением, куда бы мог деться Роник. Заметив, что Кая снова интересуется легендами и мифами края снов, Лера себя более не затруднял, а отвел ее в гости к деревенскому горе-болтуну Иринарху. Иринарху было сорок семь лет, он помешался в “пьяной” ходке, когда ему было под тридцать, никому зла не причинял, а только болтал и болтал, так что его можно было только слушать и спрашивать. Поскольку сам он никого не слушал, то и от него давненько уже не слыхали ничего нового, но Кае первые два дня с ним было жутко интересно. На третий день она от Иринарха устала, погостила еще у Леры, ни о чем уже не спрашивая, и вернулась в квартирку с печкой. Она подолгу просиживала у горячей глиняной стенки с кружкой крепкого чая и недоумевала, почему сейчас, когда она знает о том, где может быть Роник, столько же, сколько Лера и Чинн, не считает это за знание, а они — считают. Почему сказочный вымысел о “безымянном” и поверхностная метафора “Роник вышел в Пьяный океан” — дали Лере и Чинну уверенность, что Роник уже не вернется? Кая не знала, вернется ли Роник, не знала, ждать ли его или где искать, но и Чинну она всегда верила.
К мифологическому мышлению Кая симпатии не питала. Не раз проследив на себе, особенно в состоянии полусна, Кая вполне определилась во мнении, что мифологическая область сознания работает очень бесчестно и примитивно, сцепливая образы по хаотичной, случайной схожести, и в большинстве случаев ассоциативные связи не выдерживают самой мягкой критики. Сравнить сизое облако с голубиным пером и вызвать в воображении поэтический образ — да, это метафора, да вот только не миф сознания, из настроивших Галилея сравнить чугунное ядро с перышком. Мифологическое мышление сравнивает дождь с семенем, небо с отцом, землю с матерью, затем поселяет на небо могущество в лице богов и так далее,— если оно и стряпает некую систему мира, то средством простейшим: за веревочку привычных наблюдений без разбору прикрепляет схожести к пусть неверной, но тоже наглядной причинно-следственности, а там уже дальше-больше эмоций и личной фантазии. Словом, мифологическое мышление Кая не уважала.
А о мифах ментальной реальности она была очень осторожного мнения. Конечно, есть разница между земным учебником “Геометрия Евклида” и поселенской научно-художественной статьей “Что есть плоскость?” — но столь уж существенная? Кая не претендовала на поселенское понимание поселенских категорий, но вот выражаясь языком землян, плоды подсознания не виделись ей более убедительными только оттого, что оно бузило на просторах абстрактных систем, а не наблюдаемой объективности.
И вот однажды Кая сидела у печки с опухшими от чая глазами и курила которую уж сигарету. Она по-прежнему верила Чинну, но увы, не верила на слово, и по-прежнему не знала, где Роник. Чай был слишком горячий, сигареты — очень невкусные, и погода за окном стояла премерзкая. И была бы краска, Кая не отказалась бы сейчас тоже помедитировать на гениальную картину Роника, благо, нарисовать точь-в-точь такую же проще пареной репы. И неожиданно, безо всякой связи, Кае вдруг вспомнился ответ Чинна из давнего-давнего спора с ним: “Метафоры бывают разные. Есть очень емкие метафоры.” Кая привстала от удивления. С непонятным азартом задвинула в топку пару полен. И распрямилась с третьим в руках, кроша кору себе под ноги, уставившись на огонь.
Ну конечно же... Метафоры могут быть разными. Да-да-да, мифологическое мышление — это случайное, бездумное сравнение увиденного. Но-но-но, сравним бездумно метафору с формулой, в которой знак равенства не нарушается, какими бы значениями не наделять переменные, и чем больше в формуле не чисел, а переменных, тем больше ее ментальная достоверность. Балда-балда-балда, она только сейчас начала понимать, о чем ей рассказывал Чинн пять лет назад. Емкая метафора — это богатый ряд ассоциаций, и если достаточно богатый, то его уже можно соотносить с ментальной реальностью, оценивать ментальную достоверность, а если уж возможно оценивать достоверность, то значит, емкая метафора представляет собой уже знание. “Ночлежка для бывших господ”, байки о Пьяном море, еще тогда мне подумалось, что для землянина Пьяное море — метафора подсознания. Так вот что такое ментальный миф. Это метафора — однозначная и имеющая любое значение, как значок переменной. Так вот почему Лера и Чинн отнеслись к нелепой легенде, как к объяснению. Предками поселян были земляне. Топография изменчивого, восприимчивого края снов создавалась земным менталитетом. Топография всего края — однозначная метафора человеческого сознания, и мифы этого края — история становления поселенской земли. Для Леры и Чинна запечатленная в легендах топография края имеет существенное значение, для них это и метафора сознания и объективность, они просто не различают одно от другого, и слова “Роник вышел к проливу” для них означают и физическое, объективное действие тоже. Но ведь это разные вещи!
Разные или нет, Кая не знала. Ну а вдруг можно лапилановую зелень «пройти до конца» не оставив тела? Как и все другие поселяне, Кая не знала свойств природы сна. Кто поручится, может, и вышел через картину к проливу. Здесь природу сна не познавали и не познают, а только ужесточали соблюдением законов земной природы да только обсуждают познания землян.
Назавтра Кая снова шла к горам. Она хотела понимать, как понимали это Лера и Чинн, куда ушел Роник, и ей желалось разузнать наконец топографию края снов.
От пограничного дозора схорониться ей вроде бы удалось. Последние расспрошенные ею селяне сказали, что вон ту вершину Неуказку надо всё время держать по вот так отставленную руку; попадешь в ущелье, из него выйдешь в узенькую долину; надо будет забраться на скалу, чтобы сориентироваться дальше; если заберешься наверх в полдень, то Неуказка будет за спиной когда смотришь на солнце; надо наметить ориентиры и дальше идти через горы так, чтобы Неуказка снова была впереди и по левую руку; если повезет и попадешь на тропу уже хоженую, то через день пути выйдешь к Стопарю — это утес посреди лужайки, у него плоская вершина и он сразу узнается по рощице из ползучего, стелющегося клена на пятачке вершины; Стопарь — самый точный и последний ориентир; надо забраться наверх и встать так, чтобы Неуказка была слева, а затем заметить это направление по солнцу и дальше идти прямо в нем; Неуказка будет уходить за спину; там дальше полоса кошмаров погуще, чем до Стопаря; но говорят, если идти прямо-прямо, то выйдя из гор попадешь в “город призраков”. Там над тобой надругаются и убьют. Зачем тебе это?
Кая почесала в затылке. А правда, зачем ей это? Благодаря Чинну, она научилась едва-едва ориентироваться по солнцу, но описание дороги не поманывало прогуляться. Сидя на крылечке в кругу разговорчивых, доброхотных селян, Кая всмотрелась за луга в вечерние горы. Сумрачное, насыщенное закатным блеском и густыми, цветными тенями великолепие гор виделось беспощадным и скрытным. А если дорога внушает страх, то уж полосу кошмаров Кая точно не пройдет,— это ее убеждение было теоретическим, но небезосновательным. Кая вгляделась в другую сторону, где за поселенскими долинами шли деревни, села, городки, города и родная Земля, и ей подумалось, какая, однако, разница, во сколько лет она умрет? — Ранним утром Кая распрощалась с хозяевами дома, закинула на плечо сумку, куда заботливая хозяйка уложила ей каравай, полголовы сыра и сушеной икры, и направилась в горы, держа Неуказку по вот так отставленную руку.
Кая уже выходила из деревушки, когда ее догнала старая женщина и просила взять еще нечто завернутое в чистую тряпку, не такое уж нетяжелое. Может быть, Кая повстречается в горах с ее сыном Аггеем? Его у нас прозвали Грустным-Горцем. Лет двенадцать назад Аггей и девушка Аглая любили друг друга. В деревне не одобряли то, как подолгу гуляли Аггей и Аглая в горах. Аггей приносил из гор дичь, но Аглае следовало бы трудиться в доме и в поле. Однако, она научилась распознавать целебные травы, сделалась деревенской знахаркой, и ее долгие прогулки в горах уже не осуждались. Семь лет назад горы забрали Аглаю. С тех пор Аггей живет один и не спускается с гор. Иногда мать поутру находит на пороге дичь, но свидеться с ней сын не хочет. Вдруг Кая встретит в горах Аггея? Пусть она тогда передаст, что мать уже стала стара, и сын должен либо взять ее к себе в горы, либо вернуться в деревню. А если Кая не встретит Аггея, то ей самой пригодится всё, что в этом свертке, разве что рубашки она может выбросить.
Кая упихала в сумку холщовый пакет и направилась дальше. Не загадывая на будущее, она шла и радовалась листве, ручьям и скалистому камню, живым контрастам трепетания и неподвижности, дорога оказалась вовсе нестрашной: иди себе и иди.
В горном ущелье с дороги было не сбиться. Но ущелье ширилось, и Кая подумала, а не пора ли выбирать ориентир на Стопарь? Она вскарабкалась на склон и осмотрелась. Обозрение местности озадачило: то ли это еще ущелье, то ли это уже долина? Если взять прямиком через горы невовремя, то можно и приплутать вокруг Стопаря. И чем больше Кая теряла уверенность, тем больше замечала удобных мест, по которым можно пройти так или так... Спохватившись, Кая твердо решила еще немного идти по ущелью и вон там повернуть через горы, как было сказано, чуть правее, чем на Неуказку. Что выбирать направление надо в полдень, у Каи из головы вылетело. Шла Кая день, шла второй, шла бы и третий, уже выбившись из сил среди голых, острых камней. Но сообразила, что сбилась с дороги, наугад спустилась и шла по течению ручья. Кая надеялась выйти в зеленую долину, но ручей затекал в пещеру. Кае стало страшно. Мучиться в кошмарах она не хотела и думала уже сброситься со скалы на камни. Выбирая подходящее место, она наткнулась на старое костровище. И заорала, что было мочи: “Агге-ей!!” — “...я тут, я тут!” — откликнулось с разных сторон ее звонкое эхо. Быстренько усвоив, что в этих горах лучше на помощь не звать, Кая выложила рядом с костровищем холщовый пакет, заметно полегчавший на съедобное, и шла дальше.
Кая взобралась на приличную высоту над россыпью камня. Для начала сбросила сумку. Да, сила удара с запасом. Кая рассмеялась от неожиданной мысли, а что если в секунды падения ей дико захочется жить и коварный воздух природы сна отпружинит ее на место? Отсмеявшись, Кая попыталась сосредоточиться на том, как она устала жить, какое всё дрянь, насколько всё ни к чему и так далее. И подошла к краю.
Пару раз она подходила к краю и, в смехе захлопнув рот, отступала. Тогда Кая решила просто ни в какую не сходить с места, сидеть на краю, пока не сделается смертельно скучно, и тогда-то уж сброситься.
Кая сидела, свесив ноги над разбитой сумкой далеко внизу, где-то с час. За это время она успела пожалеть, что сбросила сумку, так как сидеть сиднем было действительно очень глупо и скучно, она бы лучше еще пошаталась. И, внезапно устав от этой мысли, Кая перенесла тяжесть тела и руками и пяткой оттолкнулась от отвесной скалы.
— Это ты меня звала?
“Это ты меня звала?”
Кая снова сидела на краю обрыва, в ушах еще стоял будничный звук мужского голоса. Она обернулась.
Чернобородый, светлоглазый селянин, напоминающий скандинава, подходил к ней с большим луком в руках. Кая обрадовано вскочила, радость прыгала в груди веселыми ножками по твердой, холодной корке решимости.
— Привет! Ты Аггей, Грустный-Горец?
— Меня называют Грустным Горцем? — спросил между прочим Аггей и огляделся.— Ну, наделала делов. Не прыгай больше в этих горах, тут разбиться можно только случайно. Пошли скорее в хижину, сейчас здесь черт знает что может быть.
Кая провела у Аггея несколько дней. На селянина из предгорья он не очень-то смахивал, но о себе не рассказывал. Аггей расспросил Каю, куда она идет и зачем. Кая сказала, что питает искренний интерес к истории края, но учиться не смогла, а здешние сказки ей надоели, и она решила сходить за горы сама. И от Аггея Кая наконец-то услышала легенду о враждебном клане за полосой.
Когда-то давно у поселян были только одни враги — маги. Сколько они были в краю снов до поселян — неизвестно. Известно, что это не люди. Маги могут быть увлекательными собеседниками и оказывать незаменимую помощь, но только пока им самим это выгодно. Маги края снов движимы единственной целью — захват власти, большая и большая сила. Они пожирают друг друга и могут так покусать, что раненный маг потом столетие отращивает откусанную часть. Новый маг появляется в краю снов или какой-нибудь слабый спешит поменять обличье, когда на Земле группа людей принимает новую веру, учение, мистическое мироописание. И могущество мага тем больше, чем больше землян верят в его могущество: из-за этого события в краю снов и на Земле постоянно влекут друг друга. Сильнейшие, старейшие маги живут совсем близко от землян, их разделяет только пролив Пьяного моря, один берег которого — Земля, а другой поселяне назвали краем земных фантазий. Маги послабее, испытывая ужас перед безликим ужасом, захватившим воды пролива, теснились к сухопутной границе с Землей, на которую пришли поселяне. Поселяне ужесточали природу сна скептическим культом ментала, влияние магов на землян ослабло, а дипломатические отношения с пришельцами не сложились. Поселяне не желали быть втянутыми в междоусобицы магов, а среди магов — постоянные предательства и интриги. Поселяне и маги, жившие на границе с Землей, очень быстро стали врагами. Маги — великие мастера сна, и они объединились, чтобы выжить поселян. Тогда-то поселенское Большее и породило воинов.
Воины противостояли магам. Но мажья сила питается верой землян, и в лице всякого мага есть лик смерти. И воины, выходя из поселенского Большего, противостояли смерти.
Воин — это человек очень высокой степени самообладания. В племени поселян было немало таких. Но те поселяне, у которых не была развита интуиция, что ставить под сомнение, а что не задумываясь применять к действию, в единоборстве с магами гибли. Так образовался клан воинов. В клане воинов научались управлять магами так же, как природой сна, только ее более организованной формой. Воины вытеснили магов с обжитых областей. Маги создали защитную полосу кошмаров и отступили за горы в первобытную природу сна. На границе с поселенским Большим, в предгорных долинах разместился клан воинов. В их характеры тогда уже вросла воля к тому, чтобы сохранить ясность взгляда перед новым страхом. Независима от силы только равная сила, и клановые черты воина противонаправлены: выйти на незнакомую силу, но не дать себя уничтожить. Поэтому многие воины гибли в полосе кошмаров, они уходили туда искать встречи со смертью и сделать негодным ее следующее оружие. Враг мага — любая власть больше его, воин единоборствует только со смертью.
Образовалось в предгорных долинах и еще одно селение. Тогда в предгорье природа была еще очень изменчива, поэтому неслухи племени жили поближе к жесткому краю, а по соседству с кланом воинов оседали, положа руку на сердце, отбросы Большего. Их черты не кристаллизовались в поколениях, а были заметны сразу: софистический ум и безразличное, легкомысленное отношение ко всему, но что самое негодное — к себе в числе прочего. Из-за того, что они не ценили жизнь, с ними было очень трудно сладить. На воинов свалилось соседство с малонадежными, лукавыми циниками. А за еще одну черту, присущую соседям и также ведущую к анархизму, воины прозвали их артистами: те были действительно артистическими натурами, увлекаясь до самозабвения и вживаясь в любимое занятие всем существом.
На рубеже с полосой кошмаров образовалось два города: город воинов и город артистов,— сейчас они стерты бесследно. Однажды в городе артистов случился пожар и сгорели склады с зерном. Артисты пережили ту зиму, взяв зерно в долг у воинов. Когда пришло время отдавать долг с нового урожая, артисты хитроумными речами убеждали простодушных воинов, что хлеб съеденный не есть хлеб, а есть Большее, которое уже вернуло воинам долг в виде нового урожая, а если мы вам должны не съеденный хлеб, а столько-то мер зерна вообще, то пожалуйста, берите зерно вообще, гребите его лопатами вообще и увозите его на телегах вообще. Воины взяли конкретные телеги, конкретные лопаты и увезли из закромов артистов конкретно столько-то мер зерна. У артистов больших урожаев не бывало, и им снова грозила бесхлебная зима. Артисты занялись торговлей. Они намастерили чудесных фонариков, которые горят без масла по заветному слову. Наторговав в один день достаточно хлеба, они уехали, укрепили и заперли ворота своего города. Оказалось, что фонарики из блестящей горной слюды и хорошо горят днем даже без заветного слова, ночью еле мерцают, а в темноте вообще не горят. Воины пришли со справедливыми претензиями к артистам, но те проорали со стены города, что воины слишком прагматичны, а фонарики придуманы для эстетического удовольствия и ради удовольствия горят только по заветному слову.
В другой раз у артистов прохудились сараи, зерно отсырело и спрело. Артисты снова отправились торговать в город воинов. Они изобрели упругое, эластичное волокно и предлагали прагматичным воинам очень полезную нитку на тетиву. Размен провернулся бойкий и честный. Затем оказалось, что очень упругая нитка на тетиву очень быстро протирается, хотя раза четыре в свое удовольствие стрельнуть из лука можно.
Словом, артисты были несносными соседями. У них в городе постоянно случались пожары, потопы, и при этом они благоденствовали за счет того, что морочили головы воинам. На эстетически-прагматическом волокне терпение воинов лопнуло. Они разбили ворота города и завоевали его. Ни до ни после на поселенской земле города не завоевывались, но и анархический город артистов в племени поселян был только один. Артисты к завоевателям отнеслись радушно, услужливо предложили проект новых ворот, и скоро жители двух городов перемешались. Спустя несколько поколений артисты уже не были столь безответственны, воины переняли непослушную удивленность. Но деление всё же держалось (на разнице в отношении к жизни и смерти).
Так образовался клан воинов-артистов. Воины научались проходить полосу кошмаров. По ту сторону горной гряды был заложен еще один поселенский лагерь. Но произошел раскол внутри самого клана.
Раскол был не сразу. В наиболее обжитых районах возникали не города, а развитые сотовые селения и они менялись очень медленно, тогда как в двух пограничных городах часто случалось что-нибудь непредвиденное. Члены клана в достаточной степени владели собой, и активная природа сна не была им сильно опасна. Большие колебания изменчивости вносили артисты. А в мирное время, когда маги больше не тревожили племя, в два города начался приток поселян, также страстных и артистических. И они тоже смешались с предгорным кланом. Постепенно ужесточалась природа вокруг. Но замкнутая жизнь клана в двух пограничных городах разительно отличалась от культуры всего племени поселян. Некто Василь, сильнейший из воинов, искуснейший из артистов, пришел из владений магов и говорил о “безымянном” и об абсолютной неизменности совершенства. Артисты разделились на сторонников Василя и на противников, и раскол сначала был среди них. Василь говорил о невежестве знаний единоличных и о вечности истины. Сторонники устыдились своего никчемного, негодного мастерства, противники посмеялись над этим стыдом. Василь говорил о жизни, и смерти, и будущем Большего. И парадоксальная природа воинов разбила их на защитников жизни и на противников смерти. Первые поддержали артистов, согласных с Василем, вторые остались безразличны к его словам. Василь дальше говорил только своим сторонникам. Так образовалась элита посвященных, ядро клана Под-Эгидой, который элита племени ради всего племени назвала также кланом гениев-героев.
Мудрое племя поселян со вниманием приняло у себя посвященных, но указало на гнезда анархии в пограничных городах. Совет воинов единогласно решил стереть города катастрофой изменений и более не тревожить природу сна. Воины, выбравшие единоборство со смертью, не пожелали перейти в клан Под-Эгидой и ушли в лагерь, заложенный по ту сторону гор. Артисты, не признавшие в словах Василя правды, ушли вместе с воинами. Многие артисты погибли в полосе кошмаров, но часть их воинам удалось провести.
Младший брат Василя воин Асиль говорил со своим старшим братом за клан воинов и артистов. Асиль был тот, кто ходил на Землю и доставал семена мангры, мангра не растет в краю снов, и нынешняя земная тоже не та. Это дерево может питаться морской водой. Два больших залива Пьяного моря отделились по границе из зарослей мангры в маленькие моря. Их обступала обжитая земля, и их тоже обживали. Но огромное Пьяное море поселяне обжить не могли. Только часть его побережья ужесточалась, ну а между Землей и краем земных фантазий оно выходит прямо в Пьяный океан. Воин Асиль научился ходить под водой, но не смог больше никого научить. И когда оговаривал с Василем территории кланов, не обещал людям счастья и согласился на владение только Пьяным морем и тем, что за полосой кошмаров. Оговорив земли, Василь и Асиль скрепили договор действием: они вырубили всю мангру, а семена поделили поровну.
Так часть людей ушла из Большего племени, но не признала смерть. Их прозвали “призраками” и “духами”. Первое время маги осаждали загорный лагерь, и погибли еще артисты. Сейчас слабые маги живут в дружеском соседстве с “городом призраков” и часто гостят у артистов. Маги сильнее отступили еще, отгородились полосой смерти и продолжили грызню между собой.
Чтобы отгородиться, собирались маги могущественнее, чем прежде. И кроме Асиля, до сих пор ни один воин полосу смерти не преодолел. Когда Асиль научился проходить ее и не смог больше никого научить, он ушел из клана в Пьяное море и будет жить там, пока воины не пройдут дальше. Когда воин заступает в полосу смерти, он переживает страшное напряжение сил, в противостоянии магам то терпит поражения, то одерживает победы. Но на самом деле он всё это время сидит, сложив руки, опустившись на пятки с неподвижной спиной и с поднятой головой. Несколько скелетов, застывших в такой позе, белеет по полосе. Это самые первые, они были найдены слишком поздно. Лишь сильнейшие из воинов смогли отодвинуть собой полосу смерти на несколько шагов.
Дружественные слабые маги сообщают об уснувших воинах “духам”. Тело воина предается огню, и одна женщина клана понесет от искры жизни ребенка. Люди клана Без-Эгиды в природе сна обрели вечную молодость, но с нею — бесплодие. Не всякое уснувшее тело удается найти и пробудить его сожжением искру жизни в новом, и клан воинов-артистов когда-нибудь вымрет. И тогда Зыбучие рифы, что тянутся от непроходимых гор до края земных фантазий подымутся со дна Пьяного моря сплошной горной цепью. От живой плоти в клане “духов “ может родиться ребенок только если один из родителей смертный. Но очень мало кто из поселян прошел через полосу кошмаров, и в “городе призраков” их жизнь была коротка.
Еще Аггей сказал, что полосу кошмаров пройдет из смертных лишь тот, кто характером уже воин. Но Кая ответила, что полного доверия легенды ей не внушают, к примеру, с какой бы стати через море вдруг вырастут горы, и даже эта более подробная сказка не объясняет, почему клан Без-Эгиды, собственно говоря, враждебный. Кая была очень признательна Аггею за его рассказ, но просила показать ей дорогу к Стопарю. Аггей проводил ее до утеса, помог выбрать направление и, последний раз предложив проводить обратно, пожелал Кае доброго пути.
Кая решительно тронулась по лесистой лощине прямо и прямо. Много она не прошла. Меж густого, кудрявого кустарника раздался задорный свист. Кае показалось, что сбоку мелькнула охотничья шапочка с пером и зеленый камзол. Кая бодро шла своей дорогой. Из-за стволов впереди выступил серый силуэт.
“Ну, начинается,”— насмешливо сказала себе Кая. В любом случае, ей теперь оставалось только бодро идти навстречу. В шугливой, настороженной позе силуэт поджидал ее.
В далеком детстве Кае попадалась книга, и одна иллюстрация внушила девочке отвращение, даже страх. К статье приводился серо-серый рисунок, видимо, простым карандашом: алкоголик, больной белой горячкой, сам изобразил галлюцинацию черта, который являлся к нему покупать душу. Рисунок алкоголика был очень выразительным и столько же неприятным. Пролистнув страницу, девочка забыла о нем и ни разу затем не вспомнила.
Вот этот самый черт поджидал сейчас Каю на дороге. С серой, гладкой, замшевой кожей, с круглыми, лоснящимися плечами, с ярко-белыми белками глаз и неопределенным, схематичным лицом. Кая усиленно не обращала внимания, она уже не сомневалась, что этот черт — ее личный кошмар, у поселян “черт” и “бог” фигурируют только междометиями, вроде “ну и ну”. Когда Кая проходила мимо, повеяло теплокровным дыханием, она не сбавила шагу. Сзади тонко, заливисто рассмеялись, Кая подумала, что километра через два она, наверно, свихнется.
Звонкий, веселый голос окликнул:
— Эй!
Она не выдержала и обернулась. Пять чертей обступили ее и молча разглядывали. Кая громко заявила, убеждая не то их, не то себя:
— Я вас не боюсь. Чем можно испугать человека, уже готового к смерти?
Тут же один черт выбросил лапу и ущипнул, закрутив кожу. Кая в ужасе вскрикнула. Но спохватившись, пассивно протянула трясущуюся руку:
— А ну, еще раз.
Пять лап мелькнуло над ее рукой, оставив слишком уж густые синяки. Да, к боли Кая действительно была малотерпима.
— Ну ладно, хватит! — раздражилась она и резко развернулась.
Она шла, черти, не отставая, щипали ее за плечи, за спину, под лопатками. Один, обнаглев, оттянул ей кожу на шее. Пропотевшая от боли Кая развернулась и наотмашь ударила его. Черт тут же пихнул ее в ответ, обрадованные черти стали перепихивать ее друг другу, и чем больше она дралась, тем активнее они веселились. Взгляд ее упал на каштан шагах в пяти, и она застыла от удивления. Прислонившись к каштану, стоял мальчик в коротеньком камзоле, в шапочке при пере и с любопытством наблюдал сцену. Каю снова пихнули, она упала. Мелькнуло недоумение: “Я же их больше не боюсь, чего они пристали?..” Черт запрыгнул на нее и выплясывал рок-н-ролл. Тяжело выдохнув, Кая приподняла от земли голову и еще раз посмотрела под каштан. “Да это женщина, переодетая мальчиком... улыбка недетская...” Чего-то там еще ее пихали, щипали, прыгали по ней, там, куда-то тащили, но очнулась она умытая и на чистой постели, хотя немного растерзанная.
Может, то существо под каштаном, может, Аггей вынесли Каю из полосы кошмаров и избавили себя от дальнейших хлопот тем, что подкинули патрулю. Кая очнулась в человечном, солнечном мире, второй раз она очутилась в окружении гениев и героев, прекрасных, как боги. Ее снова защитили от ее собственной глупости, и лучистой поселенской любовью дышала защита. Не страшная любовь лапилановой зелени, но нежная гордость просветила неслышно воздух. Кае было отчаянно жаль растраченных попусту лет, о, как бы она хотела среди этих людей и наравне с ними заниматься святым общим делом. Но сейчас она недостойна быть рядом с ними долго. Благодарность не находила выхода и мучила Каю, поэтому она только выдавила “спасибо”, пятясь из палаты, жестом показала на горы, что “больше никогда ни за что”, развернулась и убежала.
Отбежав достаточно далеко, она упала, каталась по траве и дрыгала ногами в дурацком, радостном смехе освобождения. И, вспоминая то одно, то другое из пережитого в горах, да еще с таким финалом, закатывалась снова.
Оберегая чувство защищенности, пережитое ею последним, Кая не поехала в Доброе-Время, а остановилась в солидном городке, организованно устроилась на работу и желала быть скромной, умной, доброй поселянкой. Пару раз сменив работу, Кая стала ею. А через несколько дней встретила на улице Чинна.
— Чинн! — засмеялась Кая.— Мне уже четверть века. Возраст, когда я придумывала себе сложности и бегала от тебя, прошел. Я осела и надежно пустила корни. Здорово, что мы встретились, я страшно по тебе соскучилась. Пойдем ко мне в гости?
— Пошли лучше ко мне? — улыбнулся Чинн.— Я тоже осел.
Чинн осел на седьмом этаже в доме того же квартала, в однокомнатной квартире с окнами на парк и водонапорную башню. Кая одобрила со вкусом обставленное жилище и из двух стульев и матраса предпочла основную мебель, то есть матрас. Рассказала свой поход в горы, расспросила об общих знакомых, они болтали о разном, и их голоса звучали, как когда-то на последнем привале по дороге к добрейшей тетушке Анне. Чай продолжался заполночь, затем Кая пригласила Чинна заходить к ней.
Кая снимала две смежные комнаты в дешевом, но тоже почтенном пансионе, из лучших побуждений учредив себе столовую-гостиную и спальню (с автономным уголком-кухней. Ела она обычно в спальне на кухне, а по столовой шаталась из угла в угол, там же поила чаем тех гостей, какие имели скверную привычку за чаем курить, их было двое-трое, и они заходили нечасто). Под влиянием Чинновского лепного горшка Кая купила канделябры, но перенесла в спальню и скоро на них висела одежда. Не считая канделябров, Кая предпочла минимальную и по возможности современную обстановку, так что столовая-гостиная была больше похожа на стадион.
Чинну понравилось, как устроилась Кая. И Кая, не откладывая в долгий ящик, предложила ему:
— Давай поженимся, Чинн?
— Давай,— без особой охоты согласился Чинн.
Они сходили в ресторанчик, отметили помолвку и разошлись по домам. Назавтра Кая зашла к Чинну в гости, но его уже не было.
Через день, где-то вечером, Кае вдруг приспичило удостовериться, что водонапорная башня под окнами Чинна на месте. Подходя туда, она увидела под деревом Чинна. Оказалось, он просто должен был съездить по работе в окраинную деревушку за сырами и яйцами, говорят, ящериными, по крайней мере, шеф-повар так говорит.
Вдвоем они сходили в ресторанчик и еще раз отметили помолвку.
Кая поднесла на свет рюмку и, любуясь золотистой искрой, заметила:
— Еще одна-две помолвки, Чинн, и у нас не останется денег. Давай скорее жениться.
— Я привезу денег, Кая. Возможно, я скоро пойду с ребятами за лапиланом.
Кая расстроенно отставила рюмку:
— Я не хочу замуж за “синяка”, Чинн! Будь порядочным поселянином, не бросай работу фургонщика.
Чинн улыбнулся. Кая тоже.
— А ведь я догадалась, зачем ты меня гонял... Почему ты не рассказывал мне о крае земных фантазий?
— Дети Доброго-Времени рассказывают эту легенду только своим детям. Для остальных поселян она очень может быть закрытым знанием. Но ты ведь и сама добралась до нее.
— Случайно.— Кая наставила на него палец и неторопливо перечисляла: — Ты, стылое, бесчувственное существо, нашел среди землян человека, которого смог провести в край снов; ты, при жизни спящее “возможно”, отнимал покой у него, проходил всюду мимо, как тревожная тень, не давал ему нигде зацепиться, чтобы он, как и ты, стал везде чужаком; чтобы встал, как и ты, перед неспособностью жить; и по-земному направил бы себя к смерти,— и Кая торжествующе закончила: — но через жизнь, нафантазировав тебе, как быть дальше!
Он засмеялся.
— Чинн! Ты очень ошибся в выборе! У меня небогатое воображение. Я поделюсь с тобой земной фантазией, ты можешь применить ее к себе, но я ее придумывала не для кого-то, она у меня появилась, когда я морочилась на мифах.— Воткнув локти в стол, Кая нависла на локтях и рассказывала.— Я тогда озадачилась, что мифология аналитики должна быть крайне скудна, раз уж все предположения “по аналогии” придирчиво проверяются. И мне приспичило накопать какой-нибудь элементарный ментальный миф. Из мыслительных актов мне показалось важным обобщение...
Чинн поднял рюмку, но Каю это не затормозило. Закусив и разливая еще, она с увлечением продолжала:
— ...Первое обобщение человек был способен сделать, имея в виду за ним множество, такое понимание и означало первое обобщение. Представить себе множество человек мог, только имея представление о единице. Самопорождение единицы — элементарная, базисная экстраполяция. Минимальный миф-образ о единице против пустоты по необходимости должен быть принят сознанием, чтобы, вообще, быть сознанием, а не чем-то непонятно чем.
И Кая вознесла полную рюмку:
— А теперь, несчастный, слушай мою фантазию!
Чинн перестал улыбаться и встал. Кая тоже встала, постеснявшись забраться на стул. И вещим голосом заклинала:
— Когда имя переходит в знак, открывается ряд одинаковых столбиков, на которых только написано: 1, 2, 3, 4... Когда имя переходит в знак, бог дает человеку ряд натуральных чисел. Когда имя переходит в знак, человека пронизает ужас перед бесконечностью, и он падает на колени перед узнанным Богом. Помни имя свое, встань, не падай!
— Хороший миф! — засмеялся Чинн. Опрокинув в себя рюмки, они снова сели.— Идеально бессодержательный.
— Забирай бутылку, пойдем лучше прогуляемся.
Они выходили на улицу.
— Толкни ученый труд на этом мифе.
— Он слишком куцый. У ученых — посолиднее пруд пруди.
— Углубишься в терминологию — тоже разнесет на пару томов.
— Да иди ты.— Они направились в сторону парка.— Первичными могут быть образы. Единицу и пустоту развить в терминах — для меня непосильный труд.
Они огляделись и, что тот что другая – отпили из горлышка, хотя можно было потерпеть и до парка. И безмятежно шли дальше по уютной, почтенной улице с ласковой собакой на углу дома. Кая засмеялась, слегка нетрезва.
— Скажи, а ты правда для этого меня гонял?
— Да вряд ли. Сначала может быть. А потом просто хотелось чувства завершенности: ты сама всё за чем-то бежала.
— В лагере наблюдателей мне чувство завершенности подарили. Из всех своих шатаний я твердо вынесла, что пора осесть.
— Я тоже.
Чинн и Кая встречались вечерами, гуляли от водонапорной башни по парку и по улицам. В помолвках они ограничились за неимением лишних денег,— Чинн не бросал работу фургонщика. Правда, обоих тянуло в Доброе-Время, и Кая была уже не так прочь выйти замуж за “синяка”.
~~~~~~~~
~~~~~~~~
На мозаичном столе тускло горела масляная светильня. В кругу лампы полированную бирюзу и аквамарин прорезал редкий зигзаг из черного обсидиана. Четыре мраморных угла терялись в полусумраке, стол казался восьмиугольным. В слабом свете лениво угадывались неправильные линии мягкой мебели. В широком, тяжеленном кресле за столом сидел человек и, глядя мимо огонька, раздельными взмахами тасовал карты. На лестницах сварливо проорали:
— Асиль, где ты, черт бы тебя побрал?!
Человек в кресле дотянулся и развинтил фитиль. Свет ярче, чем мог бы быть от масляной лампы, залил комнату и упал на лисье, худое лицо со впалыми щеками и заостренными скулами. Темно-синий шелк блузы с влажным блеском спадал к поясу от расстегнутого ворота и ровных плеч. За портьерой приближались шаги.
— Да Асиль, чтоб тебя! Что за лабиринт ты опять отгрохал, я по нему плутаю уже минут двадцать!
— Не шуми, Локки. Иди на свет.
Портьеру отдернули, вошел рослый, нескладный и вряд ли что сочный гость. Он был в штанах из плотной, грубой материи, в застиранной рубашке с закатанными рукавами и с нашейным платком. Цепкий, филиний взгляд из-под подвижного излома бровей посмотрел на сидящего в кресле.
— Добрый вечер, дражайший Локки.
— Приветствую.— Он окинул глазами комнату. В ястребином профиле выделялся нос с горбинкой над легким, отчетливым подбородком.— Строитель из тебя, Асиль, отвратительный. Умерь свой творческий пыл.
Локки грохнулся в кресло напротив и сложил ноги на стол.
— До чего ты невоспитан,— проронил Асиль, раскидывая пасьянс вокруг его сапог.
— Я недавно был у землян.
— Это тебя не оправдывает.
— Асиль, я о другом. Позавчера я вернулся и сегодня к тебе с прелюбопытной новостью.
— Да?..— Асиль мельком отвлекся от пасьянса.— Ничто так не радует в этом старом мире, как новости.— Он перебросил одну карту к другой.
Локки молча смотрел на него. Будто бы задумчивый прищур Асиля очень разнился с прищуром, характерным для Чинна, в Чинне не было застарелой насмешки. Асиль дотягивался тощей рукой до лампы и, убавляя свету, договорил:
— Выслушаю с огромным интересом.
Локки шумно вздохнул. Томным взмахом снял абажур со светильни и, нахлобучивая снова, со скукою простонал:
— Ах, ну тогда сначала новости неинтересные.
Асиль любезно кивнул, не меняя тона:
— Я всё равно выслушаю.
— В самом деле? — Локки изящно дрыгнул ногами, спуская их со стола.— Как ты бережлив на радости этого старого мира! — Он сосредоточился на кручении фитиля.
Асиль отодвинул светильню от Локки.
— Ты имеешь что-то сказать, дражайший Локки, или тебе вздумалось покривляться?
Тот снисходительно переспросил:
— Покривляться?.. Ах нет, я лишь пытаюсь быть тебе достойным собеседником, Асиль.
— Напрасные хлопоты.— Он смешал карты и поднял глаза.— Ты слишком неподражаем, чтобы быть с кем-то на одной ноге. Пусть я плохой строитель, в моих силах завтра снести этот лабиринт. А вот ты, Локки, никудышный актер.
— Помилуй, Асиль. Мои уши не настолько велики, чтобы в них влезало твое остроумие.
Хищные губы растянулись в улыбке:
— Мне нынче недолго спутать остроту с чем-нибудь острым, на Земле я пребывал не в своем теле.
Асиль опустил глаза, но не изменился в лице:
— Мажьи фокусы?
Локки тоже приспустил веки:
— Будем считать, что ты этого не говорил.— И снова смотрел на Асиля.— Ты ведь знаешь, в гости к землянам я хожу собственной персоной. Но в этот раз, Асиль, меня утянула на Землю чужая воля.
— Среди землян есть способные на это?..
— Представь себе, обнаружились. Ну, общение было не прямым, я напялил на себя обличье Сатаны, так легче контролировать землян, но знаешь ли, и оно не сильно выручило. Я застрял в земном теле на несколько месяцев, и мне пришлось наделать кое-кому сложностей, чтобы затем вернуться.
— А ты ничего не напутал? Не так уж давно ты собственной персоной был у меня в гостях.
— Меня вышибало на Землю не круглыми сутками, заглядывать к тебе время было. Но не было никакого желания делиться с тобой проблемами, пока не разделался. Об этой истории напоследок. А сначала, Асиль, как и обещал, новости неинтересные.
Нависла пауза, но Асиль пожал плечами. И Локки скрипучим голосом продолжал:
— И самая неинтересная новость: на Земле всё по-старому. Ты, как всегда, проигрываешь, Василь, как всегда, выигрывает, и дух технической революции сейчас тоже уже устарел. Шоу формируют вкусы, под вкусы подстраиваются власти, пресса демократизирует, и элитарные институты землян больше не вопят об “опошлении культуры”, а героически умеряют вкусы к шоу воспитанием вкуса “не для средних умов”. Достойнейшие из землян причащаются к царству Василя, а твои бесхозные владения выбирает местом жительства ничтожная группка людей.
Асиль молча, сочувственно покивал.
Локки разбрасывал веером колоду.
— Но может быть, тебе будет интереснее послушать эту новость в частностях? Нынче я был в России. И под руку мне всё попадались художники да поэты. Во время своего маленького приключения я познакомился с одним землянином, неким AA. AA с отличием закончил факультет математики, но мог бы любой другой. Ученым он не стал, заявив: “В математике я не буду Галуа!” — и целиком посвятил себя поэзии. Сейчас он гибнет в полном одиночестве вместе со своими прекрасными образами.
Асиль качнул рукой:
— Гордыня гения ведет через тернии.
— Тем не менее, он оказался на дне.
— Должно быть, он знал, что так может быть. Очень надеюсь, что его творения дойдут через тернии до Большего Василя.
Локки постучал острым когтем по подбородку и перекинул карту.
— А вот кстати тогда другая частная новость. Этот самый AA очень высокого мнения о таланте BB, ныне, увы, покойной. Образ гения над ней не довлел...
— Жрица абстрактных наук?
— Да почему бы, Асиль, нет, она бард. И целью жизни видела освобождение личности, самой своей жизнью она не признавала закоснелый государственный строй. Ее искренние творения достигли слуха общественности, однако, быстро потеряли социальную актуальность и надежно сейчас забываются.
— Конечно, жаль.
— Конечно. Но чертовски жаль, что BB не успела раскрыться истинным существом. Когда в стране началась перестройка, BB покончила с собой. Ей тогда едва ли было двадцать пять.
— Что ж, те, кто не ценит простого счастья, часто кончают трагически.
— Не спеши, Асиль, она умела быть счастливой всегда. Политикой и трагичностью ее увлек некто CC.
— Раб Василя из рядов бунтарей?
— Из них.
— Что мешало ей разорвать с ним?
Рука с картой задержалась в воздухе.
— BB была молода.— Локки перебросил карту.— Через полгода депрессии она не выдержала.
Асиль отошел к узкому шкафу готических оконечностей и доставал из него современную кофеварку. Локки во внезапной рассеянности проследил его свободную поступь. Асиль засыпал кофе из мозаичной шкатулки.
— Что поделаешь, Локки. Глубинные силы сознания темны, и негоже было юной BB окунаться в них. CC, конечно, жив?
— Конечно.
— Очень рад за него.
— Порадуйся и за DD, тоже творческая личность, тоже поэт. Воспитан в исключительно интеллигентной среде со внушением проявлять себя в кругу лучших и избранных, но, увы, наследственная шизофрения.
Асиль рассмеялся:
— И набедокурил в кругу избранных?
— Было такое. Но с третьей женой счастлив, воспитывает ребенка и творчески занимается бизнесом.
— Шизофрения наследственная, говоришь?
— В нынешних условиях ее возможно не разбудить. Здравомыслящий денежный воротила отбирает у интеллигента репутацию “избранного и свободного”, а DD во многом раньше сходил с ума из-за преувеличенного равнения на эту дорогую ему репутацию.
— Шизофрения найдет, как себя проявить. Но я рад и за DD.
— Порадуйся и за еще одного землянина. EE воспитан также тонкочувствующим интеллигентом, и при этом на редкость здравомыслящий человек. Это надежда и доблесть твоего брата, Асиль. EE еще в детстве решил стать гениальным писателем.
— И планомерно становится им? Я рад за Василя.
— И еще раз порадуйся его победам. В это посещение землян мне довелось также познакомиться с FF, полуличность, соединившая в себе две крайности: оригинальный аналитический ум и недоразвитость слабоумного, божий дар предельно мобилизовывать силы и безвольное, простодушное существование — он, как дерьмо в проруби, болтался между неуверенностью в себе и примитивной, но страстной мечтой быть крутым. Закончил один факультет с AA, но занимается нынче не математикой, да и не имеет значения, чем. Одна бездна этой полуличности опрокинулась в преисподню, и FF устремился к святому состоянию духа, уверенно возносясь на вершину Истины всеединой и ему отныне известной.
— Восприимчив на обиды и легковерен?
— Не отнять.
— И много думал о смерти?
— FF панически боится смерти.
— Да, сегодня ты мне тьму нового рассказал.
Асиль протянул Локки чашку с кофе. Тот ответил перед тем, как глотнуть:
— Твой брат побеждает, Асиль, ты теряешь землян.
Асиль улыбнулся:
— Я еще очень долго буду терять землян, Локки.
Он оттолкнул по гладкой мозаике свою чистую чашку.
— Я достаточно был на Земле и видел: социальная природа землян нарциссична — и эту брешь элите Под-Эгидой не залатать. И может быть, я буду терять землян так долго, что воины за это время научатся проходить полосу смерти.
Секунду выждав, Локки развернул разговор почтительно, как на фоне кулис:
— Про тебя, о владыка, ходит предание, что ты каждое новолуние бьешься с “безымянным”, и оно не может тебя сожрать. Как я знаю, “безымянное” жрет только магов. Но я к тебе пару раз заглядывал в новолуние, здесь творилось черт знает что и я не мог тебя разыскать.
— Тебе кофе подлить? И не допекай меня “синяковскими” сказками. Должно быть, я спал, когда ты заходил, земляне говорят, сон разума порождает чудовищ.
— Ба, какая торопливая отговорка.— Локки выставил на стол почти непитую чашку.— Этот твой новый дворец — архитектурное чудовище, и я не знаю, где был твой разум, когда ты стряпал его. Но стены дворца не исчезнут и когда ты заснешь.
— Мне немного взгрустнулось, я и состряпал эти стены. Завтра я их снесу. И, Локки, больше не заходи ко мне, когда луна молода, я не терплю проверок.
— Слушаю и повинуюсь, мой господин,— склонил лохматую голову Локки. Асиль цокнул сквозь зубы:
— … Как ты все-таки бестактен.
— О мой повелитель, ответь неразумному, зачем ты не радеешь о тех, кто с тобой? Они гибнут, и из каких великих помыслов ты равнодушен к их участи?
— Всеобщего счастья не обещаю, хотя бы потому что меня оно удручит. И участь тех, кто со мной — их личный выбор, о неразумный.
Асиль выложил на стол портсигар и резко поменял тон:
— Довольно, Локки! Довольно меня томить, рассказывай о землянине, который смог тебя вытянуть в жесткую явь.
— Отрадно видеть, что не всё безынтересно властелину Пьяного моря.
Асиль мрачно закурил.
— Сегодня ты ужасен.
— Кстати замечу, сегодня ты страшно брюзглив.
— Ступай, Локки,— и отходя за пепельницей, договорил.— Пококетничай перед трельяжом, жду в гости, когда устанешь.
— Я наступил на твою любимую мозоль, владыка? Прости неразумного.
— Удивительно, что тебе вздумалось извиниться, ты всё время на нее наступаешь.
— Только из благоговения перед твоим старшим братом.— Локки снова взял колоду и раскидывал ее.— Все упомянутые земляне — знакомые одной девицы, я познакомился с ними невольно через нее. Я не сказал бы про эту девицу, что она сумасшедшая. Но покопавшись в ее памяти с самого детства, вынужден был признать патологический случай, и знаешь какой?
— Не знаю, Локки.
— Отсутствие социального инстинкта. Прибавь сюда еще, как говорят земляне, отсутствие социальных навыков общения. Детство она провела в изоляции от сверстников, и ей не приходило на ум, что такая изоляция чем-нибудь ненормальна. Однако, в результате неких умопостроений вышла, даже выбежала в люди из теоретической потребности нарываться на трудности. Она практически нечувствительна ко всему тому, на что людям дано чутье от рождения. Эту девицу постоянно куда-нибудь заносило, и ей пришлось буквально вычислять, что такое обычное поведение, на чем строятся отношения, почему люди могут быть симпатичны или несимпатичны. Жить этой девице давалось ценой явно излишних усилий, с ней случались всякие ненормальности, устав следить за собой, она убежала от общества, как до этого выбежала в него. Будучи, однако, натурой деятельной, в одиночестве она пристрастилась к писательству. Ясно, что после этого жизнь постоянно сводила ее с людьми пишущими. Но профессия писателя ее не прельщала, а в призвание она верила столько же, сколько в любовь, знакомую ей по мелодрамам: что, к счастью, ей не дано...
— Она столько же узколоба, сколько не сознавала, что тот, кто много пишет, называется у людей писателем?
— Может быть. Свои бумагомарательства она оправдывала тем, что якобы всякое творчество — это акт самопознания.
— Солипсистка?
— Была согласна с солипсизмом после ряда уточнений, за которыми солипсизм — бессодержательная глупость.
— Тогда страшная и ужасная эгоцентристка?
— Поначалу полная противоположность эгоцентризму. Но в результате, видишь ли, нескольких актов самопознания и сожительства с упомянутым FF пришедшая к выводу, что жизнь личности — это субъективная граница со смертью, состояние живущего — это состояние “помни о смерти”, параллельно с тем, что жизнь общества — это организованное подавление личности в целях общего выживания, что научный прогресс — безличностное познание, гордость современного общества — это, в сущности, способ наблюдения и язык, и что гносеология упирается в психологию узнавания. Кроме того — буду очень короток и неточен — она сконструировала умопостроение, что любое умопостроение есть субъект, объект и язык, язык есть отношение объекта и субъекта, а объект есть восприятие субъекта, и единственно честное решение — разбирать парадоксы с парадокса рефлексии. Таким образом, от объективного, прости-господи, атеистического материализма она пришла к крайне скептическому эгоцентризму. К антропоцентризму, как она скромно смягчила в тексте, о котором позже.
Асиль потягивал сигаретку и слушал с видимым удовольствием. Локки собрал и отложил карты в сторону:
— А из-за врожденного изъяна она была вынуждена много наблюдать за людьми. И, знаешь ли, эта выдумщица обнаружила в человеческой психике две некие силы...
Асиль закрыл глаза и беззвучно смеялся.
— ...силу сверху и силу сбоку, и пришла к выводу, что исполнитель первой силы — общество, а сторонник второй — член общества. А надо тебе сказать, к этому времени она наработала очень своеобразную технику написания текста. Ее мало заботили благозвучие слогов и красивая речь, она исходила из того, что любая информация — это расширение способов применения энергии, а текст — это жесткий носитель информации, и он может наводить энергию на точки приложения. Право свободно распоряжаться личной жизненной силой — для этой девицы безусловная ценность, и поначалу в тексте ей было важно, чтобы он уводил бы в реальность, допускающую какую угодно, но всегда жесткую интерпретацию. А тем временем, как она экспериментировала с текстом, ее жизнь обрастала проблемами. Она пристрастилась к писательству, как к наркотику, и находилась на грани умопомешательства, тогда как в обществе становилась всё менее дееспособна. И теперь уже ведущей задачей для нее было распределение сил сознания заданным образом. И случилось в конце концов, что она, руководствуясь своей концепцией написания текста, стала напрямую вызывать в реальность текста меня...
Асиль оперся головой в руку, плечи подрагивали.
— Она заловила меня на бумагу с тем, чтобы выяснить, есть ли другие реальности, кроме общеземной, а если они бред, то с моей же помощью и убиться. Асиль, я долго смеялся, чтобы не зарыдать над ней. И не отказал себе в удовольствии пошалить в реальности ее текста. Разумеется, не все свои действия она сама понимала, и это давало большую свободу действий мне, я тоже вышиб ее в реальность, наведенную ею. Но там она порядком замучила меня, дружище.
— Как?
— Наведением чужих жизней, воплощаться в которых я вовсе не намеревался. Она перетащила нескольких землян в их же образы, чьи жизни наплели ей реальность текста. В которую она, не спросясь, упихивала меня, я оказывался втиснутым то в одну, то в другую жизнь. В этом-то она мастер. Ее тексты не годятся для прочтения, ну например, в них полно нецензурщины, зато они лучшим образом подходят для поставленной задачи, на которой лично я морочиться не собирался.
— Почему она взялась решать свою задачу с тобой?
Локки молча попил кофе. Заглядывая в пустую чашку, ответил:
— Мог бы не спрашивать. В судьбе человека виноват сам человек. На моем месте не мог оказаться другой с тех пор, как я ушел из клана.
— Не чудачь, Локки, тебе давно пора возвращаться,— улыбнулся Асиль.— Но что ваш спор? Ты подарил ей смерть?
— Черта с два я ей что подарил.— Локки скинул чашку на стол.
Асиль заразительно расхохотался. Локки, улыбнувшись, вернулся к рассказу.
— Вырываясь из наведенной реальности я направлял ее удары на нее самую, но спор был нескучный: при крайней распущенности и социальной пассивности в пограничной зоне бреда у нее, как ни странно, жестокий самоконтроль.
— Сколько ей лет?
— Сейчас? Двадцать шесть.
— Чем занимается?
— На планах “силы сверху” совершенно ничем.
— Кто ее родители?
— Она действительно выросла в очень странной семье, но почему тебе это интересно?
— У меня есть подозрение.
— Скажу тебе только, что в их доме обычное дело, когда вся семья ночь не спит и каждый занимается своим делом. Создателей этой странной семьи возможно проследить только до третьего поколения, во втором поколении они иммигранты.
Асиль задержался на секунду и тихо, быстро спросил:
— Как ее полное имя?
Локки назвал. Асиль хлопнул в широкий валик-подлокотник и с улыбкой плеснул себе остывшего кофе.
— Рассказывай дальше, я тебе потом тоже кое-что расскажу.
Локки озадаченно вздернул бровь:
— Из чьих она?
— Рассказывай до конца.
— Дальше в лес — больше дров, Асиль. Итогом нашей напряженной беседы в земном пространстве заимелась нетонкая стопка страниц. И прочитание этих страниц жестко направляло бы на самоуничтожение, мою писаку без “бы”. Ее техника информативного текста дает возможность наносить энергетический удар, и как ты думаешь, по чему?
— По себе и по тебе, разумеется.
— Ее не бери в расчет, от нее уже не осталось, по чему ударять. Не без моей помощи она вообразила себя марионеткой в руках сатанинских сил, соответственно, текст у нее сатанинский, и ударять он должен по силам Добра. А мощной фигурой в руках Добрых сил она вообразила горячо любимого ею землянина, некоего GG, и силы Зла, понимаешь ли, через прочитание GG сатанинского текста наносят крепкую оплеуху по силам Добра. GG человек глубокого ума, высокой нравственности, широкого кругозора, при этом деятельно и по-людски реализовавший себя: он профессор математики, доктор философских наук и католик. Немудрено, что упомянутая – имярек – влюбилась в него и при этом считала врагом Сатаны. GG однажды сказал ей, к ее великому восторгу, что если бы нашел независимое от веры доказательство веры, то посчитал бы это делом своей жизни.
— Земляне ведь давно уже доказали безнадежность таких поисков, Локки. Или GG считает достойной себя только невыполнимую задачу?
— GG сильно ментальный тип, для него вера — гносеологический предмет, а не религиозный. Благодаря чему он и стал объектом ненормальной любви упомянутой. Она вбила себе в голову, что если выведет эту фигуру из строя, то силы, которые управляют ею, наградят ее смертью. Она просила свидания у GG. Однако, классическая математика, ортодоксальная философия, христианская церковь — всё это вместе непробиваемая защита от Зла, GG отказался взять текст даже в руки. Для моей спорщицы это было страшным ударом...
Асиль выдохнул неровную струю сигаретного дыма и, глядя исподлобья, тушил окурок. Локки рассказывал:
— По ее раскладам тогда выходило, что с заданием она не справилась и лишена теперь права на самоубийство. Порадуйся еще раз за твоего старшего брата, Асиль.
— Я сутки напролет рад за него, Локки. Твоя спорщица, должно быть, очень благодарна GG за спасение?
— Да, очухалась от спасения она нескоро.
— И захотела затем служить людям?
— На этот раз ты рано радуешься за брата. Послушай же дальше. Культивировать в себе социальный инстинкт она уже считала напрасным мучением. Она много раз пробовала задержаться хотя бы на самой простой работе, но в конце концов пришла к выводу, что проще убить себя через текст.
— Она снова взялась что-то мастерить? — выдавил через улыбку Асиль.
— Не так сразу. Ей помогли оправиться от удара, нанесенного Добрыми силами, но встала на ноги она с окончательно свернутой крышей.
— Кто... помог?..
— Один Телец.
— Телец?
— Она не считает неправдой гороскопы,— Локки взял нетронутый кофе Асиля.
— Астрология — неслабые маги,— поддакнул Асиль,— и очень дипломатичные.
Локки допил кофе и продолжал:
— Упомянутая конфликтует со стихией “земля”: она сама и по знаку и по декаде знака дэн, весьма переходное состояние. И очень сложные отношения у нее складывались с Тельцами, притом всегда из-за секса. Когда GG...
— Кто он?
— ...по зодиаку он тот же знак, что и она, но это уже неважно, GG в гороскопы не верит. Когда он отказался брать на прочтение ее сатанинский текст, она на полусогнутых притащилась к знакомому Тельцу. Энергетика текста доедала ее...
— Она это чувствовала?
— Она это констатировала. Ничего удивительного, Асиль, земляне изучают природу сна активнее, чем поселяне. Если землянина угораздит вкачать мажьей силы в жесткий образчик, бедолага вынужден обеспечивать ему прокормеж. Тот же AA, о котором я тебе рассказывал вначале, претворяет в жестком неслабые образы — и сейчас спивается, не в силах вынести их в себе один на один. Имярек не многое выявляла до текста, но потом всегда избавлялась, давая кому-нибудь прочитать.
— И многим?
— Кому-нибудь, Асиль. Худо-бедно выгнав в земную явь, о выгнанных текстах она не заботилась, ей вполне хватает крайних состояний перед этим. Но последний ее сатанинский, предназначенный только GG, остался в ней. И вот, доедаемая, она притащилась к Тельцу. Телец был прекрасен. Нежен, ласков, любвеобилен, как могут быть только Тельцы. И она отблагодарила его тем, что бросила сатанинский текст у него. А сама села писать Тельцу... ну, как бы оду, в которой горячо изливалась, что он вывел ее из мрака, разбил ей оковы, открыл новый путь.
Локки качнул на Асиля длинным, загнутым ногтем:
— Не являясь особенно скромной, она при этом судьбе назло давно уже сознательный противник общественных ценностей — и честолюбие на духу не выносит. Но тьма социальных трудностей уже обступила ее. И Телец спасает ее, когда она шатается ни жива ни мертва. Ты думаешь, спасает тем, что утешает, оправдывает ее сложности тяготами талантливых судеб и тактично, мудро подталкивает к соискателям общественного признания?
— Но и чувствовать себя недоноском ей ведь тоже не нравилось? Так чем помог ей Телец?
— Так чем?
— Они собрали общество взаимного восхищения?
— Да уж лучше быть недоноском.
— Выкладывай, Локки.
— Что за нетерпение? Я тебе подскажу, что Телец был ей вдохновляющим образом, но из нависшей мглы она выбиралась сама.
— Пристрастилась к наркотикам?
— Как можно, когда стыдишься, что недоносок.
— Решительно легла в психбольницу?
— Было такое, но социальности ей там не прибавили.
— Ну не покончила же с собой?
— Не забывай, она землянка, а были люди, которые еще любили ее.
— Ну тогда она сделала себя идиоткой?
— Нет, беспамятство ей отвратительно.
— Довольно, Локки.
— Ты умалил роль вдохновляющего образа, Асиль. Вспомни, она писала Тельцу любовное письмо. Телец тем временем почитывал ее сатанинский текст и, разумеется, подсаживался на измену. Ее отношения с Тельцом сильно расстраивались, но сама она уже расстраивалась не сильно. Дело в том, что по мере написания письма она задумалась, какие именно оковы разбил ей Телец и что это за новый путь ей открыл. И любовное письмо перерастало в статью, в которой на примере сверхчеловека Ницше, эстета-аристократа Уайльда и касталийца Гессе доказывалось, что...
— Что, Локки?
Тот, покачав рукой, досипел:
— ...что стимулирующие социальное самосознание образы, Асиль, “гения” и “героя” не соответствуют нуждам современного общества...
Оба в хохоте упали на спинки кресел. Когда поутихли, Локки добавил:
— ...статью она назвала “Идея элитарности и ее крах в культуре информационного кризиса”...
— ...Ты достал копию, Локки?..
— Это напрасный вопрос, статью она поленилась переписать даже в чистовик. Ей хватило того, что она теперь на вполне разумных основаниях отказывалась служить обществу, предлагая бы то единственное, что умела — свободное написание текстов. — За секундной паузой Локки развел пальцами. — И отказывалась окончательно, разрушив в себе поведенческие механизмы директивного, первичного уровня... Очень добрую услугу оказал ей в свое время ЕЕ... — Поскреб кончик носа и всё же отвлекся. — Тут поясню тебе одной подробностью из ее жизни, не в шутку: на удивление удачливой. Подарком судьбы ей была встреча с писателем ЕЕ, имярек тогда еще не было двадцати. В ЕЕ и типичных рядом с ним характерах, как в увеличительное стекло, можно было разглядеть группу качеств, вообще говоря, необходимых землянину, если он хочет в чем-нибудь преуспеть да или хотя бы не опускаться ниже среднего благовидного.
С еще не остывшей улыбкой Асиль взял отложенную Локки колоду.
— А, во благо Василю, ЕЕ не только образец классического воспитания, лучших норм и творческой личности, но и незаурядной, значительно выше среднего, озабоченности, достаточно ли он одарен, чтобы быть свободным от шкалы серой мелочи. Робея и удивляясь, и тем не менее, отрефлексировав с авторитетного ЕЕ на себя, моя спорщица не нашла, что имеет с ним общность, о которой внушал ей писатель, да вот растерянно обнаружила другую, существенней: ту группу качеств, с которой ознакомилась на подарках судьбы, она теперь заметила у себя в зачаточном, но здоровехоньком состоянии. И вот таким образом докопавшись до семян доброго и вечного, отчего-то в ней не проросших... ты, может, думаешь, она справилась с горечью и взялась взращивать из них сад?
— Или хотя бы огород?
— Да, или хотя бы? — держал паузу Локки.
— А она оказалась для этого ленива?
— Для этого, увы, да. Но, оказалось, не для того, чтобы интенсивно развить in vitro дары Добра до монстроидального состояния, выпотрошить их и препарировать на перед взором, уже не робея, как случалось при первых встречах со всем этим добром. — На губах мелькнула улыбка, со скромной, хищной веселостью Локки заметил: — И надо тебе сказать, когда пришло время, моя спорщица порефлексировала на произрастание Добра беспристрастней и аккуратней ЕЕ, не с Божьей помощью рассмотрев понятия "нормы" и "красоты" в информационном ракурсе. А затем не придумала ничего лучше, чем с аптекарской дотошностью поразвешивать бирки на чучела "положительных образов" да запаять в пробирках остатки. Ясно, что после такой алхимии в обществе ей делать нечего.
Асиль уставился на Локки, тот сокрушенно развел руками. Асиль смел расклад карт и отложил ровной стопкой, уставившись теперь в них.
— ...Но этим она не решала своих социальных проблем?
И Локки, прокашлявшись, продолжил откуда отвлекся:
— Слушай дальше. Всем этим она создавала себе проблемы, и, наконец, одой Тельцу, искренне украшенной двумя чучелами... да, таким образом она подписывалась под своими выводами и исключала для себя последнее социально приемлемое решение в корне. Кое-какие сомнения, что ее выводы не только саморазрушительны, но и разрушительны в принципе, в ней лепетали, но, видишь ли, с ними лепетал и кое-какой довод, скажу только, что вполне рациональный. Да и ее уже мало волновала гражданская совесть. Обратившись с одой к Тельцу и дальше, на врагов Сатаны, моя писака волей-неволей снова связала внимание с химерами массовой психики, и в уже однажды вскрытый канал хлынули фантомы социокультурного плана... Впрочем, тут уже неважно какие, важнее, что хлынули: похоже, я перешалил на ее астральных планах, ее снова стало вышибать из реальности землян. И на астральных планах имярек познакомилась со своим кармическим двойником, тоже землянкой.
— Она буддистка?
— Нет, но слова, удобно описывающие ее личный опыт, часто встречает в мистической лексике, а ей назови хоть горшком, лишь бы удобно было. Землянка, в явь которой ей пробило дыру, некая КТ, младше ее года на полтора, прелесть как наивна и прямодушна. Искренность КТ уже не всегда прилична, но из-за своенравного упрямства вольноотпущена. Своенравной и искренней КТ сделалась лет в семнадцать. После длительной и беспричинной депрессии у КТ перестали срабатывать простейшие ограничители поведения — с тех пор начались сложности очень подобные тем, что у имярек.
— Они познакомились лично?
— Нет, связь односторонняя, Асиль. Когда на мою спорщицу повалил бред, она отследила в нем образ КТ и, как ни странно, сумела поставить всему остальному заслон. После чего занялась наведением на себя чужой яви, мало сомневаясь, что отдельный образ содержится в отражении целой реальности, а отражение имеет прообраз, и через отдельный образ КТ можно выйти на планы чужой яви. Я не поленился сам сходить на Землю, землянка КТ действительно существует.
— Как полное имя КТ?
Локки назвал. Асиль с охотой потянулся за следующей сигаретой:
— Да, Локки, побесился ты в этот раз на Земле.
Локки тоже достал сигарету.
— Помилуй, любезнейший, события зависели не лишь от меня.
— И дальше?
Локки выпустил долгую струю дыма.
— Сейчас КТ находится в розыске. Имярек поставила своему кармическому двойнику заслон на земной дороге. И однажды у входа в метро КТ заметила собственную галлюцинацию, познакомилась с ней и, ведомая бредом, пропала без вести. Возможно, труп найдут, когда сойдет снег.
У края губ прорезалась линия, не то грустно, не то насмешливо Локки говорил дальше:
— А теперь, Асиль, интересная деталь. Связь между имярек и КТ не оборвалась. “Галлюцинация”, с которой КТ ушла из земной яви — живой поселянин, некто Чинн.
Асиль с улыбкой заглянул в кофеварку:
— Прелюбопытные новости ты мне сегодня рассказываешь. Этот Чинн старатель?
— У этого Чинна младшая степень посвящения.
Шагнувший за новым кофе Асиль удивленно обернулся.
— Как он попал на Землю?
— Чинн из деревни Доброе-Время. Возможно, в “пьяной” ходке он научился различать жесткое от изменчивого и сдвигать границу. И так или иначе, но научился расшатывать ее и переходить в жесткое пространство. Чинн нередко гуляет среди землян без ведома посвященных. Я уверен, что земляне не найдут труп КТ и когда сойдет снег. Только мне странно, что Чинн смог провести КТ к поселянам.
Асиль повел головой:
— Мне странно другое — что этот Чинн способен бывать у соседей.
Морщина над углом рта заострилась, Локки насмешливо попросил:
— А не объяснишь ли ты мне, почему тебе не странно, что КТ была способна уйти от соседей?
Асиль улыбнулся.
— Объясню, Локки, дорасскажи сначала про твою спорщицу.
— Моя спорщица была удивлена таким поворотом дела, но затем радостно схватилась за ручку. Для землянина она очень неплохо различает нематериальное действие от нематериального бездействия. Уходя, я, кажется, сбил ей планку, и сейчас она не чувствует себя брошенной. Моя спорщица вызвала на себя явь КТ, следует по пятам и заносит отображение в земную явь через текст. Не имея другого опыта, кроме земного, она в отображении воспринимает не всё, но успешно заменяет пробелы элементами из земной яви. В центровых городах это немудрено, а вообще, ее не волнуют такие детали, какие не влияют на решение спора.
— Выходит, она всё еще спорит с тобой?
Локки задумчиво вздохнул:
— Да, Асиль. В наведенной реальности она сфокусировала внимание на обнаруженных ею двух психических силах. И...— Локки еще раз задумчиво вздохнул. Лунные глаза вдруг сверкнули из полусумрака.
Готовивший кофе Асиль приветливо кивнул. Локки того задумчивей покорябал мизинцем бровь и указал на друга:
— И сейчас посредством текста персонифицирует эти силы в лице тебя и твоего незабвенного брата.
Асиль усмехнулся и отвернул голову. Неровным голосом выдавил:
— Зачем?..
Локки хрипло кашлянул, отвечая:
— Чтобы выйти из плана образов на план действий.
Асиль, свесив голову, прошел к креслу.
Локки грохнул ладонью в стол, глаза встретились — и оба грохнули смехом. Асиль свалился поперек кресла.
— Это безумная шутка, Локки!..
Подтянувшись локтем на валик кресла, он подрагивающей рукой доставал сигарету.
— Так значит, я, мой брат, иже с ним — персонифицированные ею силы? Премного ей обязан!..— Он бросил сигарету, плечи тряслись.
Локки уже не смеялся.
— Странно, владыка, что ты не обеспокоен.
— Да чем же?
— Да тем, что она выгонит текст на прокормеж.
Кисть свесилась с подлокотника, Асиль смотрел на друга из-за расслабленного плеча.
— Пустое, Локки, за это я не беспокоюсь. Дорасскажи про твою спорщицу, у меня есть чем тебя ответно развеселить. Итак, она нацелилась персонифицировать меня, тебя, кого еще, и выйти на планы действия? И что она намерена делать?
Локки ответил без улыбки:
— Моя шутка была вынужденная, Асиль, мне постоянно приходилось перехватывать инициативу. И как бы я там ни шутил, она задумала свое. В целях социального оправдания акту самоубийства она изобрела эдакий фашизм наоборот. Она, видишь ли, очень любит людей и всё сделанное ими, и из разумных, убедительных оснований она вывела признаки людей, подлежащих истреблению, в число которых, разумеется, подпадает она сама.
Щелкнула кнопка кофеварки. Асиль уперся подошвой в валик кресла и слушал.
— Эта идеология будет неявно заложена в тексте, который она намерена назвать “Алиби”. Текст, который она выявляет сейчас, носит условное название “Топография алиби”. Уйти из земной яви, как КТ, она не надеется. Она и на самом деле серьезно проигрывает по сравнению с КТ, у нее слишком жесткое мышление и неразвита интуиция. На ее раскладах из восьми возможных вариантов только в трех она имеет личную возможность перейти после смерти земного тела в реальность, отображенную текстом. И тем не менее, поглощена сейчас “Топографией алиби”.
— Она возлагает большие надежды на три из восьми? — Асиль неспешно разливал новый кофе.
— Ни большие ни маленькие, у нее земное мировосприятие, и довольно скептическое. Она просто допускает три из восьми. “Топографию алиби” она собирается сама разносить по добрым и недобрым знакомым: чем больше людей пересекут “Топографию” своим прочтением с земной явью, тем отчетливей выявится метапространство, но более вероятно, тем меньше ее преступление, так как больше людей будут понимать его не как самоубийство, а как “уход куда-то”.
Асиль цедил кофе мелкими глотками, глаза сузились. Локки негромко говорил:
— Определив таким образом планы действия, сразу следом она возьмется за “Алиби”, где применит упомянутую технику для неявного внушения идеи “разумных самоубийств”. Текст “Алиби” она намерена писать легкочитаемым, занимательным и в правилах художественной литературы. И затем, взвалив на себя бремя писательницы, распространить его по возможности широко. После чего, уже не считаясь с добрыми, злыми и прочими силами, наложить на себя руки.
Асиль прошел к окну и потянул вышитый шнур, шторы сдвинулись. Высокое, стрельчатое окно распахнуло порывом ветра. В комнату вихрясь залетел листок, огонек в светильне затрепетал. Асиль раздельно, спокойно произнес:
— На Земле артист должен быть воином или гением, чтобы оставаться артистом. Эм не будет больше писать, придется об этом позаботиться мне.
— Эм? — Локки вышел из дрожащего круга света и тоже встал у окна.
— Да, Эм. Спасибо, Локки, за веселенькую историю. И послушай теперь другую, что она, эта землянка.
Ровно вдыхая ночной, влажный ветер, он ровным голосом рассказывал другу.
— Четверть века назад, когда ты надолго ушел жить к землянам, я был в “городе призраков”, нашла охота поболтаться среди артистов. Эм тогда уже в клане не было, но отголоски ее истории я застал. Эм из артистов, то пела, то вышивала...— но больше всего любила играть в скандалы. Хороший скандал для нее был шутовским, холодным фейерверком, Эм была способна подготавливаться неделями. Мельком мне поминали, что она умудрилась крупно повздорить даже с отшельником Ротием. Но ее принимали в своих домах и те, кто был когда-то всерьез задет,— она охотно оказывала услуги и, черствая по характеру, но была взыскательна к внешней форме, “призраки” это ценят. Город она будоражила не так уж и часто, и все, кто не попадал в прямые участники театра действий, посмеивались, а не сердились.
Асиль улыбнулся.
— Знаешь же Цикланутого Хлебника Флу?
— Поверхностно.
Мокрой свежестью обдувало двоих у окна, Локки уставился далеко в ночь.
— Об одном безобидном скандале Эм я услышал у Цикланутого Хлебника на вечеринке. Собрались старые мастера, молодых было мало. За столом зашел разговор о новомодном ремесле среди молодых, о раздарителях.
Локки обернулся:
— Я не слышал о них.
— Когда ты пришел от землян, ремеслом раздарителей уже овладели все кто хотел, мода прошла, а над сверхсложными штучками бились два-три любителя-балансера. Раздарителями прозвали первых в клане, кто научился вынимать из природы сна простые вещи так, как это умеют маги, не нарушая устойчивости. Вынимать рискованно, если в вещь вложено много личного представления, и Цикланутый Хлебник ворчал, что из-за молодых город ходуном ходит и что к его караваям раздарителям лучше не подступаться.
Локки усмехнулся, устало вглядываясь в невидимый ночной шелест. Асиль сел на окно и с улыбкой подставил ладонь под капли.
— Мне пояснили, что новомодное ремесло вышло из нашумевшего хлебного дождя года два назад. Эм тогда затесалась в ученики Цикланутого Хлебника. Она умела составить приятную компанию, и многим вместе с ней полюбилась выпечка фигурного хлеба. Сочиняли рецепты, закладывали традиции, прочая ерунда. Сам Флу отныне пек только по заказу и тем, кто его вдохновлял. И мало-помалу хлебная тема вплелась где можно и где нельзя, конечно, снова помогли ценители зеркальных бесед. Булочные в городе сделались похожи на земные аптеки и рестораны. Воины сами пекли себе хлеб, ну, а другим хлеб стал праздничным блюдом. Другие, сам понимаешь, если душа не лежит, то не заставишь состряпать что-то нормальное, они мучной болтушкой прекрасно перебивались.
Асиль обтер руку о темно-синюю штанину и уводил друга от окна к креслам.
— Но вот объявился скульптор, выпекающий из хлебного теста шедевры. И его ближайшей последовательницей стала Эм. Хлебное тесто не минерал, и чтобы выпечь большую скульптуру, надо поизощряться. А только твою братию хлебом не корми — дай из дурости сверхдурость сделать.
— Ты неправ, Асиль.
— Бог с ним, я неправ. После презентации каждой новой скульптурной группы, “призраки” наедались до отвала зачерствевшим шедевром, но и скромный аппетит зависел от жара булочных скульпторов. Трех-четырех артистов и нескольких монументальных произведений хватило для того, чтобы город остался вообще без муки.
— А воины?
— А что воины, они постники и насмешники. Артисты наверняка вытрясали из них муку, но я не припомню, чтобы воины мешали творить бардак. Приятель Эм поделился с ней замыслом нового хлеба, и они заспорили, где должна быть поджариста корочка, как это сделать, и прочие нюансы. Оба разгорячились, Эм заявила скульптору, что он хуже ее представляет себе общую композицию. Муки у обоих давно уже не было, но они доказали друг другу свое представление налицо не сходя с места. Тот хлеб, который вызвал из природы сна скульптор, получился несомненно удачнее, у Эм вышла белиберда, которую потом так никто и не съел, но результат спора ее удовлетворил. А назавтра “призраки” не могли выйти из домов — улицы в высоту двери завалило булками и калачами.
Асиль развел руками.
— Видимо, когда мука кончилась, скульптор слишком долго вынашивал замысел своего чудесного хлеба, катастрофа изменчивости случилась немаленькая. Ей противостояли, хлебная тема в ту же зиму забылась. А позже оказалось, что кто-то углядел в идее булочного скандала идею и потолковее, и добился-таки, что вынул из природы сна простенькую буханку прямо у себя дома и не потревожив стихию. В то время, когда я гостил у Флу, молодежь толпами уходила за город и тренировалась. Воины отнеслись к раздарителям недружелюбно, новое ремесло слишком уж отдавало магией. А что поделать, Локки, маги — кровные враги воинов.
Он потрогал кофеварку и щелкнул кнопкой.
— Но затем воины овладели этим ремеслом быстро, и сейчас самые искусные в нем — они. И полоса смерти отодвинута еще на треть шага. Хотел бы я, чтобы все театры Эм так заканчивались.
Он покрутил в пальцах сигарету и бросил в пепельницу.
— На вечеринке у Цикланутого Хлебника я по ходу случайно прослышал про еще один скандал Эм, предпоследний. За столом сидел оружейных дел мастер Мюль.
— Изделия Мюля неповторимы.
— Как знать. Но слабые маги его боятся.
— Почему?
— Да он и сам не знает. Книгоман Серж был одним из тех, кто разбирал дело Эм, он рассказал мне два ее последних скандала в подробностях. Однажды один за другим уснули семь воинов, всех их нашли и предали огню. Воины детей не балуют, молодежь ведь всегда болтается среди артистов, пока не заговорит кровь. И вот дети от тех погребальных костров подросли, и лет двадцать спустя многие молодые артисты увлеклись фехтованием. У Мюля был ученик Витовт, Мюль любил Витовта, как сына. Эм близко сошлась с молодым оружейником и сама открыла салон одежды для фехтовальщиков. Она всем расхваливала изделия Витовта и на глазах разрезала и дырявила летящие лоскуты его лезвиями. Но некоторым расхваливала пошитое ею трико. Плотное, легкое, другие достоинства, но главное, его не брал металл, обработанный Витовтом.
— Как ей это удалось?
— Не знаю, Локки, она была любовницей Витовта. Из простой меди он ей выковал цепь-ожерелье легче волоса и прочнее стального прута, и, должно быть, она не раз наблюдала, как он кует, шлифует и точит. А кто-то надоумил юных “призраков” созвать празднество и фехтовальный турнир. К состязаниям Эм успела сделать еще только два трико. И она сыграла на том, что артисты острее чувствуют боль, и слабые раньше будут избегать, чем брать под контроль. Разумеется, фехтовальщиками, больше всего заплатившими за трико, оказались самые слабые артисты. Состязания проводились по жеребьевке и олимпийскому кругу. А какая может быть жеребьевка в “городе призраков”, если трое четко загадывают себе соперников? И в четверть финальный круг вышли трое участников в трико Эм и с оружием Витовта. И в этот же круг вышло пятеро юных воинов из семерых, и им тоже легкая сталь Витовта была больше по душе, чем оружие старика Мюля. Вечером перед поединками Эм обошла всех пятерых и советовала металлу Витовта предпочесть пока металл Мюля. Настал следующий день, и трое артистов на собственной шкуре выяснили, что расчудесное трико Эм легко протыкается любым оружием, кроме металла Витовта. Один фехтовальщик вряд ли выжил бы своими силами, ему продырявили сердце, вся воля ушла на то, чтобы не гаснуть в беспамятстве, дыру ему залечивали другие, Эм в том числе. Турнир, конечно, сорвался, фехтовальщики оспаривали победы всех восьмерых. Витовт ушел из города в тот же день, никому не сказав ни слова. Он продвигался к полосе смерти, но не дошел. Мюль по наводке магов подобрал уснувшее тело Витовта месяца два спустя. В этой истории вывернуло и уязвило кое-какие черты артистов, и над тремя незадачливыми фехтовальщиками воины снова посмеялись. Над последним скандалом Эм не смеялся уже никто. И как тут думать иначе, Локки, Эм не могла не предвидеть плохого исхода. Она тогда уже была мертвой.
Локки нетерпеливо усмехнулся. Асиль смотрел на лампу и говорил ей.
— Болезнь клана, Локки — тяга к саморазрушению и безразличие.
— Клана не было бы без этой болезни.
— А в Эм, Локки, клановые черты обнажились до безобразия.
— Ах, вот что, тебе противна нагота.
— Разоблачение, обличение... не цепляйся к словам, Локки. Найди мне в клане ублюдка, который будет оголяться на публику?
Локки молча собирал карты для пасьянса.
— Равнодушен к покровам тот, кто залечил болезнь наедине с ней. Но Эм была равнодушна ко всему. Сама Эм болезнь клана, и ее последний скандал воины не потерпели.
Он помолчал.
— Серж мне рассказывал так. После расстроенного турнира и ухода Витовта Эм снова то пела, то вышивала...— и постепенно сдружилась со всеми троими ценителями ее трико. В доме одного из них устраивались вечера, и на них собрался кружок. В кружке обсуждалось, что “Всё тайное становится явным” — одноглазое утверждение само в себе по той же логической схеме, как и “Верю в правду”. Это похвальное намерение означает, что должно верить только в правду и что в правду должно верить. Откуда ясно видно, что сомнения — путь ко лжи. Ну а стоит ли напоминать, как несимпатичны “призракам” одноглазые правдецы и не подлежащая сомнениям вера. И с царственного разрешения трех новых друзей Эм рассматривает утверждение о тайном и явном. Не скажи я тебе, что прекрасно фехтую, ты ведь об этом и не узнал? Раскрыв свою тайну, я подтверждаю верность высказывания, а сохранив — никак не опровергаю. А вот представь еще, мне предстоит драться с злодеем, ну и,— допустим, я смертен,— меня могут заколоть. А я из вредности или бог весть почему еще сказал себе: “Этот соперник слабее меня, я могу его заколоть, но нет ни преимущества, ни благородства в силе, которая сражается с детским, животным злом. Более зол тот, кто более слаб, пусть же противник испьет свою чашу”.
Асиль усмехнулся.
— Ну ты помнишь, конечно, всемогущего Человека-Бога, учившего “Тебя ударили по правой щеке — подставь левую”? И Эм разглагольствует: представь, что прекрасно владея оружием, я даже не беру его в руки и даю заколоть себя из надежды, что мой убийца сам постигнет свое зло и немощь зла, а если нет — то что ж, ему не помогли бы и мои наставления. И лучший урок, какой я могу ему преподать, не угнетая его воли и выбора и т.д. и т.п. — главное вот что: если я, с позиций сильнейшего, дам себя заколоть, то ответь мне, кто вообще узнает и поверит, что я прекрасно фехтую? После чего Эм провозглашает: “Всё тайное становится явным” — необходимая аксиома скопища слабаков, чтобы просто не знать о тех, “кто не с нами”. И надо ли пояснять, что скопище слабаков — это слепая толпа, где есть толпа, там есть и гений, Эм собрала клан в клане.
— И кто еще, кроме трех дурней в трико, прислушался к Эм?
— Для скандала достаточно.
— Как такие люди могли оказаться в клане?
— А у артистов чего не бывает, Локки? К тому же Эм морочила головы молодым. Обсуждалось многое, разное, не только эта мрачная ерунда. Но совращение уже произошло. Молодые научались искусству, как выйти из дерьма белоснежкой. Клан в клане составили психологи-толкователи, непризнанные гении и, прошу прощения, дражайший Локки, непонятые шутники. Двери многих домов закрылись для новорожденной элиты, и это еще укрепило позиции избранных и непризнанных. Допустить в клан Без-Эгиды гордыню — то же самое, что допустить смерть. Воины не допустили. Впервые в “городе призраков” был созван суд.
Локки исподлобья глянул на друга:
— А Серж тебе не рассказывал, говорил ли клан в клане об Асиле?
Асиль улыбнулся и закурил. Разливая другой рукой кофе, ответил:
— Рассказывал. Говорил.— Предлагая гостю чашку, осведомился.— Тебе пересказать, или сам уже догадался?
— Перескажи уж, доставь удовольствие.
Асиль пожал плечами.
— Изволь. Я был им любимым примером тайного всемогущества. Говорили, что в Пьяном море на поверхности то, чему я не придаю ровным счетом никакого значения, мои чертоги на самом дне, и обо мне настоящем не знает даже сумасшедший Локки.
— Ты не находишь, Асиль, что преступление Эм было продуманным?
Он затянулся и с дымом ответил:
— У нее все скандалы были продуманы. И, Локки, ты мне надоел. Если клан в клане — карикатура, то не только на меня, но и на элиту Василя.— Стряхнув пепел, договорил. — ...а всё вместе — наглядная иллюстрация к землянам. Надо отдать ей должное, последний ее скандал один в своем роде, жалею, что проглядел суд в нашем клане. Бывшим артистам настоятельно предложили все-таки проявить себя в чем-нибудь на их выбор. Трое из них покинули город, не посудившись. Два уснувших тела нашли, третье сейчас уже, может быть, тоже. Один там же, на суде, забыл свое имя, уснул, его предали огню. Остальные оказались примерно такими же артистами своего дела, как и фехтования. Непризнанных изгнали из клана, но не незамечанием, а церемонией, которую пришлось выдумывать специально для избранных. Серж говорил, почти все они вошли в элиту Под-Эгидой. Что и сказать, посвященные поимели от них немало сведений о природе сна в нашем клане.
— Они ведь не смогут вернуться, Асиль. В ужесточенном Большем круги лет невозможны.
— А зачем в Большем Василя такое бессмертие?
— Но клан безвозвратно потерял еще “призраков”.
— Это уже не “призраки”, Локки.
— В каком деле проявляла себя Эм?
— Эм выбрала для поединка риторику и, дорвавшись таким образом до трибуны суда, высмеяла с нее саму идею поединков. Такая наглость наводила на мысль, что зачинщица клана в клане учинила его отнюдь не нечаянно. И решением суда Эм должна была сама выбрать себе наказание. Она просила для раздумий неделю одиночества, ее отвели в пещеру, и на неделю отложили слушание. Через неделю Эм вышла перед судом, Локки, на удивление подавленная и без улыбки сказала, что просит наказания столь же жестокого, каким было ее преступление. Она просила, чтобы ей стерли память и вочеловечили в теле землянина. Она отказывала себе в праве вернуться к “призракам” иначе, чем через беспамятство внутри смертного тела. Артисты выслушали Эм довольно иронически. Земля — это сплошной регулятор поведения, как там вырваться из беспамятства? Но воины слушали, как бы Эм наказала себя, со вниманием, предлагаемый приговор был и вызовом тоже. Воины уважают смелый вызов, и суд уважил просьбу Эм. Уважить было не так-то просто. Серж больше других осведомлен о землянах, он сам занимался тем, что отслеживал на Земле подходящего новорожденного, и входил в координирующую группу, когда перекидывали искру жизни. Неожиданно для суда еще двое пожелали не к гениям-героям, а в жесткий бардак Земли. Про одного из них я узнал раньше, чем ты рассказал мне о твоей имярек. На Земле он спился до белой горячки и года в двадцать три покончил с собой. Теперь одному богу известно, что сталось с его искрой, да может, ее уж и нет. И второй артисткой, ушедшей на Землю вместе с Эм, была Кайя.
— Это она?
— Да, это та самая КТ, которую отследила твоя спорщица, бывшая Эм. Кайя примечательна тем, что умела, как и ты, напрямую выходить в астральные планы землян. Об этом стало известно только на суде, возможно, она научилась этому у какого-нибудь младшего мага. Кайя увлекалась музыкой и математикой, шалила в мозгах у логиков, наущала композиторов проверять гармонию алгеброй. Кайя — едва ли не самая юная из клана в клане, ее участие в нем — недоразумение, она не проболталась на элитных вечеринках и месяца. Ей предлагали остаться, но она зачем-то влюбилась в Эм, мне трудно понять, чем Эм могла кому-то сильно понравиться. Но на Землю Кайя захотела сама. Захотела — получай.
Асиль двумя глотками допил из чашки и отошел к окну.
— О Кайе Серж рассказывал походя, и мне трудно судить, как ей жилось среди землян. Но с Эм всё ясно: ее не потерпел даже социум “призраков”. Немудрено, что в землянке, где сейчас ее искра жизни, совершенно не срабатывает социальный инстинкт, и что ей в родном племени легче умирается, чем живется. Ты принес любопытную новость. Очень возможно, что в земном теле просыпается сама Эм. Штучки вроде “Алиби” характерны для нее. Но землянка, в которой она, больше не будет писать, Локки. Если она пресуществит текст “Алиби” — я проиграл Василю землян в тот же день.
— И что ты намерен сделать?
Опершись о подоконник, Асиль смотрел в окно. На вопрос Локки он качнул головой:
— Что-нибудь сделаю. Проконсультируюсь с Сержем.
Он засмеялся и через плечо посмотрел на друга:
— Дадим ей время персонифицировать нас. А на планах действий я с ней очно поговорю и вобью в следующее земное рождение.
— Ее можно провести в край снов, как Кайю.
— А зачем, Локки? Эм болезнь клана Без-Эгиды, и я рад, что сама она не может вернуться.
~~~~~~~~
~~~~~~~~
Невысокая, резковатая и горячая девушка стояла под форточкой. Раздался стук в дверь.
— Да?
— Привет, Кая.— Вошел темно-русый парень упругой и стойкой осанки, но очень среднего веса.
— Лера?! Привет!! — Кая бросилась навстречу и растормошила его.— Как здорово, что ты приехал! Вот молодец! Давно письмо получил?
— Не знаю. Мы из ходки пришли, письмо уже было.
Кая потащила Леру от порога.
— Когда вернулись?
— Позавчера.
— Вот молодец! Ты один?
— Да. Как ты здесь?
— Нормально. Пошли в ту комнату, я буду чай соображать.
— Спасибо, я не голоден. Я ищу Чинна, Кая.
Его квартирка была незаперта и пуста. Лера сказал, что отоспится у Чинна. Днем Лера пришел к Кае один.
Через день Чинн сам стоял на обычном месте встреч и вызывал Каю. За экзотическими яйцами и сырами он съездил последний раз и собирался сейчас в Доброе-Время, откуда — в Пьяное море.
~~~~~~~~
~~~~~~~~
Подходя к дому с медузой-фурией на плече, Асиль издалека увидел высокую, голенастую кочергу с растрепанной шевелюрой. Локки, выходивший из дома, тоже заприметил Асиля и пошел навстречу.
— Добрый день, дражайший Локки.
— Мое почтение.— Локки погладил медузу и отметил: — Опять стрекательная. Давно ты влюбился в ядовитых животных?
Асиль улыбнулся.
— Хочу пристрастить пять-семь фурий водить хороводы.
— Отправь затем эту фигурную слизь посвященным с подписью “Лучшим ученикам — лучших учителей медитации”.
— Сегодня ты дурно злословишь. Эта фигурная слизь и правда преподаст совершенный урок той смятой слизи, которая жалится у тебя из башки.
Локки тряхнул головой, из уха выплыла крохотная медуза.
— Возможно. Слушая тебя, последние мозги обстрекочешь.
— О, это был дружеский юмор. Просто у тебя самого даже из ушей брызжет яд.
— Это был дружеский комплимент? Благодарю.
— Да не за что, в нем нет ни капли лести.
— А только сплошное стрекотание.
Они подходили к узкой четырехэтажной башенке, по круглой комнате на этаж, опоясанной окнами-обручами и косой лентой стекла по недокрученной спирали крутых пролетов.
— Я заглядывал в твой новый особняк, он лучше того лабиринта.
— Я построил его надолго.
— Но бассейн в форме полумесяца и на одном этаже с гостиной и кухней смотрится не очень удачно.
— Это аквариум для медуз.
— А на втором этаже к полкам надо будет нагибаться или лезть выше окна.
— Не будь лентяем, подоконник широкий и низкий.
— А на третьем этаже кровать в два тебя гуськом и выпирает на середину.
— Я думаю расширить подоконник и спать на нем.
— А на четвертом этаже из-за окон на крыше в полдень будет жарко, полосато и слишком ярко.
— Четвертый этаж мне не нужен, он для пропорции. Почему ты сегодня такой неспокойный?
Крючковатый и тощий нос друга поморщился.
— Угостишь меня земным кофе, Асиль? Я к тебе с веселенькой новостью.
Асиль выпустил медузу в бассейн и достал кофеварку. Не считая верхней комнаты, только эта кухня-гостиная была круглой. На втором этаже многоугольный подоконник придавал пространству линейность, а третий был брошен во временных недоделках.
Локки отпил темной, пахучей жидкости и смотрел на Асиля, севшего по другую сторону овального столика.
— Ты обещал мне новость, Локки?
— А известно ли владыке Пьяного моря, что на суше запретили синий жемчуг и лапилан?
Асиль глотнул кофе. Улыбка выцвела.
— Занятная новость. И давно?
— Третьего дня.
— И отчего бы мой старший брат запаниковал?
— В центровых городах открыли пьянящие свойства лапилана. Про синий жемчуг горожанам пока ничего неизвестно, но Василь изымает из хождения его тоже. По-моему определённо, что Василь знает о цветке мглы.
— В клане Под-Эгидой деньги кое-что значат, ювелирные изделия с синим жемчугом — для горожан надежный и удобный капитал.
— Но это товар из Пьяного моря.
— Чем досадил Василю синий жемчуг?
— На твоем месте я спросил бы лично его. И не откладывая. Вчера арестовали всю команду “пьяной” шхуны за попытку продать две жемчужины и лапилан.
— Арестовали? — прохладно переспросил Асиль. Глаза стали длинны.
— Да, команда была в море и о запрете не знала. По дороге домой дети Доброго-Времени зашли в крупный порт, там их взяли. Под тюрьму временно отвели две штрафные комнаты в здании суда.
— Но будут строиться тюремные помещения?
— Строятся со вчерашнего дня.
— Что грозит арестованным?
— Пока не знаю.
Веки смежились, лицо заострилось.
— Спасибо, Локки. Как тебе кофе? Не налить ли еще?
— А к нему бисквиту и взбитых сливок, если не трудно. А затем пойдем водить хороводы с медузами.
— А известно ли тебе, слизья башка, где я брал этот кофе? — приветливо улыбался Асиль.— Он выращен на поселенской земле, в ботаническом саду центрового города.
Асиль выдвинул узкий ящик под крышкой стола и ссыпал перед Локки две горсти кофейных зерен.
— Раскуси и распробуй, ты не сможешь определить, который из них выращен соседями.
Он выложил также две пачки сигарет, две пьезозажигалки, на одной из которых была напечатана Статуя Свободы, и прикурил.
— За короткое время, в которое на Земле было две мировые войны, у поселян произошел гигантский скачок от сотовых селений до центровых городов. Василь перестраховывается.
Улыбка дрогнула, Асиль смотрел мимо Локки.
— “Безымянное” сыто, пока сыт Страх Господень, и если наши взбаломошные соседи невзначай погубят себя, оно бросит насиженный пролив и будет жрать магов. Гибель землян — это воистину светопреставление для поселян, Локки. Из-за пьяного наводнения природа сна разбушуется. И чтобы маги не добрались до горожан на ужесточенной границе, Василь будет вынужден заключить союз с “призраками”, ну а в противном случае горожане кончат религиозной войной. И самое разумное, что сможет сделать Василь, заключив союз с кланом Без-Эгиды — это покинуть свои города вместе с посвященными и союзниками. Люди боятся хаоса, люди молятся на абсолютную защиту от хаоса. Горожане утишат “безымянное”, оно уляжется у нового берега. Ну, и маги наверняка передвинут свой берег к предмету вожделения. И снова жесткая психика будет осваивать пространство вширь, вдаль, быть может, дети горожан научатся летать в космос — но что за разница, как еще они будут передвигаться в жестком пространстве, если повторится расстановка сил в краю снов?
Асиль долго посмотрел в чашку с кофе и допил его.
— Но вот беда, Локки, мы с братом не сошлись характерами. Мой незабвенный брат оптимист, и над безнадежностью круга он горько рыдал бы. Его не устраивает противостояние с “призраками”, его устраивает только победа.
Темнеющие глаза перевелись за окно, ладонь обжимала пустую чашку.
— Мой брат обеспокоен угрозой самоуничтожения на Земле? Мой брат недоволен тем, что плодятся слабые маги и с ними начинают общаться артисты? И если он решительно приступил к доделыванию центровых городов в земные, то разумеется, соседство с Пьяным морем недопустимо. Мы можем поздравить друг друга, Локки, с началом нового дня: земную культуру распространят среди горожан умно, быстро, с мудрой умеренностью, но укрепляя осознание Страха Господня!
Хрупкий фарфор в пальцах сдавленно треснул, за рукав побежала кровь; не меняясь в побледневшем лице, Асиль договорил:
— Думаю, Василь напрасно волнуется за землян. А детей Доброго-Времени он арестовал в особенности напрасно.
Локки угрюмым движением снял с полки чашу.
— Передавим фарфор, потанцуем на осколках и еще раз порадуемся за Василя.— Он зачерпнул воды из бассейна.
Бледный Асиль смотрел перед собой. Локки потряс над чашей его рукой, расслабляя кисть.
— Отстань, Локки,— выдернул руку Асиль.— А впрочем, спасибо.
Он склонился над ладонью и чашей, ответив сквозь зубы на сейчас только дошедшие до него слова:
— На этот раз, дражайший Локки, я не вижу поводов радоваться за брата.
~~~~~~~~
Там, где горы спускаются в море и тянутся цепью подводных скал, изредка выступая коварными рифами, из морского прибоя выходил человек с сухими волосами в узких штанах и блузе из темно-синего атласа, в высоких черных сапогах и в широком черном же поясе. Ему навстречу шел доблестный, статный муж в бежево-белом плаще с желтым подбоем, в вязаной рубахе и плотных штанах голубовато-стального цвета. На печати плаща в полуденных лучах горела эгида клана — белоснежная жемчужина, катаемая внутри солнца его вращением, заверченным торжествующе-яркой распахнутой небесной спиралью. Спокойное лицо крупных, правильных черт обрамляли каштановые волосы с проседью и борода.
Сблизившись, они стали лицом друг к другу.
Человек в темно-синем, сощурив глаз от полуденного сверканья и будто удивленно приподняв бровь, поздоровался:
— Приветствую тебя, брат.
— Хороший день, Асиль,— с гордою простотою ответил брат.— Я удивлен, что ты изъявил желание со мной встретиться.
— В самом деле? — улыбнулся молодой.— Ну тогда я удивлен, что ты еще не забыл, как меня зовут. Ты, верно, так погружен в думы о будущем, что совсем перестал в них учитывать меня.
Старший тронул молодого за локоть, они прогулочным шагом направились от шума прибоя.
— Не спеши сердиться, Асиль. Мне очень жаль, что я вынужден запретить дары твоего моря, но я надеялся, что ты поймешь, почему,— ровно и плавно потекла речь старшего.— Назрела необходимость ужесточить меры наблюдения...
— И наказания,— вкрался голос в ровную, плавную речь.— Ясно, как божий день, Василь, у тебя назрел кризис власти.
Старший выслушал и плавно продолжал:
— ...назрела необходимость запретить лапилан: среди горожан он может стать дурманом, уже было несколько случаев наркотического отравления им.
— Помилуй, ты хочешь видеть в горожанах землян? — утвердительно спросил младший.
— Нет, Асиль, поселян, которые при крайней надобности достойно примут миссию землян.
— Прости мне дерзкую поправку, брат, но великая миссия землян вообще исчезает, если, как они говорят, снять розовые очки. Разреши мне заглянуть в твои розовые стекла, что за миссию ты возложил на наших соседей?
Голос старшего прозвучал неласковей:
— Ты распоясался, Асиль, и твои шутки неумны. Ты прекрасно знаешь, что земляне кормят магов, и благодаря им мы живем с магами в мире.
— Кто “мы”? Мы, например, с сильными магами в отношениях далеких от мира.
— А кто
Младший развел руками.
— Ну стало быть, самим “призракам” нужен их город. Как же трудно ты миришься с тем, что ни один “призрак” не может служить для других примером.
— Это неправда. Четверть века назад к нам от вас перешло несколько “призраков”. Они выбрали служение людям и все достигли высоких ступеней посвящения.
— Ах, да! Ты про тех выродков, которые были изгнаны из нашего клана?
Старший печально всмотрелся в молодого.
— Гордыня тебя погубила, Асиль.
Младший расхохотался:
— Ты смягчишь свое мнение обо мне только если я перейду в твой клан? Но боюсь, всего меня не наскребется на то, чтобы стать твоей гордостью, мой мудрый брат.— Смех оборвался.— Довольно, Василь! Ты живешь полнокровнее, ты берешь жизнь за горло, я не смог бы лишить себя глаза для того, чтобы зрение вообще поимело бы ценность. Воздаю тебе честь, и будет об этом. Не трогай Доброе-Время и “пьяные” шхуны.
Старший терпеливо повторил:
— Асиль, пойми, товар, который они привозят, развращает горожан.
— А почему ты не доверяешь их собственному соображению? Кому не надо, тот не притронется к лапилану.
— А кому это надо, Асиль! Слабые духом утешают себя в иллюзиях!
— Выходит, что кому-то стало надо в природе твоих городов. Тебе не кажется, что воспитательное давление посвященных уже не всех твоих людей не тяготит?
— На всех не угодишь,— жестко промолвил старший.— И жертвовать нужно тем, что выпадает из Большего. Меньше возможностей — меньше сомнений. Меньше сомнений — больше действий; действия укрепляют дух. Что твое двуокое зрение? Сколько лет ты валяешься на дне Пьяного моря. Слишком широкое видение превращает человека в неподвижную точку.
— Очень мудро заметил, брат, и не дай бог еще возомнить, что эта мудрая точка зрения — высочайшая из вершин. Что твои реальные действия, одноокий владыка? Ими ты достигаешь только возвышения ока над всеми другими. Ты созидал, и я тебе не мешал, пока ты не мешал мне валяться. Агрессивна истина, и истина агрессивна. Идеологическая диктатура — это уже кризис власти, и боюсь, он должен был наступить в вашем клане. Справляйся сам, Василь, но Доброе-Время не трогай.
— Ты, вроде, неглуп, а предлагаешь мне одновременно справляться и запускать. Я не могу отменить запрет, Асиль, разговор окончен. До свидания.
Старший кивнул и хотел идти. Младший ответно кивнул:
— Всего наилучшего, верховидец, только предупрежу напоследок, позаботься учредить кроме тюрем цензуру и шпионов. С этого дня я закладываю в полосе изменений поселок для всех желающих, и опасно, если мое приглашение достигнет ушей слабых духом.
Старший гневно нахмурился:
— Одумайся, Асиль! Это будут напрасные смерти!
— Вне Большего Василя — только смерть?
— Твое Большее никогда не живет.
— ...а только умирает. И в твоем Большем уже найдутся желающие умереть. Ну, а Доброе-Время наверняка переселится целиком и будет жить, а не дохнуть. Так ты отменишь запрет или нет?..
— Да подумай же о людях, Асиль. Дети Доброго-Времени сами внушают себе, что их тянет в Пьяное море, сила традиции велика. А запрет спасает их от отвратительного разврата на шхунах.
— Смело определил! Ты ведь не знаешь, что происходит на “пьяных” шхунах.
— Разумеется! Увидеть больше, чем разврат, могут только сами “лапиланщики” и Асиль. Ну откуда я буду знать то, что известно тебе! Твои заявления непроверяемы, Асиль. А я всегда отвечаю делом. Я давно собирался расселить эту деревню.
— И все-таки собрался? — равнодушно спросил младший.
— Да.
— Что ж, запрещай лапилан, я не сторонник гедонизма. И да воздастся всем по заслугам, и те, кому за иллюзии уже и жизни не жалко, да погибнут в полосе изменений. Разговор окончен?
— Асиль, мне больно за тебя, ты бессердечен. К тебе ведь захочет уйти много юных и опрометчивых! В вашем клане они быстро умрут. В нашем клане им открыто бессмертие.
— Что делать, Василь, кризис власти — не наша трудность. Зато нашему клану давно пора решать, как говорится на Земле, демографическую проблему.
— От смертных — смертные.
— Да неужели среди них не найдется, с кем “призрак” пожелает составить пару. Взвесь “за” и “против”, если ты не оставишь в покое Доброе-Время, в клане Без-Эгиды ожидается натурально демографический взрыв.
— Да перестань же хвалиться тем, что ты много жил у землян,— с неприязнью заметил старший.
— Чем же хвалиться, когда ты столько прожил у магов. Я обрисовывал выбор. С почтением жду ответа, мудрый и старший.
Тот хмуро ответил на бледную усмешку молодого:
— Ты играешь людьми, как фигурами. Ну тогда знай, что мне дороже спокойствие центровых городов, чем жители одной смятенной деревни и единицы-горожане. Разговор окончен.
— Не жди спокойствия во время диктатуры. Всего наилучшего! — молодой махнул рукой и свернул на шум прибоя.
Старший провожал его горьким взглядом. Но негодование и, кажется, что-то еще сверкнуло в глазах, он направился прочь через залитые солнцем камни и тени скал.
~~~~~~~~
~~~~~~~~
Проведя по длинному коридору с дверями, Кая распахнула перед Чинном свою.
Напротив входа лицом к окну стоял Лера, пониже Чинна, но жилистей. Он обернулся к двери:
— Чинн!
— Лера! — Они обнялись, как всегда при встрече.
— Ну как ты?
— Что Роник?
— Он спит, Чинн. Спит в полосе изменений.
Они неподвижно стояли рядом друг с другом, Лера негромко рассказывал брату.
— Асиль и Василь воюют. Нашу шхуну заносило в полосу изменений. До этого еще в городской суд. Видели Риту. Она молодец, горе преодолела. Когда нас увидела, в глазах сначала горячка была. Но про Роника не спросила. У нее твердый характер. Рита в элите клана, входит в звено городских властей. Вытащила нас из суда. Наверно, из-за Роника — мы не ожидали такого. В суд по глупости залетели. Из-за товара. Посвященные запретили лапилан и синий жемчуг, Чинн. Мы были в море, когда вышел новый закон. Сдуру застряли в большом порту. Пошли толкать товар, нас забрали. При городских судах из штрафных будут делать большие тюрьмы. На месте Доброго-Времени планируют разбить парк и спортивный лагерь.
Чинн свесил голову, слушая.
— Об этом предупредила Рита. Никто, кроме наших ребят, знать не должен. Риту засудят, если кто проболтается. В суде слышал, будто сделают ссыльные лагеря в полосе кошмаров. Не знаю, верится с трудом. Но Доброе-Время расселять будут. Асиль приглашает жить в полосу изменений. Про Рона трудно рассказывать. Асиль подобрал его спящим. Наверно, в новолуние. Наверно, там где “безымянное”. Для Роника “безымянное” — тоже абсолютная мерзость.— Лера резко умолк.
Они помолчали. Лера говорил дальше.
— Асиль спросил, не из наших ли тот, кого он нашел. Показал нам Роника. Спит на каменном ложе, спокойно спит. Кажется, позовешь — проснется. Кругом птицы поют и рыбы плавают. Там уже не понимаешь, под водой ты или на воздухе. Но крышу не сворачивает. Когда нас в полосу заносило, было дурно. Дальше — вроде бы легче. Думали, что тонем, потом ничего уже не думали, потом смотрим, к нам человек идет. Думали, что берег, оказалось, дно. И шхуну носом в траву приперло. Или в водоросли. Все ребята в команде живы. Только не соображаем от усталости. Нас в порту помотало, мы домой торопились, а невесть куда занесло. Когда Асиль спросил про Рона, я рассказал то, что знал. Про краску, про то, как Роник пропал. Асиль сказал, что отдаст Рона взамен на того, кто умеет готовить краску. Все сказали, что Роник один и умеет, краска — его личный заскок. Я только позавчера от Каи узнал, что ты вместе с Роном грузился. Чья идея?
— Рона. Я не грузился. Я только спрашивал, из чего сделано, и срисовал три картины Риты. Роник сжег копии почти сразу.
— Ты умеешь варить его краску?
— Умею.
— Рита об этом знает?
— Навряд ли.
— Если элите станет известно, за тобой начнется охота, Чинн. Рита в высоких звеньях — а близко война. Словом, беда. Асиль сказал, что ему нужна краска.
— Какая разница, где спит Роник?
— Решай сам. Асилю неизвестно, что ты знаешь рецепт.
Помолчав секунд семь, Чинн спросил:
— Кто начал войну?
— Рита сказала, что Асиль. Мы так поняли, что Василь. Кая говорит, не то Рита ошиблась, не то мы не так поняли. Спроси у нее. Мне нужно два дня на лапилане сидеть, чтобы ее версию пересказать.
Лера доставал сигареты. Сдвинулись с места к столу. Расселись вокруг пепельницы, молча курили.
Чинн посмотрел на Каю.
Кая, помедлив, перешла от окна. Тоже села. Уставившись на руки, заговорила.
— Помнишь, Чинн, лет пять назад ты мне сказал, что я землянка, и легенда о двух враждующих кланах может вызвать во мне ряд образов?.. Но не так уж давно земные ассоциации начали тяготеть друг к другу... Вы не земляне, вы не привязаны жестко к личным взглядам, терпимы ко всякому мнению, и сейчас я вам выскажу бред, над которым сама посмеялась бы пять лет назад... Чинн, Лера, вам действительно недостает земного опыта, вы не знаете, что такое человек, душевно неспособный встать на колени перед святыней; бесы иронии и сомнений оказываются не за спиной, а справа и слева от святыни скачущими верхом на своих собственных алтарях. Представить себе эту картину поселянин может, но прочувствовать то, что за ней кроется — сомневаюсь. Поселенская религия не эмоциональна. Большее не карает за грехи и неверие, истовой веры требует земной Бог. Человек, не принятый Большим, легко объясняет свои сложности сам, поселенская религия не внушается. В ней нет ритуалов, которые служили бы имитацией контакта с высшим разумом, нет молитв, которые возносились бы к высшим силам, невидимым и, вообще говоря, непроверяемым: землянин-скептик всегда найдет материальную причину событий “по высшей воле”. “Высшие силы” требуют полной веры взамен на свою поддержку, и если ты страдаешь, то должен объяснять это тем, что недостаточно веришь, а не сомневаться в могуществе высших сил. Земная вера и поселенская — это, прошу прощения за каламбур, земля и небо. В земной вере бок о бок леденящий страх и огромный душевный подъем, канонизированные святые-земляне силою веры творили чудеса. Опыт землян показывает, что психическая сила — реальная сила. Но только реальная для отдельных сознаний, на уровне душевных настроев и волевых действий, а не безусловных, всеобщих причин и следствий.
Помнишь, Чинн, ты когда-то, рассказывая мне о поселянах, предлагал допустить объяснение сна, природу сна, край, где есть природа сна... Я предлагаю вам сейчас допустить, что любая вещь — это следствие многих прошлых событий. Представьте себе, что физическое состояние данной вещи — это форма памяти, прошлое огромной части вселенной. Допустите, что физиологическая память живого организма — это очень развитая форма прошлого. А теперь допустите, что рефлекторная, бессознательная вера в причины и следствия — это всеобщая часть сознания всех людей, и всеобщее сознание — это природа края снов. Допустите, что земляне-поселенцы перетащили в край снов всю ту часть вселенной, прошлым которой является человек. Но чем больше одновременных событий, тем больше независимых состояний вещей. И тогда наиболее значительны первые события. Самые первые волевые события в краю снов были направлены внутрь, на обживание своего Большего. И прошлое вселенной развернулось в будущем по двум направлениям: формирование круга, в котором обитал человек, и поступательное, независимое движение всей галактики. Может быть, ужесточив изменчивость ближней среды, человек обернется в галактику,— но взглядом жестким. Допустим, некий идеальный поселянин смотрит на мир через отношения с Большим и с ментальной реальностью. Но вот стены городских квартир уже не будят мировосприятия, что живое всё. Если я скажу горожанину, что бытие определяет сознание, он, по крайней мере, поймет, что я хочу сказать. На Земле вопросы о бытии и сознании, о воле и роке, о необходимости и выборе...— эти вопросы там всем понятны и задаются очень давно. Но страстная вера землян не дает однозначно ответить.
Когда Аггей рассказал мне о магах и о крае земных фантазий, мне вспомнились и миссионер Ксавье, лечивший людям язвы своим языком, и император Наполеон, заходивший к солдатам в чумные палаты, и расхожее медицинское убеждение, почему оба не заразились. И в моем понимании, события могут определяться психической силой, но реальна она не для всех. И в моем понимании, край земных фантазий был сотворен выбросами психической энергии, а маги — это выбросы, которые сформировались в отдельные сущности, способные навязывать свой способ восприятия, свою реальность. Я полагаю, что маги — это разумная форма природы сна, обладающая своей властью и прямо зависимая от землян. Как я тогда понимаю, старейшие маги — архетипические порождения первобытного коллективного сознания, животных страхов, позывов и инстинктов. У меня накопились поводы думать, что их лики формировались теми страхом и мечтой, которые неизбежны во всех моих соплеменниках, но и в осознающих больше обычного — тоже. И если так, то в лицах старейших магов со временем отпечатались человеческие черты конкретных землян-завоевателей и учителей. И если, как говорит предание, среди магов постоянные войны за верховную силу, то всё яснее, кто будет повелителем из повелителей. С ваших слов “безымянное” представляется мне тоже магической сущностью, и при том, что я поняла не как вы и не всё, трактую его существование так: жесткая природа пробудила в смертном теле сознание, но сознание в жестких условиях — породило абсолютную непобедимую сущность. Научившись прогнозировать, человек подумал о том, что умрет, — и инстинктивный страх смерти стал осознанным руководством к жизни. Это ко многому привело, но неизменным осталось, что земляне чаще всего руководимы нуждами настоящего, чем неочевидного будущего. И страх самосохранения в них чаще всего — аморфная, очень бессодержательная мечта не умирать никогда. И я полагаю, энергетика “безымянного” самая мощная, но и самая безликая, как растворенный в привычных будничных действиях бессознательный импульс выжить. А со временем внутренний мир землян обогащается, и могущество слабых магов более разнообразно, они не так кровожадны в борьбе за власть. Мне рассказывали, маги не только пожирают друг друга, они кормятся верой, и тогда события на Земле и в краю снов определяют друг друга, как, например, мысль и действие. И тогда Земля — стратегический объект для поселян.
Я не хочу вам навязывать своих образов, но вот не образ, а факт, не знаю уж, объективный или субъективный: исходные условия проживания таковы, что чем ближе к активной природе сна, тем разделеннее два характера. Необходимый для выживания, главный — он направляется авторитетом традиций и строгой нормальностью представлений. Но с другой стороны — разрушительный, упрямо-творящий или слишком пытливый и отрицающий. Среди селян второй характер встречается в единицах, а перед горами я ни в ком не заметила даже намека на что-нибудь антиобщественное. В горах я познакомилась с одиночкой Аггеем, но он сам покинул свою деревню. Ближе к центровым городам два характера перемешаны, а у землян уже составляют нечто нераздельное. И здесь я снова ссылаюсь на то, что я землянка. ...Чинн, ты же наверняка знаешь, кто такой землянин Зигмунд Фрейд? Ну а Лере я уже рассказала. Фрейд, наблюдая за людьми с нервными расстройствами, усмотрел основной движущей силой в человеке секс. Но наблюдения за здоровыми людьми склоняют к выводу, что современных людей побуждает к действиям не столь уж архаическая сила. Человека ориентирует желание неодиночества, своей сопричастности, благодаря ему человек оценивает свою жизнь, удовлетворен или неудовлетворен своей деятельностью. И успешное самовыражение в интимной и семейной жизни — давно уже только часть общественного самосознания. Общественная форма жизни у землян развита и развивается за счет этого сознания в целом. Но на Земле гораздо больше, чем здесь, людей, которые по разным причинам не нашли себе места. Связь с людским Большим может быть разорвана безответственным действием и личной амбицией, но не только. Поселенскому существу претят многие обстоятельства, естественные для землян. Среди землян отграниченней и невосприимчивей личный взгляд, обмен мнениями эмоциональнее и воздействие друг на друга нелепей и категоричней, чем здесь, а реализация сопричастности ярче, как тяжелее условия общежития. Там желание неодиночества может быть забитым, задавленным, или голодным но выраженным неадекватно, а в криминальной среде, где оно уже очень заметно сливается с желанием власти, авторитет завоевывается антиобщественными действиями... — на Земле много разных причин, почему человек оказывается в стороне. Но есть еще один маргинальный тип, он резко проявит себя и в благополучных внешних условиях. — Вы можете судить, что такое информационный взрыв, по развитию центровых городов? — На Земле информационный взрыв очень способствовал распространению этого маргинального типа тем, что предоставил и внешние условия для ухода от общественной жизни в мир представлений. Иначе говоря, на определенной ступени развития общественное сознание породило себе врагов. В одном маргинальном типе ему противостоит не меньшая сила — сознание отдельной личности.
Лере трудно объяснить в подробностях, но, Чинн, ты поймешь, о чем я говорю. Употреблю слово “гений” не в поселенском смысле и не в земном, назову “гением” потенциал изменчивости. Технический гений Эдисона сделал бы свое дело и в 15 веке. Гений Эйнштейна — мировоззренческий, он сделал не экспериментальное открытие, а систематизировал уже созревший эмпирический опыт. Миф относительности можно минимально описать двумя блуждающими точками в абсолютной пустоте, и этот миф об отсуствии абсолютной точки отсчета прослеживается еще с парадоксальных афоризмов Гераклита, ясней у Протагора, и у Чжуань-цзы, других древних мудрецов. Эйнштейн сделал активной для физиков эту идею настолько, что она стала для них прозрением, новым миропониманием. Но созрела бы у физика богохульная картина эксцентрированных точек отсчета да хотя бы в 18 веке? Еще один земной пример — психологичность современного искусства, развитие в нем субъективистских тем. Сартр и Пикассо в другое время появиться не могли, точнее, не стали бы культурным явлением. На Земле дело доходит до курьезов, вроде массового распространения идеи сверхчеловека.
Смешение культур и практический атеизм научного взгляда в два последних века на Земле дали пищу безверию. Безверие порождает стремление к смерти, разрушителей стало больше. В земной литературе двух последних столетий встречаются ярковыраженные характеры, очень нетипичные для поселян. Но когда Иринарх мне рассказывал о всемогущем хозяине Пьяного моря Асиле и о незримом владыке поселян Василе, первого я представила себе с невольной легкостью: пресыщенный, холодно томимый своей безучастностью,— в прошлом веке это был расхожий литературный образ, и, однажды появившись, он не уходит в прошлое, а только видоизменяется. Маргиналы сделались социально заметным явлением. Конечно, образы, которые вызвал во мне рассказ Иринарха, не описывают самого Асиля, но факт, что этот психотип мне не незнаком. Мне посчастливилось два раза побывать в лагере посвященных — это одухотворенные и могучие личности. Но есть в личности единственное зерно, которое во всех них не проросло, а обкаталось жемчужиной святости. У поселян сила общественного сознания направлена оптимально. И элита клана гениев-героев — это собственно общественное сознание в лучшем, высшем выражении. И противонаправленное ему сознание отдельной личности у меня легко ассоциируется с враждебным кланом Без-Эгиды. Судя по мифам, клан за горами должен составить полярный характер, а тогда — это выраженная в чистом виде антиобщественность. Из рассказов Аггея у меня сразу и самопроизвольно составилось мнение о воинах и артистах: противники любой власти, любого закона, но с очень жестким личным осознанием реальности, а также чести и красоты, определяющим поведение. В самом краю снов мне этот клан не кажется воинственным или враждебным, но просто очень чужеродным из-за своего индивидуализма.
Но снова ссылаюсь на свой земной опыт. История землян ползет по кривой, перегибаясь то на сторону личности, то на сторону общества. Годы обывательского мира сменяют массовую истерию, за эпохами просвещения наступают времена декаданса и оторванного от жизни эстетства, в разброде, в упадке прорастает бунтующая новизна и расцветает лихорадочный гений, совсем не сродни мощному гениальному духу спокойных времен... И я предлагаю вам допустить, что поле фактической битвы двух кланов — Земля, что они ведут войну не прямо между собой, а в жесткой природе Земли. Допустите, что элита Под-Эгидой и клан Без-Эгиды — это выраженные в чистом виде два характера, а из-за взаимного отображения Земли и края снов — две психические силы, сгенерированные человеком и вне его. Борьба этих сил в человеке — переживание земное и на Земле повсеместное. Я предполагаю, что в центровых городах элита клана просто на всякий случай дублирует землян в лучшем варианте. Но неудачно: нынешнее напряжение между общественным мировосприятием и мировосприятием личности докатилось уже от землян до поселенских горожан. Земные конфликты нашли место в ужесточенном центровом Большем, горожане узнали, что такое наркотическая самодостаточность, субъективистские уклоны современной Земли проникли в клан гениев-героев. Лера, например, быстро понял, что такое субъективизм,— Аггею я наверняка бы не объяснила. Опять же с позиции землянина я предлагаю вам различить субъекта, его ближнее сообщество и объективность. Так вот в каждом землянине есть край снов, и он напрямую связан с краем снов объективным, как, например, отдельное сознание — с ноосферой. Море — это большая капля из разных капель поменьше. Землянин носит в себе и “призраков” и посвященных, и сильных и слабых магов, он — капля в море, а край снов — это большущая капля... если конкретней, это взаимно порождающие модели друг друга.
По-земному домыслю, что после смерти землянина дух его веры уходит в мага, которого он при жизни кормил, и тогда души фанатиков живы, сколько жив маг их веры, а “демократы мысли” растворяются в магическом Большем. И тогда клан Асиля заинтересован в разбиении землян на многие сообщества и отдельные мнения, и это разрушает стратегию клана Василя. Допустите, что воины, встречаясь с магами, смещают их влияние на землян, или например... да много чего. Сравните землян с особым видом глины, который один только способен выдержать ту или иную форму. И пусть глины будет не больше, чем на горшок, а два гончара непременно хотят вылепить свой. И наверно, земное напряжение возрастает, если отразилось во внешней борьбе двух кланов, в самом краю снов. Если придерживаться того, что я сказала, то глупо спрашивать, кто начал войну. Война между Асилем и Василем была всегда.
Кая закурила сигарету и ушла в спальню.
— Ну как? — спросил Лера.
— На “пьяной” палубе хорошо бы слушалось,— согласился Чинн.— Ты где сегодня будешь ночевать?
— Пошли к тебе.
Кая вышла из спальни.
— Я чай поставила.
— Спасибо, Кая, мы у Чинна поужинаем.
— Оставайтесь оба, у Чинна очень так себе ужины. И не бросайте меня сейчас.
— А как по-твоему, зачем Асилю краска Рона? — спросил ее Чинн.
Кая помолчала. И безо всякой связи спросила:
— А зачем человек бывает непокорен Большему, Чинн? Или это уже Божий промысел? Зачем в человеке активно творческое начало? Что это, дар свыше? Но почему бы и не куча предметов вперемешку с любовью к ним? Любой маг, который встал бы за последней картиной Рона, был бы сильнейшим. Я еще могу понять, зачем бы нужна краска Роника Василю. С ее помощью можно обратить горожан в одну веру и продублировать землян в наилучшем виде. Но Асиль, по-моему, должен этой краски бояться. И кто его знает, Чинн, может, он желает видеть рядом с Роником всех, у кого есть рецепт этой краски. Да и догадка про Василя очень спорная. Внутри клана Под-Эгидой политики нет. Но если брать в целом, Асиль должен развивать дипломатический контакт со слабыми магами, а у Василя в интересах клана должны быть очень лояльные отношения с сильными. Но если бы до краски Рона добрался старейший маг, не исключено, что погибли бы оба клана. И безвластию “духов” и Царству Божию Василя не место в мире, где правят беспробудные скотские позывы и выживает только ненасытная животная сила. Я не знаю, зачем Асилю краска Рона.
— Давайте сейчас расстелем, и спать,— встал Чинн.
Утром все трое не выглядели поспавшими хорошо. До обеда Кая следом за Чинном уволилась, и оба сдали жилье. И вместе с Лерой направились в Доброе-Время.
~~~~~~~~
За массивным дощатым столом сидели трое. Редковолосый мужчина зрелых лет с седыми усами, в удобной, неброской одежде, подпер подбородок переплетенными пальцами и смотрел в окно. Парень в почти расстегнутой рубашке с задернутым воротом, в джинсах, тоже удобных, но с лохматыми дырами на коленях, закинув локоть на спинку сиденья, ссутулился лицом к женщине и беседовал с ней. Молодая женщина в короткой черной тунике и черных чулках, с диадемой, перехватившей узел пышных волос, с синей жемчужиной на конце шпильки, прямо сидела лицом к собеседнику и вполголоса говорила, водя рукой в воздухе.
Скрипнула дверь, вошли еще двое, один — в фиолетовом трико с плотной горловиной и в коротком бордовом плаще на бечевке, другой в джинсах и клетчатой рубашке. Трое за столом, видимо, их и ожидавшие, встали поздороваться.
— Знакомьтесь, это Чинн,— сказал один из вошедших.
Первой подала руку и представилась женщина в диадеме, с любопытством разглядывая пришельца. Те, кто близко знал Чинна, заметили бы, что он утомлен и напряжен, но женщине понравилось его бдительное спокойствие, скорее, невыразительность.
Представившись пожилому и молодому, Чинн выжидающе взглянул на второго гостя. Тот улыбнулся:
— Гарри постарше, чем Натан, но Натан ленится делать зарядку и форсит сединой.
Седоусый ответил:
— Старее я уже не стану, а возвращаться в новые годы мне ни к чему, тратить на эту ерунду мне теперь придется не меньше часа каждый день. И брось скверную привычку упоминать возраст, Асиль, на самом деле Гарри моложе меня не только внешне.— Натан повернулся к первому гостю.— Но я рад принять в своем доме саму юность, Чинн. Сколько тебе лет?
— Двадцать семь.
Натан удивленно взглянул на Асиля:
— Возраст трогательный, конечно, но я вполне доверяю своей памяти. Поселянин в двадцать семь — зрелый муж, его юность — уже безвозвратное прошлое. Кого ты к нам привел, Асиль?
— Отстань, Натан, я сам до этой минуты думал, что он паинька лет восемнадцати. Ни кофе, ни чая... куда мы пришли?
— Ты хорошо сохранился, Чинн,— улыбнулась ему женщина, усаживая за стол.— Гарри! Чай только черный байховый! И без варенья! Это не от скупости, дорогой мой,— живо обратилась она к гостю,— если ты опьянеешь, “призракам” потом расхлебывать бурю месяца два. Ну, может...
— Нита! Я с удовольствием займу гостя, пока ты приготовишь чай! — Гарри шлепнулся на край стола с другой стороны от Чинна.
— Будешь утверждать, что Гарри старше меня? — тихо спросил Натан. Асиль хлопнул его по плечу и тоже прошел к столу.
— Буду благодарен, Гарри, если сядешь ко мне не совсем спиной. Вот, Чинн, перед тобой три мастера цвета. Нита любит цветомузыку и световую аранжировку, Гарри очень любит рисовать, а Натан жить не может, чтобы не покритиковать Ниту и Гарри, а в хорошем настроении — камня на камне от них не оставить, сам же давно занимается цветным стеклом.
— Я бросил мозаику, Асиль. Сейчас я выдуваю стеклянные шары.
— Цветные?
— Цветные.
— А впрочем, какая разница. Выдувать шары — это в любом случае уже старческий маразм.
— Ты ведь не видел моих шаров,— упавшим голосом едва ответил Натан.
Асиль оттянул нос, будто задумавшись. И протянул руку:
— Чинн, дай, будь добр, тот листок.
Чинн вытащил из заднего кармана джинс блокнот и передал Асилю. По зазору в переплете Асиль раскрыл страницу, на две трети закрашенную зеленым, и показал Натану:
— Сможешь выдуть шар такого же цвета?
Натан встал спиной к окну и держал перед собой руку с блокнотом. Нита и Гарри тоже смотрели. Нита присвистнула:
— Это твое, Чинн?
— Нет.
— Жаль. А чье?
Натан вдруг захлопнул блокнот. Возвратил Асилю:
— Опасная штука, дружище. Но делал мастер цвета. Кто он?
— Неважно. Гарри, у тебя найдется такая краска?
— Смеешься? — качнул головой Гарри.— Смахивает на лапилановый сок. Он?
— Он. Но смотри.— Асиль достал из-за пояса три зеленых лоскута и выложил их рядом с блокнотным листом.— Чинн знает, как варится эта краска. В полосе изменений мы три раза пробовали сварить такую же. И вот налицо три попытки и оригинал.
С минуту вокруг стола было тихо. С коротким стоном отвернулась Нита. Гарри оттер лоб, разглядывая. Натан резко усмехнулся и снова захлопнул блокнот.
— Это дурная шутка, Асиль.
— Это не шутка, Натан. Мне сейчас нужна эта краска.
— Если такая попадет в руки гениев и героев, они тут же заключат союз с каким-нибудь магом.
— Пока вся такая краска находится в блокноте Чинна.
— И пока, и потом, и всегда,— напевно вмешался Гарри.— Как я понял, человек, который сделал этот цвет, уже ушел в Большее?
— Он спит у меня, я подобрал его спящим,— ответил Асиль.
Гарри листнул на страницу и не отрывая глаз говорил:
— Асиль, я не знаю, кем он был, но его звал путь воина. Чтобы добиться этого цвета, он высекал из себя жизнь. Что из того, что мы знаем рецепт? Ни ты, ни я, и никто другой не сможет добиться такого же цвета на обычном огне.
Асиль улыбнулся.
— А на погребальном?
Гарри захлопнул блокнот.
— Можно попробовать. Но не нужно. И вообще-то, я первый буду протестовать.
Асиль доброжелательно обратился к женщине в диадеме:
— Нита, по дороге домой зайди, пожалуйста, к Бидасари. Передай, будь добра, что часа через три я к ней зайду, хотелось бы кое-что уточнить насчет погребальных костров.
Нита надменно опустила глаза, не ответив.
— Я тоже буду протестовать, Асиль,— спокойно сказал Натан.
— Я и не думал, что вы с радостью согласитесь,— ответил он, не меняя тона.— Но протестовать у вас время будет, я только уточню, на предмет чего... Тут говорили про черный байховый чай?
~~~~~~~~
Кая сидела среди шелковых водорослей и улыбалась мягкому вечернему солнцу. Душистый ветер обдувал лицо, и, выпевая вольную мелодию, срывалась радость. И под ритмичные удары бубна танцевала на ветру, то сгибаясь, то кружась, смешинка. С ладошку ростом грациозная смешинка раскидывала газовые покрывала, и расстилала взмахами и газопадом, и увлекалась ими по ветру, на цыпочках высвобождаясь и увлекая за собой.
Кая в удивленном восторге наблюдала смешинку.
Сзади раздался шорох, смешинка по ветру уволоклась за покрывалами. Кая оглянулась и встала. К ней подходил молодой человек в темно-синих штанах и в легкой, длинной накидке фиолетового с подпалинами.
— Добрый вечер,— поздоровался он.
— Здравствуй, Асиль.
Он распахнул пелерину и заправил за плечи.
— Погода хорошая. Надеюсь, дети Доброго-Времени добрались благополучно.
— А разве не ты управляешь погодой?..— осторожно спросила Кая.
— Да уж занятнее выдувать шары из стекла,— улыбнулся нерадивый хозяин Пьяного моря.— Кому надо, тот доберется в любую погоду.
— В “пьяных” ходках жизнелюбивые тоже гибли...
Асиль вежливо выждал, но Кая не продолжила, и он ответил:
— Значит, в них было еще что-то посильней жизнелюбия. Присядем.
У Асиля в гостях остались только Кая и Чинн. Лера не хотел их бросать, но Таиса верно сказала, что сейчас он нужнее в “синяковской” бухте. Каменистую, соленую почву вокруг бухты не сравнить с плодородной землей деревни, тем не менее, дети Доброго-Времени начали разбивать участки вокруг своего причала со дня, как вышел новый закон. Домами послужат шхуны. Может, картошка и лук уродятся. А когда весть, что деревня идет под снос, с уха на ухо обошла всех, к обустройству бухты присоединились старики. В столь неудачном и заброшенном месте деревня могла быть только нищим рыбацким поселком — если бы не была “синяковской” (они более искушены в морских делах). Судна конопатились, смолились, чинились на крайний случай снятия всей деревней из бухты в полосу изменений. Сейчас Лера действительно был нужнее на берегу. У себя в море Асиль задержал только Чинна. Чинн никак не мог сварить краску, которую потребовал за Рона подводный царь. Кая осталась рядом с Чинном и Роном. Она подолгу просиживала неподалеку от спящего Рона и зацепеневшими глазами следила семерку медуз в пульсирующем хороводе над ложем.
Чинн бился с краской. Это отвлекло Каю от мерного караула медуз. Чинну она могла помочь только дружеским словом, но встряхнулась от гиблой недвижности. С утра до вечера Кая деловито высматривала места, где можно было бы строить дома, бродила, набредала на маленькие открытия. Раза два или три Кая видела издалека высокого, взъерошенного мужчину хищных черт. Поглядев на нее, как просветив, он всякий раз удалялся. О том, что безмятежная природа вокруг — полоса изменений, Кае не давали забыть внезапные перепады настроения. Обращаться с вопросами к хозяину Пьяного моря Кая стеснялась и держала себя в мрачной готовности встретить хищного наблюдателя поотважнее, чем чертей в полосе кошмаров.
Вскоре Асиль увел Чинна в “город призраков”. Кая, разведывая где кончается полоса изменений, отправилась прямо и прямо. Примечая по дороге ориентиры, она дошла до пустынных мест, усыпанных валунами, с торчащими там и сям невысокими столпообразными скалами. Воздух в этих местах был влажен и густ, заметно сопротивлялся, и даже казалось, что идешь по колено в воде. Пройдя дальше, Кая заметила, что валуны поросли мхом только сверху, а ближе к земле — скользким налетом водоросли. Но демоническое зрелище было Кае вознаграждением. Она, как забравшись по грудь в воду, уселась на камень и зачарованно любовалась зловещим закатом и косыми лучами меж сиреневых скалистых перстов.
Сигареты в этих местах не курились, зажигалка не горела, Кая заглушила голод сырым мхом и полезла по обрыву наверх. Как она понимала, чем выше, тем суше, а где же тогда водяная толща Пьяного моря? Да и пора подыскать ночлег... она расслышала неясное мычание где-то близко.
Вскарабкавшись на выступ, Кая увидела пещеру и клочки соломы у входа. На другом краю узкого выступа сидел этот самый высокий, взъерошенный тип. Стиснув колени пальцами, он выпевал уходящему солнцу длинный, тягучий мотив.
Кая замерла на краю. Странное, первобытное пение оборвалось, человек оглянулся. У губ нарисовались недовольные складки, он быстро, монотонно проговорил:
— Возвращайся обратно, Кайя. Дальше только воздушные мешки и пузыри, а еще дальше сплошная вода. Там не может ходить никто, кроме Асиля.
— Да что вы говорите? — невозмутимо ответила Кая.
Настроившись жесточайшим образом, она решительно шагнула и ткнула его пальцем в лоб. Он качнулся, глядя несколько удивленно.
Настрой недостаточный, палец не прошел, как сквозь воздух. Кая поджала губы.
— Щипаться будем? — и не дав опомниться, атаковала.— Ты где посеял свои рожки, разиня?
— А почему у меня должны быть рожки? — нахмурился он.
— Ага-а, отпираешься, что Мефистофель? Тогда я тебя вообще не знаю, откуда ты взялся? Давай-давай, рассказывай, из чего ты тут передо мной изъявился. А то вместе со мной пойдешь, прохиндей! — припугнула она тем, чего сама боялась.— На тебе проверю, где вода, а где воздух!
Локки встал на ноги. Оглядев забияку, поскреб подбородок.
— Тебя, наверно, в горах щипал Мефистофель... Ты хорошо отделалась, что только щипал. Я не кошмар, Кайя, ущипни меня, если поможет. А потом ступай обратно, Асиль и Чинн скоро вернутся.
Ее плечи разжались, она отступила на полшага.
— Откуда ты тогда меня знаешь?
— Уу, это долгая история. Возвращайся скорее, темнеет. Я дам тебе накидку, потом повесишь ее у Асиля над бассейном. Она тяжеловата, но завернувшись в нее переночуешь хоть где. Тебе не надо со мной говорить. Иди.
Локки повесил Кае на шею что-то вроде пончо и подтолкнул к спуску. От накидки пахло настоящей соломой, Кая оглянулась, но Локки снова подтолкнул ее:
— Иди. Здесь больше не появляйся.
Примерно проведав таким образом границу обитаемого пространства, Кая вернулась в гостевую усадьбу с огромным садом, которую теперь занимали только Кая и Чинн, теперь одна только Кая.
Из “города призраков” хозяин Пьяного моря вернулся без Чинна. Он застал Каю в саду под спеющим виноградом. Продолжая проверять легенды и мифы, она два дня осторожно поила воображаемым вином одну гроздь; к приходу морского царя она, растянувшись под лозой, смаковала с закрытыми глазами по ягоде, уже немного хмельная.
— Это от безделья,— сказал тогда Асиль.— Если так пойдет дальше, ты скоро найдешь смерть в лапилане.
Каю обескуражил такой отзыв морского царя о том, как она осваивает природу сна. На вопрос, а что по его мнению не безделье, ей сказали:
— Смотря, что умеешь. Пьянить себя в Пьяном море любой сумеет с первого раза.
Кая сдавила в горсти виноградную кисть, шипящий пар закурился из пальцев. Кая сдула винное облако в лицо Асилю и извинилась-де, трезвой ей и в голову бы не пришло, что она это умеет.
Асиль сдул облако ей на макушку и улыбнулся.
— Ты еще не умеешь даже оценить возможности. Учись, не буду мешать. До чего вы своенравный народ,— добавил он отходя.
Огорченная словами Асиля, Кая намеревалась задуматься, но, пьяная, упала под виноградом. Знобящая тошнота всю ночь колотила ее. То твердя себе встать, то забываясь, она переметывалась головой в росистой траве и переползала, и всюду вдыхала не воздух, а винный пар.
Утром Асиль отнес ее в дом и не поленился отчитать:
— На весь город — два-три настоящих артиста виноделия. И пить их вина — тоже искусство. А ты какую-то ерунду вытворила. И опьянела по-поросячьи. Выздоравливай.— Асиль ушел.
...И вовсе... не пора-по-ра... не по-свински. Кая поползла в ванную. Умывшись и согревшись в горячей ванне, она вполне выздоровела. И ей выдался самый тяжелый день за время в полосе изменений. Настроения, сменяясь, сдирали ей шкуру и тесали по двум оголенным чувствам: что она сама теперь немигающий глаз и что сердце открыто радости.
Радость носила ее там и здесь. Родная, исконная, словно позабытая еще до рождения и всю жизнь бившаяся в грудной клетке тревогой,— не покидала теперь вдруг открытого сердца.
Из верхнего этажа башни Асиля мерцали зеленые всполохи.
Кая, ты в эйфории, Чинн сейчас в “городе призраков” не может сварить краску Рона, Роник спит, и непонятно, как его разбудить, Доброе-Время идет под снос, а ты не можешь ничем помочь... Медузы, медузы, медузы, медузы... небытие, забери меня!!
Но птичий крик, порыв ветра, слабый аромат летучей пыльцы — и грустная песня о том, что... (“синяковский” слэнг).
Кая покачивалась на толстой ветке через ручей, балансировала и довольственно рассуждала, что назвал же землянин-философ первой причиной счастья веселый нрав, правда был он субъективистом, и другой землянин-философ назвал потеху плебейством и искусством благородных трагедию, но, правда, по определению третьего, второй был ограниченным человеком, очень хорошо сказал третий, что мировая скорбь — признак глупости, тогда как о глупости четвертый ему воскликнул бы...
Кая, ты в эйфории,— помнишь небо над “пьяной” шхуной, помнишь, как звезды влетали в глаза?
А азарт жизни манил, разрывая и вправо и влево, Каю носило, как перышко. ...“Нэр дакик” и медузы, медузы, медузы...
И за день Кая дошла до изнуренного безразличия. Но немигающий глаз, неотступно следивший когда-то сквозь театр теней, смотрел теперь из нее и — не сквозь театр, тени вернулись в прообразы. Два этих тона не прерывались, как не могло прерваться само ее существо до тех пор, пока что-то чувствует.
Наступал вечер в полосе изменений. Как змея в новой коже ранима всем телом и обнажена, Кая чувствовала движение мира всем существом и очень надеялась, что эта болезненная отзывчивость — похмелье с ее винных ягод и завтра пройдет. Она сидела в водорослях, дул западный ветер, когда она сделала еще одно маленькое открытие. Асиль застал ее играющей со смешинкой.
Усадив Каю снова в гибкие стебли, он сел рядом. В вечернем свете ее поразило, каким живым и мягким может быть его лицо. Она только сейчас заметила, что его светлые ресницы длинны, а прозрачно-синие глаза кажутся темными из-за очень больших зрачков.
— Ты ждешь, что быть может, проснется Рон? — спросил Асиль.
— Да.
— Ты любила его?
Кая с улыбкой покачала головой.
— Я всегда плакала о нем.
— Тебе было его жалко?
— Нет. Он ведь знал, на что шел.
Асиль помолчал.
— Рон не проснется, Кайя. Мастера цвета смотрели его краску, и старейший сказал, что она сварена на искре жизни. А значит, Рон был “призраком”. Знаешь, как умирают “призраки”?
С застывшей улыбкой вглядевшись в закат, Кая шепнула:
— Ходит легенда, что они засыпают.
— Да. “Призраки” не умирают от повреждений, искра жизни сильнее. Можно, конечно, нанести неизлечимую рану — но прежде смерти всегда приходит беспамятство. Сильного воина очень трудно убить потому, что при любой боли он сохраняет ясную память. Воин засыпает, забыв свое имя. Артиста легче убить, чем воина, но бывает, он и сам доводит себя до такой боли, что забывает свое имя. Знаешь, что такое цветок мглы?
— Да. Ребята рассказывали. И я видела. Цветок мглы спит в синем жемчуге.
— Да. Это образ убивающий страх. Самая страшная боль — ежедневная и привычная. Она не дает новых знаний, но только отбирает покой и толкает к любым, лишь бы действиям, к другой, новой боли, а значит, во что-нибудь ненормальное. У артистов в “городе призраков” уже много лет эта ежедневная боль — цветок мглы. В каждодневное время воинам не так больно жить, как им. У артистов очень слабая воля к жизни, намного слабее, чем даже у смертных. Воин противостоит смерти, артист — нежеланию жить. Вспоминай, Кайя, вспоминай.
— Что вспоминать?
— Не будешь спрашивать, когда вспомнишь. Единственный враг воина — смерть, страшный враг артиста — бессмертие. Клан Без-Эгиды противостоит вечности. Если артист не выдерживает цветка мглы, он уходит умирать так, чтобы его не нашли и не вернули к жизни. Издевка над собой вечной молодостью — это первая и последняя его шутка. На границе полосы изменений ты встретилась с человеком, и он дал тебе теплую накидку? Его зовут Локки.
— Это он?
— Да, Кайя, это тот Локки, который гостил в Добром-Времени. Локки придумал свою философию смеха, некогда он был в клане. И стал первым, кого поразил цветок мглы. Локки сделался сумасшедшим шутом, его шуток уже не понимал никто, кроме его одного. Так он разошелся с артистами. Локки бывал у слабых магов, а как стал сумасшедший, пропадал у них месяцами. Так он разошелся с воинами. “Призраки” никогда не меняют внешность, Локки однажды принял облик воина Берта и посеял распрю между старыми воинами и соседями-магами. Локки добровольно ушел из клана, сейчас он не разрешает себе шутить, живет в пещере, и я не знаю, когда он посчитает, что вправе вернуться в клан. Мы с тобой не можем знать, на какие испытания он себя вызвал. Когда тоска велика, даже в душе смертного нет места страху. Но пока Локки с честью выходит из своего поединка. Может быть, он вернется в клан воином.
Асиль еще помолчал.
— Память “призрака” всегда жива, Кайя. Она не коснеет в забывчивости, не мертвеет. “Призраки” не говорят о тех, кто забыл свое имя: те проиграли поединок с судьбой. “Призрака” упоминают, пока он жив. Раньше тех, кто забыл свое имя и уснул, берегли. Но уснувшие не просыпались, мало-помалу их раздувало в прах. Мы много человек потеряли из-за того, что ждали пробуждения и пытались сберечь уснувшее тело. Людей стало меньше. Тогда еще не все умели возвращаться на новый круг лет — поддерживать молодость, Кая,— а в активной природе сна пожилые забывали свое имя чаще. Их тела раздувало быстрее, хотя в клане многие говорили, что рассыпается дольше тот, чья память была богаче. Воинов раздувало медленней, наших старейших воинов удалось спасти потому, что их тела очень долго не рассыпались. Время шло, и клан настигла беда. Когда цветок мглы распустился в сердцах, “призраки” стали бесплодными. Уже любой “призрак” мог вернуть юность телу, но в городе не стало матерей и отцов. О предстоящей гибели клана “призраки” скорбеть не умели, но покориться ей не желали, эту беду разрешали многие и на протяжении лет. Но в конце концов прислушались к магам. Маги — сами существа из природы сна, и они каркали, что снять печать бездетности “призракам” не удастся. Большее выкинуло их из себя — и не воспроизводится в них. Лицом к вечности они отказались от Бога — и Бог отказал им в первородном грехе. Они поставили свои жизни на игру со смертью — и смерть придумала орудие их в конце концов обыграть. Один младший маг как-то каркнул, что Большим “призраков” может стать другой круг. На этот мотив один наш артист сочинил песню о круге, что воин, погибающий в полосе смерти, доходит в миражных битвах до “безымянного”, одолевает его и бросает в Пьяный океан семя мангры. Бросить семя мангры в Пьяный океан — это бросить кусочек земли, Кая, на которой со временем появятся воины и артисты.
— Это же самопорождение единицы?..
— Может быть, но это только наша легенда. Артистка Бидасари первая в клане заложила погребальный костер и предала огню тело уснувшего мужа. И стала первой “призраком”-матерью за многие годы. Искра от погребального костра пробудила под сердцем Бидасари новую жизнь. Бидасари назвала ребенка именем мужа, навлекая на него тот же рок. Ребенок схватывал на лету всё, что когда-то знал и умел муж Бидасари, словно в нем просыпалась память отца, и рос очень похожим на сожженного чертами характера. Навлечь тот же рок, Кая — это навлечь то же прошлое. Тогда в клане заговорили об искре жизни. Бидасари созвала “призраков” на сожжение уснувших тел и каждое проводила на костер словами: “Помни имя свое, проснись.”
Кая удивленно взглянула на Асиля.
— И еще несколько женщин клана зачало. Не от всех погребальных костров была искра жизни, а может, не всякой искре женщины желали дать жизнь. У нас в клане есть люди, которых сжигали помногу раз — столько же раз они проиграли судьбе. Но вымирание клана замедлилось. Есть другая беда. Когда предают огню женщину, не всегда рождается девочка. И женщин в клане всё меньше.
Асиль улыбнулся.
— Статистика поправлялась, когда “города призраков” достигал смертный. Часто любимые женщины-“призраки” в горячке страстей заодно загадывали себе дочерей. И смертная женщина могла понести от мужчины-“призрака”. Но очень немногие доходили до города, и они гибли быстро.
— Вы не могли их сберечь?
— Какое я имею право тебя беречь, если ты не хочешь моей заботы? — ответно спросил Асиль и пояснил.— Смертный артист не пройдет полосу кошмаров своими силами. “Призраки”-артисты сейчас уже свободно разгуливают в горах, когда нападает охота оседлать какой-нибудь кошмар и похулиганить. Но смертный пройдет через горы, только если он воин, что поделать, и женщина тоже. Ни один “призрак” не вмешается в личное противостояние воина смерти. А воин, выросший в бессмертном Большем Под-Эгидой, в активной природе сна проигрывает смерти легко. Из тех, кто приходил, многие умирали от повреждений. И не от всех была искра жизни. Сейчас к нам из-за гор не приходит уже никто.
Кая нахмурилась, как только могла.
— Что тебя рассмешило?
— Чинн... он сейчас поправляет статистику?
— Ему сейчас не до этого.— Асиль тоже засмеялся.— Впрочем, я удивлен его сдержанностью, сколько помню, наши дамы впервые столкнулись с такой неприступной любезностью.
— Передайте вашим дамам, что надо прошататься с Чинном год, чтобы у него немного сбилось дыхание когда ложишься рядом.
— Чурбан, да и только,— пожал плечом Асиль и встал из травы. Поднял за руку Каю.— Иди в дом, Кая. Подумай о том, что в Роне искра и он может вернуться в клан.
~~~~~~~~
~~~~~~~~
В белом шатре за столом сидели четверо. На столе лежала плоская стопка бумаги, два-три черновых листа и печать клана. По правую сторону стола — старец с редко посеребренной смолью волос задумчиво свел густые черные брови, по левую сторону — моложавая, суровая женщина перечитывала вслух написанное звучным, уверенным голосом, и рядом — также внимательно слушал юноша с зачесанными над высоким лбом волосами, твердая посадка головы говорила о смелом, гордом характере, о дерзости мысли и целенаправленной воле. На них были свободные одежды из хлопка и натуральной шерсти, крупных складок и светлых тонов. Во главе стола сидел Василь. Поверх скромного хитона из батиста — навёрт невзрачной плащаницы за плечо.
Женщина дочитала документ.
— Как вам такой вариант? — предложил высказаться Василь.
— Он лучше,— взял слово юноша.— Заметно и четко выражена мысль, что люди сами решают, где и с кем будут жить. Но не предложено объяснение расселению “пьяной” деревни. Предупредить слухи, что этих мореплавателей против воли согнали с места, можно поселенским форумом. Пусть люди сами выступят за расселение “пьяной” деревни.
Женщина выложила руки на стол и сухо заметила:
— Форумы, документы, законы, указы... люди встревожатся и растеряются.
— Узнают цену былому покою, начнут им дорожить,— возразил юноша.
— Подумайте о последствиях этой бумаги,— заговорил старец.— Для страховки и оберегания ссыльных мы должны будем строить много патрульных станов в предгорных долинах. И двух элитных школ не хватит, даже если в лагеря направить средние классы. Сколько их человек? От силы сорок. А по неутешительным докладам городских властей за один год в полосе кошмаров нужно ожидать уже более пятисот ссыльных. Надо либо сразу отказаться от этого проекта, либо расширять школы посвящения. А к чему приводит публичность знаний, нам наглядно показывает Земля.
После раздумья, Василь заключил:
— С Пьяным морем надо кончать. Форум на расселение Доброго-Времени проведем.— Он обратился к женщине.— В городах большую роль играет пропаганда. Селяне не примут активного участия в форуме, но доведите до них, что большинство проголосовало за расселение “пьяной” деревни.
Крепя вздох, женщина сделала себе запись.
— Проект утвердим, но с поправкой: разобьем места ссылки на зоны. Основную разместим не в горах. Учеников двух школ тогда хватит. Дела засылаемых в самую дальнюю неподохранную зону сперва приносите мне лично. В поселок Асиля я не допущу ни одного человека, про которого сам не удостоверюсь, что он ничтожество. При всех стараниях Асиля полоса изменений не будет густо заселена. Ссыльными будут в основном горожане, а они в Пьяном море не выживут. По поводу школ. Надо быть готовыми к худшему. Откроем еще две элитные школы. Проследите за разработкой новой программы, нужно обучение интенсивное и узкоспециальное, рассчитанное на выживание в полосе кошмаров. Первое требование при отборе учеников — верность клану. Глупо и несмешно, если наши школы начнут воспитывать воинов. 60-80 выпускников в год — это разумный компромисс демократичного образования и иерархии. Как ни прискорбно, но своя армия стала нужна нашему мирному клану. Возможность прямого столкновения велика, “город призраков” в один день может сделаться военным лагерем, отныне нам также необходима боевая готовность.
— Ба! С нами кто-то собирается воевать? — удивленно спросили от входа.
Под ярко-белый купол шатра заходил человек в темно-синем с черным широким поясом, в черных высоких сапогах, за спиной провис короткий бордовый плащ на бечевке.
— Приветствую прекраснейших из воителей, и здравствуй, Василь!
Василь встал.
— Нежданный гость!! Здравствуй, Асиль.— Он рукой пригласил за стол.— Приятно удивлен твоей инициативой.
— Удивлен, что ты удивлен приятно,— между прочим отозвался вошедший, передергивая стул от стены на второй край стола. Точеное лицо младшего брата впрямую обратилось на округлое и твердое старшего.
— С огромным удовольствием пришел к тебе в гости, Василь. Чистота и порядок кругом, ночь и день, юг и север в гармонии. Но не посчитай за эстетство, как украсили бы твой стан плацы!
Юноша вдохнул ртом, из него вырывался ответ на дурашливый, низкий блеф, но Василь поднял руку, призывая не снисходить до ответа. Нежданный гость съехал по спинке стула и достал сигарету.
— Рад, что в вашем клане за регламентацию отношений. Особи из породы монархов, полагаю, курят не с разрешения окружающих? Пепельницу, если можно,— бросил на сторону гость.
Юноша с яростью вскочил. Но Василь медленно кивнул, женщина усадила юношу и вышла из шатра.
— При приближенных будем говорить, или отошлешь? — гость скинул горелую спичку на черновик документа.
Василь спокойно ответил:
— Зачем я буду выгораживать тебя. Говори прилюдно.
Тот глубоко затянулся и на выдохе отвечал:
— Не заноси войну в край снов, Василь. Ты радеешь о счастье поселян, не запутался ли ты в своих планах?
— Наш клан думает о будущем и поселян и землян. Ваш клан — сиюминутная безответственность, ты подрываешь труды столетий.
— Сияние истины ослепляет, ты помрачился умом. Сколько помню, ты был азартней меня, в настоящем ты всегда выиграл, и видит бог, я рад за тебя. Но отыгрывать у меня будущее небезопасно. Ты уже теряешь разум, если ставишь ва-банк.
— Мы говорим на разных языках, Асиль. Для бездуховного игра всё, но мы святынями не играем.
— Все признаки религиозного ража. При твоей власти выступать исполнителем общей воли?
— Этот вопрос от узости взгляда и эгоизма.
— Мой эгоизм молчал, пока твой альтруизм не пихался локтями. И с каким магом ты собрался морочить головы горожанам?
— Лучше спихнуть того, кто встал на дороге, чем стоять рядом с ним. И поселяне защищены от агрессивности земной веры — верой в Большее.
— Раж, раж тебя обуял. И не слишком ли ты уверен в идеологии поселян?
— В равнодушии закостеневший – кому хотя бы игрок? И учение о живом Большем личину не порождает, но прекрасно воплощено в лице лучших нашего клана.
— Да, пожалуй, ты уже слишком уверен в своей неуязвимости. Благодарю,— кивнул он не глядя женщине. Поставив перед ним чистый кубок вместо пепельницы, она села на прежнее место. Говоря дальше, гость отламывал ножку кубка и выворачивал дно.— Мне грустно, что ты теряешь разум, но видимо, такова судьба служителей общей воли.— Он поставил перед собой прямоугольную пепельницу и скинул туда ножку кубка.— Пожалей своих людей, сердобольный вождь. Достаточно нескольких “призраков”, чтобы природа сна покатилась от гор лавиной, а в природе сна вы нам не соперники.— Он стряхнул горелую спичку и переставил пепельницу на черновой лист.
— Самонадеянные глупцы!! Мы можем разнести вас в лепешку! — Юноша покраснел и в стыде и неутихшем гневе покинул шатер.
— У гениев и героев глубокие знания о жесткой природе,— не взглянув на юношу, воздавал хвалу гость.— На твоей стороне технический раб, Василь, и это серьезное преимущество.
Он покачнул рукой с сигаретой.
— На моей стороне демон шизофрении. Это посерьезнее, государь. Пока твои старатели переоборудуют производства на вкус гуманного милитаризма, города превратятся в твою главную внутреннюю проблему.
Без волнения Василь отрезал:
— Не суди по своим людям о всех. Твой клан понятия не имеет о дисциплине.
Гость ласково улыбнулся:
— Ах, Василь, замутить людей паникой так недолго.
— У старателей светлые головы.
— О чем ты? Когда смута кругом, и в “светлой” голове потемнеет. Тебе следовало бы быть дальновидней, воруй теперь бомбы у землян.
Он выдул тонкую струйку дыма, улыбка не сошла с бледных губ.
— Вам помочь наделать бомб быстро? Правда, увы, у нас тогда уже будут средства защиты от них.
Василь веско прервал:
— Миролюбивым речам клана воинов и артистов верить нельзя, за этой ширмой они сами вынуждают нас к силовым действиям.
— Не будем, не будем,— полил сладким ядом гость.— Но прежде отмени свои указы.
— Ты предлагаешь невозможное, Асиль!
Он засмеялся:
— Бельмо не мешало бы одноглазому, будь оно не на зрячем оке? — Улыбка зачерствела, он безучастно осведомился: — Что ж, значит война?
— Или мир и договоренность.
— Главное оружие Василя — компромисс. Но мы сейчас только поговорили.
Помолчав, Василь поставил точку:
— Тогда война.
Асиль прикурил от первой сигареты вторую и велел приближенным Василя:
— Оставьте нас вдвоем.
Василь кивнул, старец и женщина вышли. Он убеждающе, как врач прокаженному, заговорил:
— Ты не одолел своих заблуждений, и теперь я вынужден брать на себя войну с ними. Я никому не желаю зла, зло мой враг, а не ты. Ты моя боль, Асиль...
— Пустое, брат! — Асиль хмуро сбросил сигарету в пепельницу и встал.— Посвящай свое окружение, что есть зло и добро, я безнадежный тупица в таких вопросах.
Он перешел и выложил перед братом листок, закрашенный на две трети зеленым.
— Рон жив? — Старший тоже стоял.
— Да, он спит у меня на дне. И там же будут спать твои светлые головы.
— “Пьяные” мореходы рассказали тебе о краске?
— Не арестовал бы ты их, не оказались бы они у меня. Порой бывает, я не меньше тебя речист на люди. Мы не будем спихивать с дороги старателей, мы уведем их к себе.
Старший ответил в прежнем спокойствии:
— Да, Асиль, ты речист, слабый многословен. То, что ты узнал о краске Рона, ничего тебе не дает. Мы действуем — и контролируем внешние действия также мы. На наблюдаемых планах ваш клан против нас бессилен.
Младший брат улыбнулся:
— Опрометчиво заявил! Предлагаю ситуацию: в одно прекрасное утро люди выходят на улицы, усыпанные такими листками. Поспеши начать разъяснения горожанам, что был, оказывается, в вашем клане некто Рон, абсолютный злодей, и всякий кто любуется его краской — тоже преступник. Как видишь, уже я начинаю диктовать тебе действия. Не жги меня грозным взором, брат мой, ситуации этой не будет. Рону вряд ли понравилось бы, что кому-то втолковывают значение краски, да и нет среди нас любителей увлекать за собою всех.— Он передвинул листок ближе к старшему:
— Мне нужны только посвященные. Так или иначе твои светлые головы будут сталкиваться с вот этим.— Он наложил поверх листка с зеленым совершенным тоном цветной, искусно вырезанный трафарет и наполовину сточенную, мерцающую синей тенью жемчужину. ...И с листка предстала иная эгида поселенских гениев и героев, требующая другой жертвы и уводящая навсегда, и Кая плакала об ушедшем Роне.
Я прижигаю к плечу клеймо последнего рабства, и теперь, не заискивая прощенья у тех, кто владел мною раньше, я рву путы и раздираю покровы, и вырываюсь из внутреннего во внешнее. Я любил не узы, творимые жизнью, я тосковал по тому, что заставляло меня дальше жить, я хочу знать, пустой фиглярский вымысел моя тоска и любовь, но или есть она, хоть бы и не было того, кто тоскует по ней. Я выхожу из себя во внешнее, и мой взгляд становится пуст. Нет боли, нет блаженного обретения в этом взгляде, есть одно бесконечное безразличие. Зачем я любил, о чем тосковал? За формой меня встретила красота, за красотой меня встретило наслаждение красотой, за наслаждением — не совершенный прообраз его, но никакое и всякое внешнее. Отныне я внешнее, и так пребудет вовек. Во веки веков что нового привидится взгляду, смотревшему прямо, что я — из моих иллюзий и на призрачный зов, сводивший с ума, никогда не дойду? Сам себе не откликнусь. Дух жизни витает внутри ощущений, он воздух иллюзий, я не хочу обмана, мне незачем возвращаться к себе, к тем, кто владел мною раньше. Меня дожигает клеймо последнего рабства. Оно бесконечно бессмысленно, оно безобразие хаоса, это “безымянное”, открывающееся за восторгом. Перед взглядом ничьим оно всеедино и совершенно, совершенно никчемно. Я забыл, о чем думал, глядя, как стекает дождевая вода по окну, и забыл, чему я смеялся, глядя, как тают снежинки на Ритиных волосах, я не помню, другом или врагом был мне холод в доме и пустой кухонный стол, я не помню, кого называл я друзьями, что были мне люди, чьи радость и горе я переживал, кому что было нужно, я всё забыл, когда встал перед тем, чем мучился и ради чего терпел, и во взгляде пустом, как в самом себе, отразилось ничто. Прости, не плачь обо мне, я ведь вымысел, Кая. Прощай.
— Учреди охрану сакральных мест, вроде залов посвящения,— задумчиво посоветовал молодой.— Мы можем заминировать их вот такими эгидами.
Он сходил за пепельницей и, закурив, поделился:
— Один наш “призрак” может отлить из стекла эту эгиду в объемном исполнении. Любой воин разредит небольшое пространство и ужесточит его между предметами. И если такой шар вдруг зависнет рядом с вашей настоящей эгидой, то придется посвященным мириться с такой вот святыней, чтобы не будить природу сна, или осквернять сакральное место и взрывать его вместе с шаром.— Молодой улыбнулся.— Или направить на изучение объекта старателей. Раз в месяц я буду их подбирать и складывать в усыпальнице на дне Пьяного моря. Перекачать твоих гениев в наш клан не так уж и трудно.
Старший собрал со стола и передал младшему жемчужину, трафарет и листок.
— Прислушайся все-таки, Асиль, к моим словам. Еще не выявился столь сильный маг, чтобы этой краске нашлось место в Большем. Пока блаженство не упрочилось в одном святом лике, краска Рона — это разврат смертных и самоубийство тех, кто уйдет к вам. Мы приближаем вершину, единую и для землян, и для нас, и для всех, кто захочет из вас. Что они, твои “призраки”, Асиль? Рон мучился, а не жил, и исчез, как глупое недоразумение. Он в Большее жить не перешел.
Младший курил, опустив глаза. В ответ тихо спросил:
— Рон не живет в Большем Василя, значит, умер? Мы тоже бессмертны.
Старший с болью смотрел на брата:
— А что такое бессмертие Асиля и его клана? Наше Большее живо всегда и в нем нет места смерти, ваше Большее — не жизнь, а борьба со смертью. Ваши “духи” сыпятся прахом, если вы не добываете их искру жизни, ваше Большее гибнет. Когда “безымянное” вотождествится и наши люди провозгласят его имя, вас не будет.
— Думаешь, мы этого очень боимся? — не поднимая глаз, спросил младший.— Напротив, больше всего я порадуюсь за тебя в свой последний час. Но не смею даже загадывать, когда пробьет этот прекраснейший из часов. А подгонять его под твои планы мне отчего-то не хочется. Что делать, Василь, живой не может не хотеть противостояния смерти. Надеюсь, что от некоторых твоих посвященных искра жизни будет.
— Ты в плену иллюзий, братишка. Искра жизни — это круги ада.
— Плохо понимаю, что такое ад,— устало возразил младший.— Наверняка в нашем клане есть женщины, которые хотят побыть матерями, и почему бы тогда не от лучших из вашего клана?
Старший сжал в руке руку младшего:
— Да прислушайся же к голосу сердца! Ты берешь на себя смерти других людей!
— Если они сами того захотят. Антиэгида им только внушит, что вера — это плохо, а что в этом плохого? Тоже догма, конечно, но что делать, если по-другому твои люди неспособны к активным действиям. Зато в твоих людях больше земной крови, чем в “призраках”. Еще пододвинем полосу смерти. Кстати, ты мне не расскажешь, население за полосой намного уменьшилось?
Старший отпустил руку младшего. Тот тихо напомнил:
— Не заноси войну в край снов, брат. Не трогай Доброе-Время.
Так и не взглянув на старшего, он ровным, неслышным шагом вышел из-под купола шатра.
~~~~~~~~
~~~~~~~~
Он сидел у пылающего камина в узком кресле с высокими ручками и смотрел сквозь огонь. Отсветы пламени колебались на темном лаке комода и на паркете, тенью прыгали на бархатных занавесях за спиной и доходили до гобелена напротив комода разреженным сумраком. В воздухе навис тяжкий аромат курительной палочки, воткнутой в тарелку с нетронутым ужином.
— Асиль, черт тебя подери!! — проорали в одном из концов коридора.
С недвижными глазами, наощупь, он подобрал вилку возле тарелки и звякнул несколько раз о бокал. Хрустальный звон разнесся по старинному дому со множеством лестниц, переходов и комнат.
Раздались шаги, в комнату с камином вошли.
— Добрый вечер, дражайший Локки,— не повернув головы, приветствовал Асиль.
— Добрый-добрый... Уместная пристройка к твоей башенке...— Локки подтянул ногой еще одно кресло, процарапывая паркет. Составил на столик бутыль в плетеном футляре и шлепнулся против камина.
— Я эти палочки терпеть не могу...— он покрутил в пальцах тлеющий кончик. Пряный пепел ссыпался в тарелку с едой.
— Ты так любезен,— заметил Асиль.
— Прости, друг, это всё нервы. Мне страшно от мысли, что ты можешь увлечься зодчеством. Тебе снова взгрустнулось?
— Наша гостья Кая смастерила травяной шалаш под ивой у ручья и перешла жить туда.— Нехотя заговорил Асиль.— Я оставил ей виноградник и грушу, а дом с садом снес. Мне действительно было немного грустно, когда я сносил дом для моих мореходов. Поэтому быстро устал, просто перенес его сюда и слегка переделал. Поверь, я не собирался ничего строить.
— Ба, Асиль, да не болен ли ты? У меня прошибло слезу под твое чахоточное лепетанье.
Асиль усмехнулся, не отрывая глаз от жара в камине:
— Обычно после лет одиночества люди становятся деликатней. Но ты осёл, у тебя всё наоборот.
— Кстати, об ослах... Да поверни ты наконец голову!
— А что такое? — не оборачиваясь спросил Асиль.
— Увидишь хорошее дополнение к ужину.
— Спасибо, Локки, я сыт,— ответил на выдохе Асиль.
Ему устало пробормотали:
— Ну тогда я пью из горла.
— Как ты одичал в своей пещере, Локки. Возьми рюмки в буфете слева.— Асиль, опрокидывая затухшую палочку, переставил бутыль к себе на колени.
— Старинный вермут? Соседский?
Под Локки снова скрипнуло кресло.
— Да, не поленился смотаться за ним к соседям.
— Это ты про них начинал “кстати об ослах”? — Асиль срывал печатку с плетеного горлышка.
— Зачем ты так о наших самых любимых соседях? Я хотел сказать, что привык ходить налегке, а тут как вьючный осел тащил сюда эту трехлитровую дуру, но теперь, пожалуй, скажу, не умеешь распечатывать, осел, не берись.
Асиль равнодушно передал бутыль через стол. Локки отставил и снова отошел порыться в буфете.
— ...Однажды я гостил у наших любимых соседей и мне представился случай детально продегустировать винный подвал. Вкус полыни неповторимый, сейчас попробуешь... Ну вот, этот кувшин я прихватил с собой и составил в укромном местечке. Рука потом не дошла, и по назначению я это вино не использовал. Но глядя на тебя, про него вспомнил. Ты, верно, подцепил простуду в лагере гениев и героев. Тебе бы барабанить в грудь кулаками, что твой незабвенный брат усмирен, а ты четвертый день шатаешься на полусогнутых...
— Как не в меру ты сегодня болтлив, Локки,— дремотно вплелся голос Асиля.
— Мне досадно видеть тебя простуженным. Я вспомнил про хорошее согревающее и угробил на поход за ним целый день. С раннего утра, Асиль, и заметь, как я бодр. Мне очень повезло, кувшин оказался на месте,— он поднял палец с длинным и узким ногтем,— а ведь когда я его ставил, в том немецком городишке горели еще газовые фонари вдоль мощеных улочек.
— Ну тогда ты принес три литра уксуса.
— Ну тогда ты составишь гармоничную пару с этим кувшином.
Раздался слабый хлопок. Темное вино плеснуло в хрустальные рюмки.
Асиль глотнул.
— Да, вермут добротный. Спасибо, Локки.
— Пожалуйста. Расскажи, как продвинулись дела у нашей гостьи?
— Да никак, боюсь, она была слишком молода, когда ей затерли память.
Треща, обвалилось полено. Локки, перескочив и сев по-дикарски прямо перед огнем, кочегарил.
— Отведи ее в “город призраков”.
— Отведу, если попросит.
— Ты говорил ей про погребальные костры?
— Да. Она еще не верит, что Рон заснул навсегда. Почему тебя не интересует второй наш гость?
Локки яростно зашерудил кочергой, в носу запершила сажа, под обгорелыми поленьями пламя съелось.
— А почему он должен меня интересовать? — спросил в наступившей темноте Локки.
Зависла секунда глубокой тишины, и Асиль расхохотался.
Доставая светильню с каминной полки, он подрагивающим голосом рассказывал:
— А между тем, второй наш гость небезынтересен. Он из Доброго-Времени, но найденыш, как и его сводный брат. Однако для его брата Пьяное море — дом, а для нашего гостя это плаванье — третье. Я приготовился, что в “городе призраков” он будет болеть...
По комнате рассеялся свет от масляной лампы. Асиль передавал салфетку и сам обтряхивался от сажи.
— ...И интересно ли тебе будет узнать, он там не только полностью вменяем, но и на удивление быстро осваивается. Нита просила меня оставить Чинна в городе до тех пор, пока он не соберется домой. Он сейчас живет у Натана и не собирается ни сюда, ни домой. Впрочем, Кая мне говорила, что он бродяга.
— Я знаю.
— Да? — Нижние веки очертил скрытый смех, Асиль закурил сигарету.— Похоже, наш второй гость интереснее мне, чем тебе. Как-то раз я тебе любезно рассказывал, почему меня не удивила способность КТ уйти от землян.— Обивая сигарету над тарелкой с едой, подметил вслух и неожиданно кстати: — Но ты не был любезен рассказать мне тогда, почему тебя не удивили хождения Чинна. Так может, за этим добрым вином тебе вдруг захочется угостить меня какой-нибудь байкой?
Локки угрюмо закурил.
— Чем он сейчас занимается в городе?
— Я не спрашивал, но заметил, что Чинна задерживают не старания Ниты, а общество Сержа и Мюля. Сентиментальный Мюль привечает его, как сына родного, а Серж взахлеб трепется с ним о землянах.— И Асиль в умиленном ожидании смолк.
Локки бросил вдруг насмешливый взгляд:
— Может, Серж потрепался бы и с тобой, если бы ты ему был интересен, владыка.— Он стегнул ноткой, какая не слышалась в нем со времен ухода из клана.
Асиль засмеялся давней нотке в голосе Локки.
— Спиши на простуду мой вопрос, почему ты один из “призраков” так немилостив к моему положению?
Локки вздернул бровь:
— Сочти за ответ мое излишнее любопытство, почему ты не научишь воинов проходить полосу смерти?
В смехе Асиля послышалась усталость.
— Зачем? Обучающая ситуация у них есть — сама полоса. Не справятся, что ж, значит “призракам” суждено погибнуть.
— Полосу кошмаров ты научал проходить.
— Тогда были другие времена. Довольно, Локки, расскажи мне про Чинна.
— Расскажу тебе кстати, что Кайя многое узнавала из ситуаций, в которые ее ставил Чинн, и до сих пор жива благодаря тому, что он еще направлял ее и охранял.
— Довольно же, Локки. “Призраки” хранимы бессмертием и направляемы смертью, а учитель в единоборстве — противник. Самоистребление — это клановая черта, и ее не сотрешь.
Асиль сбросил сигарету в жаркие угли.
— Человек достоин своей судьбы в любом случае, и если не может сам ее выбрать — тоже.
— Но ты, Асиль, можешь.
— Я выбрал.— Асиль долил в рюмки.— Славный вермут, дружище, я давно не чувствовал вкуса полыни.
— Отрадно видеть, что полынь помогает тебе от простуды.
— До чего ты несносен.— Асиль беззаботно закурил новую сигарету.— Ты постоянно уходишь от вопросов об этом поселянине Чинне. Интригуешь?
— Нисколько.
— Тем не менее заинтриговал.
— Виноват.
— Локки!
— Как тебя оздоравливает полынь! — с досадой отметил Локки.— Давно не припомню тебя таким озорным.
Асиль в голос вздохнул. И после пары затяжек спросил:
— А не знаешь ли ты, вездесущий Локки, из каких краев родители Чинна?
Локки глубоко затянулся, морщины на переносице легли резче.
— Знаю,— ответил он.
— Расскажешь?
— Вряд ли бы тебе это было приятно услышать, Асиль.
— Ба, Локки, заинтриговал по уши.— Асиль подпер щеку ладонью и прислушался, как внучек к бабушке.
Локки не без раздражения глянул на сладкую мину через стол с сигаретой во рту.
— Ну слушай, если напросился.
Он с тихим звоном отставил рюмку.
— Ты помнишь Иду?
— О да,— охотно поддержал Асиль,— она зачем-то любит большую и малую октаву, Зогир делал ей специальные струны. Она всё мечтала поиграть и на арфе и на скрипке одновременно, я ей попался под горячую руку, и она научила немного тренькать меня. Как догадываюсь, Ида подолгу бывает у магов? А что, вездесущий Локки, ты мне расскажешь и про нее?
Асиль, смеясь, навалился спиной в подлокотник и потягивал вермут.
Локки выдохнул дым и сбросил на угли окурок.
— Ида была смертной.
Асиль глотнул вермута и отставил.
— Не может быть.
— Да, Асиль, она давно умерла.
— Кто мать Чинна?
— Да, она. Маги передавали, перед смертью она сказала “спасибо, Локки”, но меня она знала только в лицо.
Асиль неподвижно слушал.
— Я сколько мог, выходил Чинна, а потом подкинул в порту на “пьяную” шхуну.
— На смену кого должен был родиться Чинн? — ровно допросил Асиль.
— Право, не знаю. Ты шастал среди землян, когда я ушел из клана. Я тоже отправился на Землю и встретил там Иду...
— Ида была землянка? — холодно удивился Асиль.
— Да. Труднее было провести ее к поселянам, чем через полосу кошмаров. Иду приняли в “городе призраков”, меня уже считали ушедшим. Затем там был ты.
— Когда она умерла?
— Она не прожила среди “призраков” и двух лет.
— Кто-нибудь родился от погребального костра Иды?
— Она сгорела дотла, Асиль, откуда бы в землянине искра одного только “призрака”.
— Зачем ты советовал мне познакомиться с Идой, когда я уходил в город?
— Не знаю, Асиль, в “городе призраков” ты нашел бы ее и сам. Тебя я люблю, Иду тоже я полюбил. Это вышло нечаянно.
— А когда ты шутил не нечаянно? — Глаза удлинились в бесцветной усмешке.— Провести в клан землянку — очень странная шутка, дражайший. Тебе известно, что старейшие воины Герберт и Берт прозывали Иду земным словцом “ведьма”? И очень напрасно ты подшутил надо мной. Я не должен был быть отцом, Чинн не должен был появиться на свет.
— Чинна легко погубить.
— Я не должен был быть отцом, Локки.— Его глаза потемнели.— В Чинне новая сущность. Ты понимаешь, что будет, если он когда-нибудь захочет перейти к магам?
— Я тебе говорил, ты не обрадуешься, узнав, чей он ребенок. Кроме тебя, не знает никто, твой сын тоже.
Асиль улыбнулся.
— Чинн не должен был родиться. Твои шутки — беспредел, Локки.— Он встал с кресла.— Я тебя убью.
Локки поднялся лицом к лицу.
— Если угодно.— Зрачки расширились и ужались. Непереносимо пронзительный взгляд нацелился из глазных впадин. Неровный синий потолок сгустился и местами просел.
По стати Асиля развернулась тугая струна. Потолок побелел, отхлынул и вздыбился. Комнату затопило ослепительным, зыбучим дрожанием.
— Уйди, Локки. Дай мне подумать.
~~~~~~~~
Не ведя счет веренице неба ночного, неба дневного, Кая следила с травянистого берега стремнину ручья. Скажи мне, откуда ты, стремнина воспоминаний, из памяти или из хаоса снов?
Опыт жизни уходит в память, фантазия не может быть опытом, она только может быть иногда представлением о предельном опыте. Но с какой коварной правдивостью сила ощущений отворачивает меня от прошлого на Земле и, призывая в свидетели настоящее, говорит, что мне реальнее не Земля, но предпрошлое, — а может быть, псевдопамять? Почему вы, новые воспоминания, не встаете в один ряд со старыми, а то слишком яркие, то слишком смутные? Почему вы близки мне, если в вас нет меня, а только незнакомые лица и сплетенье стихий? Воспоминания проснулись во мне, или фантазия насылает сны? Если поверить тому, что ты открываешь, память, то как закономерны тогда и логичны годы, прожитые там, на Земле. Знания о будущем, Чинн, ты назвал стратегическими. Скажи мне, как назвать знания о непроверяемом прошлом?
Человеку снится, что он бредет за вечерним солнцем вдоль кромки летнего штиля, вдоль сплющенных алых и фиолетовых туч, вдоль черно-синей глади воды и лезвия горизонта, бредет по каменистому берегу, бредет и бредет уже сотни лет. За секунду во сне он проживает годы и годы. Он обманут своей псевдопамятью, подменившей ему годы однообразной дороги воспоминаниями о них. И даже если сможет спящий человек заподозрить подтасовку памяти с воображением, дорога не станет легче, дорога ему останется той же, пока он не проснется. Значит, был у этого человека жизненный опыт, из которого сделались во сне сотни лет однообразной дороги, значит, вынес он из прожитых будничных дней то, что мог бы вынести и из лет пути?
Как вывести себя на чистую воду, как не дать себя увести из яви переживаний? Скажи мне, палый листок, чья дорога теперь — ручей, пусть ты смог бы плыть против течения, ты вернулся бы к родимому дереву или плыл бы дальше его, пока не проникла бы в тебя чужая стихия насквозь и ты бы истлел, обносимый стремниной ручья, как уснувший “призрак” разносится ветром, как забытье обирает память, и миражные битвы — жизнь?
Скажи, цветок мглы, призрак из рассказов Асиля ты, или “призрак” Кайя была и снова есть я?
Фигурка девушки долго сидела в траве над ручьем. Затем она шла через просторный луг водорослей к спящему Рону под безучастным хороводом медуз. Как шаткий стебель, качалась она на ветру под ритм хоровода. Рон спал в глубоком, совершенном покое, и ветер осторожно развеивал его тело. Легко и ласково веял ветер на волосы девушке, и поддавшись головой, она вдруг тронулась тихим шагом насквозь его дуновений — от ложа к башне в обручах-окнах.
Дом был пуст. Вечер сходил на дуги оконных стекол и шероховатую белую стену.
Возвращаясь к себе, Асиль увидел девушку, сидящую под стеной, рядом с дверью. Не заметившая его, она склонила голову и из-под спавших волос наблюдала за травинкой в руке, танцующей на закатном диске своевольно, удивленно и радостно, и взгляд исподлобья наблюдал за рукой и травинкой холодно, устало, издалека.
— Добрый вечер, Кая,— окликнул Асиль, подходя. Кая перевела глаза и с улыбкой вставала.
— Добрый вечер.
— Ты ко мне в гости? Рад видеть тебя, проходи.
Асиль включил на первом этаже верхний свет и, распахнув настежь, зашторил дверной проем тюлем от мошкары.
— Будешь чаю?
— Нет, спасибо, я только хотела спросить про Чинна.
Асиль взял ее под локоть и довел от порога к дивану из двух белых дерматиновых полос.
— Ты ведь куришь? — Асиль выложил на столик сигареты и кремниевую зажигалку; первый взял сигарету и сел на другом конце вогнутой полосы.
— Тебя интересует, чем сейчас занят Чинн?
Кая кивнула.
— Тебе здесь скучно одной?
— Я хотела спросить, как у него дела с краской.
Асиль улыбнулся.
— Эту неделю Чинн никак не продвинулся с краской, но его привлекли и к другим делам. Ты хочешь с ним встретиться?
Помедлив, Кая спросила:
— Если он сейчас занят другими делами, можно мне пока взять листок с краской?
Асиль покатал сигарету в пальцах и закурил.
— Зачем тебе? — он покручивал с наждачным шорохом колесико зажигалки.
— Хочу посмотреть.
Асиль выжидающе поднес зажигалку. Кая взяла сигарету.
— Зачем ты хочешь смотреть? — он перебросил зажигалку на стол.
Кая сложила тлеющую сигарету в пепельницу.
— Хочу увидеть то, что увидел Роник.
— Зачем тебе это? — неспеша спросил Асиль.
Кая не ответила.
Будто задумавшись, Асиль смотрел в дверную дыру за сквозной занавеской. Там темнело, и занавеску поддувала прохлада.
— Зачем тебе знать, почему мне нужна краска Рона? — резко спросила Кая.
Асиль перевел глаза и ровно проговорил:
— Увидеть “безымянное” не так просто. Сначала ты должна пройти полосу кошмаров. Затем перед тобой будет полоса смерти. После этого ты, может, выйдешь к “безымянному”.
— Рон вышел сразу.
— Рон прошел свой путь, Кая. И такой, что все, кто ступят на него вслед за Роном, уйдут очень легко. Повторяя путь Рона, ты не проходишь свой. Я не намерен в этом тебе помогать.
Кая встала с дивана и спросила, заключая беседу:
— Как мне выйти отсюда на сушу? И подскажи, если можно, какие места в горах патрулируют меньше?
Асиль шагнул к Кае и положил тонкую руку ей на плечо. Колени подогнулись, она снова опустилась на диван.
— Одна в полосе кошмаров ты можешь погибнуть.
— Ну и что?
Пальцы Асиля медленно прочесали волосы Каи.
— А можешь дойти до “города призраков”. И тогда, может, сама откажешься от встречи с “безымянным”.
Асиль прочесывал Кае волосы ото лба к темени.
— “Безымянное” — хранитель и завершитель всех судеб. “Призрак” всегда направляет себя против судьбы. Когда в кровь пускает корни цветок мглы, добровольно отдаться “безымянному” — самый верный исход.
— А я устала от всяких цветков и исходов,— шепнула Кая.— Меня всё равно убивают сны.
Она повела головой и встала, перехватывая запястье.
— Скажи мне, Асиль...— она разжала его руку.
— Я слушаю, Кая.
— Скажи мне... бывает ли у вас, что “призрак” уходит в племя землян и забывает там, кто он?
— Да, с тремя артистами это сталось.
Опустив голову, Кая еле слышно спросила:
— Была ли одной из них я?
— Возможно, некогда и была. Но возможно, жесткая природа Земли сделала землянами всех троих. Зачем ты мучаешься и вспоминаешь то, что в тебе уже не живет? Теперь ты дойдешь до нашего клана только одной дорогой, как все смертные, через горы. Однажды Локки провел к нам смертную из землян. Она прожила среди “призраков” года два или меньше.
— Ну и что? — Кая с облегчением рассмеялась.
Асиль мягко ей говорил:
— И от погребального костра той землянки искры жизни не было.
— Ну и что? — смеялась Кая.— Я хочу вернуться в свой клан!
Асиль кивнул ей.
Мягкий голос остудила будничная предупредительность.
— Артистов научили воины преодолевать полосу в горах. А ты и вовсе выросла среди землян, твоя память кишит кошмарами. Я попрошу Локки пронаблюдать за тобой.
Он прохладно улыбнулся:
— А может, попробуем, чтобы тебя провел Чинн?
— А Чинну это не опасно? — обрадовалась Кая.— У него получится?
— Вообще говоря, должно,— проронил Асиль, поворачиваясь за сигаретами.— Не получится, так и слава богу.
Он закурил и пояснил свою откровенность:
— Это не хуже, чем предлагаться “безымянному”, и проще, чем забыть свое имя от боли. Становится темно, иди спать, Кайя.
~~~~~~~~
~~~~~~~~
Нарождалась новая луна. В ночь, самым темным, безлунным часом, из окольцованной стеклом башни вышел человек. Он направился в ту сторону, где Пьяное море переходит в Пьяный океан. Равными шагами он передвигался быстрее, быстрее, мерный шаг слился в черный, летящий след.
Рассветный час перекосило приливом новой пьяной волны.
Солнце взошло над полосой изменений, беспечной и тихой.
Ближе к вечеру легким, раскованным шагом Асиль входил к себе в дом. Как обыкновенно, будто несколько утомлен, из-за чего будто бы отчужден, поэтому, может, как будто бесстрастен.
Дверь башни закрылась, щелкнула тугая задвижка. Асиль поднимался на третий этаж. Оконные стекла стали зеркальными.
В отзывчивой, живой тишине длинная тень дома вытягивалась повдоль лучей зазенитного дня.
Окна на третьем этаже были снова прозрачны. Человек в атласном индиго сбежал по двум пролетам и, оставив незапертой дверь, направился в сторону “города призраков”.
За вечерним чаем у Сержа он предлагал поселянину Чинну перейти в клан Без-Эгиды и провести с собой через горы Кайю.
~~~~~~~~
~~~~~~~~
~~~~~~~~
По пустой, неширокой улице вдоль кованой ограды парка двигался человек в охотничьих штанах и куртке, вытянутых на локтях и коленях, в линялой клетчатой рубашке с шейным платком. Через ограду над тротуаром нависала густая листва, в ней собирались сумерки.
Мимо проходили два молодых человека, мужчина в куртке окликнул их. Оба пригляделись к нему и с радостным удивлением обменялись рукопожатиями. Они говорили недолго. Один парень недоуменно взглянул на спутника, но тот пожал плечами и что-то спросил. Человек в куртке махнул рукой через улицу на узкий кирпичный фасад двухэтажки с тремя окнами без украшений, тесаной дверью и с островерхой шиферной крышей. Парни кивнули, они разошлись, мужчина в куртке — к указанному дому. Дернул шнур дверного звонка.
Окно на втором этаже приоткрылось, из него прокричали:
— Да! Входите!
Тот задрал голову и громко ответил:
— Привет, Берт! Я на минуту!
Окно распахнулось на голос. Выглянул черноглазый, смуглый юноша с озабоченно сомкнутыми губами, прямые брови сведены удивленно. За секундой молчания он сказал:
— Ну что ж, входи в дом.
Тесаная дверь без шума створилась, вошедший ждал у порога. По лестнице в конце коридора сбежали быстрые ноги, и навстречу гостю шел юноша в полотняных штанах и рубахе, на полголовы ниже, свободный в суставах, с дремлющей скоростью в теле. Приближаясь, он невыразительно рассматривал гостя. Тот отвечал ему терпеливым молчанием. Берт поднял раскрытую ладонь, гость тоже. Ладони схлопнулись и крепко сцепились.
Ногти Берта побелели, его кисть выворачивала кисть гостя. С каменеющего плеча тот вывел сцепленные кисти в равновесие.
— Я пришел не для этого, Берт.
— С возвращением, Локки. Что тебя привело ко мне?
Они враз разжали ладони, рука Берта качнулась к комнатам и повисла:
— Не на пороге же будешь рассказывать, проходи.
— Как-нибудь в другой раз, Берт. Я сейчас просил Хару и Зогира собрать всех ваших ребят, они подойдут к тебе. Я иду к Ните, Хара сказал, что Асиль может быть там. Не расходитесь, может, я найду Асиля не сразу, но до утра найду. Он всё вам расскажет.— Локки протянул руку.— Как-нибудь в другой раз, Берт.
Они пожали друг другу ладони, и Локки вышел.
На другом конце невысотного, обширного города он был четверть часа спустя. Здесь вдоль прямоугольных широких улиц зажигались неоновые фонари или их аналоги. Двух-трехэтажные постройки обособились в подчеркнутой рациональности двадцатого века. В одном трехэтажном доме все окна на внешнюю улицу были черны, изнутри доносилась негромкая музыка. Входная дверь впустила и закрылась за Локки.
Звуковая волна ударила вошедшего внутрь дома. Тяжеловатая электронно-психоделическая музыка разрушающе точила стены, воздух первого этажа дрожал. Локки прошел по темному коридору к двустворчатому проему и ступил за порог. Пространство зальной комнаты радужно расчерчивалось и вспыхивало многоцветьем. У дальней затемненной стены четыре силуэта беседовали отъединенно ото всего остального с двумя гитарами, драмсом и синтезатором. В неосвещенную стену над ними лишь уходило чешуйчатое скольжение голограммы-змеевика, утекая другим концом через воздух выше голов в трехгранный угол потолка и стен. Стена напротив музыкантов от пола до потолка расцветала и медленно гасла стереоскопическими салютами. К стене плоской тенью прилепилась девушка в черном и ломалась в двухмерных позах. Юноша перед колонкой обкручивался звуками гитары, но задрожал от вдруг резко и заунывно вступившего синтезатора и упал, перетянутый звуками струн. Пятеро не то юношей, не то девушек сидели на полу, зажав ладони между коленями, мерно покачивались, по кругу ходила бутылка с длинной соломинкой. Другие тоже всячески слушали музыку.
Локки прошелся из конца в конец между всячески слушающих, гнущихся, прыгающих, растянутых на полу и по стенам, всматриваясь и не находя Асиля. Над одной фигуркой он склонился, потормошил ее за плечо, она бесчувственно перекатилась на спину. Локки подобрал ее с пола и быстро вышел из зала.
В противоположном конце коридора он пинком раскрыл комнату и уложил девушку куда подвернулось. Обрыскав рукой косяк, включил свет и створил туго дверь. За дверной створкой музыка очень поутихла.
Комната оказалась гостиной. Локки перенес девушку в кресло.
— Нита!
Она была без сознания. Длинные ногти надавили ей на виски и вонзились полукружьями в темя.
— Нита!
Она медленно открыла глаза. Под слабые отзвуки из-за стен раздался ее тихий смех.
— Вот это да, кого я вижу! Боже мой, но зачем же ты дал себе так постареть?..
Она притянула к себе Локки и расцеловала в оба глаза.
— Как хорошо, что ты вернулся. Я вспоминала о тебе, Локки.
— Обнадеживает. На такой дискотеке ты себя не забудь.
Она пьяно рассмеялась:
— Двое так засыпали. Хара, впрочем, утром проснулся... пить надо меньше...
Локки выслушивал без улыбки.
— ...Лену недавно сожгли. Но сегодня у нас здесь несильно: ребята свое импровизируют, а я порознь свою... — она слышно и неглубоко вдохнула. — ...свою шарманку завела... прошлой ночью... так пробова...
Глаза закатились, Нита накренилась в кресле.
— Нита! — Локки покалывал ей виски, не спуская глаз, отчасти печальных.
Нита ласково посмотрела на него.
— Извини, Локки, я немного пьяна... но зачем же ты дал себе так постареть?
Он положил ей руку на лоб. Нита прикрыла глаза.
— Спасибо, Локки.
— Лапилан?
— Ой, и не только, лучше не спрашивай...— Время спустя она стряхнула его ладонь и засмеялась ожившим голосом.— Я скучала по тебе, ослиная дурь, зачем ты так долго не приходил?
— Когда я уходил, ты скучать не умела. Да и вроде выглядела отважней,— вырвалось у него.
Она смеясь вынула из волос зажим, по плечам распалась густая волна.
— Зато ты теперь чересчур отважный, индюк! — Нита прикалывала к отвороту поношенной куртки шпильку с синей жемчужиной на конце.— Где твоя шипучая, как шампанское, желчь, о Локки? Если ты выпил этот наглый праздник до дна, то покажи мне место, куда помочи... не слушай меня, я немного пьяна...
Нита снова расцеловала его и, вскочив, потянула за руку с подлокотника кресла:
— Идем скорее, мы запремся в самой тихой и теплой комнате, я всю ночь буду слушать тебя, где ты был, о чем думал, что видел.
— Извини, Нита, я скоро уйду.
Она застыла на полушаге и укоризненно усмехнулась ему.
— Я не вернулся в клан, Нита. Мне нужно видеть Асиля.
Она отпустила его и развела руками, не поворачиваясь:
— Жаль, конечно, ну да черт с тобой, ослиная дурь...
Махнув рукой, Нита вела Локки на второй этаж по боковой лестнице.
— Строптивей твоего упрямства может быть... может быть только упрямство твоей строптивости... Знаешь, что такое книга рекордов Гиннесса?.. И делай по утрам зарядку, старый индюк... Асиль тут.
Подтолкнув Локки к двери, Нита развернулась, пробежала по лестнице, по коридору, ворвалась в музыку и цветной сумрак. У затемненной стены мелькнула над пультом волна волос. Зал разрезала стена кроваво-красного света. Гитара и синтезатор поддались, музыка надломилась в пронзительном вопле и сорвалась ступенчатым убыстренным скрежетаньем. Нита вцепилась в волосы, скатилась кубарем в стену света, отлепилась от пола и механически сменялась, как в фотовспышках. Двое в красном воздухе заорали и заскакали, напряженней вопя и всё дольше зависая над головами. Другие тоже всячески слушали музыку.
Локки вынул из воротника шпильку с синей жемчужиной и вколол ее в стену там где Нита сможет заметить. Затем вошел в комнату.
Окна с этой стороны выходили на внутреннюю улицу и были распахнуты настежь. В воздухе стоял свист хлыстов и запах пота. Трое-четверо молодых людей в набедренных повязках, исполосованные отеками и рубцами, сидели на сосновом некрашеном полу под балетным станком и переговаривались, поглядывая на еще четверых. Две пары стегались на середине пустого танцкласса длинными, плетенными бичами, твердыми, как палка, у основания и сходящими на скользкую удавку к концу. Одним из напарников был Асиль.
При взгляде на Локки он удивленно двинул бровями, в ту же секунду бич захлестнулся ему вокруг лодыжки и резко дернулся, опрокидывая на пол. Асиль прохлестнул с пола, но напарник, перепрыгивая свистящую плоскость, размотал петлю своего бича и протянул им по телу Асиля. Асиль вдохнул сквозь сжатые зубы, поднимаясь, пригнул голову от перехлеста вокруг шеи и с колена завертел свой бич вдогонку уходящему на новый взмах. Выдернув заверченный бич из руки соперника, он бросил оба на пол и скрестил руки над головой:
— Стой, Ника, ты слишком увлекся! Ты не контролируешь пространство за спиной. Представь, сейчас кто-нибудь даст тебе пинка под задницу?
Локки пнул стоявшего к нему спиной Никона и, пройдя дальше, подобрал бичи.
— Добрый вечер, дражайший Локки! Как радушно ты приветствовал Никона после стольких лет отсутствия!
— Всем добрый вечер! Как бы смог я найти выход радушию без твоей подсказки, Асиль? — ответил Локки, разглядывая бичи. Сняв обувь у входа, он стоял сейчас на затертом дощатом полу босиком.
Ника удобно повис перевести дыхание у Локки на плече, ответно подопнув коленом.
— Ба, Ника, так выражать свою радость — уже седьмая вода на киселе! — повернул лицо Локки.
— У, шнобель ястребучий, объявился наконец-то...— он, тяжело дыша, качнул головой.— ...Ну как тебе эти плетки?
— Удобная вещь. Кто делал?
— Дэник.
Локки взглянул на одного из подошедших.
— Ну Дэник у нас тот еще изобретатель. Из кожи земных косуль?
— Можно и из кожи земных косуль,— безразлично согласился поджарый парнишка.— Но тогда надо будет придумать раствор и вымачивать перед каждой встречей.
Локки намотал на руку и прощупал плетение, поправляя:
— У землян не встречи, а бойни. Ну да в жесткой природе пойдет плетка и похуже. Там три-четыре отработанных приема, и драка кончилась.
Асиль сгладил со лба мокрые волосы, поясняя:
— Ребята уже разобрались с этими плетками. А я позавчера у Дэника их увидел. Ну вот и хлещемся третий вечер.
— Ну первый вечер ты, наверно, хорошо получал.
Асиль пожал плечом.
— Да неплохо, мне и сегодня пришлось глаз лечить.
Локки перекинул бичи Дэнику.
— Хороша игрушка, но на Земле — прекрасное орудие убийства. Вот дойдет эта идея до соседей, Дэник, и Василь тебе в раю откажет.
— Да есть такие плетки у соседей,— наверняка ответил Дэник.
— Если только когда-то были,— добавил Асиль.— Сейчас земляне предпочитают оружие массового уничтожения, которое делается коллективным трудом. Что, Дэник, слабо тебе одному атомную бомбу собрать?
— Соберу, если придумаешь, как один на один бомбардироваться,— отозвался Дэник.
Локки обратился к парням:
— Сейчас все ваши у Берта собираются. Асиль расскажет, зачем. Вы идите вперед.
Освежившись, Асиль вышел в фиолетовом трико с тугими манжетами и горловиной и в длинном ромбовидном плаще. Вдвоем с Локки они шагнули из дрожащего воздуха на тихую улицу. Асиль скользнул глазами по черным окнам.
— Как любит указать мой незабвенный брат — и в доме том растленье и разврат,— бросил он, беря Локки под руку.
Они прогулочным шагом двинулись на другой конец города.
— Почему мы идем к Берту?
— Не порть прогулку, спроси о чем-нибудь другом. Я перед домом Берта скажу тебе, зачем созвал воинов.
— Изволь, спрошу о чем-нибудь другом. Не передать ли мне Мюлю, что он снова потерял ученика? Чинн и Кайя погибли в горах?
— Чинн и Кайя будут здесь дня через два. Я приглядывал за ними один день пути и посчитал излишним волноваться о Кайе. Даже если Чинн приплутает, они выберутся сюда самое большее дней через пять.
Асиль помолчал, не расспрашивая о Чинне.
Локки смотрел на окна домов, на разных, редких прохожих, на когда-то разбитый и заброшенный газон по обочине, чуть задержался взглядом на компании из трех-пяти “призраков”, заворачивающих в переулок.
— А остальное время ты где-нибудь гостил? — предположил Асиль.
— Был и у магов. Заглядывал и в Доброе-Время. Запрет не отменен, деревня перебирается на пристань. У тебя сигареты с собой?
— Да с кем бы я здесь курил? А, нет, скоро дом Сержа, возьмем у него.
— Лучше не надо.— Локки сорвал по дороге головку ромашки и скрутил из нее сигарету. Но скомкал ее и выбросил в газон мятую ромашку.— И передай ребятам, не надо упоминать, что вы видели меня в городе.
— Да?.. А мы-то, дурачье, обрадовались, что ты снова здесь.
— Не шути так. Меня здесь не будет, пока старые воины разделяются от магов-соседей. Я смогу вернуться только когда племенная вражда полностью перейдет за полосу.
— О чем ты, Локки? Кто тебя считает магом?
— Ну например, Берт. Оправдываться перед ним я не буду, вражды со мной я ему тоже не желаю.
— Такие, как Берт, не переменятся в чувствах к магам. Выбрось дурь из головы, зайдем сейчас к нему вместе?
— Нет, Асиль! — Локки помолчал.— А ты эти дни гостил у Ниты?
Асиль грустно улыбнулся, но перемену темы поддержал:
— Да, на таких вот вечеринках. Нынче Нита распахнула двери дома для всех, кому охота нахлебаться чего угодно и как угодно.
— Я говорил сегодня с Нитой. Она слабеет.
— Да брось, Локки, развеет грусть — прикроет кавардак. Тебе ли не знать свою братию, у вас то один, то другой дом качается.
— А куда ж удобнее сойтись повеселиться, как не к самому грустному. Я посмотрел бы на Дэника, если бы вы ввалились похлестаться к нему.
— Дэник, кстати, говорил, Нита что-то ему заикалась о световых пушках, понятия не имею, что она ими называет. Но надеюсь, скоро “призраков” будут собирать уже не Нитины вечеринки.— Асиль посмеялся.— А самый грустный отдых устраивался, верно, у тебя, дражайший Локки? Пару раз при мне рассказывали, что творится у тебя в доме.
— Ничего особенного, сир. Право, не знаю, зачем ты в те дни, встречаясь на улице, обещал мне взглядами окончательный отдых.
— Право, не знаешь?
— Право, не знаю, сир. У нас была маленькая театральная студия.
— Ну да, если Голливуд — большая театральная студия, то вас можно было назвать маленькой. Ваш скромный театр на полгорода разнесло.
— Значит, были желающие, сир.
— Но не все, черт возьми. Костюмерный и прочий ажиотаж — дело личного вкуса, но установка трехэтапной погоды для маскарада — это уже навязывание своих вкусов, не находишь? Когда воинам пришлось противостоять одной-другой буре, ты меня слегка утомил, сознаюсь. Я прочитал пару новых пьес, чтобы хоть знать, к чему готовиться дальше. Вот как раз одна из них была, кажется, твоей?
— Я не писал сценариев, Асиль.
— Ну как же, про ноченушку-привидение?
Локки закашлялся, Асиль заботливо огрел его распластанной ладонью по спине, они закатились хохотом.
— ...Эта твоя пьеса мне не показалась опасной. Я никак не ожидал, что из-за нее “призраки” потом будут два-три месяца ходить наощупь, стукаться о столбы и терять непотерянное. Ну, первые недели две у меня еще было терпение залатывать дыры и вынимать пробки внимания... а потом все-таки всерьез подумывал о том, чтобы грохнуть тебя.
— Сценарий написала Зоя, моя была постановка... по-моему, вполне удачная?
— Вполне. Мы еще долго вспоминали твою постановку, возвращая видимость белью и посуде.
— Первобытная природа так склоняла к сценическим экспериментам... что мы немного перегнули. Я не замышлял ничего плохого, Асиль.
— А с тобой было бы легче, если бы замышлял. Хоть иногда. Хоть что-нибудь. Как ты мог бы уразуметь, клану в те дни было еще не до сценических экспериментов.
— Напрасные нарекания, сир. Театром занимались только в свободное время. А также Герберт и Берт — они впервые попытались брать магов под колпак и удержали от двух атак северную сторону не после шныряющей ноченушки?
— С той стороны мы прогнали бы магов быстрее, если бы в самом городе тогда можно было спокойно поспать и поесть, а не разбираться с невидимыми тарелками.
— А также мажьи расщепления восприятия — воины научились бы их отражать, если бы не поразбирались с тарелками?
— Ну конечно! Убедил-убедил, тот ваш идиотский спектакль с летающим бельем и посудой был в самую пору и очень к месту!..
Шли, о чем-то спорили, рассказывали друг другу, останавливались, чтобы показать. Стихийный, буйный юноша-пересмешник, во всем безрассудный и заразительный, уже проглядывал в Локки, но не желчный безумец, каким стал позже.
А за улицу от дома Берта Локки встал и развернулся к Асилю таким, каким два часа назад выходил с ним из дома Ниты, каким стал за многие годы.
— Хорошо прогулялись, Асиль, спасибо, дальше я не пойду. Передай воинам плохую весть. Гении и герои пошли на риск. Клан Под-Эгидой заключил союз с магами за полосой. По Зыбучим рифам раскиданы семена мангры. Перешеек между сильными магами и поселянами закроет воды пролива, это выгодно обоим союзникам. Пьяное море будет мелеть незаметно, Василь рассчитывает, что ты узнаешь о мангровых рощах не раньше, чем когда маги обеспечат защиту. Затем Василь начнет жесткие действия. Часть старых магов тогда надо ожидать в клане Без-Эгиды с предложением помощи. Они давно мечтают о союзнике, который способен оказывать сильное давление на животную психику, и думают воспользоваться тем, что “призракам” понадобится поддержка. Но Василь рассчитывает на свои развитые связи с магами за полосой и на жесткие военные действия.
Асиль дослушал в застывшей полуулыбке. Холодно спросил:
— Что говорят о союзе Василя слабые маги?
— Они будут на стороне “призраков”.
— Все?
— Да, Асиль, они давно готовы смешать свои территории с нашими, во вражде их держат воины.
— Во вражде их держит ненависть к тем, кто легко контролирует их. Это мажья порода.
— Ты неправ, Асиль...
— Бог с ним, я неправ. Спасибо, Локки. Где тебя завтра можно найти?
— От восточной стороны города прямо в лес, четверть часа ходьбы. Я построил себе там хижину. ...Нет, Асиль,— ответил Локки долгому взгляду,— к Берту иди один.
Асиль быстрым шагом удалился в ночную улицу.
~~~~~~~~
Было красиво.
Утренняя заря разносилась по бледно-зеленому небу и брезжила на крышах домов, на пустынных улицах сиреневые рассветные тени мешались с голубеющим воздухом нового дня. В воздухе еле слышно отдались шаги и громкий стук в дверь. Дверь распахнулась. Двое полуголых, босых подростков побежали вдоль улиц к воротам из города, стремглав вытягивая ноги, удлиняя прыжки, пролетая на ладонь от земли по нескольку шагов.
Было и так себе.
На теневой стороне улицы в распахнутом окне второго этажа сидел парень в майке и джинсах с дырявыми коленями. Съехав спиной по раме окна, он наблюдал из тени отсветы ранних лучей в невесомом, слоистом небе; в беспокойной руке мотался обрывок джинсовой нитки.
— Привет, Гарри! — звонко окликнул один из пробегавших.
Парень в окне улыбнулся и слабо кивнул.
За другими дверями и окнами беззаботно, устало ли спали.
Спустя время с той стороны, куда умчались подростки, показались двое путников с заплечными сумками: длинноволосый, светлый парень и невысокая девушка с горящей сухостью в шаге.
— Привет, Чинн!
Двое путников оглянулись, парень подвел девушку к распахнутому окну.
— Привет.
— Ты торопишься? — Гарри с демонстративной учтивостью кивнул девушке.— То есть, вы торопитесь?
— Пожалуй, наоборот. Мы рановато пришли, навряд ли Серж уже встал.
— Ну если так, то приглашаю вас к себе на легкий формальный завтрак и долгое чаепитие.
Двое путников зашли в дом. Их встретил Гарри, поетый бессонницей и неголодный, но вспомнивший о завтраке при виде Чинна и совершенно незнакомой дамы. Она была в джинсовых штанах и куртке, в темной футболке и кроссовках, с волосами ниже плеч, словом, заметно во вкусе Чинна.
— Гарри,— представился он повеселевшим голосом, вдруг обнаруживая у себя схожий с Чинновским вкус, и слегка поклонился в ожидании, не соизволит ли дама приветствовать рукопожатием.
— Кая,— дама присела в робком реверансе.
— Оо?..— удивился Гарри и, печатая босой шаг, отступил в трех изысканных, низких поклонах.
Дама уронила от смущения сумку и ступила три стыдливых падеграсных поклона навстречу.
— Оо!..— Гарри подпрыгнул, дрыгая ногами, и с выпяченной грудью предложил даме руку.
Она сложила пальцы на подставленный локоть, вздохнув затаенно:
— Ах...
— Еще не лучше.— Гарри оглянулся на Чинна.— Кая поселянка, или ты привел этот кошмар из гор?
— Ты первый начал церемониться,— ответила сама дама. Она снова отходила к порогу и разувалась, так как хозяин дома был босиком.
— Я приперт к стене за свой промах, я раздавлен беспощадностью Каи,— Гарри жестом пригласил за собой.
Он выставлял на стол морковку, редиску, вроде как желуди, готовил чай и торопливо болтал:
— То-то мне сегодня никак не спалось, наверно, я поджидал вас. Я безмерно счастлив быть первым “призраком”, который пригласил к себе в дом суровую Каю. Я не спрашиваю, Кая, на каких дорогах ты встретила Чинна и зачем ушла к нам из могучего, мажорного клана гениев и героев, утверждающего жизнь и, вообще говоря, утверждающего... может быть, поэтому и ушла? Но что за напрасное мельтешенье расспрашивать суровую Каю, когда она устала с дороги и желала бы помолчать. А я, напротив, готов перед вами суесловить всё утро, весь день, наконец-то кончилась эта дурацкая, наверно, скучнейшая из ночей... А сок можно подлить в чай вместо меда.— Гарри дерганой рукой придвинул к гостям пузырек темно-золотистого сока.— У тебя чудесное имя, Кая, ты пришла на смену “призраку”, которого мы безнадежно потеряли. Если будет охота, спроси о той Кайе у Лёлика, а я развлеку вас сейчас чем-нибудь не столь нелепым и грустным...— Гарри вдруг умолк, усмехнувшись, и разливал чай.
Кая хрустела морковкой, Чинн с треском расколупывал желуди. Взглянув на замолчавшего Гарри, он спросил:
— Ты не знаешь, Асиль в городе?
— Да, ему было любопытно дождаться тебя,— снова завелся Гарри.— Но он ни словом не обмолвился, что ты придешь не один, хотя, как я теперь понимаю, ты шел заново через горы ради Каи. С утра ты Асиля найдешь у Дэника, вечерами — у Ниты... хотя нет, теперь ты скорее застанешь его у Берта. Знаешь Берта?
— Нет.
— Берта соседи хорошо знают. Вот кого бы они слопали с огромным удовольствием.
— Земляне?..
— Маги-соседи,— пояснил Гарри.— Берт, Асиль, все старейшие воины не торопятся устанавливать с ними оговоренных отношений... Да-да, Чинн, ты не в курсе. Прелюбопытная новость у нас обсуждается со вчерашнего дня. Долго, трудно воюя за землян, гении и герои сделались совсем как земляне, и готовятся сейчас к войне прямиком в краю снов, говорилось даже про земное оружие. Василь предоставил Асилю хороший повод для жесткой распри и дипломатично выжидал, что “призраки” начнут первыми. На такую дипломатию Асиль обещал элите Под-Эгидой другой вариант эгиды, затрудняюсь сказать, наисвященный или кощунственный, во вкусе “призраков” или вообще в любом вкусе, я вырезал трафарет... ну да Натан же при тебе делал объемный макет. Позавчера стало известно, что Василь заключил союз с сильными магами. Я, правда, не понял, чем и как мы будем воевать, но уловил, что гении и герои жесточайше решили истребить нас вовсе — у них нет больше сил продолжать войну на Земле. Лёлик также говорил про центровые города, спросите у него, если интересно. Война в краю снов — презабавная затея, позавчера эта новость дошла еще не до всех, но вчера — оповещена на весь город, благодаря Ните. Мерзкая, циничная Нита с еще ребятами закатили феерическое представление на полнеба, основную тему праздника — война — они развили прекрасно, хотя я догадываюсь, что за сутки так подготовиться невозможно, идеи в изобразительном свете у Ниты копились давно, а тут подвернулся шикарный предлог использовать их все сразу. Нита совсем не мерзкая и циничная, я так плохо отзываюсь о ней, чтобы ты, Кая, пока негде жить, гостила бы у меня, а не у Ниты, как Чинн.
Чинн не поправил Гарри, только сказав:
— Вообще-то, нас приглашал к себе Серж.
— Любитель земных книг и газет? Эдакий сибарит?
— Ну вроде.
— Это книжный червь, Кая. Но я опять возвожу понапраслину, передайте Сержу, что сегодня вечером я зайду к нему в гости. Хотя нет, сегодня вечером не смогу,— вспомнил Гарри и без умолку говорил.— Тебе, Кая, будет труднее освоиться у нас, чем первым пришельцам, раньше быт “призраков” меньше отличался от поселенского. Возможно, ты последняя, кто пришел в наш клан из-за гор... А почему же тогда мы пьем чай?! По этому поводу уместней распить вина. За последнего пришельца из-за гор, за мудрость Василя...
Гарри рылся в стенной нише.
— ...за счастливый, долгожданный конец, а также за карусели фокусов, над которыми мы в ходе войны предложим посмеяться гениям и героям.
Гарри стукнул о стол бутылкой. Чинн выплеснул в раковину чай и составил пустые стаканы. Суетность Гарри выдала, что ему лучше не быть сейчас одному.
— Мне и Кае много не наливай. А потом, может, пойдем вместе к Сержу?
Гарри только двинул головой, разливая:
— Идите, если договорились, мне вроде бы незачем.
— Вместе праздновать веселее.
Гарри раздал стаканы. Тихо выдохнув, поднял свой.
— Новость, конечно, веселая,— он с улыбкой посмотрел на молодого и позволил себе сказать.— Но лишь постольку, поскольку у “призраков” праздник в сердце всегда.
Раздался хруст. Голодная Кая закусывала морковкой.
~~~~~~~~
Кая проснулась от знакомого, поглаживающего против шерсти голоса.
— Он, верно, сам уже был в доску пьян, когда угощал их вином?
— Необязательно, Асиль. Гарри теряет голову, когда хандрит.
— Я не заметил, что он хандрит... впрочем, на днях только с одним “призраком” вспоминали, что вытворяют артисты, когда им грустно.
Раздался бархатный смех.
— У землян есть выражение “маскированная депрессия”. Но бедный Гарри впал в слишком глубокую грусть, его маска слетела. Полгорода ужаснулось, что носит в себе артист, пока церемония бедного Гарри доволоклась до меня.
— Ну я видел немного.
Кая открыла глаза. Над постелью стояли Асиль и крупный мужчина средних лет, белозубый, с хорошим цветом лица, как благодушный американец, одетый в домашнее, но с перстнями на пальцах. Заметив, что она проснулась, мужчина улыбнулся ей:
— С возвращением, Кайя. Ты меня помнишь?
Она помотала головой.
— Меня зовут Серж.
— Здравствуйте.— Она села в постели.— А где Чинн?
Серж указал ей за плечо. Чинн спал на той же широкой кровати, слева от Каи.
К поздравлению присоединился Асиль:
— С протрезвлением, Кайя. Я ведь тебе говорил, что пьяная ты не в лучшем виде.
— Мы выпили совсем немного.
— А разливал наверняка Гарри,— заметил Асиль Сержу. И обратился к Кае.— Где твоя память? Я тебе говорил, что в этом городе крепость вина градусами не обозначишь.
Асиль отошел в кресло, закурив у пепельницы, не уступающей перстням, размеренно продолжал:
— Пьяная, ты утверждала, что помнишь дом Сержа, и возглавила шествие напряженно, грозно, торжественно. Впереди тебя возникали указатели разного рода, два наименее живописных: турникет, выпускающий в одну сторону, и шлагбаум, выпускающий во все стороны, но бьющий по лбу с любой стороны. Следом за тобою шел Чинн и в глубокой невозмутимости редактировал, сколько было возможно, твои указатели, так что струя из надувного фаллоса начинала бить в сторону. Сознательный Гарри завершал шествие и стирал шлагбаумы, фаллосы, дымных гномиков, бешеных зайцев... перестраховывая население от лавины изменчивости. Не буду скрывать, лет двадцать назад он схлопотал-таки от невоздержанного Зогира по мозгам. Я заметил ваш парад из окна и предложил Гарри, что провожу вас дальше сам. Гарри улегся передохнуть под ближайшим кустом, а я, не обессудь, Кайя, свернул ваш с Чинном парад.
Кая выбиралась из-под одеяла и натягивала джинсы.
— Это был военный парад, Асиль.
— Да? Мало похоже.
— Но выпили мы по поводу войны.
Асиль говорил снова Сержу:
— Когда Гарри хочет выпить, ему пойдет любой повод в любой компании.
— Со вчерашнего фейерверка Ниты война становится модной темой,— Серж садился во второе кресло.
— Надеюсь, что ненадолго — артистов выручит хороший вкус. Кстати, Кайя, представление Ниты было гораздо более выдержано в стиле, нежели ваше с Чинном.
Кая втискивалась за журнальный столик и забиралась с сигаретой на подоконник.
— Ну и что? Наш парад тоже хоть немножко укрепил боевой дух. Быть при шутке и при смехе — бравому солдату к спеху.
Серж вполголоса ответил Асилю:
— При чем здесь хороший вкус? Они тебе что угодно доделают до карикатуры.
Асиль хотел говорить, но обернулся на шорох с кровати. Чинн напяливал джинсы и рубашку.
— Вот и еще один боец отсох. Добрый вечер, Чинн.
— Добрый вечер.
Асиль бросил сигарету в пепельницу и без улыбки поднялся с кресла.
— Столкнуться напрямую с гениями и героями было бы чрезвычайно любопытно. И из одного только духа противоречия совет воинов отказался от удовольствия, которое предлагает нам Василь. Разумеется, на поселенской земле войны с кланом Под-Эгидой не будет. Внушают благостный страх старания Василя загнать “призраков” в отрицатели правды и в сторонники зла, но внушают, увы, не “призракам”. Воины оценили труд элиты начать войну между эгидами, но не нашли этот труд достаточным, чтобы мы перестали быть кланом Без-Эгиды. Клич “кто не с нами, тот против нас” был бы на руку и сильным и слабым магам, однако, у “призраков” другие вкусы, их больше устраивают поединки, чем бойни. Я достаточно ввел вас в курс дел? Чинн, через два часа ты будешь нужен, возможно, суток на полтора. Приведи себя в порядок, если умеешь. Кайя, если желаешь помочь, иди к Бидасари вместе с Сержем. Она вам не помешает, Серж?
— Только если очень постарается.
— Встретимся вечером у Бидасари. Время пришло, Кайя, завтра Рон будет предан огню.
Он улыбнулся Кае, проходя махнул рукой Сержу и вышел прочь, не взглянув на Чинна.
~~~~~~~~
Было снова красиво.
Темным цветом расцветала звездная ночь. Ни одно окно города не засветилось — таков негласный обычай. Редкий поток прохожих вдоль сумеречных домов двигался к южной стороне города. Люди сходились на пространство плотной, голой земли. Там открывалось глазам море до горизонта, уходящего по ночам в далекое звездное небо.
Собираясь вокруг прямоугольного, высокого костровища, “призраки” приветствовали друг друга, переговаривались. Пятеро-шестеро устанавливали в изголовье костровища стремянки, штативы-турники, на них реторты и стеклянные чаши. На костровище спал человек.
Сплошной помост из шероховатых стволов устилала сухая хвоя. Рядом с Роником на ребристом настиле сидела Кая. Она вглядывалась до слез в отчерченное лицо спящего, и оттого, что вокруг него не кружат медузы, в ней кричала свобода, до последней секунды зовущая Рона проснуться.
— Пора, Кая,— окликнул голос Чинна. Она оперлась ладонями в шуршащую хвою и поднялась. Шагнула к стремянке, ощутила на локте руку Чинна, поддавшись ей, сошла на ступеньку стремянки.
Силуэты людей подтягивались кольцом вокруг заложенного костровища. Голоса смолкли. Ночь зазвучала только тягучим шелестом ветра и отдаленным, мерным грохотом вод. Под бездонным, блистательным небом Роник спал в недоступном покое. Чуждый боли, но совсем как живой.
В темноте было не разобрать лица “призраков”, и нигде было не прочесть, кто о чем сейчас думает. Из круга “призраков” вышла женщина в однотонном перепоясанном покрывале. Негромко и внятно над “призраками” прозвучало:
— Мгновения в прошлом, мгновения в будущем, мгновения не живут. Вызываю к жизни мгновение, когда имя переходит в знак...
С наждачным скрежетом от кремней в ее руках отскочила искра. И с сухим треском вспыхнула веревка, заплетенная в костровище, пламя разбежалось по ней и, гонимое ветром, длинными, дрожащими языками простерлось вдоль стволов от конца до конца.
Женщина раскрыла ладонь, протянула по ветру и благословила неумолимым заклятьем:
— ...помни имя свое, Рон, проснись.
Неистовой, бушующей пляской огня объяло деревянный помост.
Во внезапно сорвавшемся ужасе Кая распахнула глаза. Но Рон не проснулся, не закричал. Охваченный полыхающей, воздушной завесой, он спал.
Лица “призраков” озарило высокое пламя. Теперь можно было прочесть, кто о чем думает. Они бездумно смотрели на огромный, гудящий костер, захваченные зрелищем косматого буйства и рассыпчатых вихрей искр. Стоявший напротив штативов запрокинул лицо и из-под смеженных ресниц бездумно смотрел на кипящий лапилановый сок в стеклянных ретортах.
Призрачно таяло за пламенем тело Рона. Ветер носился в звездах, и искры в нем. Были женщины в клане, загадавшие себе сына, загадавшие дочь, но одна тут уже давно загадывала и не раз.
~~~~~~~~
Там, где горы спускаются в Пьяное море, из неумолчного морского прибоя выходил человек в узких брюках и блузе темно-синего атласа, в черном широком поясе и в черных высоких сапогах. Из глуби побережья ему навстречу шел статный муж в походном голубовато-стальном и в распахнутом на ветру плаще с бежевым верхом и желтым подбоем. На плече печатью плаща сверкала эгида клана.
Подходя, он приветствовал:
— Хороший день, Асиль, я догадываюсь, зачем ты позвал меня на эту встречу, но выслушай, прежде чем обвинять и корить.
— Здравствуй, брат,— с бледной улыбкой ответил младший. Они сблизились друг против друга.— Почему ты решил, что я буду сейчас тебя обвинять? Верховные суды — твое развлечение, я на него не зарюсь.
— Не начинай с колкостей, Асиль, давай разберемся вместе. Совет клана решил нововведенные законы не отменять. Я хорошо понимаю, как ты переживаешь за участь жителей Доброго-Времени, но наш клан полностью берет на себя заботу о них.
— Да будет об этом, Василь,— усмехнулся младший.— Охрану сакральных мест учредил?
После паузы старший спокойно ответил:
— Разумеется.
— Хорошо,— кивнул младший.— Теперь устанавливай автоматическую. Живые охранники никуда не годятся. Лучшие из твоих элитных школ — не соперники “призракам” в управлении вниманием. Пропаганду патриотизма по городам развернул?
Старший с жалостью наблюдал за младшим. Тот утомленным голосом продолжал:
— Поторопись с пропагандой. Когда внутри структуры власти начинаются трудности, образ внешнего врага необходим.
Он улыбнулся и ровно договорил:
— Но торопись — не торопись, брат мой, в краю снов клан Без-Эгиды войну не допустит.
— Ты бредишь, Асиль,— пресек старший.— Первым разговор о войне в краю снов завел ты, изобрел поводы к войне тоже ты, и сейчас распоряжаешься не начинать войну тоже ты.
Младший удивленно поднял брови, выслушивая.
— Боль за тебя не дает мне покоя, братишка. Сотни лет в нелепом упорстве ты защищаешь жалкое достояние единоличника, которое всё только форма и корка...
— Кто-то начинал нашу встречу с просьбы не корить и не обвинять? — вплелся удивленный вопрос.
Старший нахмурился:
— Как ты заставляешь меня страдать, Асиль! Сколько лет я пытаюсь тебя вразумить! Да сними же с глаз пелену, самовлюбленное упрямство называет ее двуоким зрением!
Младший рассмеялся, бледнея:
— При всем своем упрямстве не буду спорить. Тебе лучше знать, что такое пелена на глазах. Увы, в этом вопросе неупрямство “призраков” так безнадежно, что клан Под-Эгидой готовится к распре зря.
— Мне горько видеть твое безумство, Асиль.— Тот смеялся. Голос старшего зазвучал глубже и тише.— Твои разговоры о войне — фикция больного самолюбия! Ты сам себя губишь в бреду!
— Дозволь добредить,— оборвался смех младшего. В холодной ярости он выговорил.— Все мангровые посадки советую уничтожить, так как все они вырастут цвета Роновской краски. И в этом зеленом коридоре кайфа будет очень много легкой добычи всем магам, кому не лень постеречь. А тебе ли, Василь, напоминать, что маги скорее жадны, чем ленивы! Ожидается пир!!.
Со внезапной отстраненностью старший смотрел на младшего, внимательный прищур обозначился под глазами. Он ровно спросил:
— Сами маги рассказали “призракам” о посадках мангры?
— Какая разница, Василь?! Когда ты...
— Асиль, опомнись,— жестко приказал старший. Младший, прикусив губы, резко кивнул.— Перешеек по Зыбучим рифам вырасти должен, мирная дорога между магами и поселянами быть должна, и настало время закладывать ее сейчас. Ты не обольешь рифы краской Рона.
— Это ты так считаешь,— кивнул он свешенной головой.— Завтра сходи взгляни на посадки.
— Асиль, не безумствуй!
— Не хотелось бы терять близкой победы? — младший поднял глаза, его веки дрожали. Он усмехнулся.— Верный признак умопомешательства — это когда человек убежден, что все, думающие не как он, помешались. Мне тоже больно за тебя, брат.
Младший развернулся и стремительно скрылся в прибое.
~~~~~~~~
~~~~~~~~
Там, где вероломные Зыбучие рифы тянутся по дну скалистой грядой, молниеносная тень разрезала глубинные воды. Воды смыкались за темным, летящим следом, не потревоженные.
След оборвался, вереница мигающих фигур сошлась в застывшего перед скалой Асиля. Рука держалась за бок, где к черному поясу была приторочена сумка-кошель длиною с ладонь.
Асиль поднимался по крутому, заросшему рифу, вода расступалась и снова сходилась, качнуло стайку мальков, не заметивших Асиля.
Обрывистый островок под пасмурным небом продувало насквозь сырым холодом. Скудная растительность, как прячась от ветра, жалась к камням. По камням медленно ступал Асиль, заглядевшись перед собой в никуда. На каком-то шаге он, словно надломившись, упал на колено, бескровные пальцы дотронулись до земли. Глядя вдаль пустыми глазами, Асиль наощупь развязывал сумку и доставал из нее прозрачно-зеленый шарик.
Сев перед найденным местом, зажав шарик в прямых ладонях, Асиль беспробудно, как ходики, заведенно, как мелкий рок, покачивался на ветру. Через пальцы заструился зеленый пар. Асиль перевел пустые глаза на облачко вокруг пальцев. Глаза расширились от напряжения, желая навсегда смотреть этот цвет.
Само высшее ощущение красоты даровало себя, утягивало в экстаз вечного, чистого наслаждения ею одной, забудь всё другое, чтобы слиться в наивысшем из чувств с созерцаемым абсолютным, бесконечным блаженством, ты сейчас видишь, оно одно реально и истинно, освободись, избавься, забудь об иллюзиях времени, настал миг, ты можешь уйти из мучительного круговорота через зримое совершенство в единственную реальность.
Зрачки безумно задрожали. Асиль раскрыл ладони, за долгую минуту развернул их к земле. Распластанные пальцы прижались к ней. Облачко любви и божественной радости, покорно уйдя с ладоней, проникло до капли в грунт.
Асиль закрыл глаза и бессильно сидел, коченея на ветру худым телом. Но встал, сжимая рукой кошель на боку. Обойдя островок, он быстро спускался в море. Черная тень устремилась дальше вдоль подводной горной цепи.
Если от полосы смерти через Пьяное море взять направление восток-восток-север к поселенской земле, то миль через тридцать от берега будет длинный и узкий островок — это самая высокая точка прерывистой горной цепи, это показывается из воды последний Зыбучий риф. На этом островке живности очень мало, только перелетные птицы оглашают его пронзительным криком два раза в году. Когда поднимается ветер, высокие волны с рокотом бьются о скалистую твердь, давно раскрошив и смыв податливые породы, точа и разъедая те, что прочнее. На этом островке почвы нет вовсе, но прибрежная кромка местами уходит в воду галькой и кремнистым песком.
По остроугольному, неровному шельфу взбирался из Пьяного моря Асиль. Над гулкой волной разносило соленую морось и брызги, проникая влагой в волосы и одежду. Асиль выходил на последний Зыбучий риф, и выдох набежавшей волны захлестнул, промочив насквозь, ноги Асиля. Прикрыв глаза, отталкиваясь каждым шагом, он обходил островок. Кровь позвала Асиля в двух местах, и в двух местах он напоил семя мангры лапилановым соком, который возгонялся на погребальном костре.
У последней посадки мангры Асиль не встал. Он склонился над скальной крошкой, отграничив приложенными руками, и терпеливо, осторожно дышал. Не разгибаясь, он дыханием из самого сердца грел камни, утаившие семя, и вжимал ладонями в них зовущую силу любви. И из мокрой, соленой россыпи пробился росточек мангры.
Асиль упал на локоть и в отрешенном восторге смотрел на новорожденное, беззащитное чудо жизни — упрямая стрелка, желавшая стать деревом, она трепетала первыми листками на злом ветру, уже умытая разошедшейся моросью. Асиль свернулся клубком вокруг зеленого радостного ростка, защищая от холодных порывов, и гладил его дрожащими пальцами.
Мигающая фигура поднялась на ноги от лежавшего на камнях. Свернувшись клубком, он ласкал, едва касаясь, жизнелюбивую, храбрую стрелку, его мигающая фигура тревожно шаталась по берегу из стороны в сторону, убыстряя тоскливый шаг, чертясь черной, летящей тенью. Асиль с счастливой нежностью гладил росток. Черная тень металась зигзагами, проносясь над водой, над камнями, яростно дыбилась смерчем, билась в берег, распластывалась по скале, кляксой вдавливалась и пускалась пронзящей стрелой в дырявые облака, сжатым втемень комком отвесно падала в воду и снова бешено, дико металась по воде и по камню вокруг живого клубка. Асиль неподвижно лежал и смотрел на росток с беззаветной любовью и с предсмертной болью в глазах. Рваная тень вдруг нависла над ним черной слезой. Капнула рядом и растеклась плаксивой улыбкой.
Асиль чуть нахмурился.
Из черной улыбки вывалился язык. Так дразнясь, улыбка стаяла и размылась по ветру.
Спокойно и радостно Асиль спал.
~~~~~~~~
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
~~~~~~~~
Четырехэтажную башню в полосе изменений пронизало дневное солнце. В окне третьего этажа маячили люди.
Два сегментных подоконника в третьей комнате расходились острым углом, у их стыка был столик — неправильный треугольник с краями параллельными подоконникам. Как осколок подоконника, трапецевидная скамейка с третьей стороны и два разбросанных прямоугольных шкафчика такой же высоты — делали комнату уже безнадежно неуютной и авангардной. Забравшись с ногами на сегментный подоконник, о чем-то болтали Кая и Чинн, точнее, Кая болтала с Сержем, оседлавшим край скамейки, а Чинн отвечал на вопросы и высказывал мнение, если к нему апеллировали спорщики. Локки сидел по-турецки на столике лицом к компании, что-то вязал на пальцах из шелковой тонкой веревки и вставками-репликами переплетал спор в словесную эквилибристику.
— Да неужели? — снисходительно удивились со второго подоконника-лежака.
Кая радостно воскликнула.
— Что неужели? — Локки развернулся кругом и вытянул по столу ноги.
— Неужели ко мне в гости сподвигнулся еще кто-то кроме Локки? — Асиль подпер затылок рукой и приветливо улыбался гостям.
— Не прибедняйся, у тебя буквально на днях перегостило две “пьяные” шхуны.
— Ну, это было вынужденное гостевание,— отвечал Асиль, пожимая руки подошедшим Сержу и Чинну.— Не убрал бы ты ноги со стола, дражайший Локки?
— Они чистые, не будь в плену предрассудков.
Кая тоже робко подала руку, Асиль притянул ее за руку и усадил рядом.
— А я не говорю, что грязные, но они мне вровень с глазами и загораживают вид в окно.
— Ты бы написал на мебели, где стол, а где стул,— заметил Локки, свешивая ноги на сторону.
— Это необязательно, если гости не имеют лесной привычки сидеть на столах по-птичьи.
Серж сгреб Локки и пересадил на скамью.
— Есть мнение, Асиль, что вы с Локки слишком увлеклись обсуждением его позы. С выздоровлением.
— Спасибо, Серж, но я разве болел?
— Проспал несколько дней. Локки заверил, что долг гостеприимного хозяина заставит тебя проснуться и напоить нас чаем. Чая мы ждем уже третий день.
Асиль выпроводил под локоть Каю, попросив:
— Кайя, буду очень признателен, если возьмешь на себя обязанности гостеприимной хозяйки. У меня на кухне не трудно разобраться, Чинн тебе поможет.
Чинн и Кая спускались в гостиную, Асиль отбросил одеяло и одевался.
— У вас очень большая новость, что вы несли ее сюда вчетвером?
— Значительнейшая из новостей,— Серж прикурил и залихватски бросил пачку на стол.— Василь в очередной раз пришел к выводу, что всё вертается на круги своя. Он отказался от идеи рвануть по финишной прямой, во всяком случае, хоть на время, и клан гениев-героев продолжает с нами марафонский бег по кругу. Посадки мангры уничтожены, а за один риф, на счастье, самый ближний, случилась маленькая война между вчерашними союзниками. И тяжкий вопрос, кому бы досталась победа, если бы на помощь гениям-героям не подоспели наши ребята и маги-соседи.
Асиль заглядывал в сигаретную пачку.
— Пустые упаковки, Серж, лучше складывать в карман, чем выбрасывать на стол... Чем вам не нравится мой стол?..— И Асиль вдруг расхохотался.
Он откинулся на локти и запрокинул голову, трясясь от хохота. Серж, поперхнувшись дымом, прокашливаясь через смех, очень румяный, свалился на скамью. Локки выцепил из его руки сигарету, затянулся и, сдвинув губы правее ноздри, наблюдал из-под ломаных бровей за Сержем и Асилем, в глазах бесилось раздольное ржанье прерий.
Асиль достал новую пачку и распечатывал ее.
— Что Доброе-Время, Локки?
Локки степенно кивнул:
— Гении и герои созрели до мысли, что промысел детей Доброго-Времени – самое безобидное напоминание о Пьяном море из многих возможных. Во всяком случае, запреты и указы об этой деревне отозваны на пересмотр.
— Что они, интересно, собираются там усмотреть, — пробормотал царь. И снова рассмеялся. — Я, пожалуй, в подробностях вытрясу из Берта, что за драка случилась на рифе.
— Недолгая, Асиль.— Серж отобрал у Локки сигарету и стряхнул пепел в пустую коробку.— Сильные маги с опозданием пронюхали об уничтожении всего посева, и сбежалось их только пятеро, зато магов-соседей целая орда. Посвященные успели уничтожить последний мангровый посев раньше, чем дорвались до него сильные маги, и те удалились, слопав напоследок пять-шесть наших соседей. Пока сильных магов не отбросили, люди закрывали мангру телами, клан Под-Эгидой потерял нескольких замечательных человек. Кто-то остался жив, но рехнулся. Хара говорит, больше сил ушло на то, чтобы затормозить изменчивость. Не все маги-соседи нам помогали. Те, которые катали посвященных от рифа к рифу, а потом узнали, от какого счастья были в двух шагах, не справились с обидой и ушли. Но всё это уже в прошлом, теперь податливое толкованиям — приходи ко мне смотреть газетную хронику, там же – увы, в виде сплетен – и последние новости из личной жизни видных землян — да, а главное в настоящем: клан Под-Эгидой смирился, что чем больше в горожанах земного, тем опаснее им прямой союз с магами. Политика вынужденная, но Василь согласился, что пока единственно разумная. Однако сдается мне, что элита Под-Эгидой попытается теперь с содействия сильных магов взять реванш на Земле. Кстати, Асиль,— Серж серьезно посмотрел на него.— Ты случаем не приберег росток-другой лапилановой мангры?
— Да зачем бы? — пожал плечом Асиль. И вдруг удивленно нахмурился.— А между прочим, почему я сейчас мило болтаю в вашей компании, а не рассыпаюсь по ветру на рифе?
— А как ты думаешь? — спросил Локки, помахав рукой Сержу.
— Меня подобрали посвященные и на каких-нибудь условиях отдали “призракам”?
— Посвященные скорее сложили бы тебя в королевские покои с вентиляцией и регулярно подкачивали снотворным,— поправил Локки. Серж молча улыбался.
— Маги-соседи подобрали меня и передали Локки?
Серж подтвердил:
— Тебя принес Локки.
Тот снова забирался на стол с ногами.
— Вообще, возможно, что мне передали спящего Асиля слабые маги, но, Серж, это было не так.
Серж с любопытством посмотрел на него.
— А откуда тогда ты узнал, что Асиль просыхает от краски Рона на рифах?
— Если я скажу, что узнал об Асиле случайно, это тоже будет неправда.
Асиль торопливо загасил сигарету и вел за плечи Сержа к лестнице.
— Серж, ты три дня ждал чаю, Кайя, наверно, уже приготовила.
— До тебя самого не доходит, почему у тебя так редко бывают гости? — спросил Серж перед тем, как идти.— Ты слишком настойчиво поишь их чаем.
Он оглянулся к Локки:
— Не надейтесь секретничать долго, через полчаса я снова буду здесь с чайным подносом на три персоны.
— Можно на пять, Серж, извини нам эти полчаса,— напутствовал вниз по лестнице Асиль. И вернулся на подоконник.
— Зачем ты отправил Сержа? — спросил Локки.
— Чтобы ты не отвлекался на лишние байки. Есть у тебя скверная привычка подолгу заинтриговывать.— Асиль с удовольствием закурил другую сигарету.— Да и могу я позволить себе каприз на правах приболевшего? Мне отчего-то никогда не желалось с Сержем отношений больше, чем только приятельских. Я слушаю, Локки.
Тот покосился на Асиля:
— А между тем, Серж не непричастен к моему источнику информации.
— Да? А именно? Ну же, Локки!
— Ба, как ты повеселел после обморока. А о твоем легком обмороке я узнал, представь себе, от землянки...
— Твоя спорщица! — он хлопнул ладонью в одеяло.— Угадал?
— Тебе рассказывать, или дальше будешь угадывать?
— Извини, что перебил.— Асиль, улыбаясь, растянулся гибким телом по лежаку, как сытое дикое животное.
— Да пожалуйста. На время воинственных настроений твоего незабвенного брата я переселился в хижину под городом. И вот прямиком из леса был снова утянут в реальность текста, которым сейчас занята моя спорщица. Видишь ли, Асиль, она испугалась, что если тебя развеет прахом, то ни у кого другого рука не дойдет прикончить ее.
Асиль с дрожащими плечами зарылся лицом в одеяло. Локки аппетитно рассказывал:
— Через наведенное отображение я не только узнал, что тебе вздумалось развеяться прогулкой по Зыбучим рифам, а на последнем так улечься спать в обнимку со стеблем, но даже имел удовольствие с Земли полюбоваться на твою темпераментную астральную лезгинку вокруг рифа.
Асиль перекатился на спину, держась за живот.
— Когда я снова был в хижине, там оказался Чинн. Лестно ли тебе будет слышать, Чинн влюбился в тебя и в Берта. Тем днем, когда у тебя с Василем были, как говорят земляне, переговоры на высшем уровне, наивный пацан шатался за городом с восточной стороны, видимо, надеясь дождаться тебя из-за гор. Чинн набрел на мою хижину и там переночевал. Это оказалось очень кстати, через Чинна я передал в клан, чем закончились твои очередные перепирательства с Василем, а также что с мангровым перешейком ты сам уже разобрался, хоть и слегка приболел. Чинн спрашивал меня о тебе, и право, Асиль, я не нашел, почему отказать влюбленному юноше в удовольствии повыхаживать тебя.
Асиль цокнул сквозь зубы, отворачиваясь к окну. Локки оттянул нос и продолжал:
— Я сказал Чинну быть с лодкой на берегу и отправился за тобой. Посвященные в большой спешке пожинали не то что посеяли, разумеется, от рифа, ближайшего к магам, но, может, были бы урожаем довольны: я уволок тебя у них из-под носа. А тебе так хорошо спалось, ты и не думал просыпаться. Я спрашивал магов, и мы сошлись во мнении, что такой чудесный сон, да вот если у себя дома, закончится чем же еще, кроме радостного пробуждения. Перенеся тебя в полосу, я вернулся на берег за Чинном. Чинн был грустен, Берт настоятельно ему советовал не увязываться за старшими воинами, и Чинн, не желая навязываться, остался в городе, когда на ближайшем рифе вели горячую беседу о последней посадке мангры оба клана и маги с обеих сторон полосы. Чинн достал лодку и сидел на берегу. А рядом с ним сидела Кайя и дружески утешала тем, что привела с собой еще Сержа и устроила диспут о землянах. Прослышав, что мы с Чинном собираемся в полосу изменений, Кайя захотела с нами, и Чинн просил за нее. Ну, и после этого мне уже показалось беспочвенным отказывать Сержу. Ну, а затем мы вчетвером ждали, когда гостеприимный хозяин предложит нам выпить чаю.
— Расскажи про твою спорщицу, Локки,— с улыбкой попросил Асиль.
— А ничего нового. Сидит, выявляет реальность, соображает, как упихать ее в текст и пересечь с земной явью.
— Надеюсь, мою лезгинку вокруг рифа она в текст не упихает?
— Напротив, Асиль, твоя лезгинка ей показалась существенным фрагментом текста.
— Да что ты? — улыбка сделалась любезной.— А голым членом в тексте ей ничего не показалось?
— Она исходила из других соображений, Асиль. И наверняка учитывая, что ты не будешь рад.
Асиль сдвинул вбок раму окна, в комнату пахнуло свежестью. Зажав остывшими губами сигарету, он прикурил.
— Ты не мог остановить ее, Локки?
— Мне было не до этого, я торопился за тобой на риф.
— И очень зря. Больше было поводов задержаться. А не знаешь ли ты, милейший, до нее дошло мое мнение об “Алиби”?
— Да. Она нашла как перестраховаться.
Асиль кивнул:
— Посмотрим, как.— Глаза ленно сузились, он стряхнул пепел за окно.— Я склонен видеть, ей осталось недолго томить своих ближних. Надеюсь, она вполне персонифицировала меня для личной встречи. Она будет спать у меня на дне.
— Благодаря Кайе, она многое вспомнила,— заметил Локки.— Ее будет долго развеивать.
Асиль посмеялся.
— Что за беда? Я не тороплюсь. Построю ей ложе, кругом ложа в одну сторону запущу ей кальмаров, в другую — морских ежей, а по внешнему кругу — каракатиц и крабов. Полежит да рассыплется.
Локки перебрался на лежак к окну, тонкие ноздри внюхивались в дуновения ветра. Он между прочим бросил:
— Осмелюсь заметить, владыка, на мемориалы “призракам” твой вкус еще страшней, чем на дворцы себе.
Асиль, будто не расслышав, напомнил Локки:
— Как-то ты мне говорил, что, уходя, сбил ей планку. По обыкновению своему, нечаянно. Любимый друг. Так уходя в этот раз, ты ей случайно, невзначай – прикрыл дыру?.. Дружище...— Он выдохнул струйку дыма и последил ее.— ...корефан.
Локки отобрал у него сигарету и потоптал ею в пачку.
— Ты снова близок к обмороку, Асиль. Мне странно видеть, как ты расстроился из-за своей лезгинки. Моя спорщица вряд ли потратит много бумаги на этот фрагмент.— Асиль молчал. Локки уселся к нему лицом.— Суди сам, строитель и повелитель, как танцор ты не более ценен. Ну да вспомни же себя и свои танцы со стороны.— Из Локки вспучилась кошмарная тень, расставив скрюченные лапищи.
Асиль бледно усмехнулся, глядя перед собой.
Локки дунул вверх, разгоняя горбатую тень, и как бы договорил:
— А жесткое отображение края снов она сама очень скоро намерена прикрывать.— Он нацелился ногтем.— И знаешь, как?
Асиль снова лишь усмехнулся.
— Она намерена в реальности текста подкинуть тебе на стол записку, надеясь, что эта записка дойдет до тебя в реальность-прообраз.— Нависла интригующая пауза.
Асиль снова равнодушно усмехнулся:
— И впрямь надеется, что записка дойдет?
— Она надеется, что ты заметишь записку и прочтешь.
Долго, медленно взглянув на Локки, Асиль совсем расстроился.
— А если не замечу? — упрямился он, крепя слезы.
— Тогда уж точно не прочтешь,— подлил масла Локки.
Снова глядя перед собой, дрожащим, сдавленным голосом Асиль спросил:
— Какую такую записку?
— Что-то вроде того: “В материальной объективности землян безусловно существует лишь материальное и объективное. Возможный мир безопасен до тех пор, пока не становится верой. Однако, при описании края снов не требуется ни во что верить. Эм”.
Асиль закусил дрожащие губы. Локки скривил рот, царапая подбородок. Они уставились друг на друга. Локки бабахнул ладонью в лежак, и оба взорвались хохотом.
Асиль выдавил:
— Локки, не отговаривай, я ей все-таки пущу каракатиц по внешнему кругу.
~~~~~~~~
~~~~~~~~
Над полосой изменений занималась заря. Сухостойный парень в расстегнутой рубашке и джинсах стоял по колено в траве и, чуть сощурившись, смотрел на алую кромку. Ему не спалось, его будоражила жизнь, и он не желал покоя. Смеясь его внезапной открытости, подруга вчера сказала, что “панцирь поселенского спокойствия раскололся, из него вышел “дух””. Вчера подруга, которую он шесть лет назад увел от землян, подарила ему вымысел, подверженный абсолютной проверке. Она сказала, что в нем искра жизни и что он преодолеет полосу смерти. Чинн улыбнулся. А если нет, тогда что ж. Как придумал другой артист, тогда он бросит в Пьяный океан семя мангры.
послесловие
См.предисловие.
конец послесловия
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~